"Левша": происхождение легенды. Л.Аннинский. Глава 6 из книги "Лесковское ожерелье"

Современный читатель живет с ощущением, что легенда о стальной блохе, подкованной русским умельцем, "была всегда". К тому ведет сегодня масса ассоциаций. Эта история возникает у нас при слове "блоха", при слове "левша", при слове "Тула"; она первой вспоминается и при имени ее автора: не пленительные "Соборяне", не гениально выточенный "Запечатленный ангел", не хрестоматийный "Тупейный художник", - нет, именно "Блоха" выскакивает на поверхность памяти при одном имени Лескова. На суперобложке репрезентативного лесковского тома, вышедшего в величественной "Библиотеке всемирной литературы", - шеренга развеселых кузьминских ряженых, все из той же "Блохи". Никто не удивляется: на то и "Блоха", чтобы быть везде, всегда и при каждом случае.

Заглянем во времена, когда ее не было.

Январь 1881 года. Иван Аксаков, "самый знаменитый славянофил", "единственный славянофил-деятель", только что открывший в Москве газету "Русь", просит у Лескова что-нибудь беллетристическое. Понимает риск (у Лескова - опасная репутация). Но просит. Две реплики из их переписки в сущности начинают наш сюжет.

Аксаков - Лескову, 4 января 1881 года, из Москвы в Петербург: "…Я не очень жалую глумления. Выругать серьезно, разгромить подлость и мерзость - это не имеет того растлевающего душу действия, как хихиканье… Надо бить дубьем, а не угощать щелчком… Поняли?"

Лесков - Аксакову, 7 января 1881 года, из Петербурга в Москву: "Понял"… Но я не совсем с Вами согласен насчет "хихиканья"… Хихикал Гоголь… и то же совершал несчастный Чернышевский… Почему так гадка и вредна в Ваших глазах тихая, но язвительная шутка, в которой "хихиканье" не является бесшабашным, а бережет идеал?.. Вы говорите: "их надо дубьем"… А они дубья-то Вашего и не боятся, а от моих шпилек морщатся".

Десятилетия спустя, когда критики будут решать, кем же был Лесков: серьезным сатириком или шутейным анекдотистом, - вспомнится это "хихиканье".

К "Левше" оно имеет самое прямое отношение. Именно "Левшу" вынашивает в эту пору Лесков и именно к "Левше" психологически готовит Аксакова. А ситуация взрывная: в марте народовольцами убит царь; наследник разворачивает страну вспять от либерализма и тоже клянется народом - народ, "вечная" тема русских раздумий, встает перед литературой как бы заново. В эту весну Лесков отказывается писать публицистические статьи: "хаос"! Он пишет - "Левшу". "Это не дерзко, а ласково, хотя не без некоторой правды в глаза", - еще раз предупреждает он Аксакова 12 мая.

Через неделю Лесков везет в Москву рукопись. Читает вслух. Оставляет. Осенью, тремя порциями, Аксаков публикует лесковскую сказку в своей газете.

Впрочем, лучше сказать: легенду. Басню. Или уж вовсе по-лесковски: "баснословие". Именно это словцо употребил Лесков в авторском предисловии. Предисловие важное, на него надо обратить внимание. Лесков пишет:

"Я не могу сказать, где именно родилась первая заводка баснословия о стальной блохе, то есть завелась ли она в Туле, на Ижме или в Сестрорецке… Я записал эту легенду в Сестрорецке… от старого оружейника… Рассказчик два года тому назад был еще в добрых силах и в свежей памяти; он охотно вспоминал старину… читал божественные книги… разводил канареек. Люди к нему относились с почтением".

Опять-таки современный читатель, привыкший к коварной манере лесковского сказывания, не обманется этим "старым оружейником" и легко разгадает предисловие как стилистический прием, не чуждый веселой мистификации. Тогдашний читатель не столь искушен, так что лесковскому вступлению суждена в судьбе "Левши" достаточно каверзная роль.

Но для этого "Левша" должен еще войти в литературный процесс. А это дело хитрое. В московской газете критики рассказ не замечают. Впрочем, замечают и даже "хвалят" - во время домашних чтений и обсуждений, но в печати - ни слова. Предстоит издать "Левшу" в столице. Изгнанный из Петербургских "порядочных" либеральных изданий, Лесков в эту пору уже имеет некоторый выход в издания менее "порядочные".

Весной 1882 года "Левшу" печатает отдельной книжкой Алексей Суворин. Едва "Левша" выходит из суворинской типографии, как откликаются две крупнейшие петербургские газеты: "Новое время" и "Голос".

Насчет "Нового времени". Не будем обольщаться его бескорыстием: издает газету все тот же Суворин; в сущности, он рекламирует собственную продукцию. Однако круг идей и интонации редакционного отклика интересны. Именно ради идей и интонации я процитирую суворинскую статейку шире, чем это принято в нашем лескововедении.

"Новое время", 30 мая 1882 года. "Маленький фельетон. Г-н Лесков о народе. Есть легенда о стальной блохе…"

Это уверенное "есть легенда" является первым оглушительным откровением для Лескова: он начинает расплачиваться за свое неосторожное предисловие.

Итак, "есть легенда"… и "г. Лескову пришла счастливая мысль" ею воспользоваться. Смысл самой легенды изложен у Суворина так: "артистическая удаль наших взяла верх над мастерством англичан… Русский человек все понимать может, на все способен и не нуждается в руководстве иноземцев…" Прекрасная легенда, замечает газета, но "дело не в этом… Любопытно другое": зачем автор поспешил ею воспользоваться?

"Автор бесспорно один из выдающихся наших писателей, - оговаривается рецензент, - и, конечно, небезынтересно узнать, как он смотрит на русский народ, а удобный случай к тому дает нам именно рассматриваемый рассказ… (Далее со вкусом излагаются подробности посрамления англичан. - Л. А.)… Как видите, г. Лесков довольно высокого мнения о русском гении. Иные, быть может, поспешат усмотреть тут некоторого рода самохвальство. Но это будет ошибочно…"

Позолотив таким образом пилюлю и оградив "своего" автора от чрезмерно ответственных обвинений, нововременский фельетонист излагает суть охватившей его тревоги. Дело в том, что г. Лесков смотрит на народ отнюдь не так оптимистично, как кажется поначалу. "Русский человек у себя дома" превращается по ходу дела "в существо низшего порядка". "Гениальный Левша (читай: русский народ), - уточняет рецензент, - преображается в забитого, безличного, чувствующего свое ничтожество рабочего… совсем как подобает людям низшей, недоразвившейся породы… Левша покоряется, точно он уверен, что заступиться за него некому…"

На страницах "охранительной" газеты последняя формула звучит особенно изящно. Во всяком случае, газета выдерживает дипломатичный тон. Отношения сохранены: именно в эту газету Лесков вскоре принесет свой ответ, и Суворин этот ответ немедленно напечатает. Но это будет через две недели, а пока "Новое время" итожит:

"Выходит… что заграницей, на чужой стороне, Левше было бы лучше, нежели дома - там и "образованность", и все заманчивые льготы… а здесь одна беспросветная гибель… Не слишком ли уж отзывается пессимизмом такой вывод?"

На этой сокрушенной ноте завершает свою рецензию газета "Новое время". Десять дней спустя на "Левшу" откликается и другая главная столичная газета - "Голос". В отличие от "Нового времени", здесь не имеют вкуса к идеологическим туманам, а держатся холодновато-реалистического тона и проверенных фактов: "Голос" считается органом трезво мыслящей, независимой деловой буржуазии. 8 июня 1882 года в разделе "Внутренняя хроника", среди сообщений о таможенных пошлинах на табак, о том, что бобруйский протоиерей возбудил дело против ночного сторожа, мешающего ему спать своею колотушкой, и о том, кого и как вчера сбило конкой, - газета помещает следующую информацию:

"Г. Лесков издал курьезный "Сказ о тульском левше и о стальной блохе". Это - старая легенда тульских и сестрорецких оружейников (Опять!.. Не здесь ли лопнуло терпение Лескова? - Л. А.), пересказанная языком… каким говорят наши рабочие. Что речь эта подделанная - в этом нас убеждает… (далее, начиная с "нимфозории", приведен список неологизмов, каковые газета проницательно относит на счет авторской фантазии. - Л. А.). Но, помимо изысканного и вычурного языка, - продолжает газета, - самый рассказ интересен, хотя и принадлежит к числу таких, где русский человек затыкает за пояс иностранца…" Не без брезгливости изложив этот сюжет и не забыв подчеркнуть, что английская блоха в результате усилий нашего умельца перестала прыгать, - газета честно предупреждает своих читателей, что принадлежность всех этих анекдотов народу "также весьма сомнительна".

Ниже следует реклама "Путеводителя Старорусских минеральных вод" - сведения несомненные.

Прочтя все это, Лесков… это вообще в его духе: принимать бой немедленно и под любым предлогом… садится и пишет объяснение. Известное "Литературное объяснение", которое впоследствии со страниц "Нового времени" шагнет в Собрание сочинений и пойдет гулять по работам литературоведов. Лесков объявляет публике, что никакой "старой легенды" о стальной блохе нет в природе, а легенду эту он, Николай Лесков, сочинил "в мае месяце прошлого года". Что же до отзывов "Нового времени", которое нашло, будто народ в рассказе несколько принижен, и "Голоса", которому показалось, что народ в рассказе, напротив, очень польщен, то он, Николай Лесков, не имел подобных намерений и не ставил своею целью ни "принизить русский народ", ни "польстить ему".

Объяснение выдержано в живом тоне, полном чисто лесковского лукавства, или, как сказал бы И. Аксаков, "хихиканья". Атака отбита.

Однако на этом критический бой вокруг "Левши" не заканчивается: более того, самые тяжкие удары еще впереди. Ибо еще не высказались толстые литературные журналы. Тяжелая артиллерия не заставляет себя ждать: летом того же 1882 года по поводу "Левши" выступают три самых влиятельных столичных журнала: "Дело", "Вестник Европы" и "Отечественные записки".

"Дело", "Вестник Европы", "Отечественные записки". Достаточно поставить эти три названия рядом, чтобы уловить кое-какую закономерность: все три издания существуют с середины 60-х годов, во всяком случае, в том качестве, какое определяет их лицо теперь, на рубеже 80-х. Все три порождены в свое время "эпохой реформ": и учено-радикальное "Дело", и культурно-либеральный "Вестник Европы", не говоря уже об "Отечественных записках", на страницах которых все чудится звон крестьянского топора…

Затем интересно, что все три журнала дают о "Левше" анонимные отзывы. Если для газет того времени эта форма обыкновенна, то в журнале она говорит о том, что явлению не придается значения. Отзывы краткие и идут "третьим разрядом" в общих библиографических подборках, чуть не на задней обложке.

Наконец, все три отзыва - отрицательны. Радикальная русская критика слишком хорошо помнит антинигилистические романы Лескова-Стебницкого…

Журнал "Дело", детище Благосветлова и Шелгунова, прямой наследник того самого "Русского слова", в котором Писарев вынес когда-то Стебницкому приговор о бойкоте, - в своей шестой книжке 1882 года пишет об авторе "Левши":

"Г. Лесков - жанрист по призванию, хороший бытописатель и отличный рассказчик. На свою беду, он вообразил себя мыслителем, и результаты получились самые плачевные ("Дело" имеет в виду все те же антинигилистические романы прошлых десятилетий. - Л. А.)… По-видимому, г. Лесков сам все это теперь понял. По крайней мере, Н. С. Лесков мало напоминает собою печально известного Стебницкого, и мы очень рады этому… Все, таким образом, устроилось к общему благополучию. В барышах даже мы, рецензенты, потому что хвалить гораздо приятнее, нежели порицать, и, кроме того, мы избавляемся от скучнейшей необходимости вести теоретические разговоры с людьми, у которых, по грубоватой пословице, на рубль амбиции и на грош амуниции. "Сказ" г. Лескова принадлежит к числу его мирных, так сказать, произведений, и мы с легким сердцем можем рекомендовать его вниманию читателей…"

Чей почерк? Петр Ткачев? Лев Тихомиров? А может, Василий Берви, под псевдонимом Флеровский выпускавший катехизисы революционной молодежи, а под псевдонимом Навалихин - филиппики против "Войны и мира"? Хватка похожая… И опять: опрокидывается "Левша" - с помощью того "Предисловия", от которого Лесков уже отказался. Положим, рецензент "Дела" не мог успеть прочесть в "Новом времени" лесковское "Литературное объяснение", но если бы и успел, это ничего не изменило бы: в редакции "Дела" вряд ли обманулись насчет "старого оружейника", уж там-то поняли, что это не более чем литературный прием. Поняли - и использовали:

"Мы не думаем, что его объяснение ("Предисловие". - Л. А.) было простым façon de parler" (краснобайством). "Таким образом, авторское участие г. Лескова… в "Сказе" ограничивается простым стенографированием… Надо отдать справедливость г. Лескову: стенограф он прекрасный…"

После такого комплимента рецензент "Дела" с хорошо рассчитанным простодушием излагает "застенографированную" г. Лесковым легенду: "Наши мастеровые… не посрамили земли русской. Они… как думает читатель, что сделали они? Разумеется, мы этого ему не скажем: пусть раскошеливается на 40 копеек за брошюру. Надо же, в самом деле, чтобы и г. Лесков заработал себе что-нибудь, и мы его коммерции подрывать не желаем, да и сам читатель, приобретя брошюру, будет нам благодарен. В наше время, когда крепостное право отошло в область предания и чесать пятки на сон грядущий уже некому, подобные "сказы" могут оказать значительную услугу".

Так разделались с "Левшой" наследники Писарева. Их удар был несколько смягчен, когда в июле 1882 года на лесковский рассказ откликнулся умеренный и респектабельный "Вестник Европы". Он аннотировал "Левшу" на последней обложке, совсем кратко, но с тою уравновешенной точностью, в которой угадывалась рука уважаемого редактора, профессора М. Стасюлевича:

"К числу легенд самой последней формации принадлежит и легенда о "стальной блохе", зародившаяся, как видно… в среде фабричного люда. (Похоже, что и Стасюлевич воспринял лесковское "Предисловие" буквально, но, в отличие от "Дела", в "Вестнике Европы" по этому поводу решили не иронизировать. - Л. А.)… Эту легенду можно назвать народною: в ней отразилась известная наша черта - склонность к иронии над своею собственной судьбой, и рядом с этим бахвальство своей удалью, помрачающею в сказке кропотливую науку иностранцев, но, в конце концов, эта сметка и удаль, не знающая себе препон в области фантазии, в действительности не может одолеть самых ничтожных препятствий. Эта двойственность морали народной сказки удачно отразилась и в пересказе г. Лескова. (Следует пересказ. - Л. А.)… Вся сказка как будто предназначена на поддержку теории г. Аксакова о сверхъестественных способностях нашего народа, не нуждающегося в западной цивилизации, - и вместе с тем заключает в себе злую и меткую сатиру на эту же самую теорию".

Перечитывая этот отзыв сейчас, мы можем оценить точность, с какой журнал М. Стасюлевича проник в замысел Лескова. Из всех непосредственных отзывов на "Левшу" это единственный, в котором угадана художественная истина. Но в тех условиях академичная проницательность мало кого трогает - в цене горячие страсти. И самый жаркий бой должен дать Лескову журнал, в котором собрались последние могикане революционной демократии, - "Отечественные записки", оплот "красного" народолюбия, "первенствующий орган" левой интеллигенции, уже стоящий на пороге закрытия и разгона… Отсюда не приходится ждать ни уравновешенной объективности "Вестника Европы", ни даже ядовитой корректности "Дела": тут длань потяжелее.

Отзыв, опубликованный в июньской книжке "Отечественных записок" 1882 года, начинается так: "В настоящее время, когда… когда так невесело живется…"

Кто это? Опять Лесевич? Вряд ли: он уж три года, как выслан из столицы. Скабичевский? Михайловский? В их позднейшие авторские сборники этот этюд не вошел… Впрочем, это ни о чем не говорит: могли не включить за неважностью. А рука чувствуется, и более всего знаете, чья? Редактора журнала, Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Его дыханье!

"В настоящее время, когда… когда так невесело живется, г. Лесков придумал развлечение - рассказывать сказки, или сказы, как он их, вероятно, для большей важности, называет. Такова рассказанная им давно всем известная (опять! Все бьют в одну точку; Лесков уже, наверное, проклял придуманного им "старого оружейника". - Л. А.) сказка о стальной блохе, которую… наши тульские мастера подковали… на посрамление, конечно, всей английской промышленности… О, г. Лесков - это - преизобретательный человек. Сказ выходит как раз ко времени: и развлекает, и мысли дурные разгоняет, и в то же время подъем русского духа может производить… "Мы люди бедные… а у нас глаз пристрелявши". Вот и у г. Лескова глаз тоже так пристрелявши, что он сразу видит, что по времени требуется… В Сестрорецке или в Туле…. (автор журнала иронизирует над предисловием Лескова, где тот "не может сказать, где именно родилась" рассказанная им легенда. - Л. А.) мы думаем, что это решительно все равно, так как баснословие это не особенно важно, и Тула и Сестрорецк, вероятно, охотно уступят его г. Лескову, сделавшему из него такую длинную эпопею и сочинившему, вероятно, добрую его половину…"

Далее рецензент "Отечественных записок" высказывается по поводу мечтательного "парения" автора "высоко-высоко над Европой". Журнал находит это "парение" несерьезным, но это еще не главный удар. Главный же нанесен там, где мы не "парим", а "падаем". "Отечественные записки" не обманулись теми сатирическими нотами лесковского "Сказа", которые, как мы помним, напугали газету "Новое время". В "Отечественных записках" не испугались. Но и не растрогались. Пересказав сцены, где бедного лесковского героя насмерть мордуют жандармы, рецензент замечает: "Это для г. Лескова даже либерально. Впрочем, он любит иногда вытанцовывать либеральные танцы, вспоминая, вероятно, то время, когда он не был еще изгнан из либерального эдема. Либерализм этот в особенности неприятен, и как, право, жаль, что нет теперь такого Левши, который заковал бы его хоть на одну ногу, чтоб он, по крайней мере, не танцевал либеральных танцев. А сказки и при одной ноге рассказывать можно".

Лесков не ответил на эту критику. Единственное, что он сделал, - убрал свое "Предисловие" из следующего издания "Левши". Из так называемого "Полного собрания сочинений Н. С. Лескова", которое А. С. Суворин издавал с конца 80-х годов. Разумеется, это мало что меняло, и в 1894 году, в очередном отдельном издании рассказа Лесков "Предисловие" восстановил.[2] Дело было, конечно же, не в "Предисловии" и не в том, легла или не легла в основу рассказа действительная народная легенда. Дело было в капитальном расхождении лесковского взгляда на вещи с общей атмосферой того времени - атмосферой исповедуемого народниками "скорбного служения". Лукавый стиль Лескова не подходил не просто тому или иному направлению, но как бы всему тону эпохи; его еретический стиль звучал вызовом тому истовому, страшно серьезному, почти молитвенному народолюбию, которым было тогда охвачено общество, - той самой "торжественной литургии мужику", в которой, по точному слову А. М. Горького, звучало что-то "идольское".

Народническая критика уже исчерпывала себя, медленно отступая перед напором новых, и прежде всего марксистских идей. Уходя с исторической сцены, эта критика дала по Лескову последний залп. "Левша" не был для нее достаточно серьезным объектом: малозначащий рассказ второстепенного писателя, так что Александр Скабичевский в своей обширной работе "Мужик в русской беллетристике" (1899) Лескова с его "Сказом" игнорировал. Высказался Николай Михайловский; в статье о Лескове (1897) он назвал "Левшу" анекдотом и вздором. Авторитет последнего великого народника был так высок, что ему невольно поддались и новые люди, шедшие в ту пору в критику. Один из первых "символистов" Аким Волынский, издавший в 1897 году серьезную и интересную книгу о Лескове, вывел "Левшу" за пределы разговора и отнес его к "погремушкам диковинного краснобайства". Один из первых критиков-марксистов Евгений Соловьев-Андреевич, явно имея в виду и "Левшу", назвал "вычурный стиль" лесковских сказов "позором нашей литературы и нашего языка". Этого всего Лесков уже не мог прочесть.

Раунд был кончен: завершилась в истории "Левши" глава, написанная критиками-современниками, профессиональными литераторами.

На следующем этапе в дело вступили полковники.

В начале 1900-х годов артиллерийский полковник Зыбин, работавший над историей Тульского оружейного завода, обнаружил в его архивах дело, из которого выяснил, что во времена матушки Екатерины из Тулы в Англию были посланы совершенствоваться в ремесле два молодых человека.

Послать их послали, а потом о посланных забыли и деньги переводить им перестали. Тогда хитрые англичане принялись соблазнять русских мастеров остаться. Один соблазнился - впоследствии он спился в Англии, другой же с негодованием отверг английские предложения и вернулся в Россию. Полковник Зыбин опубликовал свои изыскания в журнале "Оружейный сборник" (№ 1 за 1905 год) и объявил, что нашел источники той самой народной легенды, которую Лесков, как известно, изложил в "Левше".

От полковника Зыбина берет начало совершенно новый угол зрения, под которым осмысляется лесковский рассказ, - отныне ему ищут источники. В поле зрения исследователей попадает еще один полковник - Болонин, тоже оружейник, на сей раз сестрорецкий, - с ним Лесков встречался летом 1878 года. Беседы их слышал двенадцатилетний сын Лескова Андрей. Он-то, Андрей Лесков, впоследствии удостоверил, что писатель доискивался у полковника Болонина "и вообще у кого только можно" - подтвердить "ходившее присловье" о подкованной туляками английской стальной блохе, а "все улыбались", говорили, что "что-то слышали, но что все это, мол, пустое".

За сто лет существования "Левши" литературоведы и историки просеяли горы материала в поисках корней этой легенды. Выводы таких знатоков, как В. Ашурков, Э. Литвин, И. Серман, Б. Бухштаб и А. Кудюров, можно сгруппировать.

Первый источник - поговорки. "Немец обезьяну выдумал", а "туляки блоху подковали". Да, это в "Левшу" заложено. Но сплетено и переосмыслено заново. Не в том даже дело, что немца с обезьяной сменил англичанин с блохой, а в том, что смысл главной побасенки повернут: поговорка о туляке - насмешливая: кому подкованная блоха нужна? Лесков, стало быть, вел свою борозду наискосок общепринятому.

Затем - исторические анекдоты, до которых Лесков был большой охотник. Он прямо-таки выискивал их в старых и новых книгах. В частности, Лесков изучал сборник анекдотов, "касающихся покойного императора Александра Павловича", анекдоты эти он мог еще в детстве слышать от отца. Мог слышать на Орловщине и народные сказы об атамане Платове, - впрочем, легендарный атаман в этих народных сказах опять-таки был не таким, как в "Сказе" Лескова…

Наконец, - журнальные материалы о всякого рода диковинных умельцах, вроде фельетона В. Бурнашева об Илье Юницыне, делавшем железные замки "не больше почти блохи". Исследователи спорят о том, разыскал или не разыскал Лесков этот фельетон в подшивке "Северной пчелы" за 1834 год - Лесков работал в этой же газете тридцать лет спустя. Так или иначе, с изысканиями Бурнашева (где наши, действительно, беспрестанно затыкают за пояс иностранцев) Лесков был знаком; по поводу одного из них - "О целебных свойствах лоснящейся сажи" - Лесков писал с издевкой: "На Западе такого добра уже нет, и Запад придет к нам… за нашею сажею, и от нас будет зависеть, дать им нашей копоти или не давать; а цену, понятно, можем спросить какую захотим. Конкурентов нам не будет". К "Левше" это рассуждение прямого отношения, может быть, и не имеет, но оно проясняет вопрос о том, склонен или не склонен был автор "Левши" закидывать Запад шапками, или, как писали "Отечественные записки", - "парить высоко-высоко над Европой… припевая: ай, люли - се тре жули". Нет, не склонен.

В ходе начатых с 1905 года поисков обрисовалось, однако, интересное положение. Ищут источники, рассуждают о прототипах, оценивают фактическую основу деталей. А исходят при этом из молчаливой уверенности, что рассказ, само собой, давно всем известен, что он прочно вошел в неоспоримый культурный фонд. Вот это действительно открытие. Приговор радикальной критики, предрекшей "Левше" судьбу третьеразрядного анекдота, не столько опровергнут, сколько забыт. Россия голосует за "Левшу". Рассказ "сам собой" начинает прорастать в читательское сознание, он как бы незаметно входит в воздух русской культуры. И это - главное, хоть и непроизвольное, открытие полковника С. А. Зыбина.

Не будем преувеличивать широту этого первого признания. Пять изданий "Левши", вышедшие за первые двадцать лет его существования,[3] отнюдь не вывели рассказ за узкие пределы "читающей публики". В народ он еще не пошел. Характерно, что Лев Толстой, хорошо знавший Лескова, восторгавшийся "Скоморохом Памфалоном", вставивший "Под Рождество обидели" в "Круг чтения" и отобравший для "Посредника" "Фигуру" и "Христа в гостях у мужика", - "Левшу" не взял никуда. Толстого смущали "мудреные словечки" вроде "безабелье": в народе так не говорят… Толстой был прав: в ту пору это было еще не народное чтение. "Левше" еще предстояло выйти на широкий читательский простор. В новом веке.

Между тем после того как в 1902 году поступил к подписчикам четвертый том приложенного А. Ф. Марксом к "Ниве" лесковского Собрания сочинений, куда "Левша" вошел в ряду других вещей, - рассказ этот исчез с русского книгоиздательского горизонта. Чем объяснить последовавшее пятнадцатилетнее "молчание"? Атаками народнической критики? Инерцией пренебрежительного отношения профессиональных ценителей серьезной литературы?

Так или иначе, в серьезную литературу "Левша" возвращается уже с другого хода: в качестве именно народного, массового чтения.

Первые шаги робкие.

В 1916 году товарищество "Родная речь" издает "Левшу" тоненькой книжечкой в серии, предназначенной для "низов"; на обложке, прямо под заглавием, чуть ли не крупнее его, стоит "цена: 6 копеек". Сейчас эта книжечка - библиографическая редкость; в Библиотеке имени Ленина - один экземпляр, из рубакинского фонда; выдается по специальному разрешению… Но это было начало.

Следующий шаг сделан через два года, а лучше сказать: через две революции - в 1918 году. "Левшу" выпускает петроградский "Колос". Гриф: "Для города и деревни". Тираж не указан. Это первое советское издание "Левши". Второе[4] выходит восемь лет спустя в издательстве "Земля и фабрика". Тираж объявлен: 15 тысяч. Неслыханный для старых времен. Еще год спустя "Левшу" выпускает выходящая в Москве "Крестьянская газета". Текст адаптирован и сопровождается мягким обращением к читателю: все ли тебе понятно? не ошиблись ли мы, предлагая тебе это? ты ведь еще не читал Лескова…

Щемящее и трогательное впечатление производят сегодня эти оговорки. Широкое народное признание "Левши" уже исторически подготовлено, но еще фактически не состоялось. Ручеек пробился и стремительно бежит к морю… но словно бы русла не хватает.

Выплескивается нарастающий интерес - на сцену.

Туда, где страсти раздирают МХАТ-второй.

1924 год. Михаил Чехов репетирует "Петербург" Андрея Белого. В пику ему Алексей Дикий начинает работать над "Блохой".

"Почему я выбрал именно это произведение? - спрашивает Дикий много лет спустя в своих воспоминаниях. И отвечает: - Потому, во-первых, что я люблю Лескова. Люблю его национальную неповторимость, густой и сочный быт… его наблюдательность, его удивительный язык. Потому что остро ощущаю природу его юмора, то звонкого, то терпкого, то отдающего полынью. Потому что он - необычайно земной писатель и его поэзия… подсмотрена в самой гуще жизни, подслушана в народе, угадана там, где не всякому придет в голову искать поэзию…"

Во-вторых, объясняет Дикий, ""Блоха" - это материал жизнерадостный, ярко национальный, с чертами народного, площадного зрелища, материал, в корне отличный от того, к которому тянулась антропософски настроенная часть труппы (т. е. Михаил Чехов и его сторонники. - Л. А.)… После мистических откровений "Гамлета", после путаной символики "Петербурга", после эстетской "Орестейи", где "пиджачные" актеры пытались носить тоги и пользовать (использовать? - Л. А.) классический жест, - "Блоха" казалась произведением иного мира, совсем иной художественной принадлежности. Его трезвый, "низовой" реализм бил по изыскам тогдашнего МХАТа-2 достаточно крепко и недвусмысленно.

Впрочем, - сознается А. Дикий, - все это стало ясно уже после премьеры. Она могла состояться лишь потому, что никто в театре не подозревал настоящей взрывчатой силы спектакля. "Блоха" рождалась, как очередная репертуарная "однодневка", причем так трудно, с такими муками, что в театре не было уверенности, увидит ли она вообще свет.

Первоначально, - рассказывает Дикий, - я обратился к А. Н. Толстому с просьбой инсценировать лесковский рассказ. Но он, великолепно владея русской речью, народным слогом, не знал раешника, не был знаком с традициями площадного театра. А мне нужен был именно этот стиль, отвечавший, как я считал, характеру авторского материала. То обстоятельство, что мы не договорились с Толстым, было первой неудачей спектакля. Инсценировка "Левши" состоялась, по существу, силами постановочного коллектива, к которому пришел на помощь писатель-юморист Евг. Замятин.

Потом начались неполадки с художником. Декорации должен был делать Н. П. Крымов, человек, оформлявший много спектаклей в МХТ, великолепный пейзажист, знаток русской природы и быта. Он работал с увлечением, тщательно, а эскизы представил довольно поздно, когда работа входила в решающую стадию. Эскизы были великолепные. С полотна глядела на нас русская уездная "натуральная" Тула: низенькие хатки, побуревшие крыши, серое осеннее небо, хмурые тучки, голые облетевшие деревья, на одном из них - черная намокшая ворона. Повторяю, это было прекрасно, но совсем не то, что нужно было нам.

Ведь мы мыслили себе "Блоху" как балаганное представление, лубок, почему-то высокомерно заброшенный в наше время. Все события этой смехотворной, шутейной истории как бы даны были через представления ее воображаемых исполнителей - неграмотных, бойких, веселых и дерзких народных потешников-скоморохов. Не случайно у нас вели спектакль так называемые халдеи (двое мужчин и женщина - последнюю великолепно играла С. Г. Бирман), перевоплощавшиеся по ходу действия то в англичан, то в лекаря-аптекаря, то в деревенскую девку Машку, то в чопорную англичанку Мерю. Весь спектакль должен был стать игровым, шутейным, пряничным, и потому мне нужны были не натуральные (фоны. - Л. А.), а лубочная Тула, лубочная Англия и лубочный Петербург.

Я заявил на художественном совете, - вспоминает далее Дикий, - что бракую эскизы Крымова, несмотря на их высокое качество. Был целый переполох, и меня предупредили, что в случае неудачи второго художника все издержки будут отнесены на мой счет. Я согласился, хотя у меня не было никаких денег. Зато к тому времени я уже точно себе представлял, какой художник нужен для оформления задуманного нами спектакля… Решено было обратиться к Б. М. Кустодиеву, тогда уже больному, наполовину парализованному, жившему постоянно в Ленинграде. Занятый по горло репетициями, я не мог вырваться ни на один день в Ленинград, и к Кустодиеву поехал Замятин.

Прошло совсем немного дней (почти рекордный срок для художника), и Кустодиев прислал в Москву эскизы - полутораметровый ящик, набитый сверху донизу. Когда его вскрывали, в дирекции собрались все, кто в это время был в театре. Было известно, что коллектив "Блохи" в цейтноте, что от художника теперь зависит, быть или не быть спектаклю, а переделывать - времени нет. Попал или не попал?

Затрещала крышка, открыли ящик - и все ахнули. Это было так ярко, так точно, что моя роль в качестве режиссера, принимавшего эскизы, свелась к нулю - мне нечего было исправлять или отвергать. Как будто он, Кустодиев, побывал в моем сердце, подслушал мои мысли, одними со мной глазами читал лесковский рассказ, одинаково видел его в сценической форме. Он все предусмотрел, ничего не забыл, вплоть до расписной шкатулки, где хранится "аглицкая нимфозория" - блоха, до тульской гармоники-ливенки, что вьется, как змея, как патронная лента, через плечо русского умельца Левши.

Никогда, - признается Дикий, - у меня не было такого полного, такого вдохновляющего единомыслия с художником, как при работе над спектаклем "Блоха". Я познал весь смысл этого содружества, когда на сцене встали балаганные, яркие декорации Кустодиева, появились сделанные по его эскизам бутафория и реквизит. Художник повел за собой весь спектакль, взял как бы первую партию в оркестре, послушно и чутко зазвучавшем в унисон. Приученный еще в студийные годы (т. е. в Студии МХТ. - Л.А.) манкировать формой, "нейтрально" одевать спектакли, я, кажется, впервые познал, что такое принципиальное единство в театре, когда все компоненты спектакля бьют и бьют по единой цели, как безошибочно меткий стрелок.

Больше того: художник был так ярок, стиль постановки был так им угадан, что появилась опасность, как бы актеры и режиссер не оказались позади реквизита и оформления. Актеров правды, актеров школы переживания (т. е. приверженцев системы Станиславского. - Л. А.) нужно было "развязать", приохотить к сценическому озорству, научить "балаганить", сохраняя верность "истине страстей" в шутейных, скоморошьих обстоятельствах народной комедии. Так на последнем этапе подготовки спектакля наиболее важной стала работа с актерами. Я разрешил им на репетициях дурачиться, нарушать привычные "синтаксические" интонации, играть запятую, как точку, импровизировать…

В результате актеры в этом спектакле оказались весьма и весьма изобретательны. Их фантазия, разбуженная и подстегнутая художником, направленная режиссером в нужное русло, работала ярко и безошибочно, так что теперь восстанавливая в памяти этот спектакль, я даже не решаюсь говорить о его режиссерском решении как о своем. Больше, чем когда бы то ни было в театре, "Блоха" была плодом коллективного творчества…"

Как же выглядел этот спектакль? - итожит А. Дикий.

"Петербург - тульский, такой, о каком вечерами на завалинке рассказывает небылицы прохожий странник", - как сказано в тексте инсценировки (сделанном по спектаклю). "Золотая рота" придворных, дряхлых старичишек, из которых то и дело сыплется "натуральный" песок, заметаемый приставленным для этой цели дворником… Такой же "шутейной" была и Тула - маленькие, по пояс, церквушки, Левша с его гармоникой, то и дело сморкающийся в картуз, его неизменное восклицание: "Машк! А Машк! Пойдем обожаться!" Выход царских посланников… оглушительный свист и гик, удалая песня таганрогских казаков (…народная, русская, но и откровенно пародийная музыка В. А. Оранского)… Вся эта компания вылетала на сцену, оседлав деревянных с мочальными хвостами, насаженных на палки "коней"… Наконец, в санях, запряженных тройкой (а на сцене - полное лето), въезжал в Тулу сам "мужественный старик" - атаман Платов… Я ужасно любил эту роль и играл ее всегда с удовольствием…"

Наконец, А. Дикий рассказывает о самом сокровенном:

"М. А. Чехов вскоре после премьеры, оказавшейся для всей его труппы громом среди ясного неба, через И. Н. Берсенева дал мне знать, что хотел бы в порядке очередного ввода сыграть в моем спектакле Левшу. Эта новость доставила мне немало эгоистической радости. И я никак не могу теперь вспомнить, почему же сей интересный проект так и остался неосуществленным. То ли у меня, что называется, руки не дошли, то ли как раз в то время отношения между группами так обострились, что отступился сам Чехов, но Левшу он никогда не играл, хотя это был, кажется, последний плацдарм, на котором примирение могло состояться. Очень жаль… мы оба не поднялись выше личного самолюбия…"

Примирение не состоялось. Но спектакль прогремел. Сам В. И. Немирович-Данченко явился на генеральную репетицию. Он суховато сказал: "Возможно, что спектакль будет иметь успех. Но его нужно сократить на треть".

Не без колебаний Дикий последовал совету своего старого учителя, зрелище от этого, пожалуй, еще более выиграло.

А. Бенуа писал: "Это - русская ярмарка, пестрядина, "глазастые ситцы", варварская "драка красок", русский посад и русское село с их гармониками, пряниками, расфуфыренными девками и лихими парнями".

Все так. Спектакль стал событием сезона. Но Дикий-то ставил более важную цель: он хотел найти стиль времени. Признают ли "Блоху" спектаклем современного мироощущения, или она останется очередной стилизованной безделкой "судейкинско-сапуновского толка", - вот о чем шла речь.

Ответ пришел со страниц журнала "Рабочий зритель":

"Есть внутренняя закономерность в переходе от яда гамлетовских отрицаний к пряничной пестряди "Блохи"… Мхатовцы подходят к современности с гамлетовским отчаянием - и в то же время рисуют вчерашнее в приторно-затейливых тонах".

Дикий был потрясен этой оценкой - он прочел в ней свой смертный приговор. И не без оснований: время не признало предложенный им стиль своим. Вскоре Дикий вынужден был покинуть театр.

Но спектакль его остался в истории сцены. Более того, он фактически определил сценическую жизнь лесковского баснословия "на все времена".

Год спустя Николай Монахов поставил "Блоху" в Ленинграде. В сборнике статей, посвященных этому спектаклю, принял участие теоретик литературы Борис Эйхенбаум. Он заметил, что лесковский "Левша" - вещь "отчасти лубочная, отчасти антикварная". В устах одного из вождей "формальной школы" это было отнюдь не порицанием; напротив, Лесков в его глазах дал блестящее подтверждение торжеству "приема" и силе самодостаточной формы; он оказался нужен как мастер, в совершенстве знающий свои профессиональные секреты и справедливо "обиженный на идеологов", на тяжелых проповедников "общественно-деловой" народнической традиции. Не будем углубляться в существо концепции Б. Эйхенбаума; сейчас нам важно другое: после версии А. Дикого и серьезная литературная критика, прошедшая опыт осмысления "метельной", "взвихренной", "орнаментальной" ранней советской прозы, возвращает лесковскому "Левше" свое высокое внимание. "Мы теперь все видим иначе. Имя Лескова, очищенное от злободневной шелухи, стало для нас новым и близким", - пишет Б. Эйхенбаум в связи с инсценировкой Замятину и Кустодиеву.

Отсюда начинается новое прочтение "Сказа" - прочтение его советской критикой. Отмечу знаменательное суждение, прозвучавшее на тогдашних диспутах вокруг замятинской "игры": оно принадлежало литературоведу и лингвисту В. В. Виноградову, будущему академику. Сдвиг от Лескова к Замятину, - заявил он, - есть сдвиг от "профессиональной легенды" - к "народной драме", понятой вполне стилизаторски, от "эпического сказителя" - к "актеру и импровизатору", от "рабочего эпоса" - к "скоморошьему" действу.

Здесь опять-таки не место вникать в ту интерпретацию, какую будущий академик дает таким фундаментальным понятиям, как эпос и драма (в данном случае - "рабочий эпос" и "народная драма"), но эмоционально он явно уловил дух перемены. В чем же перемена? Внутренний драматизм лесковского сказа вылетел в инсценировке Замятина на поверхность - расщепился внешними ролями, "масками"; сложное и замкнутое внутри себя лесковское мирочувствование разрешилось открытыми эмоциями: бурным праздником, нервным смехом, скоморошьим выворачиванием. Можно сказать и так: то, что у Лескова просвечивало из глубины целого, - у Замятина засверкало осколками. Театры прекрасно почувствовали и передали это; а может быть, наоборот: Замятин почувствовал и сделал то, что просили театры, а театры стали делать то, чего ждал народ? Легенда уже отделилась от текста. Дикий недаром вытащил "Левшу" на сцену.

От его спектакля берет начало традиция ярких, условных, праздничных театральных воплощений "Левши".

С 60-х годов, когда интерес к Лескову резко возрастает вообще, - замятинскую "игру" ставят десятки коллективов и студий по городам и весям страны. Ставят (для "атмосферы действия" цитирую, где разыскал, "самохарактеристики" из театральных программок) в Иванове, Перми ("увеселительное военно-драматическое представление… с апофеозом"), в Иркутске, Харькове ("сюжет не мудрен, но взят из царских времен, чтобы вы могли увидать, как изволили предки поживать"), в Пскове, в Московском областном театре ("вполне осмысленный и поучительный сюжет про наших русских умельцев-туляков"). Ставят в Щукинском училище и на заводе имени Орджоникидзе в Москве, в Люблинском Дворце пионеров и в молодежной студии "Резонанс", в Московском театре мимики и жеста (занавес стилизован под лоскутное одеяло) и на Красной Пресне (в фойе - лесковские персонажи, сделанные театральными умельцами из кухонной утвари)…

Я видел "Левшу" на Красной Пресне в 1980 году. В духе этого театра жанр определен так: "спектакль-гуляние". Балаганный раек в прологе: герои "выскакивают" из "волшебного ящика", похожие на собственные чучела, выставленные здесь же, в фойе. Зрители переходят в зал - в зале ощущение простора и праздника: качаются излюбленные режиссером качели, смеются люди, сбегая в зрительный зал, ловя блоху, теребя хохочущих зрителей. Русское лукавство и взаимный розыгрыш. Левша - веселый, быстрый мужичонка, оттененный по контрасту горластыми "бой-бабами" (в этом театре два типа героинь: либо окаменевшая страдалица, либо веселая воительница с базара; так здесь - второе). Действие идет на шутках, на живой импровизации, на остротах момента, на виртуозных гимнастических номерах. Царь, в исподнем, взбегает на "трон" (трон - качели) по спинам сцепившихся мостиком подданных; в этом "обезьяньем" пробеге голыми пятками по шеям много молодого озорства и душевного здоровья, и нет ни злости, ни злорадства, ни высокомерной иронии, ни "расейского" шапкозакидательства. Лукавая игра… "осколочный" смех… и вдруг - из-под раешника - режиссерским наитием - затопляющая зал патетика: "По Дону гуляет казак молодой…" И - "Вечерний звон", покрывающий эту расшибленную, расколотую, расщепленную на кусочки, смешную реальность. Как живой водой - и срослось мгновенно! Встает ощущение неубитой, подспудно живущей за всем этим осколочным весельем, великой культуры… Я видел почти все спектакли В. Спесивцева; "Блоха" - лучший. Через Лескова - ощущение толщи России: боль и вера, беспечный праздник и светлое страдание, живучесть и беззащитность наша…

В 70-е годы появляется новая сценическая версия лесковской легенды, написанная Б. Рацером и В. Константиновым ("Притча русская про умельца тульского да про всяки чудеса, и всего на два часа"), в этом новом варианте "Левша" поставлен в Туле, Ленинграде, Горьком, Костроме, Куйбышеве, Кургане, Новосибирске, Львове, Чебоксарах, Ижевске…

Появляются музыкальные адаптации: для музкомедии, для оперетты, для балетной постановки… но это уже настолько "далековато" от Лескова, что вряд ли интересно для нашего обозрения. За исключением, пожалуй, единственной телевизионной версии 1973 года, когда Левша протанцевал свою партию на ленинградском голубом экране и немедленно исчез после газетной рецензии "Осторожнее с классикой!". Нерешительность телевидения, насколько мне известно, более "Левшу" не трогавшего, заслуживает раздумья. Все-таки театральные интерпретации этого сюжета держатся на свободной импровизации, на живом общении актеров и зрителей через линию рампы. "Застылость" отснятого на пленку представления, в сочетании с загадочным молчанием гигантской телеаудитории, лишенной немедленной обратной связи, - все это, видимо, удерживает авторов "балаганных", "скоморошьих", "раешных" и "шутовских" спектаклей от попыток завоевать для "Левши" комнатный экран. Видимо, не случайно и то, что большой кинематограф за сто пять лет существования этого сюжета (из которых 90 лет существует и кино) только один раз подступился к "Левше", и только в мультипликации, хотя кинематографисты, по обыкновению, клялись, что этот сюжет буквально создан для кино, и удивлялись, что экранизаций нет.

Не все, видимо, зависело от желаний кинематографистов: И. Иванов-Вано еще молодым художником, выпускником ВХУТЕМАСа, в середине 30-х годов подал в кинокомитет заявку на мультфильм по "Левше", но лишь тридцать лет спустя ему удалось "пробить" эту идею и сделать ленту.

Иванов-Вано за это время успел стать старейшим мастером и войти в энциклопедию в качестве одного из зачинателей советской мультипликации.

В 1964 году мультфильм "Левша" с успехом прошел по экранам. Опытный режиссер постарался удержать стилистику ленты в одном ключе, хотя три художника, занятые в картине, вносили каждый свое, и разнобой все-таки ощущался: большею частью в противоречии ярких, колористически "изобильных" фонов - фигурам первого плана, выполненным в суховатой графике. Этими фигурами, их четкой и тонкой "гравюрностью" определился общий тон картины. Сдержанная филигрань фильма явно противостояла той безудержной, чрезмерной, фонтанирующей образности, которая, с легкой руки Кустодиева, стала каноном театральных интерпретаций "Левши". К тому же и техника, в которой мультфильм сделали (движение силуэтов, вырезанных из ватмана и заштрихованных, как в старинной книге), была новой для нашей мультипликации: в шестидесятые годы она впервые обратилась у нас к взрослому зрителю; диснеевский наив, безотказно действовавший на детскую аудиторию, здесь уже не работал: адресуясь к искушенному ценителю, И. Иванов-Вано представил себе книголюба и стилизовал ленту под "иллюстрации". Оттолкнувшись от театра, кинематограф немедленно прислонился к книге.

Любопытно, что один из художников фильма, студент ВГИКа А. Тюрин впоследствии сделал серию книжных иллюстраций к "Левше".

Рассмотрим книжные иллюстрации. В отличие от сцены и экрана, здесь и большое богатство, и большое разнообразие.

Начинается с виньеток. В первом издании (1882) - анонимная заставка с ангелочками, не имеющая к содержанию рассказа ни малейшего отношения; в конце - гравюрка в стиле учебника ботаники: кузнечик в траве; видимо, имеется в виду блоха. Оформление странное, если учесть, что Лесков, большой знаток и ценитель изобразительного искусства, по свидетельствам современников, любил сам подбирать виньетки к своим изданиям.

Был он знаком и с Николаем Каразиным, который дал серию рисунков к изданию 1894 года. Штриховые миниатюры, аккуратные, "подобранные", в меру экспрессивные, в меру смешные, слегка напоминающие Боклевского, но помягче, послабее. Стандарт того времени, без малейшей попытки передать стилистическую уникальность текста.

Второе отдельное издание «Левши»
с иллюстрациями Н. Н. Каразина. 1894 г.

Затем - известное уже нам "окно" в два десятка лет: "Левша" не издается и не иллюстрируется.

Затем - 20-е годы.

Константин Лебедев: плакатные рисунки в стиле окон РОСТА. Трехцветная обложка для "крестьянского" издания 1927 года. Мгновенная узнаваемость типов: вот жандарм, вот царь, вот мужик… Любому понятно.

Иллюстрация К. Лебедева. 1927 г.

Николай Купреянов: "Молодогвардейское" издание 1931 года - тот же стиль, но доведенный до блеска. Разгонистый штрих, мощная заливка, рисунок броский, словно бы нетерпеливый к выписыванию деталей; главное - контраст мощи, силы - и жалкой обреченности мужичонки… Ясность агитплаката.

Иллюстрация Н. Купреянова. 1931 г.

Дмитрий Митрохин: "академический" лесковский том 1931 года. Мерцающий, "пастельный" перелив цветной литографии; только приглядевшись, видишь тройку, казаков и Левшу, скрюченного у их ног… Стиль другой, но принцип тот же: рассказ Лескова - точка приложения вне его существующего графического стиля.

Потом стиль бледнеет: в холодных "станковых" композициях Ивана Овешкова, иллюстрировавшего репрезентативный однотомник 1937 года, в бесконечной череде зализанных "детгизовских" заставок и картинок 40-х годов: Ю. Ворогушин, С. Суслов, Ю. Петров, он же Г. Петров… Один Юрий Кискачи в тощеньком "военморгизовском" издании 1944 года попытался дать графическую концепцию: под народный лубок времен войны с Наполеоном, но "бисерные" рисунки его были слишком робки, чтобы сломать школьное иллюстраторство.

Сломал и отменил его Николай Кузьмин в 50-е годы. Знаменитый, в 1955 году вышедший том "Левши" с его рисунками, повторенными потом во многих переизданиях, возродил интерес художников к рассказу.

…Легкий, летящий, "смеющийся" штрих, чуть тронутый цветом. Кое-где чувствуется народная картинка, кое-где - иллюстрации Гюстава Доре к "Гаргантюа" или "Мюнхгаузену", но более всего - сам Кузьмин, в свое время блистательно оформивший "Евгения Онегина" в стиле рисунков Пушкина. "Лесковский" штрих у Кузьмина другой: озорной, неожиданный, резкий, но по сути добрый. Ощущение какого-то струящегося теплого воздуха вокруг фигур туляков. Придворные шаржированы: сияют, как елочные игрушки… Впоследствии, в начале 60-х годов, Н. Кузьмин усилил акценты: царь и двор стали отвратительнее, Левша - жальче, цвет активней, реминисценции из народной графики явственней. Я думаю, это не улучшило серии. Но общий тон сохранился: переливчатое, пересмеивающееся, озорное лесковское "узорочье". Впервые индивидуальный графический стиль не приложен к рассказу извне, а как бы рожден самим текстом, в который вошел художник, чтобы пережить "изнутри" его события.

В 60-е годы выпускает три свои работы Татьяна Шишмарева: броские, выразительные, лаконичные рисунки, проникнутые острым и эмоциональным, но отнюдь не "школьным" отношением к "добрым" и "злым" героям. В следующем десятилетии свое прочтение "Левши" предлагают в своей серии Кукрыниксы. Эта серия широко известна, увенчана медалями и премиями. Стиль авторов узнаешь в ней моментально: рисунки "наэлектризованы" саркастической экспрессией; лесковский сюжет пережит, как и у Кузьмина, "изнутри", но резче, злее… Как удачно заметил один критик, здесь художники уязвлены за Левшу, так что чувствуется почти личная их обида; при гневном, "щедринском" поставе пера Кукрыниксы легко нашли своим чувствам стилистическое решение, подсказанное скорее многолетней работой в сфере политической карикатуры с ее ненавистью к объекту, чем проникновением в дух лукавого лесковского письма.

В начале 70-х годов демонстрирует свою серию кинохудожник Аркадий Тюрин, известный нам по мультфильму. В 1973 году "Гознак" выпускает его работы в роскошном библиофильском издании. Изобразительная фантасмагория: русский лубок соединен с европейской гравюрой, геральдическая эмблематика - с кубистским рассечением объемов, гобелен - с напористым плакатом эпохи военного коммунизма, прихотливый штрих портретного шаржа - с бисерной прорисовкой фонов (пашня, листва "дерев"). Все смешано, сцеплено, все весело, все празднично. Главный вопрос не в том, что изображено, а в возбужденном заполнении листа рисунком; художник взаимодействует не с тем или иным героем, а с лесковским "узорочьем" в целом.

Вот серия старого уральского мастера Льва Эппле, оформившего подарочное свердловское издание "Левши" 1974 года. Нежные, "промытые" цвета; "детская" штриховка; наивные, под лубок, портретные характеристики: синеглазые отроки и бравые генералы; стилизация кулис и откровенно театральная "разводка" фигур в дворцовых сценах. Все с улыбкой. И герои, и ситуации взяты невсерьез, но художник всерьез и благоговейно созерцает рассказ как произведение искусства: "ткань" виднее "сути", прием виднее предмета.

Две работы Ильи Глазунова в лесковском шеститомнике середины 70-х годов. Пейзаж Дворцовой площади, по которой везут Левшу. Но могли бы и не везти: суть не в Левше, а в самом пейзаже. Столп Александровский, купол синего неба, простор, солнце - державная патетика мирозданья. Портрет Левши: тонкие губы аскета, острый подбородок, неопределенный взгляд в себя. Лесковское "узорочье" бледнеет перед патетикой самого лица.

Ощущение такое, что художники 70-х годов, несколько разведенные в разные стороны такими предшественниками, как Кукрыниксы и Кузьмин, - дают разброс графических манер и никак не решат проблемы собственно "лесковского" почерка. Прелестен лист Бориса Семенова для "Юношеской библиотеки Лениздата" в 1977 году: Николай I с блохой в руках рассматривает ее на свет; рядом Левша, сияет, сунул палец в рот. Рисунок шутливый, тонкий, артистичный, уравновешенный… но не "лесковский".

К 80-м годам, однако, "почерк" все более устанавливается. Работы графиков, появившиеся в изданиях юбилейного 1981 года, почти все мечены интересом к "узорочью". Характерно, что П. Пинкисевич, работающий как раз в манере противоположной, в грубоватом следовании реальности, "шершавой натуре", - в пятитомнике 1981 года "Левшу" не проиллюстрировал вовсе, - не потому ли, что "Левша" является оселком "узорочья" и требует того же от художника?

Образцом такого нового почерка может служить "Левша", проиллюстрированный для издательства "Радуга" Георгием Юдиным.

Острый, точный, иронически подробный, иногда откровенно смешной рисунок. Огромное количество выписанных вещей и вещиц: молоточки, проволочки, пружинки, щипчики, гвоздики… орел на штофе около спящего Платова, кресты на ленте у царя Николая, заплата на шубейке у Левши, волосики на животе черта, выплывшего из пучины моря, в котором выписаны завитки волн.

И еще: пушки, трубы, пики, знамена, шашки… Точка зрения наивного оружейника. Точка зрения самого Левши, как если бы тот взялся нарисовать все это: многословный восторг простецкой души, а вторым планом - улыбка художника. Все раскрашено и раззолочено, как в сказке или в лубке, - но не стилизация под лубок, а скорее ироническое с ним взаимодействие.

Добрая улыбка делает Г. Юдина продолжателем кузьминской линии и оппонентом Кукрыниксов, у которых осевой эмоцией был сарказм. Но и от мягкого Кузьмина Юдин далеко уходит - в остроту шаржа, в иронию, даже в некоторый эпатаж. Вам, конечно, есть что рассматривать в этих богатейших, бисерно населенных листах; но иногда цветовая пестрядь и - особенно - золотые блестки и кляксы кажутся чрезмерными, вызывающими; в юдинском "Левше" нет того, что пленяет меня в его монументальных программных листах, посвященных "Запечатленному ангелу" и "Леди Макбет…", - сдержанности тона, затаенности духовной тревоги. Здесь все так "чересчур", с таким размахом-разгулом… И застенчивость кузьминская утеряна. Однако что есть, то есть: юдинская серия - ярчайшее выражение того иронически-простецкого, ярко-узорочного стиля, в котором воспринимают "Левшу" художники 80-х годов.

Лейтмотив графического сопровождения "Левши" в 80-е годы - именно это "узорочье", искусное простодушие. Обложка Ю. Коровкина для магаданского однотомника - Левша об руку с "генералом": оба гладкие, глянцевые, облизанные, словно с игральных карт. Серия В. Теплова в красноярской брошюре: "неумелый", "юношеский" рисунок, с заваливанием фигур в плотную кучу и густой "грязной" штриховкой; кое-где сквозь дурашливое "мазанье" пробивается измятое, скошенное лицо избитого Левши - возникает острая жалость. М. Бочков, иллюстрирующий брошюру петрозаводскую, тоже работает "под ребенка": синим-синё аглицкое море, от платовского чубука дым каракулями, физиономия Левши "раскрашена": ах, ах, мы ничего не знаем, ничего не ведаем! А. Сухоруков, обложка брошюрки калининградской: три мужичка в заплатах и узелках, волосатенькие, добрые, лукавые, шкатулочка в руках… и эти "ничего не ведают"…

Выделяется серия Игоря Година, сделавшего однотомник Лескова для издательства "Детская литература". Экономный штрих, вроде бы мешковатые силуэты, как бы "помятая" фактура (волочатся по земле ноги Левши, которого тащат два солдата), но много изящества, много тепла и юмора, много любви к лесковскому тексту. И никакой ни к кому ненависти.

Общее впечатление - тяга к наиву. Нет ни кукрыниксовской уверенной правоты, ни глазуновской патетики; скорее от Кузьмина идут, от доброй шутки… И почти у всех - "давление формы", и потому несвобода: то ли на лубок равнение, то ли на детскую руку, то ли еще на что-то давнее и наивное (Косенков - на икону с клеймами), но исходят из того, что раз Лесков, то ничего нельзя сказать просто, а все - "вот эдак", чтоб чувствовалось: вон какую мы вам вещь преподносим!

(И ведь о том же говорит, тем же ожиданиям отвечает тонкое щегольское литье на одной из колонн лесковского мемориала в Орле).

А у Косенкова - чтобы закончить с иллюстрациями - лист организован, как старопечатная доска; главная "картинка" окаймлена малыми клеймами. Кое-где художник прямо цитирует предшественников: Платов дан так, что вспоминаешь веселую манеру Кузьмина, Николай Первый заставляет вспомнить злой штрих Кукрыниксов. Но тем ярче в гравюрах Косенкова его собственное отношение к тексту: он не играет с Лесковым, но как бы всматривается в него, словно в старинную бесценную реликвию. Поражает лицо Левши, открытое и доверчивое. И сам этот темноватый, лишенный всякого щегольства и заискивания перед современным зрителем, "старый" гравюрный стиль. Словно из-под трех столетий, из какой-то допетровской глубины встает истовая, двужильная и загадочная Русь пращуров.

Так ведь и Лесков - оттуда…

Мы подошли к книгоиздательской судьбе великого лесковского рассказа.

Начнем с изданий зарубежных.

Что Лесков вообще переведен на все основные языки мира, неудивительно: в зарубежной славистике он давно стоит рядом с Толстым и Достоевским, и там его никогда не приходилось извлекать из небрежения. Замечательно другое: интерес именно к "Левше".

Когда Карл Греве в 1888 году задумал переводить Лескова для ревельского немецкого журнала, Лесков предупредил: ""Блоха" чересчур русская и едва ли переводима". В одном из следующих писем: "Здешние литературные немцы говорят, что если Вы переведете "Левшу", то Вы, стало быть, "первый фокусник"". И еще: "С "Левшой и блохой" трудно Вам будет справиться. Тут знания немецкого просторечия недостаточно. Что Вы сделаете с созвучиями и игрой слов?.. Конечно, что-нибудь выйдет, но общего тона такой вещи передать на ином языке нельзя".

"Левша" - классический пример непереводимого текста. И тем не менее… если составить таблицу предпочитаемости лесковских произведений для зарубежных издателей - я по-прежнему делаю это на основе каталогов "Россики" во Всесоюзной государственной библиотеке иностранной литературы, - то "Левша" отстает только от "Очарованного странника" (что понятно) и идет вровень с "Леди Макбет Мценского уезда", опережая "Соборян" и "Запечатленного ангела" (что уже весьма любопытно!).

Любопытно и другое: немецкий "приоритет" в интересе к этой вещи статистически подкрепляется на протяжении десятилетий: начиная с берлинского семитомника Лескова 1905 года и по сей день каждое четвертое зарубежное издание "Левши" - немецкое. Следом - югославы… Качество переводов - тема щекотливая. В поле зрения нашей критики как-то попало нью-йоркское издание 1943 года ("Харпер энд Роу"); обнаружилось, что переводчики-адаптаторы, в соответствии с ожиданиями американского потребителя, приставили к рассказу "хэппи энд"… Но это случай курьезный. Куда существеннее те "созвучия и игра слов", о которых предупреждал Лесков. Это надо анализировать специально, и тут нужны узкие специалисты. Отмечу одно: трудности не отпугнули, а мобилизовали мастеров. Достаточно сказать, что "Левшу" переводили: на польский язык - Юлиан Тувим, на немецкий - Иоханн фон Гюнтер, на сербскохорватский - Йован Максимович, на английский - Уильям Эджертон…

Теперь вернемся на родину и завершим картину векового бытования "Левши" в умах и душах справкой об отечественных его изданиях в советское время.

С 1918 года он издан более ста раз. Общий тираж, накопленный за шестьдесят семь лет, миллионов семнадцать. Расчленим эту цифру по одному формальному, но небезынтересному признаку. Существуют издания, когда "Левша" входит в то или иное собрание Лескова. Назовем такие издания "включенными". И есть издания собственно "Левши" или "Левши" с добавлением других рассказов, но так, что именно "Левша" вынесен на титул. Назовем их "титульными". Соотношение включенных и титульных изданий и есть показатель предпочитаемости данной вещи в общем наследии классика. Так вот, для "Левши" это соотношение беспрецедентно: один к одному. То есть каждое второе издание "Левши" продиктовано интересом не просто к Лескову, а именно и специально к данной вещи. В этом смысле у "Левши" в лесковском наследии конкурентов нет.

Теперь - по десятилетиям.

Двадцатые годы (включая книжечку 1918 года): пять изданий; около 50 тысяч экземпляров.

Тридцатые: восемь изданий; около 80 тысяч.

Сороковые: семнадцать изданий; более миллиона экземпляров (война! русские оружейники… любопытно, что с войны интерес к "Левше" резко возрастает и на Западе).

Пятидесятые: шестнадцать изданий; более двух миллионов экземпляров.

Шестидесятые: пятнадцать изданий; около 800 тысяч (малые тиражи - в республиках: "Левшу" активно переводят на языки народов СССР). Семидесятые: пятнадцать изданий; около трех миллионов экземпляров.

Восьмидесятые, первая половина: тридцать пять изданий; в среднем по четверть миллиона, но есть и два миллионных; а всего за пять лет - около девяти миллионов экземпляров.

Когда я писал эту главу для первого издания книги, в Киеве, в Печерской лавре, работала выставка прикладного искусства. Один из стендов был уснащен увеличительными стеклами: демонстрировались изделия знаменитого украинского умельца - типичного "Левши", ставшего инженером медицинской "мелкоскопной" техники Миколы Сядрыстого. Например, электромотор величиной с рисовое зерно. И другие вещи, совершенно необходимые в современной медицине. Почетное место на стенде занимала блоха. Натуральная блоха, разве что проспиртованная для сохранности. Она лежала на мраморной подставке под увеличительным стеклом.

Блоха была подкована.

Писатель Геннадий Комраков во время войны мальчишкой работал на оборонном заводе. И познакомился там с тульским виртуозом, мастером слесарного дела, которого все звали дядя Ваня. Однажды дядя Ваня увидел у парня на тумбочке книжку "Левша". Дальнейшее Комраков слово в слово воспроизвел в газете "Известия" сорок лет спустя, 21 сентября 1983 года.

Дядя Ваня сказал:

- Зря голову забиваешь. На нас, тульских металлистов, напраслину возвели.

- Но ведь писатель похвалил мастеров! - не понял тот.

- Обидел кровно. А в народе, толком не разобравшись, думают: похвалил.

- Но как же…

- А вот так! - обрезал дядя Ваня. - Зачем они ковали блоху?

- Хотели сделать как лучше…

- Кому? Стальная блоха аглицким мастером для чего была сделана? Для того, чтоб плясала, услаждая людей своим необыкновенным свойством. А подкованная без точного расчета, она только ножками сучила - плясать разучилась. И выходит, как ни крути, земляки мои испортили заморскую диковину. Умение свое применили во вред изделию.

Малый остолбенел. На всю, можно сказать, жизнь задумался. Самое время и нам задуматься. На сей раз не о Лескове. А о ясном уме русского рабочего человека, умении его видеть суть сквозь словесные узоры. Куда лучше литературных критиков.

Но долг критика повелевает мне войти в круг. Я читаю рассказ. Не по "легенде", летящей вперед текста, а вот просто: раскрываю текст и читаю "ничего не знающими глазами". Как если бы он только что появился.

Разумеется, я раскрываю первоначальный и необрубленный вариант, то есть начинаю с "Предисловия".

И конечно, я не верю в "оружейничью легенду", не верю ни в блоху, ни в шкипера, ни в подковки, ни в сам сюжет. Мне даже, пожалуй, все равно, подкуют или не подкуют, "посрамят" или не "посрамят". Я улавливаю, что игра не в этом. Всем своим читательским сознанием, обкатанным литературой XX века, я настраиваюсь не на сюжет, а на тон. На обертона. И с первой строчки меня охватывает противоречивое, загадочное и веселое ощущение мистификации и исповеди вместе, лукавства и сокровенной правды одновременно. "Я не могу сказать, где именно родилась легенда", - пишет Лесков, и это не могу в устах всемогущего рассказчика сразу заряжает меня двумя разнонаправленными ожиданиями - и оба оправдываются! Не надо быть сверхпроницательным читателем, чтобы уловить иронию в том, как Лесков интонирует рассказ о посрамлении англичан, однако в откровенно ироническом и даже несколько глумливом обещании выяснить "некоторую секретную причину военных неудач в Крыму" нельзя не уловить и странную для этого веселого тона боль и серьезность. Читатель XIX века, не привыкший к такого рода полифонии, вполне мог воспринять ее как двусмысленность (испугавшись этого, Лесков и снял зачин), - однако читатель двадцатого века, протащенный историей через такие "амбивалентные" ситуации, какие и не снились девятнадцатому, - готов созерцать "обе бездны", открывающиеся в "Левше": и бездну безудержной, напропалую рвущейся веселости, и бездну последней серьезности, что на грани смерти. И все это вместе. Разом. Нераздельно и неслиянно.

Эта вибрация текста между фантастическим гротеском и реалистичнейшей точностью составляет суть художественного ритма. Когда "валдахины", "мерблюзьи мантоны" и "смолевые непромокабли" уже ввергли вас в атмосферу карнавальной фантасмагории, и автор только что с удовольствием шарахнул вас по голове "Аболоном полведерским", и вы видите, что по кунсткамере меж "бюстров" и монстров шествуют не люди, а заводные куклы: Александр и Платов, - первый вдруг поворачивается ко второму и, дернув того за рукав, произносит весьма натурально:

- Пожалуйста, не порть мне политики.

Словно в одной из глав "Войны и мира".

Легенда о тульских мастерах городит перед нами геркулесовы столпы выдумки: бревном опрокидывают крышу, кричат: "Пожар!!", падают без чувств от вони в избе, летят от города к городу с дикой, "космической" скоростью, но… проскакивают по инерции станцию на сто "скачков" лишних, - словно в реальном повествовании с инерцией, ну, скажем, как если бы Илья Ильич Обломов, замечтавшись, прозевал бы шлагбаум…

Трезвейшая реальность спрятана в самой сердцевине безудержного словесного лесковского карнавала. И выявляется она - в неожиданных, уже по "Запечатленному ангелу" знакомых нам сбоях сюжетной логики. Надо бы мастерам идти в Москву, ан нет, пошли к Киеву… А если вы поверили, что в Киев, так тоже нет, потому что не в Киев, а в Мценск, к святителю Мир-Ликийских. Но если вы настроились узнать, что за таинство свершилось с мастерами у Николы, то опять-таки зря, потому что это "ужасный секрет". Логика рывками обходит сокровенное, обозначая, очерчивая его. Это и мистификация, и истина: реальность выявляется, но окольно, обиняками, "навыворот".

Реальность народного дарования, растрачиваемого впустую и на пустое.

Реальность того ощущения, что при всей пустоте и бессмысленности подвига Левши, в результате которого английская блоха, как правильно заметил дядя Ваня, плясать перестала, и, таким образом, минимальный смысл всего дела вывернулся наизнанку и вышел абсурдом, - все-таки умелость, талант, доброта и терпение, в этот конфуз вложенные, реальны. Они - почва и непреложность.

И вот интонация Лескова-рассказчика тонко и остро колеблется между отталкивающимися полюсами. С одной стороны, отчаянная удаль, отсутствие всякой меры, какой-то праздник абсурда: таскают за чубы? - хорошо! разбили голову? - давай еще! Чем хуже, тем лучше: где наша не пропадала!.. И вдруг, среди этого лихого посвиста - какая-нибудь тихая, трезвая фраза, совсем из другого ряда, со стороны:

- Это их эпос, и притом с очень "человечкиной душою"…

"Человечкиной". Странное словцо: тихое, хрупкое, робкое какое-то. Совсем не с того карнавала: не с "парата" питерского и не из той вонючей избы, где все без чувств пали. И вообще, пожалуй, не с карнавала, а… из мягкой гостиной в провинциальном дворянском доме. Или из редакции какого-нибудь умеренно-гуманного журнала, воспрянувшего с неуверенным человеколюбием в "либеральные годы".

Так и работает текст: отсчитываешь от веселой фантасмагории - натыкаешься на нормальный человеческий "сантимент", отсчитываешь от нормальной чувствительности - и вдруг проваливаешься в бездну, где смех и отчаяние соединяются в причудливом единстве.

В 60-е годы Лесков был, как мы помним, - "пылкий либерал". И хотя отлучили его тогда "от прогресса", - никуда этот пласт из его души не делся. Только в сложнейшем соединении с горьким опытом последующих десятилетий дал странную, парадоксальную фактуру души, полной "необъяснимых" поворотов.

Так ведь и Толстого объяснить не могли! - как же это гениальная мощь романа о 1812 годе соединяется в одной судьбе с отречением от "мира сего"?

И Достоевского не вдруг переварили, - хорошо М. М. Бахтин подсказал объясняющий термин: "диалогизм", назвав по имени загадку "амбивалентной" художественной действительности.

Неистовый Лесков был взыскан талантом для сходных задач. В планиметрическом времени своего века он ввязывался в бесконечные драки и терпел злободневные поражения - но чутьем великого художника чуял подступающую драматичную смену логики. Он не пытался осмыслить ее ни в плане всеобщей практической нравственности, как Толстой, ни с позиций теоретического мирового духа, как Достоевский. Лесков был писателем жизненной пластики, и новое мироощущение гнуло, крутило и корежило у него эту пластику.

Дважды два получалось пять, подкованная блоха не плясала, заковавший ее мастер выходил героем, благодарные соотечественники разбивали ему голову - на абсурде всходила загадка народной гениальности и, оставаясь абсурдной, обнаруживала непреложный, реальный, бытийный смысл. Косой, убитый Левша был реален: его бытие оказывалось непреложней частных оценок.

Лескова спрашивали: так он у вас хорош или плох? Так вы над ним смеетесь или восхищаетесь? Так это правда или вымысел? Так англичане дураки или умные? Так вы - за народ или против народа? Вы его восславить хотели или обидеть кровно?

Он не находил, что ответить. Стрелки зашкаливали.

"Рудное тело", сокровенно заложенное в его маленький рассказ, кидало стрелки в разные стороны.

И это же "рудное тело" сквозь столетие вывело "Левшу" из ряда побасенок и баснословий и поставило на самый стрежень русской духовной проблематики.