Творчество Крылова в первой четверти XIX века. Десницкий А. В.

Крылов начал писать басни уже в 80-е годы XVIII века. Но созданным тогда полудесятком басен он не был удовлетворен и никогда не вспоминал о них впоследствии. С новыми творческими возможностями он обратился к жанру басни в 1805 году.

Начало басенного творчества Крылова в первое десятилетие XIX века прочно связывалось с И. И. Дмитриевым (самым знаменитым русским баснописцем начала XIX века), поддержавшим Крылова на его новом пути. Если, став драматургом, Крылов вызвал вражду и противодействие со стороны виднейшего своего предшественника Я. Б. Княжнина, то, наученный горьким опытом, он сумел завоевать расположение крупнейшего дворянского баснописца И. И. Дмитриева. Знаменательно и то, что Крылов обратился к басне одновременно с целым рядом поэтов, объединенных в «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств»[2]. Когда Крылова как-то спросили, почему он пишет не что другое, а басни, он, как вспоминали, сказал: «Этот род понятен каждому: его читают и слуги и дети». Крылов, как и другие поэты, обратился к басне, как к явно демократическому, народному жанру. Вскоре Белинский охарактеризует ее как жанр, тесно связанный с народным мышлением и афористическими формами выражения, народом выработанными.

Любопытен выбор Крыловым первых басенных сюжетов. Это рассказ о «разборчивой невесте», о старике, взявшемся за новое большое и требующее длительного времени для выполнения дело. Крылов сам был в положении «разборчивой невесты» — столько видов литературной деятельности он перепробовал, пока остановился на басне. «Выбрал он себе форму басни, всеми пренебрежительную, как вещь старую, негодную для употребления и почти детскую игрушку», — писал о его окончательном выборе жанра Н. В. Гоголь. В басне «Разборчивая невеста» звучит ирония Крылова над своей судьбой и стремление объяснить свои цензурные неудачи своим собственным, чересчур придирчивым выбором жанра, легализуя тем самым свое новое выступление в печати.

Басня «Старик и трое Молодых» была также близка к обстоятельствам жизни Крылова. Он как раз и был в литературе «стариком», взявшимся выращивать новое дерево поэзии.

Но что ж тогда представляет собой басня «Дуб и Трость», кстати, напечатанная Крыловым первой и, значит, особенно им ценимая?

Некоторая формальная слабость басни «Дуб и Трость» могла быть в какой-то мере причиной того, что Дмитриев особенно охотно помог Крылову напечатать ее и «Разборчивую невесту». Он посодействовал публикации басни, которая могла показаться слабее его одноименного произведения и которая самим своим появлением подчеркивала значительность его творчества, вызывавшего, как могло показаться, на подражания и повторения. Причем после выхода в свет первой книги басен Крылова в 1809 году Дмитриев как бы подвел итог соревнованию с ним, поместив на первом месте в издании своих басен 1810 года басню «Дуб и Трость». Однако Крылов, несмотря на недостатки этой басни, ценил ее, старался улучшить, настойчиво, все вновь и вновь работал над нею и в окончательном басенном своде поместил ее на втором месте от начала. Вполне вероятно, что и в этой басне отразились взгляды Крылова на свою судьбу. Ведь в оде «Выбранной из псалма 87-го» он писал о себе как ç «листе иссохшем», «оставленном среди ярящихся огней». Почему же теперь, в 1805 году, он не мог писать о себе же, изображая тростинку, гнущуюся, но не ломающуюся под дыханием социальных невзгод?

Можно думать, что Крылов ценил в этой басне и другое. Дмитриев ослабил до предела социальный смысл басни. У него в контрастных образах Дуба и Трости — простое противопоставление самоуверенной силы и способности приспосабливаться к обстоятельствам. Крылов же старался придать басне большую социальную остроту. Если под Тростинкой он подразумевал себя и людей ему социально близких, то в образе Дуба, — как можно думать, учитывая постоянный характер его взглядов, — он стремился изобразить самодержавие. Это отчетливо видно в том варианте басни, который был опубликован впервые. Дуб подъемлет чело «До мест, где видишь ты небесную лазурь», и портит жизнь множеству людей — «Долинам целым здесь я солнце заслоняю». Он настолько значителен, что может говорить о себе: «Я наслаждаюсь тихим миром среди стихийныя войны...»

Но что за буря, что за стихийные войны, которые сдерживало самодержавие и от одной из которых погиб царственный дуб? «Бунтует ветр», выразительно писал в первой редакции Крылов. Буря, «ветр» — это в басне Крылова «бунт», народное восстание, новая пугачевщина, но с иным, положительным результатом. Великий баснописец, по-видимому, потому-то и ценил басню «Дуб и Трость», что в ней, хотя и в очень завуалированной форме, он пытался высказать надежду на свержение самодержавия в России.

Следует отметить, что аллегория оказалась все же слишком ясной и опасной для автора, и он вынужден был впоследствии еще сильнее скрыть ее основной смысл, сняв и слова «бунтует ветр», и обвинение «дуба» в том, что он заставляет страдать «целые долины», лишая их солнечного света.

В историй басенного творчества Крылова первым большим событием было напечатание первых басен в журнале, а вслед за тем и появление первой книги его басен в 1809 году.

По содержанию первая книга басен Крылова самая интересная из всех его басенных сборников. Это объясняется тем, что здесь он целенаправленно проводит те же идеи, те же взгляды на жизнь, что и в XVIII веке. Тогда Крылов убеждал читателей в том, что для организации жизни страны царь абсолютно не нужен («Почта духов», «Каиб»). В таком же освещении выводится царь в баснях первой книги. Вот он в «Лягушках, просящих Царя»:

Царь на диво был им дан
Не суетлив, не вертопрашен,
Степенен, молчалив и важен;
Дородством, ростом великан.
Ну, посмотреть, так это чудо!
Одно в Царе лишь было худо:
Царь этот был осиновый чурбан.

На смену ему появляется другой, этот

Не любит баловать народа своего:
Он виноватых ест, а на суде его
Нет правых никого.
..............................
С утра до вечера их Царь по царству ходит
И всякого, кого ни встретит он,
Тотчас засудит и — проглотит.

Лягушки просят нового царя, но получают ответ, что новый будет еще хуже: лучший царь — «пустое место», хороших царей «нет и быть не может».

В басне «Мор Зверей» как царь (Лев), так и его приближенные — сильные мира сего все — живодеры и грабители, лицемерно сваливающие всякую вину на слабых.

Тут же задорная басня «Лев и Комар» о том, как

Рвался, метался Лев и, выбившись из сил,
О землю грянулся и миру запросил[3].

У кого же? — У комара!

Насытил злость Комар; Льва жалует он миром:
Из Ахиллеса вдруг становится Омиром,
И сам
Летит трубить свою победу по лесам.

Это басня — «ода», воспевающая подвиг, победу слабых над царем.

О царе и его вельможах, делящих добычу, басня «Лев на ловле»:

Вот эта часть моя
        По договору.
Вот эта мне, как Льву, принадлежит без спору;
Вот эта мне за то, что всех, сильнее я,
А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет,
Тот с места жив не встанет, —

решает царь. Власть царя — это право самого сильного хищника на большую долю в грабеже.

С меньшим вниманием, менее подробно, но отнюдь не менее резко изображаются в этой книге вельможи и дворяне. Это лицемерная шайка грабителей в басне «Мор Зверей». «Его Светлость» — кровожадный волк в басне «Волк и Ягненок». Судья, который силен лишь умом своего секретаря, — в басне «Оракул». Перечитайте эти басни, прежде чем идти дальше, да и вообще положите том с баснями Крылова рядом с собой и время от времени обращайтесь к нему попутно с чтением нашей книги.

Таковы наиболее резкие и социально острые вещи первой книги басен Крылова. В эти годы слащавых мечтаний монархии о конституции, во времена Сперанского[4], Крылов позволяет себе быть откровеннее в печати, чем когда бы то ни было в своей жизни.

Лягушкам стало не угодно
        Правление народно,
И показалось им совсем не благородно
        Без службы и на воле жить.
             Чтоб горю пособить,
        То стали у богов Царя они просить.
Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно,
На сей однако ж раз послушал их Зевес:
Дал им Царя...

Здесь, в начале басни «Лягушки, просящие Царя», Крылов единственный раз во всем своем творчестве использовал возможность — больше она, как видно, не повторилась — выразить свой идеал государственного правления, свое предпочтение «народного правления» монархическому. Когда в басне лягушки просят себе царя, Крылов говорит, что это вздор: вздор, нелепость — променять вольную жизнь, народную свободу на жизнь под ярмом безгранично возрастающего угнетения. Богам, пишет он, не следовало бы и слушать такой вздор. Но они послушали, появился царь... и вот от одного царя к другому жизнь все тяжелее и тяжелее. Мечтать о лучшей жизни при каком-то лучшем, «хорошем» царе — нелепо. Всякий новый царь будет только хуже и хуже. «Так в чем же выход?» — может спросить себя читатель и вспомнить, прочитав басню до конца, о ее начале, о вольной жизни лягушек при народном правлении.

Первая книга басен Крылова 1809 года замечательна тем, что она монолитна по своему идейному содержанию. Конечно, не все басни одинаково социально остры, но ни одна из них не противоречит тому радищевского характера направлению, которое выражается в рассмотренных нами. Если драматургию Крылова начала XIX века (не считая «Подтипы») можно воспринимать как некоторое вынужденное отступление от социальной остроты крыловской сатиры века XVIII, то в первой книге его басен — возврат на эти радикальнейшие позиции «Почты Духов» и «Каиба».

В книге басен Крылов выступает, во-первых, как отчетливый представитель взглядов радищевского направления, а во-вторых, как завершитель векового развития басни в России, как вполне развернувшийся талант, дающий сразу свои высшие достижения, в чем легко убедиться, обратившись к приведенному выше списку его первых басен, среди которых ряд его общепризнанно лучших произведений. Кроме рассмотренных нами такие его популярнейшие в течение полутора веков басни, как «Ворона и Лисица», «Петух и Жемчужное Зерно», «Волк и Ягненок», «Стрекоза и Муравей», «Муха и «Дорожные», «Пустынник и Медведь» — были написаны им уже в первом десятилетии XIX века.

Крылов во второй половине 800-х годов уже пользовался славой драматурга, соперничающего своей комедией «Модная лавка» с «Недорослем» Фонвизина, и баснописца, готового превзойти не только своего современника Дмитриева, но и Лафонтена[5].

После появления первой книги басен Крылова его популярность год от года все растет. А через три года он становится признанным лучшим выразителем народных взглядов своей родины во время величайшего испытания, которому подвергся русский народ в 1812 году. Крылов написал ряд басен, отразивших народные взгляды на войну с Наполеоном, на тактику Кутузова, на позорное поведение дворянства и царского правительства. Вскоре эти басни Крылова стали предметом особого внимания читателей и литературной науки, особой страницей в истории русской литературы.

Первым откликом баснописца на войну 1812 года постоянно считали басни «Кот и Повар» и «Раздел». Басней «Раздел» Крылов учил солидарности перед лицом великой национальной борьбы с опаснейшим врагом. Этот урок тогда был очень нужен дворянскому обществу, в среде которого не было единодушия в отпоре неприятелю. Даже в Главном штабе армии в начале войны, до назначения главнокомандующим Кутузова, «шумели, интриговали среди обстановки, затруднявшей всякую разумную деятельность», — писал историк той эпохи Н. К. Шильдер. Басня «Кот и Повар» считалась написанной в связи с войной 1812 года ошибочно. Публикацией профессором В. А. Десницким протоколов «Беседы любителей русского слова» было установлено, что она была впервые прочитана на заседании общества до начала этой войны[6].

Басня «Волк на псарне» была послана Крыловым Кутузову, и тот после сражения под Красным, сидя на барабане, прочитал ее своему штабу и собравшейся вокруг него группе офицеров, причем, когда дошла речь до слов «а я, приятель, сед», великий полководец снял фуражку и показал свою седую голову, этим объясняя, что басня относится к нему и он это понимает и принимает. Басня выражала стремление народа не идти ни на какие переговоры с неприятелем — такие попытки намечались в среде, окружавшей Александра I, — а изгнать врага до последнего солдата за пределы родины.

В басне «Обоз» Крылов защищал кутузовские методы ведения кампании против французов и осмеивал тех, кто осуждал Кутузова за медлительность и осторожность и предлагал другие способы ведения войны. Сам император Александр I после Бородинского сражения и оставления Москвы требовал от Кутузова немедленных «решительных» действий, что обессмыслило бы великую жертву, принесенную народом, отдавшим на время свою столицу врагу, и вообще весь тщательно продуманный план кампании, рассчитанной на истощение врага. Крылов в своей басне рисовал такую аллегорическую картину:

        С горшками шел Обоз.
        И надобно с крутой горы спускаться,
Вот, на горе других заставя дожидаться,
Хозяин стал сводить легонько первый воз.
Конь добрый на крестце почти его понес.
        Катиться возу не давая;
             А лошадь сверху, молодая,
Ругает бедного коня за каждый шаг,

осуждает его за осторожность и обещает: «Гляди-тко нас, как мы махнем!» Когда очередь дошла до нее, она, действительно, не свезла, а «скатила» воз, но в результате:

        ...бух в канаву!
Прощай, хозяйские горшки!

Крылов предостерегал Александра I и от лица «хозяина» — народа — предупреждал; не надо мешать Кутузову, чтобы не перебить «хозяйских горшков», как это было при Фридланде, где против Наполеона действовал Беннигсен, и при Аустерлице, где план действий диктовал сам Александр.

Когда французская армия стала испытывать зимние лишения и голод, Крылов воспользовался этим, чтобы еще больше поднять дух русской армии и национальную гордость русского народа картиной жалкого французского обеда. В басне «Ворона и Курица» Крылов описал французский суп из вороны и то, как сами французы по зазнайству и опрометчивости «попались, как ворона в суп». Басня прямо называет Кутузова, говорит о его военном «искусстве», рисуя картину оставления Москвы, ухода из города как народное движение, рассчитанное на верную погибель врагов.

Крылов, одобряя и поддерживая кутузовский план истощения неприятеля, настаивал на решительных и скорых действиях там, где они были нужны. Так, когда из-за неумелости и отсутствия инициативы у адмирала Чичагова французская армия, убегая из России, переправилась через Березину с меньшими потерями, чем это ей угрожало, и русские потеряли возможность взять в плен самого Наполеона, Крылов выразил народное возмущение:

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник.

Не следовало поручать адмиралу, да еще и малоспособному к военному делу вообще, каким считался любимец Александра I Чичагов, ведение сухопутных, к тому же сложных в тактическом отношении действий.

Наконец, в дни полного поражения французов Крылов написал басню «Крестьянин и Змея». У него здесь та же тема, что звучит в «Письмах русского офицера» Ф. Н, Глинки, который писал, что он, проезжая в 1812 году по следам отступающей французской армии, видел такие картины: «Мы остановились в разоренном и еще дымящемся от пожара Борисове. Несчастные наполеонцы ползают по тлеющим развалинам и не чувствуют, что тело их горит! Те, которые поздоровее, втесняются в избы, живут под лавками, под печьми и заползают в камины. Они странно воют, когда начинают их выгонять. Недавно вошли мы в одну избу и просили старую хозяйку протопить печь. — «Нельзя топить, — отвечала она, — там сидят французы». — Мы закричали им по-французски, чтоб они выходили скорее есть хлеба. Это подействовало. Тотчас трое, черные как арапы, выпрыгнули из печи и явились перед нами. Каждый предлагал свои услуги». Глинка иронически, но с горечью обращался ко всем русским дворянам, лишенным чувства национальной гордости и ценящим только иноземную культуру: «Если вам уж очень надобны французы, то вместо того, чтобы выписывать их за дорогие деньги, присылайте сюда побольше подвод и забирайте даром. Их можно ловить легче раков. Покажи им кусок хлеба — и целую колонну сманишь! Сколько годных в повара, в музыканты, в лекаря, в друзья дома (ami de la maison) и — в учители!!!.. За недостатком русских мужчин, сражающихся за отечество, они могут блистать и на балах наших богатых помещиков, которые знают о разорении России только по слуху. — И как ручаться, что эти же запечные французы, доползя до России, приходясь и приосанясь, не вскружат голов прекрасным рассиянкам, воспитанницам француженок!»[7].

Крылов в басне «Крестьянин и Змея» имеет в виду таких «запечных иностранцев», которые, «приходясь и приосанясь», являются «проситься в дом». Зная и невысоко ценя дворянский патриотизм, баснописец изображал учителей и воспитателей из числа «запечных» иностранцев под аллегорическим образом «Змеи» и заключал: «...лучшая Змея, по мне, ни к черту не годится».

Басни Крылова о войне 1812 года — это значительный эпизод в его литературном творчестве, вошедший не только в историю литературы, но и в историю России как яркое изображение народной борьбы за национальную независимость, выражение его благодарности вождю русского войска Кутузову и презрения ничтожному царю Александру І и дворянам, думавшим только о себе даже перед лицом опасности, грозившей родине.

После 1812 года Крылов стал общепризнанным великим русским баснописцем. Причем снова надо отметить, что он в своем басенном творчестве остался на позициях радикально-демократической сатиры, на каких был в XVIII веке. Печатать свои произведения, написанные в таком духе, хотя бы и в таком «незначительном» жанре, как басня, стоило ему немалых трудов. Он вступает в 1811 году в члены «Беседы любителей российского слова» и читает некоторые из своих басен на заседаниях этого общества, ставя, таким образом, свое творчество под покровительство этой влиятельнейшей тогда литературной организации. Еще ранее, с 1808 года, он становится членом тоже влиятельного Оленинского кружка[8]. Поступает на службу в Монетный департамент, затем с 1812 — в Публичную библиотеку под начальство того же А. Н. Оленина, где служит до 1841 года. Баллотируется в члены Российской академии и в 1811 году избирается ее членом. По службе производится в титулярные советники, а вскоре, в 1814 году, — в коллежские асессоры. Причем ясно, что вся эта «карьера», участие в названных литературных объединениях не всегда интересны и сами по себе часто не нужны Крылову. Он дремлет на заседаниях «Беседы», не забывая, однако, расписаться в своем присутствии; не проявляет участия к делам академии, зачастую критически относится к деятельности Оленина. Он пользовался им самим налаженной поддержкой всех этих организаций и литературных объединений для продвижения в печать своих басен.

Нельзя, конечно, сводить участие Крылова в литературных организациях только к узкоутилитарным целям. Он вступал в них, сообразуясь и со своими литературными симпатиями. Так, в «Беседу любителей российского слова» он вступил тогда, когда это общество наиболее оправдывало свое наименование. Оленин привлек его как человек, объединявший вокруг себя многих близких Крылову писателей. В период до 1826 года, да и позже, он отнюдь не был тем малодеятельным, замкнувшимся в себе, избегавшим общения с людьми человеком, каким его иногда себе представляют. Чем больше становится известно фактов из его жизни в XIX веке, тем более неверным оказывается такое представление. Он не только принимал участие в указанных литературных объединениях, но бывал на встречах с писателями у Жуковского, Державина, Шаховского. Посещал концерты, конечно, бывал в театре, был неизменным посетителем книжных лавок и везде, само собой разумеется и в библиотеке, встречался и общался с Пушкиным, Гнедичем, Жуковским, был близок с Плетневым, Лобановым, Грибоедовым, знаком с И. С. Тургеневым, Белинским, Гоголем и многими другими.

Многочисленны сведения о его встречах с ними, упоминания о его присутствии на литературных вечерах, и не только в печати. В ряде произведений изобразительного искусства убедительно отражена эта деятельная сторона его жизни. Таков известный этюд Чернецова (1832) — Крылов, Пушкин, Жуковский, Гнедич; картина учеников А. Венецианова (А. Мокрицкого и др., 30-е годы XIX века) «Субботнее собрание у Жуковского», где видны Крылов, Пушкин, Гоголь, Кольцов; гравюра С. Галактионова по рисунку А. Брюллова (1833) «Обед у Смирдина» — издателя и книготорговца, в лавке которого часто собирались писатели.

Общеизвестно воспоминание, как о своего рода курьезе, об изучении Крыловым греческого языка, демонстрации своего успеха в писательской компании. А между тем это ли не свидетельство его напряженной интеллектуальной жизни!

Басни свои Крылов сначала печатал в журналах. Вслед за тем они издавались отдельными сборниками, в которых каждая группа, заключавшая басен около двадцати, называлась «книгой». После отдельной первой книги все последующие «книги» были разделами в басенных сборниках Крылова. Постепенно этих разделов, «книг» образовалось к 1825 году семь, а в последнем прижизненном издании, подготовленном Крыловым в 1843 году, было девять «книг», а в них 197 басен. Его творческая активность в басенном периоде была не одинакова. Если до 1826 года он написал около 170 басен, то за такой же период по времени после 1825 Года им было написано всего около тридцати.

Оживление русской общественной мысли после 1812 года и вплоть до восстания декабристов сказалось и на Крылове. Его избирают членом московского «Общества любителей российской словесности» при Московском университете. Он отвечает на избрание присылкой своих басен, которые и читаются на заседании общества в 1816 году. В следующем году он вступает в члены «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», печатается в альманахе «Полярная звезда» и других, близких к декабристам изданиях и, как видим, много пишет.

Крылов, оставаясь на радищевских позициях, проводил свои взгляды в ряде басен, написанных до 1826 года. Особенно выделяются в этом отношении басни «Пестрые Овцы» (не пропущенная цензурой), «Рыбья пляска» (конец которой цензура заставила изменить), «Мирская сходка», «Вороненок», «Рыцарь».

Есть несколько социально острых исторических объяснений басни «Пестрые овцы». Но она звучит еще острее, взятая сама по себе, воспринимаемая как обобщенная характеристика самодержавия.

Царь Лев невзлюбил часть своего народа — Пестрых Овец — и захотел избавиться от них. «Их просто бы ему перевести нетрудно», дело, так сказать, привычное, но вопрос осложняется тем: «Как сбыть их и сберечь свою на свете славу?» — репутацию монарха просвещенного, правящего с соблюдением твердых законов.

Лев обращается к своим советникам. Для одного из них — Медведя — ответ был прост:

На что тут много разговоров?
Вели без дальних споров
Овец передушить. Кому о них жалеть?

Но царь недоволен: он и сам понимает, что дело бы простое, но — репутация...

Другой советник — Лиса, видя, что Лев не удовлетворен советом, «смиренно говорит»:

О царь! наш добрый царь!
Ты верно запретишь гнать эту бедну тварь —
И не прольешь невинной крови.
Осмелюсь я совет иной произнести:
Дай повеленье ты луга им отвести,
Где б был обильный корм для маток,
И где бы поскакать, побегать для ягняток;
А так как в пастухах у нас здесь недостаток,
То прикажи овец волкам пасти.
Не знаю, как-то мне сдается,
Что род их сам собой переведется.
А между тем пускай блаженствуют оне,
И чтоб ни сделалось, ты будешь в стороне.

Медведь — это такой советник, вельможа, какие были при дворе Плутона и Прозерпины из «Почты Духов» или Каиба из одноименной восточной повести. Но царь уже не тот. Он заботится о том, чем пренебрегали изображенные в прошлом творчестве Крылова самодержцы древних времен. Он желает слыть гуманным, справедливым правителем государства. Однако царский деспотизм, жестокость, кровожадность остались-теми же, только изменились способы их удовлетворения. Соответственно тому — новые советники и новые особенно подлые лицемерные советы.

Лисицы мнение в совете силу взяло —
И так удачно в ход пошло, что, наконец,
Не только пестрых там овец —
И гладких стало мало.
Какие ж у зверей пошли на это толки? —
Что Лев бы и хорош, да все злодеи волки.

В жизни было так. Самодержавие нередко успешно прикидывалось гуманным, соблюдающим законы. Крылов хотел своей басней показать его истинное лицо. Но, конечно, напечатать ее не удалось.

В басне «Квартет» Крылов дерзко осмеял высший государственный орган царской России, Государственный совет, учрежденный в 1810 году и состоявший из четырех департаментов. Его члены никак сразу не смогли разместиться по разделам, а пересаживались из одного в другой. Басня начинается

Проказница Мартышка,
Осел,
Козел
Да косолапый Мишка
Затеяли сыграть квартет.
Достали нот, баса, альта, две скрипки
И сели на лужок под липки
Пленять своим искусством свет.

Как замечательно передает разностопный ямб содержание басни! Размер стиха, краткость строк, частое повторение твердого звука «р» создают бодрое настроение, соответствующее началу важного дела, а изобилие шипящих предвещает то, что оно пойдет «с шипом». Все участники перечислены с большим вниманием. и вроде бы уважением: каждому предоставлена отдельная строка. Тем самым они еще как бы распределены по четырем разделам. На четыре департамента намекает и перечисление четырех инструментов, на которых они будут играть. Как выразительно сказано, что они сели «пленять своим искусством свет». С одной стороны, слово «свет» употреблено как обычное в таком контексте. Но с другой — в нем намек на государственные дела мирового значения, решать которые предстоит «квартету» самых значительных вельмож в стране. Причем предчувствие того, что случится, в сознании читателя присутствует оттого, что один из «великих» деятелей — осел, другой — козел, затем — «проказливая», от нее серьезного дела, значит, не видать, мартышка, а четвертый — медведь, от которого, как от медведя, жди грубости, того, что он, согласно поговорке, вот-вот и «наломает дров».

Как смешно описано их зазнайство, споры, пересаживание с места На место. И конечно, «Квартет нейдет на лад». Они не способны понять, в чем дело. Спросили Соловья, да и то лишь о том, как им сесть. «Соловьем» нередко называли Крылова друзья. И всем было ясно, что это он так оценил деятельность самых значительных, авторитетных лиц империи Александра I:

— Чтоб музыкантом быть, так надобно уменье
И уши ваших понежней, —
Им отвечает Соловей, —
А вы, друзья, как ни садитесь,
Все в музыканты не годитесь.

По мнению Крылова, высказанному публично, все члены Государственного совета не годятся «в музыканты» из-за своей полной неспособности и бесталанности. Да и сам царь, раз он их выбрал и назначил, таков же, как они, сделает вывод читатель.

А как же прошла такая басня цензуру? Лишь благодаря тому, что намеки на то, что в басне осмеян Государственный совет, были не слишком прозрачны. Впрочем, современники легко разобрались в иносказании.

Вот хотя бы к какому обобщенному суждению о всем государственном строе современной ему России приходит Крылов в басне «Крестьяне и Река»:

Крестьяне, вышед из терпенья
От разоренья,
Что речки им и ручейки
При водопольи причиняли,
Пошли просить себе управы у Реки,
В которую ручьи и речки те впадали.
И было что на них донесть! —

начинает свое иносказание баснописец. Крестьяне рассчитывают, что «Река» уймет эти «Речки» и «Ручейки», но, когда увидели, что

Что половину их добра по ней несет,

то

...попусту не заводя хлопот,
..............................
пошли домой.

И вот обобщающий вывод Крылова:

На младших не найдешь себе управы там,
Где делятся они со старшим пополам.

Однако сатира на дворянство в послежурнальный период имеет у Крылова несколько иной характер. Врагом всякого дворянства он ни в своих последних пьесах, ни в баснях не кажется. Он по-прежнему отрицательно относится к дворянскому сословию, но готов и выделить, как писал Дальновид из «Почты духов», тех, которые «украшаются многими почтенными качествами», впрочем, особенно не задерживая на их изображении внимания читателей. Радищев в «Путешествии...» подсчитал даже, как мы уже упоминали, процентную норму дворян «с почтенными качествами». Что-то сходное соблюдает и Крылов.

А причиной такого изменения отношения крыловской сатиры к дворянству явился не только «совет Дальновида». Изменившееся личное окружение Крылова, его почетное вхождение в столичную литературную среду, его знакомство с декабристами и декабристским движением, да и изменение отношения цензуры к теме изображения дворянства — вот, видимо, истинная причина перемен.

Писать свои басни Крылову приходилось с постоянной оглядкой на царскую цензуру, и печатать их, ведя борьбу с ней.

Посмотрим, например, как сложились взаимоотношения у Крылова с цензурой в связи с басней «Рыбья пляска». В басне рассказывается, что Лев, слыша жалобы «на судей, на сильных и на богачей», отправился «свои осматривать владенья». Вскоре он наткнулся на Мужика, жарившего живьем на сковороде рыб. Тот, отвечая на вопросы Льва (царя), сказал, что он и народ (рыбы) собрались его приветствовать, оттого они и машут головами и хвостами. Лев поверил, лизнул милостиво Мужика («старосту») в грудь и «отправился в дальнейший путь». Известно, что непосредственным поводом к написанию басни явился следующий подлинный факт. Во время одного из своих путешествий по России император Александр I в каком-то городе остановился в губернаторском доме. Готовясь уже к отъезду, он увидел из окна, что на площади приближается к дому довольно большое число людей. На вопрос государя, что это значит, губернатор отвечал, что это депутация от жителей, желающих принести его величеству благодарность за благосостояние края. Государь, спеша с отъездом, отклонил прием этих лиц. После распространилась молва, что они шли с жалобой на губернатора, получившего между тем награду. Соответственно этому случаю в басне изображено, что Лев не заметил обмана и отнесся благосклонно к обманщику. Однако цензура не пропустила басню с такой концовкой. Крылову было предложено переделать и написать, что Лев наказал угнетателя народа.

Крылов был вынужден это сделать. Но он внес в текст басни еще немалые изменения. Так, он изменил заглавие: вместо «Рыбья пляска» — «Рыбьи пляски», то есть он убрал указание на отдельный случай, заменив его общей характеристикой положения народа, которому жилось так, как рыбам на раскаленной сковороде. Не удалось обвинить в этом самого царя, Крылов обратил это обвинение на «Воеводу», которого он дополнительно ввел в басню. Любопытно, как безуспешно билась мысль писателя, желавшего вставить в текст прямые слова о тяжелейшем положении крепостных крестьян. Написав их, он сам увидел, что цензура их не пропустит, и отказался от них. Но они сохранились в черновиках. Крылов хотел напечатать:

Когда-то в царстве Льва так развратились нравы,
Что без суда и без расправы,
Кто посильней, тот слабого давил,
Не только что в лесах, но в глубине подводной
Был ропот всенародный.

Писатель хотел так выразить этот ропот:

Народ белугой выл.

Но цензурные препятствия были слишком сильны и писателю пришлось отказаться от таких превосходных строк.

Форма басни давала большие возможности для успешной борьбы. с цензурой. Однако не следует представлять себе, что баснописец мог, пользуясь «эзоповским языком», иносказаниями басню за басней создавать в таком виде, что читатели их понимали, а глупая царская цензура нет. Впрочем, эта цензура далеко не всегда была глупа. Например, приятель Крылова Клушин, приняв «покровительство» Екатерины II, впоследствии был и цензором. Его глупым не назовешь. Были и другие корыстолюбцы, изменившие своим юношеским убеждениям. «Провести» их было совсем не легко.

Но своим иносказанием басня все же предоставляла несколько большие возможности, нежели высказывания в других видах литературы. Ведь критикуемое своими собственными именами не называлось.

Конечно, и то, что басня часто являлась «переводом» (баснописец использовал, повторял, хотя и по-своему, чужой сюжет), снимало с него в какой-то мере личную ответственность. Баснописец мог объяснять свой интерес к «переводу» соперничеством с другим автором, так уводя цензуру от понимания его истинных целей.

В басне обычно ищут какой-то скрытый смысл. Баснописец мог, используя это, выразить то, что ему было особенно интересно, в открытом рассказе в самом прямом смысле, наводя цензуру своими явными намеками на то, что следует искать что-то совсем другое, сразу незаметное.

Можно было использовать соотношение «рассказа» басни и ее «морали» для скрытия истинного смысла. Басня, опубликованная отдельно и прошедшая цензуру, могла в сборнике благодаря совмещению с другими произведениями истолковываться по-новому, а то и вовсе изменять свой смысл. Басня, напечатанная отдельно, могла объяснять другие басни. Басня могла приобретать характер, более соответствующий взглядам автора. Комментирование басни, ее сценическая интерпретация, истолкование ее в критике — все это могло влиять на ее понимание цензурой и читателями.

Но все перечисленное, являясь оружием в руках автора, могло обернуться и против него, так как давало большие возможности, чем это было с произведениями других жанров, к истолкованию басни в нежелательном для автора направлении.

В XIX веке басня «Конь и Всадник» истолковывалась как направленная против всякой борьбы за свободу, как произведение монархически-охранительного характера. Однако обратимся к ней самой.

В рассказе басни излагается история, как всадник так успешно воспитал своего коня, что тот стал слушаться только хозяина. Тогда всадник решил, что узды такому коню не нужно, и снял ее. Почувствовав свободу, конь скинул хозяина и помчался куда глаза глядят, упал в овраг и разбился насмерть. А в морали вывод — ничем не ограниченная свобода гибельна.

Задумавшись над этой историей, юный читатель решит, что вывод правилен, дисциплина нужна, школьное воспитание и обязательное посещение уроков, например, и есть в какой-то мере ограничение свободы и оно необходимо. Но в то же время он найдет поведение всадника просто позорным. Кто же так воспитывает животных! Обращение с лошадьми, конечно, доступно у нас не каждому, а вот собак держат многие, а если и не держат, то знают, как с ними обращаются их «более счастливые» сверстники.

Заботливый владелец собаки осудит все «воспитание» коня всадником, осудит и последний воспитательный эксперимент в опасной для животного обстановке, невдалеке от смертельно опасного «оврага».

Но, вдумавшись в содержание басни, юный, да и не только юный читатель обратит внимание на то, что осуждается свобода для народа. Об этом прямо говорится в «морали» басни. И ему может показаться сначала, что осуждение какой бы то ни было свободы в те времена величайшего угнетения народа, в эпоху крепостного права, — реакционный поступок писателя.

Чтобы в этом разобраться, надо прежде всего тщательно присмотреться к самой басне.

С первых же слов, внимательно вчитываясь в них, читатель поражён тем, с какой удивительной точностью высказана мысль автора, как единственно возможными словами и оттенками значений слов выражено содержание произведения. Именно в этой форме, которая как бы сама собой, так просто применялась автором, возможна передача тех оттенков содержания, без понимания которых будет непонятно то, что хочет внушить читателю писатель.

«Какой-то Всадник...» начинается басня. «Всадник» — с заглавной буквы. Но это не потому, что Крылов проявляет к нему уважение, а просто в своих баснях Крылов так обозначал любые персонажи, заменяя подчас этими наименованиями собственные имена. В начале басни звучит не уважение, а, наоборот, пренебрежение: «какой-то...». Нет необходимости обозначать, какой, — предмет того не заслуживает. «...Так Коня себе нашколил». Вот видите, о Всаднике речь в связи с рассказом о Коне. Между прочим, в заглавии слово «Конь» — на первом месте. Он — основной, так сказать, ведущий персонаж басни. И как замечательно сказано «нашколил». Когда мы говорили о «воспитании» Коня, как это неуклюже выглядело... Именно «нашколил»! С одной стороны, это — «выдрессировал», но в то же время в слове «нашколил» звучит намек на школу, школьное обучение, которое производится в интересах nого, кого «нашколивают». В слове, примененном Крыловым, звучат одновременно и указание на угнетение, и намек на необходимость соблюдения интересов воспитуемого. Но Всадник нашколил Коня «себе»! Он «делал из него все, что изволил». Вопрос, звучащий в слове «нашколил», тут же и разрешен: об интересах, пользе для Коня нет и речи: он в полном подчинении, полном угнетении, причем как незаметно, но впечатляюще указано на соблюдение деликатности только в отношении Всадника — он делал с Конем не то, что хотел, не то, что приходилось, а то, что «изволил».

Итак, Всадник делал из Коня, «что изволил».

Не шевеля почти и поводов;
Конь слушался его лишь слов.
«Таких коней и взнуздывать напрасно», —
Хозяин некогда сказал...

Появилось, уточнение слова «Всадник». Но оно не придает ничего образу Всадника самому по себе. Он снова назван в связи с Конем. Он его хозяин. Кстати, для раскрытия аллегории это наименование не так уж безразлично. Кого во времена крепостнических отношений можно было, имея в виду эксплуатируемых и эксплуататоров, называть «хозяевами»? Да, прежде всего, владельцев крепостных душ, дворян-помещиков. Слово «хозяин» является ключом к аллегории. Как, читатель узнает, кого имел в виду великий баснописец, каких лиц или какие группы людей под внешними персонажами своих иносказаний? Иногда баснописец прямо объясняет или каким-либо намеком дает понять, кого имел в виду, а не то читателю предоставляется судить об этом, учитывая ставшие привычными для всех баснописцев подразумевания. Так вот в данном случае перед нами явный намек. В словах «хозяина» полного объяснения цели его поступка, которое, как читатель знает, последует, нет. Но, впрочем, она достаточно ясна: он не думает об избавлении Коня от удил, жестоко рвущих ему губы. Нет, он думает лишь о себе; он доволен тем, что может почти не шевелить поводами, хочет еще облегчить себе управление и не затруднять себя взнуздыванием Коня, да не только взнуздыванием, а и держанием узды в руках.

Но он ошибся, он не знает своего Коня, он не потрудился даже понять его. Только на миг почувствовав свободу от Всадника, Конь кинулся прочь от него. Кинулся «со всех ног», только бы избавиться от «хозяина». Сначала, заметив, что стал свободен,

Взял скоро волю Конь ретивой:
Вскипела кровь его и разгорелся взор;
Не слушая слов всадниковых боле,
Он мчит его во веcь опор
Чрез все широко поле.

Став свободным, Конь показал себя. Читатель так и видит его гордо мчащимся с развевающейся гривой. Это не безликий Всадник с убогими мыслями эксплуататора, а сильное, свободолюбивое существо, для которого свобода выше всего. Читатель помнит — в оде «Вольность» Радищев писал «О вольность, вольность — дар бесценный!» Она бесценна для Коня. Он не слышит Всадника, он мчится, как бурный вихрь, он не видит ни «света, ни дорог» — перед ним вдруг открылась величайшая ценность для всего живущего — свобода!

А что же Всадник? —
Напрасно на него несчастный Всадник мой
Дрожащею рукой
Узду накинуть покушался.

Вот появился и автор, точнее, обозначилось его отношение к Всаднику. Он свысока как бы похлопывает Всадника по плечу, говоря: «несчастный мой». Тот жалок в своем ничтожестве. Да, к тому же он и трусоват: руки у него дрожат, когда он снова старается совершить предосудительный поступок. Он «покушался» снова подчинить себе Коня. Чаще всего слово «покушение» употребляется как обозначение попытки совершить какое-то предосудительное действие. Иногда это слово употребляется и в другом смысле, но и тогда его вначале указанное значение несколько ощущается. Вот этим-то двойным смыслом и пользуется Крылов. Как же ответил на «покушение» на его свободу Конь? Он

...боле лишь серчал и рвался
И сбросил наконец с себя его долой.

Что случилось с Всадником, сброшенным на всем скаку на землю, Крылова не интересует, в центре внимания все время Конь: его угнетение и степень этого угнетения, его отношение к свободе, его сильный, прямой характер, его сопротивление покушению на его свободу. Впрочем, сам Всадник в конце рассказа говорит, что Конь его «сшиб». Видимо, без повреждений и для него дело не обошлось, но автора это не волнует. Конь же погиб, и слова сожаления о нем произносит Всадник:

«Мой бедный Конь! — сказал, — я стал виною
Твоей беды!
Когда бы не снял я с тебя узды,
Управил бы наверно я тобою:
И ты бы ни меня не сшиб,
Ни смертью б сам столь жалкой не погиб!»

Всадник назван теперь еще «Седоком». Это наименование опять характеризует его в отношении к Коню. Конь — центральный персонаж, убери его — и не будет рассказа. А убери «Седока» — и Конь с его гордым, свободолюбивым характером сможет по-прежнему вызывать симпатии читателя. Причем замена названий совсем не вызвана необходимостью соблюдать размер стиха или стремлением избежать повторения одного слова. Слово «Всадник» было за восемь строк выше интересующей нас фразы, а до конца басни больше и не понадобилось. Размер же легко сохранился бы и без ввода нового наименования. Вместо: «Тут в горести Седок» так просто было, например, сказать: «Тут Всадник в горести».

Можно сначала подумать, что Всадник понял свою ошибку, высказал свое глубокое сожаление и пожалел Коня. Однако это не так; он сожалеет о том, что «не управил Конем», лишился этого управления. Он жалеет о том, что был сшиблен и что Конь погиб «жалкой смертью». Но ведь Конь погиб, отстаивая свою свободу. Это не «жалкая» смерть. Для наших читателей «жалок», ничтожен тот, кто думает, что такая смерть жалка. Слова Всадника: «Мой бедный Конь» — сожаление о своей потере, ведь Конь-то «мой». Все же «жалкие слова» Всадника отзываются лицемерием, желанием не потерять репутации заботливого «хозяина», что-то близкое тому, что было в потребностях Льва из басни «Пестрые Овцы».

Противоположность интересов Коня и Всадника настолько ясна, что читатель может лишь сожалеть, что освобождение произошло в неподходящих к тому обстоятельствах и не по планам и расчетам освобождающихся, а по воле и плану «освободителей».

При таком толковании рассказа басни совершенно логичной кажется ее мораль. Если выделить из нее наиболее подробно выраженную в рассказе мысль, то она прозвучит так:

Как ни приманчива свобода,
Но для народа
...гибельна она,
Когда разумная ей мера не дана.

Наш разбор басни подтверждает правильность так выраженной в морали мысли и остается только сомнение: были ли такие правильные рассуждения своевременными. Это сомнение еще усиливается обращением к полному тексту морали. В нем третья строка включает еще слова «не меньше». Любопытно, что в своем полном объеме заключительная фраза басни звучит неуклюже, несколько неясно и неточно. Крылову такая неуклюжесть, неточность, как мы видели на всех примерах, несвойственна. Любые оттенки мысли он выражал оттенками значений слов и их сочетаний, а тут, да еще в подведении итогов, в прямом разъяснении сложного рассказа, именно в разъяснении, вдруг — такое сочетание слов, которое приводит читателя в недоумение своим содержанием, в недовольство своей неуклюжестью! В самом деле, чего гибельнее свобода без разумной меры? На протяжении всего рассказа противопоставлялись изображения свободы и неволи, свободы — интересам «хозяина» — поработителя. Значит, свобода без разумной меры не менее гибельна, чем неволя, состояние рабства. Такой вывод согласуется со всем предыдущим, почти полувековым творчеством Крылова, как это мы видели во всем предшествующем изложении.

Есть возможность приурочить басню к историческим обстоятельствам России. При жизни Крылова в дворянской среде и среди окружения Екатерины II, а потом Александра I шли разговоры об освобождении крепостных крестьян. Конечно, в интересах тех дворян, которые считали, что наемный труд им выгоднее, чем крепостной. При Александре I были сделаны даже попытки, оформленные и законодательно, частично произвести «освобождение» крестьян от владения какой бы то ни было землей, а помещика от заботы о них — о заболевших, стариках, детях. Не высказался ли Крылов против распространения такого «освобождения», происходившего в Прибалтийском крае, на другие области страны? Вот тогда становится понятным и наименование Всадника Хозяином, и картина гибели Коня. Часть «освобожденных» крестьян нашла бы себе работу в имениях помещиков и на фабриках в качестве батраков и наемных рабочих. А остальная? В басне следствием освобождения явилось не очень-то понятное бегство. Теперь оно понятно. Значительная часть крестьян действительно кинулась бы куда глаза глядят, ничего толком не зная, не подготовленная к неожиданному изгнанию из родных мест. Несколько похожее бегство происходило и раньше, и было известно, к чему оно приводило. Крепостные крестьяне нередко бежали от своих владельцев на окраины страны, в Новороссию, а потом за Урал, на восток, откуда, как считалось, обратно не возвращали и где можно было неплохо устроиться. Но за один год до цели было не добраться. Приходилось останавливаться где-то на зимовку. Голодные, кое-как одетые, обтрепавшиеся, разутые беглецы во множестве погибали на улицах занесенных снегом приволжских и уральских городов. Если басня Крылова была откликом на разговоры о таком освобождении, а это скорее всего так, то его вполне можно понять. Причем есть сведения, что в среде, окружающей Крылова, о проектах «освобождения крестьян» знали и говорили.

Но полностью соглашаться с Крыловым нам все же не приходится. Его слишком интересует «разумная мера» в борьбе за свободу. Он слишком категорически высказывается против восстания, не приводящего к немедленной победе. Он чрезмерно осторожен в последние десятилетия своей жизни.

Но чрезмерны были бы и мы, требуя от него современного понимания народного движения за освобождение. В полной мере это разъяснил В. И. Ленин в статьях «Памяти Герцена» и «Роль сословий и классов в освободительном движении»[9].

Басню «Безбожники» истолковывали, пересказывая ее мораль, как выступление Крылова против неверия в бога, в защиту церкви, а значит, и самодержавия. Но это истолкование не соответствует тексту. Вспомним басню. Изображена толпа богов, возглавляемых Зевсом, с которой вступили в борьбу толпы людей:

Был в древности народ, к стыду земных племен,
Который до того в сердцах ожесточился,
Что противу богов вооружился.
Мятежные толпы, за тысячью знамен,
Кто с луком, кто с пращой, шумя, несутся в поле.

Речь все время идет о «богах», об их множестве: это или «весь Олимп»[10], то есть многочисленные боги, обитатели Олимпа, или это «бессмертные», которых опять-таки подразумевается множество.

Что касается самодержавия и духовенства, то сочувственного отношения Крылова ни к тому, ни к другому в басне не видно. В ней изображается восстание народа. Мятежники правильно кричали, что «Суд небес строг и бестолков», «что боги или спят, иль правят безрассудно». Доказательство их «строгости», собственно, жестокости (в духе псалмов, когда-то переводившихся Крыловым) — их мольба Зевсу (верховному божеству у древних греков).

Явить хоть небольшое чудо:
Или потоп, иль с трусом гром,
Или хоть каменным ударить в них дождем.

Ничего себе «небольшое чудо» — потоп, от которого должны были погибнуть не только мятежники, но и весь народ, и дети, и женщины, и старики.

Восставшие пострадали, действуя так, что себе же и повредили. Они бросали камни и метали стрелы вверх, и они упали им на головы. Плохая организация восстания, изображенная в басне, настолько очевидна, что самая первая мысль, появляющаяся у непредубежденного читателя: что надо было действовать так, чтобы не кидать камней и стрел фактически в самих себя. Если действительно такова основная тема басни, как мы предполагаем, то, естественно, для того чтобы ее напечатать, Крылов обязательно должен был замаскировать ее действительное содержание сильной аллегорией, отвлекающей от темы народного восстания. И конечно, он должен был позаботиться, чтобы никоим образом расшифровка этой басни, идущая от него, не дошла до третьего отделения.

В басне «Сочинитель и Разбойник», как и в басне «Бочка», звучит признание чрезвычайной силы идей, человеческой мысли. «Сочинителя и Разбойника» обычно считали откликом на французскую революцию 1789 года и указывали, что в образе Сочинителя Крылов изобразил Вольтера. Отсюда в дореволюционное время бездоказательно утверждали, что басня направлена против всякой философии, всякой литературы, призывающей к борьбе за свободу, критикующей самодержавие и церковь.

Что касается того, что басня — отклик на французскую революцию, что в ней — критика Вольтера, то это вполне вероятно. Рассуждать о причинах конечного поражения французской революции Крылов мог, мог и считать его причиной идейные ошибки, мог критически отнестись к Вольтеру, зная его как почтительного корреспондента Екатерины II.

Но имел ли Крылов в виду именно Вольтера? А кого, кроме него, мог он иметь в виду? Речь идет о великом писателе мирового значения, сочинения, которого в конце XVIII— начале XIX века «расторгали связи общества». Ему указывают:

...вон, опоена твоим ученьем,
Там целая страна
Полна
Убийствами и грабежами,
Раздорами и мятежами
И до погибели доведена тобой!

Сам Крылов, впрочем, возражал против того, что он имел в виду Вольтера[11]. Но известно, что он всегда отказывался комментировать свои басни. Согласие же его в данном случае явилось бы именно комментированием, причем таким, в детали которого он не мог бы входить по цензурным соображениям, оно звучало бы полным грубым осуждением Вольтера. Крылову было проще «снять» вопрос с обсуждения, что он и постарался сделать.

Нелишне отметить, что басня писалась, когда с революцией во Франции было покончено, в эпоху реставрации, когда на престол был возведен Людовик ХѴІІI. И вот о Франции — уже под властью Людовика — Крылов писал как о стране, доведенной до погибели. Вынося уроки из французской революции, Крылов своей басней «Сочинитель и Разбойник» утверждал, что победившей революции, идеальному государственному строю, «народному правлению» недостаточно одних критических, разрушительных идей, а нужны и созидательные, положительные взгляды.

Сочинителя обвиняют в басне в том, что он,

...осмеяв, как детские мечты,
Супружество, начальства, власти,
Им причитал в вину людские все напасти
И связи общества рвался расторгнуть...

Остроумно заметил В. А. Архипов, один из современных исследователей творчества великого баснописца, что «подобная басня в устах Крылова звучит странно... и весьма двусмысленно. Ведь именно он в России «осмеивал начальство, власти от мелкого чиновника-взяточника до самого царя»[12].

Басню «Водолазы» истолковывали как выступление Крылова против особенно смелых мыслей, против «дерзости» просветительских идей. Однако нетрудно видеть, что Крылов утверждает своей многоплановой басней простую истину, что следует ставить себе в жизни, а значит, и в своих идейных дерзаниях, посильные цели и не следует кидаться, не сообразив своих сил и возможностей, на выполнение даже самой соблазнительной задачи.

Басня была написана, чтобы прочитать ее на торжественном открытии Публичной библиотеки в Петербурге в 1814 году по заказу ее директора, начальника Крылова, А. Н. Оленина, на тему, им предложенную. В своем выступлении Оленин так разъяснил основной смысл басни:

«Желание достичь до истинного познания вещей похвально и полезно, когда оно управляется здравым и твердым рассудком, не переходя границ, положенных природою уму человеческому, напротив того сие стремление вредно и даже пагубно, когда оно не обуздано и руководствуется единою гордостию ума»[13].

Но смысл басни иной. Крылов выполнил заказ, так сказать, приблизительно. Он написал ее в таком виде, что дал возможность истолковывать ее так, как это сделал Оленин слушателям и читателям, не способным или не желающим самостоятельно разобраться в ней. В басне рассказано о трех братьях, ловцах жемчуга.

Один, ленивее других,
Всегда по берегу скитался;
Он даже не хотел ни ног мочить своих
И жемчугу того лишь дожидался,
Что выбросит к нему волной,
А с леностью такой
Едва-едва питался.
Другой,
Трудов нимало не жалея,
И выбирать умея
Себе по силе глубину,
Богатых жемчугов нырял искать по дну,
И жил, всечасно богатея.

Третий же брат решил, что на самой глубине лежат несметные сокровища,

Которы стоит лишь достать
И взять.

Кинулся в самую пучину и погиб. И вот мораль басни:

Хотя в ученье зрим мы многих благ причину,
Но дерзкий ум находит в нем пучину
И свой погибельный конец,
Лишь с разницею тою,
Что часто в гибель он других влечет с собою.

Второй брат преуспевал потому, что он ставил себе задачи «по силе». Третий же вообще не подумал об обстоятельствах и опасностях дела, не принял никаких мер, отчего и погиб. Он соблазнился богатыми возможностями, но для успеха этого оказалось мало.

Разве Крылов не прав? Разве надо «очертя голову» кидаться для достижения хотя бы величайшей цели? Разве не погибали, например, исследователи, а с ними и их сотрудники, соблазнившись слишком скорыми результатами?

Того же, о чем говорил Оленин, в басне нет. Он утверждал, что есть границы знания, которые нельзя переступать уму человека не потому, что переступить их ему не под силу, а потому, что это вечные границы, установленные раз и навсегда самой «природой». Как видим, для Крылова их нет, а есть трезвый расчет силы и обстоятельств.

Естественно, что басня даже своей основной формулировкой перекликается со сходной по основной теме — «Конь и Всадник». Там — «разумная мера», здесь — «по силе». И конечно, басни, посвященные значению революционных идей, значению и путям достижения свободы в крепостнической России, басни «Сочинитель и Разбойник», «Конь и Всадник», «Безбожники», «Водолазы» написаны особенно сложно, многопланово, с особенно запутывающей царскую цензуру аллегорикой.

Несогласие Крылова с реакционным толкованием рассмотренных нами четырех его басен выразилось в том, что он из списка басен для сокращенного издания, составленного им в начале 30-х годов[14], исключил «Коня и Всадника», «Водолазов» и «Сочинителя и Разбойника». Против «Безбожников» поставлена автором звездочка, указывающая на какие-то раздумья, связанные с помещением этой басни. Располагая басни в своей предсмертной книге басен, Крылов поместил в одном разделе басни «Парнас» и «Безбожники», а «Коня и Всадника» расположил между баснями «Лев на ловле» и «Крестьяне и Река», убеждавшими читателя в необходимости подлинного освобождения народа от «всадников» и «львов», если под ними подразумевать одно и то же. Показательно поведение Крылова во время восстания декабристов.

14 декабря он был в Петербурге и, как только узнал о восстании, поспешил вместе с М. Е. Лобановым на Сенатскую площадь. Замешавшись в толпе народа, избавившись от случайного и нежелательного при таком деле спутника, Крылов до тех пор оставался на площади, пока не началась расправа с восставшими. Весь день он был в толпе народа, от помощи которого отказались декабристы, и только вечером ушел.

Собственно то, что фактически предсказал Крылов в «Безбожниках», и произошло на деле: восстание привело к гибели самих восставших. То, что Крылов видел на площади, то, как расправилось самодержавие с декабристами, так подействовало на него, что на целых три года он прекратил литературную деятельность.

Продолжение: Жизнь и творчество Крылова после 1825 года >>>