| Главная |
| |
|
Портрет А. С. Пушкина
работы О. А. Кипренского. 1827 г. ГТГ |
| |
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
«ВСЁ ВОЛНОВАЛО
НЕЖНЫЙ УМ...»
Гессен И. А.[ 1] |
| |
|
| |
ЭТЮДЫ
ТРУДЯСЬ
НАД «БОРИСОМ ГОДУНОВЫМ»
|
| |
Михайловское. Ранний осенний день 1824 года. Пушкин работает над «Борисом Годуновым». Как всегда,
внимательно изучает источники, вновь перелистывает забытые страницы русской истории, мысленно проникает в глубь времен, приближает к себе события Смутного времени.
На полках его библиотеки стоят только что вышедшие X и XI тома «Истории государства Российского» H. М. Карамзина. Из них Пушкин почерпнул данные для исторической канвы
действия своей трагедии, на их основе составил план.
«Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина» Пушкин «с благоговением и благодарностью» посвятил «Бориса Годунова» — «сей труд, гением его
вдохновенный».
Пушкин написал пять сцен трагедии и прервал работу. Занялся четвертой главой «Евгения Онегина» и отделкой «Цыган».
В мае 1825 года поэт вернулся к «Борису Годунову» и 13 июля писал П. А. Вяземскому:
«Покамест, душа моя, я предпринял такой литературный подвиг, за который ты меня расцелуешь: романтическую трагедию! — смотри, молчи
же: об этом знают весьма немногие...
Передо мной моя трагедия. Не могу вытерпеть, чтоб не выписать ее заглавия: Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве писал
раб божий Александр сын Сергеев Пушкин в лето 7333, на городище Воронине. Каково?».
Эти восторженные строки письма поэта дают представление о том, как страстно увлечен был Пушкин своей трагедией, с каким творческим вдохновением он работал. Но мысли о
неожиданно вторгшейся тогда в его жизнь Анне Керн не покидали поэта. Анна Керн стояла перед ним рядом с
Дмитрием Самозванцем... Иногда на рукописи появлялся ее профиль. Втроем они бродили по аллеям Михайловского парка. И здесь же перед поэтом вставала Екатерина Раевская
в образе Марины Мнишек...
***
Первые сцены «Бориса Годунова» Пушкин тогда же читал своему лицейскому товарищу А. М. Горчакову, приезжавшему в имение Лямоново, неподалеку от Михайловского. Вскоре
приступил к последним сценам трагедии.
Пушкин рисует одну историческую картину за другой: князь Курбский и Самозванец, верхами, у границы Литовской 16 октября 1604 года; царская Дума — патриарх и бояре...
Битва на равнине близ Новгорода-Северского 21 декабря 1604 года...
Пушкин берет с книжной полки старинное, 1669 года, издание записок капитана Жака Маржерета — «Современное состояние Российского государства и великого княжества
Московского, с тем, что произошло наиболее достопамятного и трагического с 1590 года до сентября 1606».
Поэт внимательно знакомится с записками капитана Маржерета, служившего в войсках Генриха IV, затем во Франции, Германии, Польше и, наконец, в России. Маржерет лично
участвовал во многих событиях того времени, его записки, видимо, кажутся Пушкину убедительными, и он вводит капитана Маржерета в семнадцатую сцену «Бориса Годунова»
(битва на равнине близ Новгорода-Северского)...
Петербургские друзья с большим интересом ждут «Бориса Годунова». Жуковский надеется, что после окончания трагедии можно будет снова ходатайствовать перед царем о
возвращении Пушкина из ссылки. Он рекомендует Пушкину вести себя благоразумно: «Перестань быть эпиграммой, будь поэмой»...
7 ноября 1825 года Пушкин заканчивает трагедию и пишет Вяземскому: «Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов!
Трагедия моя кончена; я прочел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал: ай-да Пушкин, ай-да сукин сын! Юродивый мой малый презабавный... Жуковский говорит, что царь
меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!»
«Не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого»... Это был намек на Александра I, который явился таким же узурпатором царской власти, как и Борис Годунов.
Александр I вступил на престол после убийства своего отца Павла I в результате дворцового заговора, о котором он был осведомлен.
Прошел почти год. 8 сентября 1826 года Пушкин в сопровождении фельдъегеря приезжает в Москву по вызову Николая I. В кармане у него «Борис Годунов».
В Москве, впервые после 15-летнего отсутствия, Пушкин встретился со своими друзьями. Почти все они служили в архиве Коллегии иностранных дел, увлекались литературой и
философией. Это были те «архивные юноши», которых поэт упоминает в «Евгении Онегине». Они образовали кружок «любомудров», готовились издавать свой журнал — «Московский
вестник».
В их кругу Пушкин семь раз читал «Бориса Годунова»: у С. А. Соболевского — на Собачьей площадке, 12; у Е. А. Баратынского — в Столешниковом переулке, 14; у П. А.
Вяземского — в Б. Чернышевском переулке, 9 (сейчас улица Станкевича).
Большое впечатление произвело на собравшихся писателей и поэтов чтение Пушкиным «Бориса Годунова» 12 октября у поэта Д. В. Веневитинова в Кривоколенном переулке, 4.
Мемориальная доска на фасаде этого сохранившегося до наших дней дома напоминает сегодня об этом.
Историк и публицист М. П. Погодин, незадолго перед тем встретившийся с Пушкиным, отмечал, что поэт произвел на него неблагоприятное впечатление. Но о чтении Пушкиным
«Бориса Годунова» впоследствии, через сорок лет, восторженно писал: «До сих пор еще кровь приходит в движение при одном воспоминании... Надо припомнить и образ чтения
стихов, господствовавший в то время. Это был распев, завещанный французской декламацией. Наконец, надо представить себе самую фигуру Пушкина. Ожиданный нами величавый
жрец высокого искусства — это был среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с
живыми, быстрыми глазами, с тихим приятным голосом, в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, небрежно повязанном галстухе. Вместо высокопарного языка
богов мы услышали простую, ясную, обыкновенную и, между тем, — поэтическую, увлекательную речь!
Первые явления выслушаны тихо и спокойно, или, лучше сказать, в каком-то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех
ошеломила. А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков, — „да ниспошлет господь покой его душе, страдающей
и бурной“, — мы просто как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться, кто вдруг вскочит с места, кто
вскрикнет. То молчание, то взрыв восклицаний, например, при стихах Самозванца:
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла.
Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления. Эвое, эвое,
дайте чаши!... Явилось шампанское, и Пушкин одушевился, видя такое свое действие на избранную молодежь. Ему приятно было наше волнение...
Он начал нам, поддавая жару, читать песни о Стеньке Разине, как он выплывал ночью на востроносой своей лодке, предисловие к „Руслану и Людмиле“ — „У лукоморья дуб
зеленый“... Потом Пушкин начал рассказывать о плане Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернью, стоя у плахи на Красной площади, в ожидании Шуйского, о
Марине Мнишек с Самозванцем — сцене, которую написал он, гуляя верхом, и потом позабыл вполовину, о чем глубоко сожалел.
О какое удивительное было то утро, оставившее след на всю жизнь. Не помню, как мы разошлись, как закончили день, как улеглись спать. Да, едва ли кто спал из нас в эту
ночь. Так был потрясен весь наш организм».
Слухи об этих чтениях дошли до шефа жандармов Бенкендорфа. Он поставил это Пушкину на вид, подчеркнув, что «Борис Годунов» еще не прошел царской цензуры.
Рукопись была представлена Николаю I, и тот 14 декабря 1826 года положил резолюцию: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением
переделал комедию свою в исторический роман, наподобие Вальтера Скотта».
На это Пушкин ответил Бенкендорфу: «Согласен, что она более сбивается на исторический роман, нежели на трагедию, как государь император изволил заметить. Жалею, что я
не в силах уже переделать мною однажды написанное».
В течение четырех лет Пушкин и его друзья тщетно добивались разрешения напечатать трагедию. «Борис Годунов» вышел в свет лишь в начале 1831 года...
***
Известно, что Пушкин имел в виду продолжать свою хронику и после «Бориса Годунова» написать «Лжедмитрия» и «Василия Шуйского».
Одновременно он раздумывал над вопросами теории драмы и писал: «Твердо уверенный, что устарелые формы нашего театра требуют преобразования, я расположил свою трагедию
по системе отца нашего Шекспира...».
Пушкин рассчитывал изложить свои мысли по этому интересовавшему его вопросу в предисловии к намеченному второму изданию «Бориса Годунова».
В то время Пушкин получил от Е. Ф. Розена, поэта, драматурга и литературного критика, его вышедшую в 1833 году историческую драму «Россия и Баторий», которую мы видим
сегодня на полках пушкинской библиотеки.
К Розену Пушкин относился дружески-покровительственно, поддерживал своим участием издававшиеся им альманахи. Между прочим, Розен был автором либретто «Ивана Сусанина»,
впервые поставленного в 1836 году в Петербурге.
Драма Розена заинтересовала Пушкина, и он отчеркнул в ней, на полях, речь Ивана Грозного, обращенную к Борису Годунову:
Борис! не верь мгновенному порыву
Похвальных чувств! восторг, как огнь потешный,
Прекрасно вспыхнет, с шумом отгорит —
А менее в нем пользы, чем в лампаде,
Что в келии убогой тускло светит...
Иван Грозный вспоминает, как в тяжкие для родины дни он направил в Ливонию воеводой Курбского и как тот изменил России:
И верил я! Казалось мне, я прямо
Ему смотрел в растроганное сердце,
Где не было ни тени зла... я верил
Тому, кто верно столько лет служил,
И дружески его притиснув к груди,
Я говорил: «Ты царства столп и сила,
Ты жезл царя — будь врагов бичом!
И что ж мой жезл! как Моисеев посох
Он обернулся змеем и пополз
К Баторию... Король его приял —
И лютый змей в его руках опять
Стал жезл — и бич на царство и меня!
Пушкину не дано было снова вернуться к эпохе Смутного времени, но этот отрывок в написанной Розеном драме ему, очевидно, понравился, и он отметил его для памяти...
***
В том самом доме, где Пушкин читал 12 октября 1826 года «Бориса Годунова» у поэта Д. В. Веневитинова, через сто лет, уже в наше время — 12 октября 1926 года, «Бориса
Годунова» исполнили В. И. Качалов, И. М. Москвин, А. Л. Вишневский и другие артисты первого поколения Московского Художественного театра. Через сто лет голос великого
поэта снова зазвучал в этих стенах... |
| |
|
| |
22 марта 1828 года автор лирических стихотворений, басен, водевилей и поэм
В. С. Филимонов прислал Пушкину свою только что изданную поэму под странным названием «Дурацкий колпак». На чистой странице титула он написал:
А. С. Пушкину
Вы в мире славою гремите;
Поэт! В лавровом вы венке
Певцу, безвестному, простите:
Я к вам являюсь — в колпаке.
Пушкин тогда же ответил Филимонову:
Вам музы, милые старушки,
Колпак связали в добрый час,
И, прицепив к нему гремушки,
Сам Феб надел его на вас.
Хотелось в том же мне уборе
Пред вами ныне щегольнуть
И в откровенном разговоре,
Как вы, на многое взглянуть;
Но старый мой колпак изношен,
Хоть и любил его поэт;
Он поневоле мной заброшен:
Не в моде нынче красный цвет.
Итак, в знак мирного привета,
Снимая шляпу, бью челом,
Узнан философа-поэта
Под осторожным колпаком.
О чем хотели сказать друг другу два поэта в этом дружеском обмене поэтическими посланиями: Филимонов, представший перед Пушкиным в «дурацком» колпаке, и Пушкин, с
грустью вспоминавший о колпаке, украшенном «гремушками» муз, о своем старом, любимом, изношенном, поневоле заброшенном красном колпаке?
Ответ Пушкина — отзвук далеких юношеских воспоминаний о «Зеленой лампе» — «вольном обществе», побочной «управе» Союза благоденствия.
Этот литературный кружок существовал с марта 1819 до весны 1820 года, когда Союз благоденствия был преобразован в тайное общество будущих декабристов.
***
Двери «приюта гостеприимного, приюта любви и муз», общества «Зеленая лампа», открылись 20 марта 1819 года. Хозяином этого «приюта» был известный главарь «золотой
молодежи» пушкинской поры Никита Всеволожский, страстный театрал, переводчик французских комедий и водевилей, любитель музыки и певец, «амфитрион любезный, счастливец
добрый, умный враль»...
В этот ранний весенний день в его доме состоялось первое заседание «Зеленой лампы». Помимо двух братьев Всеволожских, членами кружка были поэты: Пушкин, Дельвиг, Ф.
Глинка, Гнедич, Барков, будущие декабристы С. П. Трубецкой, Я. Н. Толстой, А. Д. Улыбышев, А. А. Токарев и другие.
Заседания кружка происходили два раза в месяц.
Всеволожский жил на бывшем Екатерингофском проспекте. В комнате, где над круглым столом висела зеленая лампа, — символ света и надежды, — члены кружка читали свои
произведения, часто вольнолюбивые. Возможно, что и Пушкин читал там свои стихи «Вольность», «Деревня» и другие.
Читались и очерки политического характера, в которых пропагандировалась английская конституция. Заседания эти заканчивались непринужденным ужином с вином.
Всеволожский был очень богат, и по субботам в его «приюте» обычно собиралась молодежь — поэты, писатели, актеры и художники. Здесь бывали и веселые «прелестницы» —
Красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой.
С Всеволожским Пушкин вместе посещал театры и бывал у него не только на собраниях «Зеленой лампы», но и на веселых субботних пирушках.
***
Вступая в кружок, члены его клялись хранить тайну о своих собраниях. Они носили кольца с изображением лампы, и за стол садились обычно в красных фригийских колпаках,
которые носили во Франции якобинцы.
О любимом, «поневоле заброшенном» колпаке Пушкин и писал Филимонову в 1828 году, когда после подавления восстания декабристов и возвращения поэта из шестилетней
ссылки, красный цвет стал «не в моде».
Высланный в 1820 году из Петербурга за свои вольнолюбивые стихи, Пушкин не знал, существует ли еще «Зеленая лампа», и в письме к своему приятелю Я. Н. Толстому
спрашивал в 1822 году:
Горишь ли ты, лампада наша,
Подруга бдений и пиров?
Кипишь ли ты, златая чаша,
В руках веселых остряков?
***
О красном фригийском колпаке Пушкин говорит и в своем раннем стихотворении «Товарищам», написанном в 1817 году, когда лицеисты первого выпуска покидали Царское Село.
Думая о предстоящей разлуке, о том, какой жизненный путь изберет себе каждый из них, Пушкин писал:
Оставьте красный мне колпак,
Пока его за прегрешенья
Не променял я на шишак...
Строки эти, видимо,— отзвук воспоминаний Пушкина о литературном кружке «Арзамас», за деятельностью которого поэт внимательно следил еще в свои лицейские годы.
Формально Пушкин вступил в «Арзамас» уже по выходе из лицея, в 1817 году, но ряд более ранних стихотворений, в том числе большое, обращенное к В. А. Жуковскому —
«Благослови, поэт!» он подписал: «Арзамасец».
«Арзамас» существовал с 1815 по 1818 год и был создан сторонниками «карамзинского» направления в литературе для борьбы с объединившимися в «Беседе любителей русского
слова» и главенствовавшими в Российской Академии «шишковистами», которые отстаивали устаревшие рутинные формы русской литературы.
Российская Академия учреждена была в 1783 году Екатериной II с целью составления «грамматики, русского словаря, риторики и правил стихотворства». Членами ее являлись
виднейшие поэты того времени: Херасков, Державин, Фонвизин, Княжнин, Богданович, Хемницер, Капнист, Дмитриев и другие. С 1813 по 1841 год президентом ее был А. С.
Шишков, при котором Академия стала оплотом политической и литературной реакции.
Со смертью Шишкова Российская Академия прекратила свое существование — она присоединена была к Академии наук в качестве второго отделения (русского языка и
словесности).
В пародиях, эпиграммах и шутках арзамасцы высмеивали членов Российской Академии и «Беседы». «„Беседа“, — говорили арзамасцы, — сотворена на то, чтобы твердить и писать
глупости, „Арзамас“ на то, чтобы над нею смеяться».
В то время как на заседания к Шишкову приглашенные являлись в золотых мундирах и с орденами, председатель «Арзамаса» восседал в традиционном красном колпаке и,
обращаясь к присутствовавшим, называл их «согражданами».
Вступая в кружок, каждый новый арзамасец должен был надеть такой красный колпак и произнести вступительную речь, и здесь же получал то или иное шутливое прозвище.
Бессменным старостой «Арзамаса» был дядя Пушкина Василий Львович, носивший прозвище — «Вот я вас...», секретарем кружка — В. А. Жуковский — «Светлана», составлявший
юмористические протоколы заседаний в прозе и стихах. Александр Тургенев носил прозвище «Эолова арфа», Вигель — «Ивиков Журавель», Батюшков — «Ахилл», Блудов —
«Кассандра»... Были еще прозвища: «Асмодей», «Варвик», «Громобой», «Лебедь», «Очарованный челнок», «Пустынник», «Резвый кот», «Черный врач», «Старушка» и другие.
Пушкин, вступая в «Арзамас», получил прозвище «Сверчок», взятое из баллады Жуковского «Светлана». Он обратился тогда к арзамасцам со стихами:
Венец желаниям! Итак я вижу вас,
О, други смелых муз, о дивный Арзамас...
«Арзамас», однако, объединял не только служителей «смелых муз». В дневнике А. И. Тургенева однажды появилась запись:
«Третьего дня был у нас „Арзамас“. Нечаянно мы отклонились от литературы и начали говорить о политике внутренней. Все согласны в необходимости уничтожения рабства...».
***
Находясь в ссылке, поэт с грустью вспоминал «Зеленую лампу» — дом Всеволожского и круглый стол, за который всегда садилось «милое равенство». Пушкин вспоминал и
прислуживавшего за столом маленького калмыка, о котором арзамасец Толстой писал: «Как скоро кто-нибудь отпускал красное пошлое словцо, калмык наш улыбался насмешливо,
и наконец мы решили, что этот мальчик всякий раз, как услышит пошлое словцо, должен подойти к тому, кто его отпустит, и сказать: „Здравия желаю!“».
О тех далеких, беспечных, кипевших молодостью «часах любви, часах похмелья» Пушкин писал:
В изгнаньи скучном, каждый час
Горя завистливым желаньем,
Я к вам лечу воспоминаньем...
...........................
Налейте мне вина кометы,
Желай мне здравия, калмык!..
«Вино кометы»... Так называлось славившееся в пушкинское время шампанское урожая 1811 года. На пробках, которыми оно закупоривалось, была изображена комета,
появившаяся на небе перед нашествием Наполеона и вызвавшая много суеверных толков современников. |
| |
«ТВОРЦЫ БЕССМЕРТНЫЕ, ПИТОМЦЫ ВДОХНОВЕНЬЯ»
|
| |
В лицее Пушкина посещали крупнейшие поэты старшего поколения. Вместе с его дядею Василием Львовичем
и молодым П. А. Вяземским однажды приехал H. М. Карамзин, знаменитый историк, писатель и поэт. Он долго беседовал с мальчиком и, прощаясь, сказал:
— Пари, как орел, но не останавливайся в полете!...
После переезда Карамзина в Царское Село Пушкин-лицеист бывал у него, по словам Вяземского, ежедневно по вечерам. «Карамзин читал ему рукописный труд свой и делился с
ним досугом и суждениями», — свидетельствует брат поэта Лев.
В сентябре 1815 года Пушкин встретился в лицее с В. А. Жуковским. Юный лицеист был взволнован, но не меньше был взволнован и Жуковский. Вернувшись из Царского Села, он
писал Вяземскому: «...Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Царском Селе. Милое, живое творенье! Он мне
обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности... Нам надобно всем соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который
всех нас перерастет...».
Бывал в лицее и крупнейший поэт старшего поколения того времени К. Н. Батюшков.
***
Представим себе юного мальчика с кудрявой головою и арабским профилем перед маститыми поэтами того времени... Юный Пушкин преклонялся перед ними. И естественно, что в
его лицейских стихотворениях чувствуется влияние и Державина, и Жуковского, и Батюшкова.
«Воспоминания в Царском Селе» начинаются торжественной строфой:
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес...
«Угрюмой нощи... — совсем в духе Державина.
Заканчивается первая строфа строками:
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках.
Этот образ Пушкин заимствовал из «Моих пенат» Батюшкова:
Наш лебедь величавый,
Плывет по небесам...
Маленький лицеист еще не представлял себе тогда, что он — Пушкин, гениальный Пушкин, которого скоро будет знать вся Россия...
***
«Муза Пушкина, — писал В. Г. Белинский, — была вскормлена и воспитана творениями предшествовавших поэтов. Скажем более: она приняла их в себя, как свое законное
достояние, и возвратила их миру в новом, преображенном виде. Можно сказать и доказать, что без Державина, Жуковского и Батюшкова не было бы и Пушкина, что он их ученик;
но нельзя сказать и еще менее доказать, чтоб он что-нибудь заимствовал от своих учителей и образцов, или чтоб где-нибудь и в чем-нибудь он не был неизмеримо выше их».
|
Г. Р. ДЕРЖАВИН.
Худ. Васильевский |
В своих ранних лицейских произведениях Пушкин отдает своим учителям дань глубокого уважения. 14-летним мальчиком он обращается к Батюшкову со стихотворением, в котором
называет его «Парни российским»
...с венком из роз душистых
Меж кудрей вьющихся, златых...
В стихотворении «К Жуковскому» он благодарно вспоминает всех, кто так ласково встретил его еще юную неокрепшую музу: как приветливо ободрил его «страж верный прошлых
лет, наперсник муз любимый», историк H. М. Карамзин; как старый поэт И. И. Дмитриев его «слабый дар с улыбкой похвалил»; как «славный старец наш..., крылатым Гением
и Грацией венчанный», Г. Р. Державин, «в слезах обнял меня дрожащею рукой»...
***
8 января 1815 года в актовом зале Царскосельского лицея встретились два поэта. Один был очень стар, другой — очень молод. Один уже уходил из жизни, другой стоял на ее
пороге.
Звезды, ордена и лента через плечо украшали парадный мундир старого поэта. На ногах были мягкие плисовые сапоги — у него болели ноги. Ему шел уже восьмой десяток. Сидя
за покрытым красным сукном столом, не очень прислушиваясь к тому, что происходило в зале, он тихо дремал.
Временами Державин поднимал свой угасавший, мутный взор и рассматривал висевшие на стенах большие портреты в широких старинных резных золотых рамах. То были портреты
самодержцев ушедшего века. Он долго смотрел на портрет императрицы Екатерины II.
Перед ним пронеслись видения того века. «Бич вельмож и поборник права», Державин призывал окружавших Екатерину царедворцев —
Змеей пред троном не сгибаться,
Стоять — и правду говорить.
Но Екатерину, свою «Фелицу», он воспевал:
Богоподобная царевна
Киргиз-Кайсацкия орды!
Которой мудрость несравненна.
Открыла верные следы
Царевичу младому Хлору
Взойти на ту высоку гору,
Где роза без шипов растет,
Где добродетель обитает,—
Она мой дух и ум пленяет,
Подай найти ее совет.
На середину зала вышел 15-летний мальчик в лицейском сюртуке и начал читать свои «Воспоминания в Царском Селе». В наступившей глубокой тишине Державин вдруг услышал:
О вас, сподвижники, друзья Екатерины,
Пройдет молва из рода в род.
Он пробудился от своего полусна, невольно привстал, приложил ладонь к уху, чтобы лучше внимать, и вдруг услышал, как прозвучало его имя:
О громкий век военных споров,
Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцов и Суворов,
Потомки грозные славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров героям песнь бряцали
Струнами громозвучных лир.
Взволнованный, Державин быстро встал из-за стола и со слезами на глазах бросился целовать мальчика. Спасаясь от товарищей, которые хотели его обнять, Пушкин быстро
скатился вниз по перилам крутой лицейской лестницы...
В Третьяковской галерее висит большое полотно И. Е. Репина, изображающее Пушкина на лицейском экзамене...
На полках пушкинской библиотеки находились два четырехтомника произведений старого поэта. Один из них, издания 1808 года, в кожаном переплете, был сильно зачитан; им,
видимо, Пушкин часто пользовался в отроческие годы.
О своей встрече с Державиным на лицейском экзамене 1815 года Пушкин писал в заметке «Державин», в послании «К Жуковскому» (1816) и в восьмой главе «Евгения Онегина»:
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил...
|
В. А. ЖУКОВСКИЙ.
Гравюра А. Флорова с портрета худ. П. Соколова |
Державин был поражен: как мог 15-летний мальчик создать такое совершенное по форме и глубокое по
содержанию стихотворение? Он выше всех ставил В. А. Жуковского, и ему, тяжело заболев в 1808 году, хотел передать свою лиру:
Тебе в наследие, Жуковской!
Я ветху лиру отдаю;
А я над бездной гроба скользкой
Уж преклоня чело стою.
Но юный Пушкин заслонил собою Жуковского. Через несколько часов после лицейского акта на парадном обеде в своем доме министр Разумовский говорил отцу поэта, Сергею
Львовичу:
— Я бы желал, однако же, образовать сына вашего в прозе...
— Оставьте его поэтом! — с жаром возразил Жуковский...
В 1816 году Державин умер. Через несколько дней после его смерти Дельвиг писал:
Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин!
О Пушкин, нет уж великого! Музы над прахом рыдают!
................................................
Кто ж ныне посмеет владеть его громкою лирой? Кто, Пушкин?!
Кто пламенный, избранный Зевсом еще в колыбели, счастливец,
В порыве прекрасной души ее свежим венком увенчает?
Молися каменам! и я за друга молю вас, камены!
Любите младого певца, охраняйте невинное сердце,
Зажгите возвышенный ум, окрыляйте юные персты!
Так юный Пушкин занял на Парнасе место «патриарха певцов» Гаврилы Романовича Державина...
***
В. А. Жуковский был на шестнадцать лет старше Пушкина. И 20-летний Пушкин был очень польщен, когда «в тот высокоторжественный день, в который он окончил поэму „Руслан
и Людмила“, 1820, марта 26», получил от Жуковского портрет с надписью «Победителю ученику от побежденного учителя». А в 1824 году Жуковский писал Пушкину: «По данному
мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе...». Пушкин преклонялся перед Жуковским. Еще находясь в лицее, он писал:
Могу ль забыть я час, когда перед тобой
Безмолвный я стоял, и молнийной струей
Душа к возвышенной душе твоей летела
И, тайно съединясь, в восторгах пламенела...
Пушкин считает себя учеником Жуковского. И когда поэт Вяземский, отмечая растущую самостоятельность творчества своего юного друга, называет его «следствием Жуковского»,
Пушкин отвечает: «Я не следствие, а точно ученик его, и только тем и беру, что не смею сунуться на дорогу его, а бреду проселочной»...
Пушкин высоко ценил и уважал своего старшего друга. У Жуковского была привычка, работая над стихами, бросать черновики на пол. Пушкин как-то подлез под стол, поднял
брошенную им бумажку и, сияя своей белозубой улыбкой, сказал:
— Нам не мешает подбирать то, что бросает Жуковский...
Муза юного ученика вызывает изумление учителей и друзей. Вяземский пишет Батюшкову: «Что скажешь о сыне Сергея Львовича? Чудо и все тут. Его „Воспоминания“ скружили
нам голову с Жуковским. Какая сила, точность в выражениях, какая твердая и мастерская кисть в картинах. Дай бог ему здоровья и учения, и в нем будет прок, и горе нам.
Задавит, каналья!»
Летом 1817 года, окончив лицей, Пушкин передает Жуковскому для просмотра свою лицейскую тетрадь и через два месяца получает ее обратно с замечаниями, пометками и
предлагаемыми вариантами некоторых стихотворений...
Пушкин направляет Жуковскому стихотворение «Надпись к портрету Жуковского» и взволнованное послание «Когда, к мечтательному миру». «Чудесный талант! Какие стихи! Он
мучит меня своим даром, как привидение!»,— пишет по этому поводу Жуковский Вяземскому.
В первоначальной пушкинской редакции стихотворения «Когда к мечтательному миру» была строка:
Он духом там — в дыму столетий!
Познакомившись со стихотворением, П. А. Вяземский пишет другу: «Стихи чертенка-племянника чудесно-хороши: В дыму столетий! Это выражение — город. Я все отдал бы за
него, движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам посадить его в желтый дом, не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших. Знаешь ли, что
Державин испугался бы дыма столетий? О прочих и говорить нечего!»
Учитель признал себя побежденным... Скоро и сам ученик, повзрослев, начинает критически относиться к учителям, постепенно освобождается от их влияния и становится на
путь творческой самостоятельности. Поселившись по окончании лицея в Петербурге, уже в марте 1820 года Пушкин спрашивает Вяземского: «Читал ли ты последние произведения
Жуковского, в бозе почивающего? слышал ли ты его „голос с того света“ — и что ты об нем думаешь? Петербург душен для поэта».
Находясь позже в Кишиневе и получив из Петербурга несколько экземпляров своей вышедшей в свет поэмы «Кавказский пленник» и одновременно «Шильонского узника» Байрона в
переводе Жуковского, Пушкин, по-прежнему восхищаясь учителем, пишет Гнедину: «Перевод Жуковского est un tour de force[2].
Злодей! в бореньях с трудностью силач необычайный! Должно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истиной первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтоб
это перевыразить. Мне кажется, что слог Жуковского в последнее время ужасно возмужал, хотя утратил первоначальную прелесть. Уже он не напишет ни „Светланы“, ни
„Людмилы“, ни прелестных элегий 1-ой части „Спящих дев“. Дай бог, чтоб он начал создавать».
Проходит не более двух лет. Пушкин отбывает южную ссылку. Внимательно следит за выходящими в Петербурге новинками литературы. Спрашивает брата, выйдут ли дельвиговские
«Северные цветы». Наблюдая за творчеством Жуковского, чувствует, что время перегнало Жуковского, и его романтические баллады стали уже вчерашним днем русской поэзии.
Получив в Одессе от брата Льва три томика стихотворений Жуковского, он отвечает ему 13 июня 1824 года: «Жуковского я получил. Славный был покойник, дай бог ему царство
небесное!»...
Был... Этот приговор 25-летний Пушкин вынес своему 40-летнему учителю, который намного пережил его. А через год, в 1825 году, Пушкин пишет брату, уже из Михайловского:
«Письмо Жуковского наконец я разобрал. Что за прелесть чертовская его небесная душа! Он святой, хотя родился романтиком, а не греком, и человеком, да каким еще!».
Давая через несколько лет после этого оценку вышедшей в 1830 году поэмы Ф. Н. Глинки «Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой», Пушкин говорит о «величавой
плавности» Ломоносова, о «яркой и неровной живописи» Державина, о гармонической точности» — отличительной черте школы, «основанной Жуковским и Батюшковым».
И в октябре того же 1830 года он пишет из Болдина своему другу П. А. Плетневу, что имел в виду посвятить «Бориса Годунова» Карамзину, но за его смертью решил посвятить
ее Жуковскому... Дочери Карамзина, однако, просили его посвятить свой любимый труд памяти их отца.
«Итак, — писал Пушкин, — если еще можно, то напечатай на заглавном листе
Драгоценной для россиян памяти
Николая Михайловича
Карамзина
сей труд, гением его вдохновенный,
с благоговением и благодарностию посвящает
Александр Пушкин».
Письмо это показывает, как высоко ценил Пушкин Жуковского, своего старого учителя, который «имел решительное влияние на дух нашей словесности», как писал о«н о том
Рылееву 25 января 1825 года из Михайловского...
***
К. Н. Батюшков также считался поэтом старшего поколения, хотя был всего на двенадцать лет старше Пушкина.
Для Пушкина Батюшков был чудотворцем, который «русские звуки заставлял звучать по-итальянски», и в посвященном ему стихотворении юный поэт писал:
Но что!.. цевницею моею,
Безвестный в мире сем поэт,
Я песни продолжать не смею —
И сам Батюшков, посетив лицей, был взволнован вдохновенным творчеством лицейского певца... Судорожно сжимая в руках листок со стихотворением «Юрьеву» («Любимец
ветреных Лаис»), он воскликнул:
— О! Как стал писать этот злодей!...
Пушкин считал Батюшкова одним из наиболее значительных русских поэтов, но, отстаивая свою поэтическую самостоятельность, отказывался от навязываемой ему Батюшковым
тематики — петь «войны кровавый пир». Ему всего шестнадцать лет, но он отвечает старшему, 28-летнему поэту:
Бреду своим путем:
Будь всякий при своем.
И последнюю строку подчеркивает...
|
К. Н. БАТЮШКОВ.
Худ. О. Кипренский |
Позже, когда Батюшков тяжело и безнадежно заболел душевной болезнью, Пушкин писал о нем 25 января
1825 года из Михайловского: «Что касается до Батюшкова, то уважим в нем несчастия и не созревшие надежды»...
***
Пушкин по-прежнему высоко ценит поэтов старшего поколения, но, по выражению того же Батюшкова, ему «Аполлон дал чуткое ухо», он тонко разбирается во всех тембрах и
оттенках их поэтических звучаний и не может пройти мимо режущих его слух звуков.
«Звон» поэтических творений писателей той поры очень образно и ярко охарактеризовал Гоголь: «...у каждого свой стих и свой особенный звон. Этот металлический, бронзовый
стих Державина, которого до сих пор не может еще позабыть наше ухо; этот густой, как смола или струя столетнего токая, стих Пушкина; этот сияющий, праздничный стих
Языкова, влетающий, как луч в душу, весь сотканный из света; этот облитый ароматами полудня стих Батюшкова, сладостный, как мед из горного ущелья; этот легкий,
воздушный стих Жуковского, порхающий, как неясный звук эоловой арфы; этот тяжелый, как бы влачащийся по земле стих Вяземского, проникнутый подчас едкой, щемящей русской
грустью, — все они, точно разнозвонные колокола или бесчисленные клавиши одного великолепного органа, разнесли благозвучие по русской земле».
Отзывы выросшего Пушкина о фальшивых нотах своих учителей неожиданны, резки, и может возникнуть вопрос: не неблагодарность ли это со стороны гениального ученика...
Нет. Хорошо известно, что отличительными чертами Пушкина были — верность и дружба.
Пушкин не может, конечно, забыть тех, кто были его наставниками и учителями в те дни, когда он еще нетвердыми шагами поднимался на вершину своей поэтической славы.
В библиотеке поэта находился и перешел затем к его старшему сыну Александру Александровичу экземпляр вышедшей в 1817 году второй части «Опытов в стихах и прозе»
Батюшкова. В книге свыше 250 страниц, и все они испещрены на полях многочисленными поправками и заметками Пушкина.
Этих поправок около двухсот. Приведем лишь некоторые из них, чтобы видеть, как строго и требовательно относился Пушкин к печатному слову и как беспощаден он был в
оценке литературных произведений даже таких больших и авторитетных поэтов, каким бесспорно являлся Батюшков. |
|
|
|
|
Надежда
Все дар его: и краше всех
Даров надежда лучшей жизни!
|
|
Неудачный перенос
|
Выздоровление
Как ландыш под серпом убийственным жнеца
Склоняет голову и вянет...
|
|
Не под серпом, а под косою; ландыш растет в лугах и рощах — не на пашнях засеянных.
|
Последняя весна
Закройте памятник унылый,
Где прах мой будет истлевать;
Закройте путь к нему собою
От взоров дружбы навсегда.
|
|
Черт знает что такое!
|
К другу
Минутны странники, мы ходим по гробам;
Все дни утратами считаем;
На крыльях радости летим к своим друзьям
И что ж? их урны обнимаем...
Нрав тихий ангела, дар слова, тонкий вкус,
Любви и очи и ланиты;
Чело открытое одной из важных Муз
И прелесть — девственной Хариты
|
|
Прелесть!..
Звуки италианские!
Что за чудотворец этот Батюшков
|
К Г***у
Только дружба обещает
Мне бессмертия венок;
Он приметно увядает,
Как от зноя василек.
|
|
Что за детские стихи!
|
***
Весна без радости и лето без цветов...
Увы! но с юностью исчезнут и мечтанья...
|
|
Прекрасно
Дрянь
|
Послание г. В-му
И новый регламент и новые законы
В глазах прелестницы читать!
|
|
Mauvais goût[3] — это редкость у Батюшкова |
Ответ Г**чу
Твой друг тебе навек отныне
С рукою сердце отдает...
|
|
Батюшков женится на Гнедиче!
|
|
В ряде стихотворений Пушкин перечеркнул отдельные строки, некоторые выражения Батюшкова заменил другими.
По поводу послания «Мои пенаты» он замечает: «Главный порок в сем прелестном послании есть слишком явное смешение древних
обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни. Музы существа идеальные. Христианское воображение наше к ним привыкло, но норы и келии, где лары
расставлены, слишком переносят нас в греческую хижину, где с неудовольствием находим стол с изорванным сукном и перед камином суворовского солдата с двуструнной
балалайкой. — Это все друг другу слишком уже противоречит...».
Так оценивает выросший Пушкин произведения большого поэта, учителя своих юных лет...
***
Пушкин и его поэтические учителя представляли разные эпохи, и их поэтические пути разошлись. Пушкин призван был открыть новую блестящую страницу в русской литературе.
Вокруг него выросла большая плеяда поэтов, творчество которых пронизано было идеями освободительной борьбы с самодержавием и крепостничеством. Все они, по выражению
Гоголя, «зажигали свои свечи от его творческого огня», и многие из них образовали героическую когорту декабристов.
Державина, Жуковского, Батюшкова Пушкин искренне любил, высоко ценил и был им верен до конца дней. Но, когда критиковал, мог сказать словами древнеримского философа:
«Amicus Plate, sed magis arnica veritas» — «Платон мне друг, но истина мне больший друг»... |
| |
|
| |
Это была лицейская кличка близкого друга Пушкина и Дельвига, поэта и чудака, долговязого, несколько
похожего по своему романтическому складу мышления на Дон Кихота, певца свободы Вильгельма Карловича Кюхельбекера.
Директор Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардт так характеризовал своего питомца:
«Читал все на свете книги обо всех на свете вещах, имеет много таланта, много прилежания, много доброй воли, много сердца и много чувства, но, к сожалению, во всем
этом не хватает вкуса, такта, грации, меры и ясной цели. Он, однако, верная невинная душа, и упрямство, которое в нем иногда проявляется, есть только донкихотство
чести и добродетели с значительной примесью тщеславия. При этом он, в большинстве случаев, видит все в черном свете, бесится на самого себя, совершенно погружается в
меланхолию, угрызения совести и подозрения; и не находит тогда ни в чем утешения, разве только в каком-нибудь гигантском проекте».
Неудивительно, что эту «верную невинную душу» лицейские товарищи очень любили, но иногда и ранили своими острыми и беспощадными юношескими шутками.
Кюхельбекер помрачнел, когда прочитал «Эпиграмму на смерть стихотворца», в которой Пушкин иронизировал над поэтическим творчеством «внука Тредьяковского, Клита» —
Кюхельбекера:
Покойник Клит в раю не будет:
Творил он тяжкие грехи.
Пусть бог дела его забудет,
Как свет забыл его стихи!
И совсем обиделся, когда вскоре после этого до него дошли новые озорные пушкинские стихи:
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно —
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно.
В. В. Вересаев рассказывает в своей книге «Спутники Пушкина» о происхождении этих стихов:
«Кюхельбекер бывал, между прочим, у Жуковского и порядочно докучал ему своими стихами. Однажды Жуковский был зван куда-то на вечер и не явился. Когда его после
спросили, отчего он не был, Жуковский ответил:
— Я еще накануне расстроил себе желудок; к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома».
Кюхельбекер, узнав, кто автор стихов, взбесился и вызвал Пушкина на дуэль. Никак нельзя было отговорить его. Пришлось Пушкину принять вызов. Кюхельбекер стрелял первый
и промахнулся. Пушкин бросил пистолет и хотел обнять товарища. Но Кюхельбекер неистово закричал:
— Стреляй, стреляй!
Пушкин выстрелил в воздух, подал Кюхельбекеру руку и сказал:
— Полно дурачиться, милый; пойдем чай пить!»...
Однажды Кюхельбекер надулся за что-то на Дельвига, и тот сейчас же ответил эпиграммой:
Поэт надутый Клит
Навеки заклялся со мною говорить.
О Клит возлюбленный! смягчися, умоляю:
Я без твоих стихов бессоницей страдаю!
Кюхельбекер был еще слишком молод, чтобы понимать, что все это — лишь озорные дружеские шутки и остроты товарищей. Все они никогда не переставали любить друг друга.
Для Пушкина Кюхельбекер — «брат родной по музе, по судьбам», для Кюхельбекера Пушкин — первый среди первых: тот, кого он горячо любил и перед кем преклонялся.
Все потрясены были, когда после 14 декабря 1825 года Кюхельбекер оказался в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, а затем был приговорен к смертной казни,
замененной двадцатилетними каторжными работами.
Свыше десяти лет провел Кюхельбекер в казематах Петропавловской, Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской и Свеаборгской крепостей. Свыше десяти лет в одиночном
заключении!..
Но тяжелые годы не сломили его духа. Сердце его не остыло, и чувства не погасли. Об этом говорят многочисленные написанные им в казематах стихотворения.
***
14 октября 1827 года, накануне второй годовщины восстания декабристов, словно луч света прорезал окружавший узника мрак. В этот день Кюхельбекера перевозили из
Шлиссельбургской крепости в Динабургскую, и на станции Залазы он неожиданно встретился с Пушкиным.
«Один из арестантов,— записал тогда Пушкин,— стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинеле...
Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в
объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды,
посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, — но куда же?»
Как друг, обнявший молча друга
Пред заточением его,
расстался тогда Пушкин со своим лицейским товарищем.
Больше они уже не встретились. Но оба долго вспоминали это неожиданное свидание и никогда не забывали друг друга.
***
Незадолго до восстания Пушкин получил от Кюхельбекера только что вышедшую его книгу «Шекспировы духи», драматическую шутку в двух действиях. Книга эта сохранилась в
библиотеке Пушкина.
Кюхельбекер был тогда на свободе, а Пушкин отбывал свою ссылку. Из Михайловского он написал Кюхельбекеру письмо, в котором благодарил за книгу и давал ей свою оценку:
кое за что побранил, многое похвалил. Ряд мест отметил на полях карандашом...
Вышедший в 1824 году альманах «Мнемозина», издававшийся В. Одоевским и В. Кюхельбекером, также сохранился на полках пушкинской библиотеки.
В альманахе напечатана была статья Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие».
Статья вызвала возражения Пушкина.
Кюхельбекер находился уже в крепости, когда, полемизируя с ним, Пушкин писал:
«Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии. Критик смешивает вдохновение с восторгом...
Нет; решительно нет,— восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей частями в их отношении к целому.
Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно не в силе произвесть истинное великое совершенство (без которого нет лирической поэзии)».
***
Известно, что многие тюремщики, охранявшие безмолвие одиночных камер, выделяли декабристов из среды остальных заключенных. Они относились к ним сочувственно и
старались, чем могли, облегчить их участь.
И не удивительно, что даже из одиночной камеры Динабургской крепости до Пушкина дошел голос Кюхельбекера. Он получил от него написанное 10 июля 1828 года в заточении
письмо, адресованное ему и А. С. Грибоедову:
«Любезные друзья и братья, поэты Александры! Пишу к вам вместе: с тем, чтобы вас друг другу сосводничать. Я здоров и, благодаря подарку матери моей — природы,
легкомыслию, не несчастлив. Живу du jour au jour[4], пишу. — Пересылаю вам некоторые безделки, сочиненные мною в
Шлиссельбурге. Свидания с тобою, Пушкин, в век не забуду... — Если желаешь, друг, прочесть отрывки из моей поэмы, пиши к С. Бегичеву. Я на днях переслал ему их
несколько. Простите! Целую вас.
В. Кюхельбекер».
Часто писать Кюхельбекер, конечно, не мог. Следующее письмо он направил Пушкину 20 октября 1830 года. Кюхельбекер сообщал, что голоса петербургской жизни от времени до
времени доходили до него сквозь глухие крепостные стены. Он даже «слышал» в каторжной тюрьме, что Пушкин женится:
«Любезный друг Александр. Через два года, наконец, опять случай писать к тебе: часто я думаю о вас, мои друзья. Но увидеться с вами надежды нет, как нет; от тебя, то
есть из твоей псковской деревни, до моего Помфрета, правда, не далеко; но и думать боюсь, чтобы ты ко мне приехал... А сердце голодно: хотелось бы хоть взглянуть на
тебя! Помнишь ли наше свидание в роде чрезвычайно романтическом: мою бороду? фризовую шинель? медвежью шапку? Как ты, через семь с половиною лет, мог узнать меня в
таком костюме? вот чего не постигаю!
Я слышал, друг, что ты женишься: правда ли? Если она стоит тебя, рад: но скажи ей или попроси, чтоб добрые люди ей сказали, что ты быть молодым лордом Байроном не
намерен, да сверх того и слишком для таких похождений стар. — Стар? Да, любезный, поговаривают уже о старости и нашей: волос у меня уже крепко с русого
сбивается на серо-немецкий...
Сделай друг, милость, напиши мне: удался ли мой „Ижорский“ или нет?...
Напиши... разумеется, не по почте, а отдашь моим, авось они через год, через два или десять найдут случай мне переслать. Для меня времени не существует. Через десять
лет или завтра для меня à peu près[5] все равно...
Престранное дело письма: хочется тьму сказать, а не скажешь ничего. Главное дело вот в чем: что я тебя не только люблю, как всегда любил, но за твою „Полтаву“ уважаю,
сколько только можно уважать...
Что, мой друг, твой Годунов? Первая сцена: Шуйский и Воротынский, бесподобна; для меня лучше, чем сцена: Монах и Отрепьев; более в ней живости, силы, драматического.
Шуйского бы расцеловать: ты отгадал его совершенно. Его: „А что мне было делать?“ рисует его лучше, чем весь XII том покойного и спокойного историографа (Карамзина. —
А. Г.)...».
***
Письмо это поразительно. Кюхельбекер благодарит своего друга за «Полтаву», дает оценку «Борису Годунову» и даже советует «не быть лордом Байроном» перед будущей
молодой супругой... А ведь написано оно было не между двумя прогулками по Царскосельскому парку, где «с тополем сплелась младая ива», а в одиночной камере Динабургской
крепости, куда даже луч света едва проникал... И ответа Кюхельбекер ждет «через год, через два или десять».
Какая глубокая безнадежность и одновременно бурлящее вдохновение в этих написанных им в тюрьме стихах:
Ужель и неба лучшие дары
В подлунном мире только сновиденье?
....................................
И тот же мир и впечатленья те же,
Но прежних песней не уловит слух,
Но я не тот; уж нет живого чувства,
Которым средь свободных, смелых дум
Бывал отважный окрыляем ум:
Я робкий раб холодного искусства —
Седеет волос в осень скорбных лет;
Ни жару, ни цветов весенних нет...
***
Драма «Ижорский», о которой Кюхельбекер упоминал в своем письме, была написана им в 1829 году в той же одиночной камере. Ему удалось переслать ее Дельвигу. Но Дельвиг
скончался...
Пушкин только что женился тогда, проводил лето с молодою женою в Царском Селе, но просьбу своего друга не мог оставить без внимания. 19 июля 1831 года он обратился к
их лицейскому товарищу М. Л. Яковлеву с тем, чтобы тот взялся получить у вдовы Дельвига, Софьи Михайловны, «готовые к печати две трагедии нашего Кюхли и его же
„Ижорский“»...
Пушкин добавляет:
«Плетнев и я, мы бы постарались что-нибудь из этого сделать...».
Излишне говорить, как трудны и рискованны были в то время попытки печатать произведения находившихся на каторге декабристов.
Желая помочь томившемуся в крепости Кюхельбекеру, Пушкин решился на смелый шаг: он обратился к шефу жандармов Бенкендорфу со следующим письмом:
«Девица Кюхельбекер просила узнать у меня, не могу ли я взять на себя издание нескольких рукописных трагедий ее брата, которые он ей оставил. Я подумал, что на это
необходимо разрешение Вашего превосходительства, а дозволения цензуры недостаточно. Надеюсь, что разрешение, о котором я ходатайствую, не повредит мне... Я был
школьным товарищем Кюхельбекера, и естественно, что его сестра в этом случае обратилась ко мне, а не к кому-либо другому».
С «его величеством» нельзя было вообще говорить о декабристах. Тем более нельзя было обращаться к нему с просьбою разрешить напечатать произведение находящегося в
крепости «государственного преступника». Но Пушкину помог в этом деле, по причинам необъяснимым, брат царя, великий князь Михаил Павлович. Мистерия «Ижорский»
Кюхельбекера в 1835 году увидела свет. И любопытно, что печаталась книга «в типографии III отделения собственной его величества канцелярии».
Видимо, не без помощи Пушкина был издан в 1836 году и «Русский Декамерон» Кюхельбекера.
***
Через шесть лет, 12 февраля 1836 года, Кюхельбекер пишет Пушкину из Баргузина, где живет теперь на поселении:
«Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило; но двенадцать лет не шутка.
Впрочем мой долг прежде всех лицейских товарищей вспомнить о тебе в минуту, когда считаю себя свободным писать к вам; долг, потому что и ты же более всех прочих помнил
о вашем затворнике. Книги, которые время от времени пересылал ты ко мне, во всех отношениях мне драгоценны: раз, они служили мне доказательством, что ты не совсем еще
забыл меня, а во-вторых, приносили мне в моем уединении большое удовольствие...
Мое заточение кончилось: я на свободе, т. е. хожу без няньки и сплю не под замком...
Если пожелаешь письма поскладнее, отвечай. — Обнимаю тебя...».
Вместе с Вильгельмом Кюхельбекером в Баргузине отбывает ссылку брат его Михаил, который тоже шлет Пушкину привет и, со своей стороны, справляется, где находится Лев
Пушкин...
Письмо это Пушкин получил в Петербурге в апреле 1836 года. Какими-то путями о нем осведомился шеф жандармов Бенкендорф и предложил поэту представить письмо
Кюхельбекера и непременно сообщить, через кого оно получено.
Пушкин ответил, что письмо он получил, вернувшись с прогулки, и что оно вручено было его людям без всяких объяснений неизвестным лицом. И на другой день уехал в
Москву...
***
Несмотря на столь неусыпный надзор, Пушкин не оставил письма Кюхельбекера без ответа. Баргузинского узника это очень обрадовало, и 3 августа 1836 года он снова написал
другу:
«Ты хочешь, чтобы я говорил тебе о самом себе...— писал он. — Дышу чистым, свежим воздухом, иду, куда хочу, не вижу ни ружей, ни конвоя, не слышу ни скрыпу замков, ни
шёпота часовых при смене: все это прекрасно, а между тем — поверишь ли? — порою жалею о своем уединении. Там я был ближе к вере, к поэзии, к идеалу...
Есть случаи, где "всяк человек ложь"; но есть и такие, где всяк человек — истина. Писать к тебе и о самом себе как не высказать того, что во мне бродит? А это еще
рано...».
Письмо Кюхельбекера большое. Оно посвящено в значительной своей части литературе. Он говорит в нем о Шекспире, Альфреде де Виньи, Гюго. Просит прислать ему
произведения Тацита и Эсхила с комментариями, хороший латинский словарь, «Сакунталу» на английском языке и «Шах-Намэ» на немецком. Пишет о Гоголе, Кукольнике и
Хомякове. Принимает предложение Пушкина сотрудничать в «Современнике».
Так в крепостных казематах, на каторге и в ссылке не угасало творческое горение старого лицеиста...
Последнее смое письмо Пушкину Кюхельбекер написал в канун двадцать пятой лицейской годовщины.
Письмо восторженное: «Grande nouvelle![6] Я собираюсь — жениться... Что-то бог даст? Для тебя, поэта, по крайней мере важно
хоть одно, что она в своем роде очень хороша: черные глаза ее жгут душу; в лице что-то младенческое и вместе что-то страстное... Но довольно. Завтра 19 октября. Вот
тебе, друг, мое приношение. Чувствую, что оно недостойно тебя, но, право, мне теперь не до стихов».
К письму Кюхельбекер приложил написанное им стихотворение «19 октября 1836 года»...
***
В этот самый день одиннадцать друзей, лицейских товарищей первого выпуска, собрались, чтобы в двадцать пятый раз «день лицея торжествовать».
Пушкин писал своею рукою протокол. И в нем был пункт третий: «читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей».
Протокол подписывали своими лицейскими кличками.
Пушкин читал на этой встрече посвященное годовщине стихотворение. Оно начиналось строками:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
И Кюхельбекер, точно перекликаясь с Пушкиным, писал в тот же день друзьям из далекого Баргузина:
Шумит поток времен. Их темный вал
Вновь выплеснул на берег жизни нашей
Священный день, который полной чашей
В кругу друзей и я торжествовал...
Одиннадцать лет назад, в 1825 году, находясь в михайловской ссылке, Пушкин говорил в стихотворении «19 октября»:
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Это было за два месяца до восстания 14 декабря. Кюхельбекер был тогда еще на свободе. Сегодня Пушкин пользовался уже относительной свободой, а Кюхельбекер, декабрист
Кюхельбекер, отбывал ссылку. Оттуда он обратился к Пушкину с страстным призывом:
Чьи резче всех рисуются черты
Пред взорами моими? Как перуны
Сибирских гроз, его златые струны
Рокочут... Пушкин, Пушкин! это ты!
Твой образ — свет мне в море темноты;
Твои живые, вещие мечты
Меня не забывали в ту годину,
Как пил и ты, уединен, кручину.
Свое взволнованное обращение Кюхельбекер закончил трогательным признанием и вопросом:
О друг! хотя мой волос поседел,
Но сердце бьется молодо и смело.
Во мне душа переживает тело,
Еще мне божий мир не надоел.
Что ждет меня? Обманы наш удел,
Но в эту грудь вонзилось много стрел;
Терпел я много, обливался кровью:
Что, если в осень дней столкнусь с любовью?
Теми же самыми настроениями был охвачен и Пушкин, отразивший их в своей написанной перед женитьбой «Элегии».
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино — печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
..............................
И может быть — на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
19 октября 1836 года... Это последняя встреча Пушкина с друзьями лицейской юности. Своего посвященного этой годовщине стихотворения он не дочитал. Когда-то Пушкин
писал: «Суровый славянин, я слез не проливал...». Но в этот вечер поэт настроен был грустно. Он начал читать свои стихи, и при первых же словах слезы покатились из
глаз его...
Стихотворение осталось неоконченным. И скоро Пушкина не стало...
Через два года, 19 октября 1838 года, в двадцать седьмую лицейскую годовщину, Кюхельбекер писал из ссылки:
А я один средь чуждых мне людей,
Стою в ночи, беспомощный и хилый,
Над страшной всех надежд моих могилой,
Над мрачным гробом всех моих друзей.
В тот гроб бездонный, молнией сраженный,
Последний пал, родимый мне поэт...
И вот опять Лицея день священный;
Но уж и Пушкина меж вами нет.
Не принесет он новых песней вам,
И с них не затрепещут перси ваши,
Не выпьет с вами он заздравной чаши:
Он воспарил к заоблачным друзьям —
Он ныне с нашим Дельвигом пирует,
Он ныне с Грибоедовым моим:
По них, по них душа моя тоскует,
И жадно руки простираю к ним.
Пора и мне!..
Кюхельбекер прожил еще восемь лет. Печальны были последние годы жизни поэта.
Из Баргузина его перевели в Акшу, затем в Смоленскую слободу Курганского округа, в Ялуторовск и, наконец, в Тобольск. Жена всюду сопровождала мужа в его кочевой
поселенческой жизни. У них было трое детей.
В написанных в те годы стихотворениях Кюхельбекер выражал свои горькие думы и настроения. Поэт вспоминал молодость и парижские лекции, в которых говорил о
свободолюбивых традициях великого русского народа, доказывал неизбежность победы угнетенных над силами деспотизма и варварства. И в изгнании он живо отзывался на те
или иные вести о товарищах и друзьях. Вспоминал жизненного Рылеева, рано ушедших из жизни Грибоедова и Дельвига, Гнедича... Посвятил большое стихотворение погибшему в
борьбе за освобождение Греции Байрону и позже — Виктору Гюго, когда прочитал известие о гибели его дочери.
Узнав о смерти в енисейской больнице А. И. Якубовича, Кюхельбекер писал:
Все, все валятся сверстники мои,
Как с дерева валится лист осенний...
.....................................
Он был из первых в стае той орлиной,
Которой ведь и я принадлежал...
Тут нас, исторгнутых одной судьбиной,
Умчал в тюрьму и ссылку тот же вал...
Себе самому он посвятил, незадолго до смерти, стихотворение «Усталость»:
Да! чаша житейская желчи полна;
Но выпил же эту я чашу до дна, —
И вот опьянелой, больной головою
Клонюсь и клонюсь к гробовому покою.
Узнал я изгнанье, узнал я тюрьму,
Узнал слепоты нерассветную тьму
И совести грозной узнал укоризны,
И жаль мне невольницы милой отчизны,
Мне нужно забвенье, нужна тишина...
.............................................
В день своего рождения поэт написал небольшое стихотворение, в котором несколькими словами обрисовал свой жизненный путь:
Нет в жизни для меня обмана.
Блестящ и весел был восход,
А запад весь во мгле тумана.
И в этом сумрачном настроении, больной и ослепший, В. Кюхельбекер остался верен идеалам молодости. Он писал М. Н. Волконской за год до смерти:
А в глубине души моей
Одно живет прекрасное желанье:
Оставить я хочу друзьям воспоминанье,
Залог, что тот же я,
Что вас достоин я, друзья...
11 августа 1846 года В. Кюхельбекер умер, окруженный друзьями и товарищами по изгнанию. Почти ежедневно его навещал служивший в Тобольске П. П. Ершов, автор известной
сказки «Конек-Горбунок».
Жена В. Кюхельбекера просто и безыскуственно сообщила родным в Петербург о смерти мужа: «Похоронили его через три дня, как желал В. К., надлежащим порядком. Все
товарищи приняли участие, вынесли из дому на руках своих и в похоронах хотят принять участие. Но я в этом случае не расположена и желаю принять употребленные расходы
для друга на свой счёт».
Детей Кюхельбекера взяла к себе и воспитала в Петербурге Ю. К. Глинка, сестра декабриста.
Жена его осталась в Сибири. В течение многих лет она получала пособие от Литературного фонда. |
| |
«НЕСПРАВЕДЛИВ ТВОЙ ПРИГОВОР...»
|
| |
Во второй половине сентября 1828 года Пушкин получил от своего друга П. А. Вяземского письмо из
Остафьева:
«Вот тебе послание, — писал Вяземский, — от одной костромитянки... Эта Готовцова точно милая девица телом и душою. Сделай милость, батюшка Александр Сергеевич,
потрудись скомпоновать мадригалец в ответ, не посрами... Нельзя ли напечатать эти стихи в „Северных цветах“: надобно побаловать женский пол, тем более, что и он нас
балует, а еще тем более, что весело избаловать молодую девицу...».
К письму Вяземский приложил стихотворное послание к Пушкину молодой поэтессы А. И. Готовцовой и свои собственные посвященные ей стихи. Обитательница глубинной Костромы
была талантливой поэтессой. В. Г. Белинский причислял ее к крупным женским дарованиям эпохи. Не скрывая своего восхищения творчеством Пушкина, она писала ему:
О Пушкин! слава наших дней,
Поэт, любимый небесами!
Ты век наш на заре своей
Украсил дивными цветами:
Кто выразит тебя сильней
Природы блеск и чувства сладость,
Восторг любви и сердца радость.
Тоску души и пыл страстей?
Кто не дивится вдохновеньям,
Игривой юности мечтам,
Свободных мыслей выраженьям,
Которые ты предал нам?
В неподражаемой картине
Ты нам Кавказ изобразил,
И деву гор, и плен в чужбине,
Черкесов жизнь в родной долине
Волшебной кистью оживил.
Дворец и сад Бахчисарая,
Фонтан любви, грузинки месть,
Из края в край не умолкая,
Гласят поэту славы весть.
Одно... Но где же совершенство?
В луне и солнце пятна есть!..
................................
Несправедлив твой приговор;
Но порицать тебя не смеем:
Мы гению простить умеем —
Молчанье выразит укор.
Готовцова не указала в своем послании, что именно вызвало ее недовольство, и Пушкину оставалось лишь догадываться, о каком его «несправедливом приговоре» писала
поэтесса.
Вяземский познакомился с Готовцовой, приехав в Кострому. Это была умная и культурная девушка, внимательно следившая за новинками литературы. Свое послание она, видимо,
написала под влиянием появившихся в печати резких отзывов Пушкина о женщинах.
В «Московском вестнике» Пушкин опубликовал в 1827 году «Отрывок из „Евгения Онегина“» под названием «Женщины».
Приводим эти строфы. Они интересны и по содержанию, и потому, что должны были стать начальными строфами четвертой главы «Евгения Онегина».
Позже Пушкин передумал и не включил их ни в одно из изданий романа.
В начале жизни мною правил
Прелестный, хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине:
Ее любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством.
Жить, умереть у милых ног —
Иного я желать не мог.
То вдруг ее я ненавидел,
И трепетал, и слезы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Ее пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры —
Все было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Все в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей...
То вдруг я мрамор видел в ней,
Перед мольбой Пигмалиона
Еще холодный и немой,
Но вскоре жаркий и живой.
Словами вещего поэта
Сказать и мне позволено:
Темира, Дафна и Лилета —
Как сон, забыта мной давно.
Ни есть одна меж их толпою...
Я долго был пленен одною —
Но был ли я любим, и кем,
И где, и долго ли?... зачем
Вам это знать? не в этом дело!
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для любви оно,
И все в нем пусто и темно.
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны;
И право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждем,
Любовь в безумии зовем,
Как будто требовать возможно
От мотыльков или лилей
И чувств глубоких и страстей!
Через год, в 1828 году, в дельвиговском альманахе «Северные цветы» Пушкин напечатал свои «Отрывки из писем, мысли и замечания», в которых так высказался о литературных
суждениях женщин:
«Жалуются на равнодушие русских женщин к нашей поэзии, полагая тому причиною незнание отечественного языка: но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземcкого
или Баратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностию самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве
изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи самые естественные,
расстроивают меру, уничтожают рифму. Вслушайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия... Исключения редки».
Пушкин не мог сразу ответить молодой поэтессе: в те дни, когда он получил ее стихи, ему было не до нее. Он написал Вяземскому, что живет среди хлопот и неприятностей
всякого рода: «Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец „Гавриилиада“; приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие
проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность... Все это не весело...».
«Гавриилиаду», как известно, написал Пушкин, но отрекся от нее, когда особая следственная комиссия под непосредственным наблюдением Николая I начала расследование дела.
Поэт умышленно извратил факты в расчете, что николаевские жандармы вскроют его письмо Вяземскому и следствие будет направлено таким образом по ложному пути...
Пушкин находился в то время в Малинниках Старицкого уезда Тверской губернии, в имении своих соседей по Тригорскому: он работал над «Полтавой», заканчивал седьмую главу
«Евгения Онегина».
Лишь 26 ноября 1828 года отправил редактору «Северных цветов» Дельвигу письмо: «Вот тебе ответ Готовцовой (черт ее побери), как ты находишь
ces petits vers froids et coulants[7]. Что-то написал ей мой Вяземский? а от меня ей мало барыша. Да в чем она меня и впрямь упрекает? — в
неучтивостях ли противу прекрасного полу, или... в беспорядочном поведении? Господь ее знает».
В своем «Ответе А. И. Готовцовой» Пушкин писал:
И недоверчиво и жадно
Смотрю я на твои цветы.
Кто, строгий стоик, примет хладно
Привет харит и красоты?
Горжуся им — но и робею:
Твой недосказанный упрек
Я разгадать вполне не смею.
Твой гнев ужели я навлек?
О, сколько б мук себе готовил
Красавиц ветреный зоил
Когда б предательски злословил
Сей пол, которому служил!
Любви безумством и волненьем
Наказан был бы он; а ты
Была всегда 6 опроверженьем
Его печальной клеветы.
Готовцовой было, действительно, «мало барыша» от пушкинских стихов. Вяземский, «язвительный поэт, остряк замысловатый», писал ей:
Благоуханием души
И прелестью подобно розе,
И без поэзии, и в прозе
Вы достоверно хороши.
Но мало было вам тревожить
В нас вдохновительные сны:
Вы захотели их умножить
Дарами счастливой весны.
Вы захотели примирить
Существенность с воображеньем.
За вдохновенье вдохновеньем,
За песни песнями платить.
Дается редкому поэту
Быть поэтическим лицом:
В гостиной смотрит сентябрем,
Кто чародей по кабинету.
Но в вас, любимица наук,
С плодом цвет свежий неразлучен:
С улыбкой вашею созвучен
И стих ваш, сердца чистый звук.
На полках пушкинской библиотеки стоит томик «Северных цветов» на 1829 год. Его страницы знакомят нас с этой стихотворной перепиской трех поэтов.
По существу своего «несправедливого приговора» Пушкин ничего Готовцовой не ответил, хотя одновременно писал:
«Не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою понятия и тонкостью чувства и разума, существами низшими в сравнении с нами? Это особенно
странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещенны, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые, бог
ведает, почему».
Продолжение: «Энциклопедия русской жизни» >>>
|
|
1. Источник: Гессен И. А. "Все волновало нежный ум...". Пушкин среди
книг и друзей. – М.: Наука, 1965. – 510 с.
На страницах настоящей книги автор рассказывает о друзьях Пушкина в обычном смысле этого слова и о друзьях-книгах. Это своего рода жизнеописание поэта, небольшие
биографические этюды, написанные ясным языком, дающие представление о жизни и творчестве поэта.
Основываясь на строго документальных фактах жизни и творческого пути Пушкина, автор рассказывает, как читал поэт ту или иную стоявшую на полках его библиотеки книгу,
какие отметки делал на полях, как отразилось это в его произведениях.
Читая этюды А. И. Гессена, мы как бы переносимся в обстановку далекой пушкинской поры. ( вернуться)
2. Представляет собою чудо мастерства {франц.). ( вернуться)
3. Дурной вкус (франц.). ( вернуться)
4. Со дня на день (франц.). ( вернуться)
5. Более или менее (франц.). ( вернуться)
6. Большая новость! (франц.). ( вернуться)
7. Эти холодные и гладенькие стишки (франц.). ( вернуться)
|
| |
| |
|
| |
| |
|
|
