Чехов и "малая пресса". Громов М. П.

«Малая пресса» — своеобразное течение русской журналистики, сложившееся в 70-х годах прошлого века. Это юмористические журналы: «Стрекоза», «Будильник», «Зритель», «Развлечение», «Сверчок», «Осколки»; журналы для легкого семейного чтения: «Свет и тени», «Мирской толк», «Москва», «Нива»; бульварная газета «Московский листок», издававшаяся Н. И. Пастуховым; фривольный журнал «Шут» Д. А. Есипова.

Здесь перечислены лишь те издания, в которых сотрудничал или о которых писал в своих фельетонах Антоша Чехонте. В действительности круг изданий, относившихся к малой прессе, был гораздо шире. Кроме столичных изданий, среди которых были такие редкости, как «Добряк» (юмористическое приложение к газете князя В. П. Мещерского «Гражданин») и «Колокольчик», издававшийся И. И. Пастуховым в 1882 году, когда в Москве проходила промышленная выставка, в крупных провинциальных городах также издавались юмористические журналы: «Фаланга» и «Гусли» в Тифлисе, «Пчелка» в Одессе и ряд других. Кроме того, в 70-х и 80-х годах на книжный рынок в огромных количествах поступали различные юмористические альманахи и сборники для бездумного послеобеденного или дорожного чтения: «Пурселепетан», «Потешная библиотека», «Весельчак», «Возбудитель удовольствий жизни» и множество других. В таких сборниках иногда перепечатывались заимствованные из журналов юморески Антоши Чехонте.

Издателями, а иногда и редакторами газет, журналов и всяческих альманахов и сборничков малой прессы были купцы, фабриканты. Пастухов, например, был торговцем, знал всю подноготную московского купечества; в каждом номере «Московского листка» непременно появлялась какая-нибудь сплетня: «Лариону Агафоновичу. В Тележную улицу. Не засиживайтесь так долго за лянсином с прелестной вдовушкой. Какой вы ловелас, когда ни одного зуба во рту не осталось».

В малой прессе была своя конкуренция, борьба за подписчика, за тираж. Талантливый литератор был здесь редкостью, и Пастухов, уговаривая Чехова работать в «Московском листке», приглашал его к Тестову (один из знаменитейших ресторанов старой Москвы) и сулил ему 6 копеек за строчку — на копейку больше, чем можно было получить в «Будильнике» и «Стрекозе». 13 мая 1883 года Чехов писал старшему брату: «Я заработал бы у него не сто, а 200 в месяц, но, сам видишь, лучше без штанов с голой ж… на визит пойти, чем у него работать».

Герман Корнфельд, издатель «Стрекозы», популярного юмористического журнала тех лет, был фабрикантом, хозяином фабрики каучуковых штемпелей, вывесок и надгробных памятников. На последних страницах «Стрекозы» можно увидеть рекламу изделий его фирмы: образцы печатей, табличек и вывесок из мрамора и металла, рисунки надгробных памятников и плит с указанием размеров и цен, что совсем уже странно для юмористического журнала.

Купцом, наконец, был и сам Н. А. Лейкин, законодатель и мэтр малой прессы, и эту сторону его натуры хорошо чувствовал Чехов: «Буржуа до мозга костей», — писал он в 1888 году.

Обычно юмористические журналы выходили еженедельно. Их формат — четвертая доля листа (размер популярных современных еженедельников). Обычный объем номера — 8 страниц. В журналах были постоянные отделы: еженедельный фельетон (в «Стрекозе» и «Будильнике» он назывался «календарем»), подборка мелких юморесок (в «Осколках» — «Осколочки», в «Стрекозе» — «Комары и мухи») и «почтовый ящик», где печатались ответы на письма читателей и коротко оценивались присланные ими рукописи. Иногда ответы и замечания в «почтовых ящиках» бывали остроумными и забавными, но чаще грубыми и бестактными, как, например, ответы Чехову в «Стрекозе». В остальном номер заполнялся сценками, «зарисовками с натуры», анекдотами, стихами, карикатурами и рисунками. Иллюстрации давались по-разному: в «Стрекозе», «Развлечении», в журнале «Свет и тени» это штриховые рисунки пером, «Осколки», «Будильник» и «Шут» выпускались с красочными иллюстрациями, «Москва» печатала большие, в разворот, иллюстрации для украшения стен. В малой прессе сотрудничал целый штат художников; в «Осколках», «Будильнике» и «Москве» появлялись рисунки Николая Чехова, человека талантливого и тонкого. Он умер молодым, не сумев пробить свою дорогу в искусстве.

Известные русские писатели в этих изданиях не печатались; самый факт участия в малой прессе писателя с именем считался позорным. Правда, А. И. Пальм напечатал несколько страниц в «Гуслях» Тхоржевского, но закончилось это сотрудничество таким «письмом к редактору»: «Литературные имена создаются весьма нелегко; не дорожить ими — значит, не уважать себя. Как ни скромно мое имя, но до сих пор никто не считал его переметною сумой, которую можно нести куда угодно…»

Исключение составляли лишь «Осколки», где время от времени (впрочем, очень редко) печатались очерки и короткие рассказы Н. Успенского, С. Терпигорева, К. Баранцевича.

Изредка на страницах «Осколков» появлялся Н. С. Лесков. Осколочный лейкинский жанр был ему чужд, и он печатал не сценки, а скорее юмористические отрывки или фрагменты, может быть, страницы своих набросков или черновиков. И это украшало журнал и поднимало его репутацию. Но Лесков, кроме того, был единственным среди крупных писателей той поры, в чьем словаре и стиле можно было найти черты, родственные малой прессе. Здесь важен был не великолепный лесковский русский язык, а только те его черты, которые старая критика называла «гастрономией слова». В «Левше», например, «потная спираль», «мелкоскоп», «долбица умножения», «клеветой», «нимфоэории», «буреметр». И затем еще — «укушетка», «болезнь вифлеемция», «трилюзия», «импузории», или «керамида» вместо «пирамиды», или еще «часы с трепетиром», «бюстры», «валдахин», «Аболон полведерский», «мимоноски» и т. д. — временами слишком обильно и пестро для прозы серьезного уровня. Лесковские неологизмы, естественно, тут же подхватывались, перекочевывали в малую прессу и здесь, в стилевых низменностях «Осколков», «Стрекозы» и «Будильника», становились уже настоящей словесной клоунадой, подлинными «идиотизмами», как назвал эти словарные изобретения старый критик, соотносивший их, конечно, с прозой А. Пазухина, А. Педро или того же Н. А. Лейкина. Нам эти имена ничего не говорят, современникам же Лескова они коробили слух, и нужно помнить об этом, чтобы избежать неточных оценок и слишком сурового суда над старой критикой.

Постоянно сотрудничали в малой прессе второстепенные литераторы-юмористы, люди, по-дилетантски увлекавшиеся литературой и сочетавшие писательство со службой (например, секретарь редакции «Осколков» В. В. Билибин служил по почтовому ведомству и был весьма почтенным чиновником), или совсем еще молодые люди — студенты, гимназисты, пробовавшие свои силы в литературе. Им это давало небольшой побочный заработок. Так на первых порах относился к юмористическим журналам и Чехов, печатавшийся очень мало, от случая к случаю (в 1880 году — двенадцать публикаций, в 1881 году — столько же). Профессиональная работа в малой прессе началась позднее, в 1882–1883 годах. С этого времени появлялось до ста и более чеховских публикаций в год.

Характерным обычаем малой прессы было то, что авторы, за редкими исключениями, не выступали здесь под собственным именем. Все скрывались за псевдонимами, все носили маски. У литераторов, работавших постоянно, был целый набор имен. У Лейкина, например: Отставной прикащик; Утка; Алектор; Бывший апраксинский прикащик Кассиан Яманов; Летописец-обличптель и т. д. — более 20 псевдонимов. У Чехова их было еще больше, около 50: Брат моего брата, Рувер, Дяденька, Врач без пациентов, Человек без селезенки и т. д.

Платили во всех этих журналах одинаково, по 5–7 копеек за строку, но беда не в том, что это мало (по тогдашнему счету не так уж и мало), а в том, что пятачок — это невыносимо обидно. Отсюда чувство обделенности, обычное у литераторов, разменявших свою молодость в малой прессе. Здесь не было будущего, нечего было ждать, и даже у людей далеко не бездарных, как В. В. Билибин или Ал. Чехов, развивался с годами своеобразный комплекс несостоявшейся жизни и понапрасну растраченного дарования: «Я — брат того Чехова, который… Менелай — муж царицы, а я — твой брат…»

Хотя каждый из юмористических журналов стремился «иметь свое лицо», и можно отметить кое-какие отличия в подборе авторов, в подходе к материалу, в тоне и освещении тем («Московский листок» с его откровенной грубостью и «Шут» с его красочными обложками и вкладками, на которых изображались похожие друг на друга полуобнаженные женщины и старички, подглядывающие в щелочки купален, представляют собой, конечно, крайности), малая пресса в целом тематически однородна. «Будильник» печатал юморески о купцах, не слишком далеко отстоящие от площадных шуток «Московского листка», и сам Лейкин писал юмористические письма, поражающие своей грубостью:

«Приглашение в маскарад.

Добрый друк Альфонс хотя вы и не Альфонс а Потап Семеныч… А я тибя в сновидениях по ночам и после обеда вижу будто бы ты купидон и в таком виде што ни скажу потому дамы об этом не говорят. Совсем бис ничего… А сама я ктибе ни в жизнь ни решусь подойти потому мущины всегда дам соблазняют, а дамы совсем напротив а я потому ето письмо написала што ты бисчувственный а я тебя по гроп люблю и отпор ни могу дать от любви».

Литературоведческая терминология (метод, стиль, жанр, сюжет, образ и т. д.) при обращении к малой прессе теряют всякий смысл. Художественный уровень здесь так низок, что понятие «творческий метод», например, просто неуместно, поскольку его не к чему применить. Можно говорить лишь о вульгарном натурализме, вульгарном псевдоромантизме, вульгарном сентиментализме и т. д. О реализме и думать не приходится: ценности большой литературы разменивались в малой прессе на гроши и теряли всякое достоинство. И если литературоведы с уверенностью говорят о реализме молодого Чехова и не испытывают терминологических трудностей при анализе его раннего творчества, то уж одним этим поднимают его над уровнем малой прессы, быть может, не отдавая себе в этом отчета…

Малая пресса по природе своей фельетонна, ее тематика всегда отличалась злободневностью. Перечитывая старые журналы, нетрудно заметить, как приноровлены они к временам года, праздникам, календарю жизни старого русского города. В номерах, выходивших зимою, печатались рождественские рассказы (у Чехова — «Ванька», «Мальчики», «Мороз»), святочные и масленичные сценки и т. д. Весною на страницы журналов вторгалась дачная тематика, которой отдал свою дань и молодой Чехов, написавший десятки «дачных» рассказов, среди которых были такие бессмертные вещи, как «Из воспоминаний идеалиста» и «Открытие».

С сезонной тематикой перекликалась бытовая: «Свадьба», «Пропавший жених», «Женщины-мошенники» — такие заглавия обычны на страницах «Стрекозы», «Будильника» и «Осколков» (у Чехова: «Неудача», «Свадьба», «Брак по расчету» и др.). Свое место на этих страницах занимали больницы, аптеки, врачи. Сценки и рассказики с такими заглавиями, как «Аптечная проза и поэзия в граде Орлове», «Из дневника аптекаря» и т. д. на страницах малой прессы вполне обычны, особенно в межсезонье. Некоторые чеховские рассказы на эту тему стали хрестоматийными («Хирургия», например).

Юмористические журналы по-своему просвещали читателя, печатая заметки о библиотеках, книжных новинках, спектаклях. Были целые разделы, посвященные театру: «Сцена и кулисы», «Театральная хроника», «Театральные обозрения», а кроме того, многочисленные рисунки и карикатуры, пародийные рецензии и юморески об актерах, антрепренерах, о гастролях приезжих знаменитостей. Подобных рассказов и сценок довольно много и у раннего Чехова; правда, они далеко не всегда смешны («Актерская гибель», например).

Все это, разумеется, подавалось под определенным углом зрения. В юмористическом журнале не было места для серьезной театральной рецензии или статьи о проблемах медицинского обслуживания в городе и на селе. Все сводилось к шутке, пародийному намеку, мелкому сатирическому уколу; правда, подобных уколов в юмористической журналистике было великое множество…

Если можно говорить о какой-то идеологической программе малой прессы, то это, конечно, не сатира, не бичевание общественных пороков, не смех сквозь слезы, а развлекательность, грубоватая соль анекдота, часто несмешного и сального, то бездумное времяпрепровождение, о котором в программе «Стрекозы» так и было написано:

«Журнал благонравный и прекраснодушный. Говорит о вине, о женщине, о пении и вообще вполне приходится по плечу современному обывателю, заигравшемуся по части прогресса и потому решившему «остепениться»: убежден, что за театральными кулисами настоящий черт сидит, ждет волшебного появления для всех коров тучных и манны небесной, настойчиво предостерегает насчет гордых разумом Платонов, приятно, не мудрствуя лукаво, развлекает и учит так жить, чтобы день да ночь и сутки непременно были прочь».

Столь разные люди, как издатель «Сверчка» Е. Вернер, не значивший в литературном мире ровным счетом ничего, и Лейкин, который в этом мире все же что-то значил, придерживались совершенно одинаковых взглядов.

«Сверчок» прежде всего журнал юмористический, без всякой претензии на сатиру и бичевание общественных пороков, — писал Вернер Чехову. — В этом отношении мы будем прямо противоположны с остальными журналами. Мы будем помещать легкие и смешные вещи, заботясь только об одном — чтобы заставить читателя смеяться…»

Какое странное, в сущности, условие — «заставить смеяться»! Ведь если заставляют, так уж заранее ни смешно…

Но и Лейкин полагал, что «подписчик на «Осколки» специальный подписчик и требует юмористики, веселых сценок, сатирических или шуточных и шаловливых стихов. И так уж мы не ту ноту тянем. Раздаются даже жалобы на серьезность» (письмо Чехову 12/13 октября 1886 г.).

Чехов и Лейкин. Их переписка и многолетние отношения — Лейкин сохранял по отношению к Чехову позу учителя, понимающего, что ученик слишком талантлив, чтобы быть покорным; Чехов же видел Лейкина насквозь и своим непослушанием сердил его и поддразнивал — имеют определенный интерес и нуждаются в пояснениях.

В малой прессе 80-х годов Николай Александрович Лейкин (1841–1906) был первым лицом, более того — он был ее законодателем.

Лейкин родился и вырос в семье купца и сам долгое время был купцом, приказчиком в лавке отца в петербургском Гостином дворе.

Предки Лейкина, как и Чеховы, были крепостными, но на волю вышли раньше, раньше сколотили капитал и вообще, судя по всему, были удачливее Чеховых.

В 1863 году Лейкин стал сотрудничать в «Искре» — знаменитом сатирическом журнале, связанном с крестьянской революционной партией «Земля и воля». Журнал редактировал В. С. Курочкин, популярный поэт-сатирик, прославившийся своими переводами из Беранже. Лейкин был знаком и с самим В. С. Курочкиным, и с его братом, врачом, широко образованным человеком, оказавшим на Лейкина «огромное», как писал он в своих воспоминаниях, влияние. Но трудно сказать, знал ли Лейкин о подлинном значении этих людей и о революционной подоплеке «Искры», хотя самый факт работы в таком журнале был, разумеется, событием огромной важности, определившим, как считал Лейкин, всю его судьбу.

«…в «Искре» я начинал свое литературное поприще и много работал, но больше того учился и усваивал те принципы, которые теперь провожу в «Осколках», — писал он Чехову в 1885 году.

В 1863 году в «Библиотеке для чтения» был опубликован роман «Апраксинцы», посвященный быту и нравам столичного купечества. Роман был замечен; Н. А. Некрасов и М. Е. Салтыков-Щедрин решили привлечь его автора в «Современник».

«При прощании со мной, — вспоминал Лейкин о встрече с Некрасовым, — он взял мою руку одной рукой, прикрыл ее другой своей рукой и хотя сиплым, ко ласковым голосом проговорил:

— До свидания… Увидимся, когда принесете окончание рукописи. Пишите, пишите… У вас хорошо выходит. Вы знаете тот быт, из которого пишете. Но одно могу посоветовать… У вас добродушно все выходит. А вы, батенька, злобы, злобы побольше… Теперь время такое… Злобы побольше…

Он потряс мою руку и, когда я уже очутился в дверях, опять крикнул мне:

— Помните, батенька: злобы побольше!»

Совету Некрасова Лейкин не последовал. Он действительно хорошо, во всех частностях, знал быт русского купечества, всю жизнь разрабатывал эту тему, как золотую жилу, но самый этот быт в русской жизни был частностью; до больших обобщений, до драматизма, свойственного, например, А. Н. Островскому, Лейкин подняться не смог. Он так и остался до конца своих дней бытописателем и фельетонистом, по-своему колоритным, но неглубоким и, в сущности, смирным.

Лейкин отличался необыкновенной плодовитостью. Уже в 1871 году был издан двухтомник его сочинений, и затем чуть не каждый год появлялись сборники его сценок, разраставшихся временами до размеров повести или даже романа. В библиографическом указателе зарегистрировано 57 его книг, количество же фельетонов и сцепок, опубликованных в газетах и юмористических журналах, не поддается даже приблизительному учету. Несколько тысяч — такая оценка не кажется преувеличенной. Известно, например, что на протяжении многих лет сценки Лейкина ежедневно, за вычетом понедельника, появлялись в «Петербургской газете».

И тем не менее не приходится сомневаться, что имя Лейкина было бы совершенно — и вполне справедливо — забыто, если бы не та роль, какую ему посчастливилось сыграть в судьбе Антона Чехова.

Лейкин, по-видимому, раньше других распознал талант Чехова (говоря точнее, лишь одну, но зато редкую и блистательную его грань — юмор) и в меру своего разумения оценил его не только с коммерческой стороны. Чехову в «Осколках» платили довольно много, по 8 копеек за строку; Лейкину казалось, что это даже слишком, и он упрекал своего сотрудника за расточительность: «Пишете: денег нет. Господи! Куда Вы деваете деньги! Кажется, я даже проживаю меньше Вас».

Лейкин писал это вполне серьезно, без всякой претензии на юмор, но это тем не менее едва ли не лучшая из его юморесок.

Имя Антоши Чехонте на страницах «Осколков» — это не только подписка, тираж; больше того — это неповторимость, и Лейкин, стремившийся, чтобы его журнал не походил бы «ни по составу сотрудников, ни по другому чему-либо на прочие юмористические журналы… и хоть по некоторым сотрудникам стоял вне конкуренции», прекрасно это понимал.

Он понукал и, как умел, воспитывал Чехова: «Писать нужно больше, одно скажу. Надо выгнать из себя ленивого человека и нахлыстать себя. Ведь нахлыстываю же себя я. Вы говорите, надо читать, заниматься наукой. Ничего не значит: я и читаю, и занимаюсь наукой, слежу даже за успехами медицины по медицинским журналам, не бросаю следить за моей любимой археологией, и все-таки, нахлыстав себя, пишу ежедневно» (17/18 октября 1885 г.).

Если обычные в работах о Чехове слова о «школе Лейкина» имеют определенный смысл, то заключается он, конечно же, в том, что издатель «Осколков» сумел приучить и приохотил своего молодого сотрудника к неустанному труду писательства и заставил его, как сказано в этом письме, выгнать из себя ленивого человека навсегда. Этот деловитый и практичный литератор, ставивший работоспособность и усидчивость выше любого таланта, и в Чехове ценил не только — и даже не столько — талант, сколько ту характерно-профессиональную черту, которую он называл плодовитостью: «…зная, что у меня есть такой плодовитый сотрудник, как Антон Чехов, я не особенно любезен был с другими… беллетристами и рассказчиками, браковал их статьи, отваживал их…» (1 марта 1884 г.). Он не любил и не понимал «серьезное» творчество Чехова и так и ушел из жизни с сознанием, что Чехов, расставшись с юмористикой, загубил себя. Их многолетняя переписка ни разу не осложнилась недоразумениями, хотя Лейкин — он был много старше Чехова и в литературных делах гораздо опытнее — время от времени ворчал и целыми страницами выговаривал за какую-нибудь провинность, за письмо, отправленное без даты, за расточительность, особенно же — за появление в конкурирующих журналах: «Своим появлением… в «Будильнике» и «Развлечении» Вы… сделали то, что в 1885 году я потерял против 1884 года около четырехсот подписчиков…» (20/21 ноября 1885 г.).

Лейкин как никто другой понимал духовные запросы и вкус своего читателя и умел угодить и потрафить ему так, как Чехову при всем желании, конечно, не удалось бы. Представление об этом читателе — и вообще о потребителях малой прессы — дает своеобразная юмореска в одном из поздних чеховских писем, написанных в ту пору, когда путешествие на Сахалин, «Палата № 6», «Черный монах», «Скрипка Ротшильда», «Чайка» были уже позади: «Моя мать, заказывая мяснику мясо, сказала, что нужно мясо получше, так как у нас гостит Лейкин из Петербурга. «Это какой Лейкин? — изумился мясник. — Тот, что книги пишет?» — и прислал превосходного мяса. Стало быть, мясник не знает, что я тоже пишу книги, так как для меня он всегда присылает одни жилы» (16 марта 1895 г.).

Писать в «Осколках» нужно было срочно и коротко. Можно было заимствовать: «…украдите где-нибудь. На ловкое литературное воровство я смотрю сквозь пальцы», — наставлял Лейкин Чехова 27 мая 1886 года.

И в другом месте: «Все мы люди и все человеки, во грехах рождены, стало быть, и воруем из иностранных журналов» (10 августа 1883 г.).

Иногда Лейкин невольно и простодушно выдавал себя. Писал Чехову: «Вот, например, что у Вас много отнимает времени: зачем Вы перебеливаете Ваши рассказы? Кто это нынче делает? Пишите прямо набело. Написал, прочел и посылаю, исправив кое-что…»

Да, в самом деле странно. Зачем Чехов думал над каждой строкою своих рассказов, иногда годами вынашивая их? Зачем Лев Толстой несколько раз переписал «Войну и мир», когда можно было поступить гораздо проще: не тратить времени, писать прямо набело и посылать, кое-что исправив? Поневоле вспоминаешь, думая о поучениях Лейкина: «Уж больно не хитер…»

Чехов расходился с ним во всем, расхождения наметились почти сразу же, в 1883 году, и причины здесь были гораздо более сложными и глубокими, чем, скажем, скуповатость Лейкина (он в самом деле был прижимист и, как сказано в одном из чеховских писем, «хватал своих сотрудников за ноги») или его редакторская придирчивость, которую Чехов чаще всего просто не принимал в расчет. Лейкин — прирожденный фельетонист, законодатель безобидного юмора малой прессы, писатель простодушный, скучноватый и, в сущности, бесталанный, не понимал Чехова — прирожденного писателя, наделенного редким по силе, благородству и красоте дарованием, не нужным и даже, не вполне уместным в малой прессе, где такой дар был, конечно, настоящим излишеством. «Унтер Пришибеев», например, показался Лейкину безобидным и не очень смешным фельетоном о кляузнике, и, когда рассказ был запрещен, он недоумевал: «Что узрела в нем такого опасного цензура, просто руками развожу. Не понял ли он (цензурный комитет) выставляемого Вами унтера как деревенского шпиона, назначенного на эту должность? Но ведь это совсем не похоже. Тут просто, по-моему, кляузник con amore…», то есть по душевной склонности.

Многоопытный литератор, Лейкин неизменно ошибался в своих оценках, когда ему приходилось читать не сценки, не юморески, а серьезную прозу Чехова. «Степь», например, не смог дочитать до конца: «Повесить мало тех людей, которые советовали Вам писать длинные вещи. Впрочем, страниц двадцать пять до конца я еще не дочитал. Мое мнение такое: в мелких вещах, где Вы являетесь юмористом, Вы больший мастер».

Так без всякого страха и сомнений и написано: «страниц двадцать пять до конца (то есть больше четверти текста!) я еще не дочитал…»

Собственно, рассказы такого сравнительно большого объема, как «Унтер Пришибеев», Лейкину были не столь уж и нужны: «ведь одними рассказами нельзя наполнить номер». Журнал испытывал постоянную нужду в «мелочишках»; нужны были смешные подписи к рисункам, анекдоты в 10–15 строк, темы для карикатур и т. д. О них Лейкин в 1884–1886 годах напоминал Чехову чуть ли не в каждом письме, но как раз эта работа, не требовавшая, казалось бы, особого труда, была для Чехова непосильна и неприятна. «Вы сами знаете, что легче найти 10 тем для рассказов, чем одну порядочную подпись, — писал он Лейкину 4 ноября 1884 года. — И неужели Вы думаете, что я не прислал бы их Вам, если бы они у меня были? Точно я их продаю в другой журнал!.. Сделал даже по Москве клич, что плачу по полтиннику за каждую сносную тему».

Рассказы Чехова, выглядевшие настоящими драгоценностями среди рядового товара «Осколков», почти не вызывали редакторских замечаний и принимались, за редкими исключениями, без поправок (Лейкину случалось вычеркивать и дописывать отдельные строки, но делал он это в предвидении цензурных вмешательств, спасая для журнала чеховский текст). Но зато репортерская, журнальная работа Чехова — его фельетоны, «осколочные» подписи к рисункам, мелочишки — вызывали упреки и нарекания. Тут Чехов, человек слова, то и дело опаздывал, не успевал к сроку, делал не то, что хотел бы делать он сам и чего требовал от него Лейкин, и сколько ни перевоспитывал его хозяин «Осколков», ничего не помогало: Чехов, на счастье, остался самим собой.

Здесь, очевидно, и проходит рубеж, отделивший Чехова от Лейкина, да и от малой прессы вообще. Он был человеком другой судьбы; в «Осколках» он — Гулливер среди лилипутов: здесь нуждались в ничтожной доле тех сил, которыми он располагал, и эта доля расходовалась на мелочи.

19 февраля 1884 года Лейкин послал Чехову письмо, где, кажется, все получило верное объяснение, все было расставлено по местам: «Вы упрекаете меня, что я придаю фельетонный характер «Осколкам». Удивляюсь такому упреку! Если бы я мог, я сделал бы «Осколки» от строчки до строчки фельетоном, но людей нет. Вы забываете, что «Осколки» — журнал, журнал еженедельный, а не сборник. Журнал должен откликаться на все злобы дня, как крупные, так и мелкие. Это-то ведь и есть задача журнала… Нет, посмотрю я на Вас, Вы не журналист». Здесь все верно: и то, что Чехов не журналист, и то, что «Осколки» не сборник. Но вот эти слова — «людей нет» — эти слова написаны Чехову и о Чехове!

Чехову случалось подтрунивать над Лейкиным (он, конечно, не без умысла сообщал о своей непобедимой лени, всякий раз пугая редактора «Осколков» и вызывая в ответ потоки упреков и нравоучений), но в целом его письма — начиная от самых ранних — отмечены той душевной откровенностью и независимостью суждений, которые проявлялись в его переписке и были столь привлекательны в его характере. Таким, в частности, было письмо от 22 января 1884 года: «Читаю прилежно «Осколки»… Журнал хороший, лучше всех юмористических журналов по крайней мере… Но не кажется ли Вам, что «Осколки» несколько сухи? Сушит их, по моему мнению, многое множество фельетонов…» Так начало проявляться противоречие, к которому Чехов и Лейкин не раз возвращались, постепенно выясняя для себя, насколько различны их литературные судьбы и пути: писатель, склонный к обобщениям, к лирике и поэтической созерцательности — таким Чехов казался своему первому редактору, и таким он в определенном смысле действительно был, и литературный предприниматель, убежденный, что в журналистике доходны только фельетоны на злобу дня.

То немногое, что удается теперь связать с «осколочной» беллетристикой, в собрании сочинений Чехова как бы само собой обособляется в разделах «подписей к рисункам» и фельетонов, среди которых многие, на взгляд Лейкина, были все же слишком литературными: им пе хватало злободневности, «осколочной «соли».

Многолетняя работа в малой прессе — без имени, в маске Антоши Чехонте, Человека без селезенки — привела к тому, что Чехова не знали в литературной среде. Первый серьезный критик, оценивший Чехова и заговоривший о нем с уважением, был Л. Е. Оболенский. В декабре 1886 года он писал: «…он народился, так сказать, в ослиных яслях, или, говоря менее высоким слогом, в юмористических журналах, среди того навоза, которым покрывают свои страницы эти несчастные листки, в виде карикатур на обманутых мужей, на зловредных тещ и в виде рисунков с обнаженными бабами. Среди такого общества трудно было заметить г. Чехова».

Оболенский познакомился с Чеховым по «Пестрым рассказам» (книга появилась в издании «Осколков» в 1886 году и затем еще 13 раз выходила в книгоиздательстве Суворина). В действительности «заметить» ранние чеховские вещи на страницах старых юмористических журналов очень легко, здесь они прямо-таки бросаются в глаза. Старый критик нашел точную метафору — чеховский текст светится, сверкает на этих «несчастных листках», в «ослиных яслях» малой прессы. Другое дело, что серьезные литераторы и критики брезгливо относились к этим листкам и без особой необходимости сюда не заглядывали. Бунин писал о Чехове: «Люди «идейные» интересовались им, в общем, мало: признавали его талантливость, но серьезно на него не смотрели, — помню, как некоторые из них искренне хохотали надо мной, юнцом, когда я осмеливался сравнивать его с Гаршиным, Короленко, а были и такие, которые говорили, что и читать никогда не станут человека, начавшего писать под именем Чехонте: «Нельзя представить себе, — говорили они, — чтобы Толстой или Тургенев решились заменить свое имя такой пошлой кличкой».

Казалось чудом — и чудом же впоследствии объяснялось — рождение большого писателя на задворках российской журналистики, в малой прессе, где не было ни традиций, ни школы, ни, следовательно, пути в классическую литературу, в этот исторический ряд имен: Пушкин — Гоголь — Лермонтов — Тургенев — Достоевский — Толстой. Чехов завершил этот ряд. Но если в словах Л. Е. Оболенского был все же своеобразный библейский масштаб, представление о загадке и таинстве совершающегося чуда, то впоследствии раннее творчество Чехова перечеркивалось целиком, как будто трудный опыт «осколочных» лет ничего не дал ему и ничего в его литературной судьбе не значил.

«Нет ничего более фальшивого в этом подходе к художнику, у которого хотят отнять юность, для того, чтобы почтительно изучить его зрелость».

Так и остается до сих пор без ответа вопрос о том, как мог сформироваться в «осколочной» среде великий писатель, которому нужны для творчества прежде всего прошлое и будущее; как вырос Чехов, о котором старый русский критик писал, что ему «нет равного в действующей русской беллетристике: талант, в три-четыре года выбившийся из трущоб наших юмористических журналов на первый план, но обращавший на себя внимание еще в этих трущобах».

Сам Чехов как раз очень больно чувствовал безродность малой прессы, недолговечность, мимолетность «осколочного» творчества.

«Я лично числюсь в штате прозаиков пять-шесть лет, не больше, а между тем три четверти из вас — мои младшие коллеги, и все вы величаете меня старым сотрудником. Хорош старик, у которого нет еще порядочных усов и из которого бьет таким ключом самая настоящая молодость! Журналы недолговечны, пишущие же еще недолговечнее… Прожил «Будильник» только двадцать лет, а попал уже в старики и пережил чуть ли не двадцать поколений сотрудников… Не стану я объяснять этой недолговечности, но ею… объясняю… отсутствие сформировавшихся и определившихся талантов… отсутствие школ и руководящих традиций» («Тост прозаиков»).

В большой литературе ничто не беспочвенно, ничто не может возникнуть из ничего. Здесь действуют те же законы, что и в природе.

Чехов и в ранние годы был Чеховым — вот, кажется, и все, что следует по этому поводу знать. Сложнее понять, как сохранил он себя в текучке юмористической журналистики, в чуждой, враждебной ему стилевой среде. Здесь нужно внимательно, строка за строкою, перечитывать ранние сценки, рассказы и повести: «Ненужная победа», «Шведская спичка», «В ландо», хрестоматийно известные «Смерть чиновника», «Толстый и тонкий», другие рассказы ранних лет, столь очевидно соотнесенные с Достоевским и Гоголем. Тогда выявится множество прямых и скрытых цитат, пародийных иносказаний, намеков и припоминании, которыми пронизан весь чеховский текст.

Чехов буквально погружен в большую литературу, непрерывно напоминает о Гёте, Шекспире, Гоголе, Пушкине, Достоевском, Тургеневе, о старых трагедиях и романах, о великой литературе, которая была для него родною стихией. Он принес в малую прессу драгоценное цитатное слово, в сущности, чуждое и совершенно не нужное ей, сделал это слово до такой степени своим собственным, что его трудно было заметить и выделить в тексте: «Кто правильно применяет пословицу, тот создает ее вновь». В сущности, он и в самые ранние годы сознавал свое особое место и свой удел, поскольку большое дарование — это в самом деле исторический удел, особое место среди того, что было создано в литературе предшественниками и осталось в памяти поколений, место, которое наследуется во неписаным законам, но праву рождения и судьбы.

Вдумчивые люди это прекрасно понимали. «Попробуй писать как Чехов, — заметил в письме к H. М. Ендову молодой прозаик А. С. Лазарев-Грузинский, сменивший Чехова в малой прессе и стремившийся учиться у пего, — и у тебя (у меня, и т. д.) ничего не выйдет».

Переписка Чехова с Лейкиным, бумаги, разысканные в цензурных архивах, старые документы и свидетельства интересны, по существу, лишь в одном отношении: они позволяют нам определить те условия и те рамки, в которых начиналась профессиональная литературная работа Чехова. Но истинный смысл этой работы раскрывается лишь в сопоставлении с продукцией других юмористов малой прессы 80-х годов; имена их теперь совершенно забыты, и если время от времени они и всплывают на свет, то лишь в комментариях, в примечаниях к Чехову, невольными спутниками которого они были. Чеховские юморески и рассказы, когда сталкиваешься с ними на страницах старых журналов, производят своеобразное и странное впечатление, совсем не то, какое получаешь, читая их в собрании сочинений.

Молодой Чехов шел обычным путем начинающего литератора, без всяких привилегий и покровительства, через почтовые ящики «Будильника» и «Стрекозы». И далеко не все на первых порах у него получалось гладко. Ответы, которые он получал от «Стрекозы», кажется, могли бы раз и навсегда отбить всякую охоту заниматься юмористикой: «Несколько острот не искупают непроходимо пустого словотолчения» (4 мая 1880 г.); «Очень длинно и бесцветно: нечто вроде белой бумажной ленты, китайцем изо рта вытянутой» (3 ноября 1880 г.); «Не расцвев — увядаете. Очень жаль» (21 декабря 1880 г.). Чтобы освоиться с жанрами и своеобразным стилем юмористической журналистики, Чехову понадобилось три года (1880–1882).

Возникла удивительная, парадоксальная ситуация: юноша, наделенный громадным талантом, испытавший свои силы в серьезном творчестве, должен был писать мелочишки в «осколочном» стиле, ежеминутно сознавая трагическое расхождение и с этим стилем, и с этой средой: «Я газетчик, потому что много пишу, но это временно, — заметил он в письме к Александру 13 мая 1883 года. — Оным не умру. Коли буду писать, то непременно издалека, из щелочки… Черт с ними! Подождем и будем посмотреть, а пока походим в сереньком сюртуке».

Относительная слабость ранних его рассказов и повестей объясняется не только вполне естественными причинами (неопытность, работа к сроку и на заказ и т. д.), но прежде всего трудностью самой задачи. В самом деле: нужно было разработать сюжет, дать портреты, пейзаж, обстановку, фон — и все это на скудной площади «осколочной» сценки размером в 100–150 строк, да к тому же еще в юмористическом ключе, в рамках определенного жанра.

Среди текучих жанров малой прессы устойчивыми были такие:

1. Фельетон с многочисленными его разновидностями (еженедельный, театральный, дачный, рождественский и т. д.). Чехов в 1883–1885 годах вел у Лейкина фельетонное обозрение «Осколки московской жизни».

2. Пародия. Это, по-видимому, один из распространеннейших жанров юмористической журналистики. Здесь пародировалось все: театральные премьеры, речи прокуроров и адвокатов на шумных судебных процессах, объявления книгопродавцев и театральные афиши, популярные в России календари-справочники и поваренные книги. Чехов писал литературные пародии, но как раз они — в силу своей литературности — вызывали нарекания и принимались с большой неохотой.

3. Юмористическая проза: сцепка, рассказ объемом до 200 строк и так называемые «мелочи» (остроты, анекдоты, подписи к рисункам и т. д.).

4. Водевиль. Время от времени на страницах малой прессы встречаются юморески, написанные в форме пьес. Иногда это пародия на спектакль, иногда — самостоятельная вещь.

Своеобразная «сценичность» свойственна и юмористической прозе. Сценки, например, — а их огромное количество — строились как беседа, как разговор персонажей, подслушанный автором со стороны. Авторский текст сводился обычно к двум-трем ремаркам, поэтому сценку можно было и сыграть.

5. Наконец, то, что условно можно было бы назвать «серьезной» прозой: рассказы, повести, романы с уголовным, авантюрным или сентиментально-жалостливым сюжетом, часто печатавшиеся с продолжениями, иногда — в течение целого года. Роман Н. Пастухова «Разбойник Чуркин», романы и повести А. Пазухина, А. Соколовой (Синее Домино) и множество других поделок такого же рода пользовались, по-видимому, популярностью в определенных читательских кругах. В сущности, это был русский комикс, убийственно охарактеризованный Чеховым в «Осколках московской жизни»:

«Есть и были на этом свете страшные штуки, начиная с Полифема и кончая либеральным околоточным, но таких страшилищ (я говорю о романах, какими угощают теперь публику наши московские бумагопожиратели вроде Злых духов, Домино всех цветов и проч.) еще никогда не было… Читаешь, и оторопь берет. Страшно делается, что есть такие страшные мозги, из которых могут выползать такие страшные «Отцеубийцы», «Драмы» и проч. Убийства, людоедства, миллионные проигрыши, привидения, лжеграфы, развалины замков, совы, скелеты, сомнамбулы и… черт знает, чего только нет в этих раздражениях пленной и хмельной мысли! У одного автора герой ни с того ни с сего бьет по мордасам родного отца (очевидно, для эффекта), другой описывает «подмосковное» озеро с москитами, альбатросами, бешеными всадниками и тропической жарой, у третьего герой принимает по утрам горячие ванны из крови невинных девушек… Страшна фабула, страшны лица, страшны логика и синтаксис, но знание жизни всего страшней…»

В ранних литературных опытах Чехова сильно чувствовалось пародийное начало. Кроме чисто литературных, стилевых пародий — «Тысяча одна страсть, или Страшная ночь» (1880) и «Летающие острова» (1882) — Чехов написал множество рассказов и юморесок, в которых пародирование какого-то образца, не обязательно литературного, становилось основой для работы вполне самостоятельной («Письмо к ученому соседу» и «Жены артистов», 1880; «Грешник из Толедо», 1881; «Ненужная победа», 1882; «Шведская спичка», 1883). В пародийном ключе выдержана и первая опубликованная им в «Стрекозе» юмореска — «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?»

Молодой Чехов обладал развитым и тонким чувством стиля; если бы речь шла о музыке, можно было бы сказать, что у него был абсолютный слух.

Работая над пародией, Чехов не имел в виду какой-то конкретной книги, но стремился уловить особенности и оттенки стиля — например, романтического стиля В. Гюго.

Если обычная литературная пародия представляет собой комическое подражание подлиннику, то Чехов был совершенно самостоятелен: сюжет, персонажи и т. д. — все это не заимствовалось, а выдумывалось, создавалось заново; подмечались лишь самые общие, но зато и наиболее характерные черты поэтики Гюго или Жюля Верпа. Поэтому у чеховской пародии нет точного адреса (такой-то роман, глава, страница и т. д.); это — вообще Гюго, вообще Жюль Верн, и пародию можно сопоставить едва ли не с любым из их романов.

Ранние пародии Чехова, таким образом, отличались высоким достоинством, но именно поэтому Лейкин их отвергал. «Мерекал и так и сяк, но все-таки приходится мне возвратить Вам Ваши «Летающие острова». Во-первых, вещица ничего иного не представляет, как пародию на манеру писания Ж. Верна, а во-вторых… длинна для «Осколков»… Вот ежели бы Вы когда-нибудь попробовали строчках на 200 написать несколько пародий на 4–5 писателей — дело другое. Можно бы взять Боборыкина, Каразина, Данченко, Лескова, Авсеенко, Маркевича — и, разумеется, утрировать до невозможности» (1 марта 1883 г.).

Иными словами, Лейкину нужна была не пародия сама по себе, а литературный фельетон в форме пародии.

Смысл и ценность «Письма к ученому соседу» раскрывается в полной мере лишь в сопоставлении с «письмами» рядовых юмористов малой прессы; без этого фона оно воспринимается как обычная удачная юмореска, каких у молодого Чехова было сотни.

Вот несколько пародийных писем, на наш взгляд, весьма характерных для малой прессы. Автор их — популярный юморист 70—80-х годов А. А. Плещеев, сын известного русского поэта-петрашевца, печатавшийся под псевдонимом Полковник Скалозуб.

В юмореске А. А. Плещеева пародируется переписка влюбленного приказчика с хозяйской дочерью:

«Из переписки купеческой дочки Матрены Трифоновны с прикащиком Устином Калиновичем.

I

Ангил души моей прикрасный и нецененный Устин Калиныч

Пот страхом и трепетом тятинькина гнева, вывожу сии строки моего чувствия. Вчирась произошла огромадная неприятность; когда выскочила на небе луна, я у окна в мечтании затянула романц — «за что ты серце надрываешь», тятинька незаметно прокрался и хлестанул меня ручищей по левой ланите. Щека так вздулась, что принудило меня подвязаться и никуда неходить эти дни. Скука ужасная, от нечего делать сочинила к тебе маленькое стихотворное послание, читай:

Люблю тебя ужастно
И даже очень страстно.
Неужли же напрасно
Люблю тебя прикрасный.

Вот тебе мой дорогой лыцарь мой искренний подарок, заучи стих сей устно и произноси чаще. При сей цедулке прилагается банка первого сорта цедряной помады взнак памяти.

Главу по тебе потирявшая и с ума сходящая первой гильдии купца дочь Матрена Трифонова Шестипальцева.

II

Голубое облако тучной любви, очаровательница и чародейка сердца моего

Матрена Трифоновна!

Стих звучности и сласти полный твердо запомнил, запомаду цалую горячо в щоку. Только подумайте ради Бога, что за оказия произошла. Ету самую помаду, как презент предмета моей страсти, я около сердца положил и вдруг она вся изволила растаять, точно так как я таю около вас-с. Хозяин тритеводнись произвел по магазину регносцировку и найдя у меня курительные принадлежности вытянул аршином по уху. Значит между нами синпатия: вас по щеке, а меня по уху. С своей стороны шлю вам фунт чирнаслива и 3 фунта пастилы киевской (по 23 копейки фунт). Я тоже сложил стихотворение, но менее вашего, ибо слога не хватило; вот оно:

На свете нет чудесней вас
Готов повеситься для вас.
Примите и проч.

Один из тех кто радости не знает, не спит и все страдает Устин Калинов Чайников перьвыи. Старший прикащик бакалейной торговли купца Забиралова с сыновьями».

Чехов был умнее, острее, тоньше, изящнее, но, по-видимому, не это главное. Это лишь следствие той органической разницы, которая отличает писателя от неписателя. Одному был важен характер, тип, живое лицо, говорящее своим языком, со своими ошибками, другой же делал человекообразную куклу, преувеличенно яркую, движимую нехитрой пружинкой языковой клоунады.

«Каникулярные работы институтки Наденьки N» — обычная по теме и жанру юмореска, отличавшаяся не формой, а характерностью, своеобразной психологичностью, хотя, казалось бы, в коротенькой юмореске для психологии просто нет места. В «примерах», которые приводил Чехов, не было ничего необычного, преувеличенно-смешного; но зато сколько здесь было бытовых подробностей, точных деталей, намеков, как живо просвечивал в этих строчках образ самой Наденьки! В самом деле: Чехов между делом успел рассказать читателю почти все, что о Наденьке стоило знать: ее возраст, задушевные интересы, отец и мать, положение семьи, подруги — словом, все; нет только портрета, но его легко себе вообразить.

Истинный масштаб этой вещи выясняется при сравнении с аналогичными по жанру юморесками, например, с «Вакационной работой Жени Тучкиной» А. Педро (А. П. Подурова): «Знакомых у меня никого не было. С сыном священника, студентом, мы были знакомы. Это был высокий стройный юноша довольно низкого роста, отчасти похожий на гиганта. Он был очень глубокомыслен и умен, так как изобрел для мамы мышеловку собственной его конструкции. Его имя Раля, но не смотря на это он был блондин».

Подуров, чьи юморески, сценки и фельетоны часто появлялись на страницах «Стрекозы», «Будильника», «Шута» и «Осколков», был типичным и, как отмечено, не худшим юмористом лейкинской школы. Он был, что называется, литератором средней руки; темы, которые он выбирал, средства и приемы, которыми он пользовался, вполне характеризуют средний уровень малой прессы.

Как Лейкин, как многие другие юмористы 80-х годов, Подуров черпал своп сюжеты в купеческой среде и заострял их до гротеска, до анекдота. Например, в сценке «Ошибка вкралась» сюжет построен так: Парамон Пыряев, сын богатого купца, украл деньги и сбежал из дому. Отец получил письмо:

«Любезнейшие родители!

Севодни вечером я явлюсь домой. Ежели, тятенька, встретите меня кулаками и за волосы, судьба нас разлучит. Бойтесь исполнительного комитета, в котором я теперь существую в услужении. Примите меня поласковей, а то я махну в Швейцарию, и тогда спокаетесь. Сын ваш, бывший торговец, а нынче социвалист первого сорта.

Парамон Пыряев».

Вечером отец ждет Парамона и, собираясь проучить его как следует («встретить кулаками и за волосы»), не велит зажигать огня. Приходит адвокат; обознавшись в темноте, купец избивает его — на этом сценка кончается.

Персонажи Подурова похожи на клоунов, на «рыжих» из бродячих цирков: чем нелепее, тем смешнее. В «Ценителе искусства» купеческая семья, побывавшая в театре, делится впечатлениями от «Короля Лира». Отец, Михей Родионович Толстолобов, говорит:

«Две старшие дочери вышли замуж, стали царствовать и на каждом шагу родителю непочтение оказывать. Ну — старик, ясное дело, ничего не поделаешь… Известно, какой теперь народ: хошь окати его благодатью, спасибо не скажет… Ежели бы в то время были адвокаты, так Лиров нанял бы адвоката и возвратил свое царство. Плевое бы дело для него было. Старик и затосковал, а с тоски и запил…»

Если отец извлек из трагедии мораль, так сказать, педагогическую, то сын понял дело несколько иначе: «Действие последнее: Лир лежит на смертном одре. Около него младшая дочь убивается, фершел. Тоже, верно, банки ставил… Лир и говорит своей верной младшей дочери, что его на старости лет успокоила: «Эх, говорит, Матреша! Знал бы я тя получше, не обидел бы». Затылок почесал и помер-с».

В «осколочных» сценках Подурова язык персонажей сравнительно чист. В других журналах — например, в «Шуте» и «Будильнике» — Подуров доводил языковую клоунаду до крайности, столь обычной в малой прессе: «…антиресная книга Польдекова сочинения… Кавалеры из нашего купецкого сословия — одна необразованность с двухсмыслием… от мущинов сарказмы о себе слышу… рюмашечку чебурахну и пройдет… Да по человечеству жаль тебя, по куманнысти». Так выглядит этот жаргон, исковерканный, теряющий всякую характерность.

Язык и стиль чеховских юморесок — даже самых ранних — сильно отличается от общепринятого юмористического жаргона.

Таких перлов, как «чебурахну» или «необразованность с двухсмыслием», у Чехова, разумеется, не было. Дело здесь не только в талантливости и хорошем вкусе, но в том, что молодой Чехов сознательно отталкивался от общепринятых норм, которые были ему противны. «Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен. Лакеи должны говорить просто, без пущай и без теперича», — писал он брату Александру 8 мая 1889 года, и это было его заветом: он навсегда расставался с юмористическими журналами, старший же брат остался в малой прессе — тоже навсегда.

Юморески Антоши Чехонте по жанру и форме похожи на то, что изо дня в день печаталось в «Стрекозе», «Будильнике» и «Осколках». Но его ранние рассказы — «Смерть чиновника», «Толстый и тонкий», «Хамелеон», «Унтер Пришибеев», «Маска» и десятки других — их просто не с чем сравнивать. Здесь речь идет уже не о том, что Чехов писал лучше Лейкина, Подурова, Плещеева, Пазухина или, наконец, лучше своего старшего брата. Здесь все другое: и сюжеты, и приемы создания образов, и стиль, и язык. Это не малая пресса, это большая литература, лишь по случайности, по драматическому стечению обстоятельств оказавшаяся в соседстве с Подуровым и Ленкиным, с безликой и безымянной стихией малой прессы.

Само сопоставление Чехова с Лейкиным и другими литераторами возможно лишь в каких-то частностях; в целом же Чехов резко контрастирует с фоном юмористической журналистики, не умещаясь в рамках ее идеологии, ее тематики и стиля.

Чехов писал в одном из отзывов: «Остальные лица мелкие, пахнут лейковщиной, взяты небрежно и наполовину сочинены» (А. С. Суворину, нач. мая 1889 г.).

Т. Манн не постеснялся спросить в своем «Слове о Чехове»: «Кто знает Дмитрия Васильевича Григоровича? Я его не знаю. Должен признаться, что до того, как я решил вплотную познакомиться с биографией Чехова, мне не приходилось слышать об этом писателе». Но это — Григорович, отмеченный в исторической памяти, известный своей дружбой с Достоевским и письмами к Чехову, которого он в былое время поддерживал и ободрял. О Лейкине же Томас Манн ничего, естественно, слышать не мог и в знакомстве с его творчеством ни малейшей нужды не испытывал.

Подумать только: Лейкин, переживший Чехова, напечатавший при жизни более пятидесяти книг, ежедневно, за исключением понедельников, на протяжении многих лет помещавший свои сценки в «Петербургской газете», Лейкин — издатель «Осколков» вспоминается только потому, что ему посчастливилось печатать Чехова…

«Работать в «Осколках», — писал Чехов старшему брату уже в 1883 году, — значит иметь аттестат… Я имею право глядеть на «Будильник» свысока и теперь едва ли буду где-нибудь работать за пятачок…».

Из книги в книгу кочуют трогательные рассказы об этих пятачках, которые платили за юмористическую строчку в «Стрекозе», «Будильнике» и прочих изданиях малой прессы, и о рублевых гонорарах, за которыми нужно было ходить месяцами… Значительно позднее, когда был написан «Иванов», задумана «Степь», когда не было уже сомнений в большом успехе «серьезных» рассказов и шли разговоры о Пушкинской премии, Чехов писал Лейкину: «В моей тугоподвижности, с какою я работаю у Вас, ради создателя не усмотрите злого умысла, не подумайте, что я отлыниваю от «Осколков». Ни-ни! «Осколки» — моя купель, а Вы — мой крестный батька» (27 декабря 1887 г.).

Но с какой осторожностью нужно читать слова Чехова о дороге, проложенной им из малой прессы в «толстые» журналы, и о том еще, что сам он скоро будет забыт, а пути, им проложенные, останутся! Ни до Чехова, ни после него никто не шел и не прошел по этому пути — просто потому, что у больших писателей свои дороги, и ни одну из них дважды пройти нельзя.