ИСААК ЭММАНУИЛОВИЧ БАБЕЛЬ
(1894 — 1940) |
| |
|
| |
ВДОВА[2]
На санитарной линейке умирает Шевелев, полковой командир. Женщина сидит у его ног. Ночь, пронзенная отблесками канонады, выгнулась над умирающим. Левка, кучер начдива,
подогревает в котелке пищу. Левкин чуб висит над костром, стреноженные кони хрустят в кустах. Левка размешивает веткой в котелке и говорит Шевелеву, вытянувшемуся на
санитарной линейке:
- Работал я, товарищок, в Темрюке, в городе, работал парфорсную езду[3], а также атлет легкого веса. Городок, конечно,
для женщины утомительный, завидели меня дамочки, стены рушат... Лев Гаврилыч, не откажите принять закуску по карте, не пожалеете безвозвратно потерянного времени...
Подались мы с одной в трактир. Требуем телятины две порции, требуем полштофа, сидим с ней совершенно тихо, выпиваем... Гляжу - суется ко мне некоторый господин, одет
ничего, чисто, но в личности его я замечаю большое воображение, и сам он под мухой.
- Извиняюсь, - говорит, - какая у вас, между прочим, национальность?
- По какой причине, - спрашиваю, - вы меня, господин, за национальность трогаете, когда я тем более нахожусь в дамском обществе?
А он:
- Какой вы, - говорит, - есть атлет... Во французской борьбе из таких бессрочную подкладку делают. Докажите мне свою нацию...
Ну, однако, еще не рубаю.
- Зачем вы, - говорю, - не знаю вашего имени-отчества, - такое недоразумение вызываете, что здесь обязательно должен кто-нибудь в настоящее время погибнуть, иначе
говоря, лечь до последнего издыхания? До последнего лечь,- повторяет Левка с восторгом и протягивает руки к небу, окружая себя ночью, как нимбом.
Неутомимый ветер, чистый ветер ночи поет, наливается звоном и колышет души. Звезды пылают во тьме, как обручальные кольца, они падают на Левку, путаются в волосах и
гаснут в лохматой его голове.
- Лев, - шепчет ему вдруг Шевелев синими губами, - иди сюда. Золото, какое есть, - Сашке, - говорит раненый, - кольца, сбрую - все ей. Жили, как умели, вознагражу.
Одежду, сподники, орден за беззаветное геройство - матери на Терек. Отошли с письмом и напиши в письме - кланялся командир, и не плачь. Хата тебе, старуха, живи. Кто
тронет, скачи к Буденному: я - Шевелева матка. Коня Абрамку жертвую полку, коня жертвую на помин моей души...
- Понял про коня, - бормочет Левка и взмахивает руками. - Саш, - кричит он женщине, - слыхала, чего говорит?.. При ем сознавайся - отдашь старухе ейное аль не отдашь?..
- Мать вашу в пять, - отвечает Сашка и отходит в кусты, прямая, как слепец.
- Отдашь сиротскую долю? - догоняет ее Левка и хватает за горло. - При ем говори...
- Отдам. Пусти.
И тогда, вынудив признание, Левка снял котелок с огня и стал лить варево умирающему в окостеневший рот. Щи стекали с Шевелева, ложка гремела в его сверкающих мертвых
зубах, и пули все тоскливее, все сильнее пели в густых просторах ночи.
- Винтовками бьет, гад, - сказал Левка.
- Вот холуйское знатье, - ответил Шевелев. - Пулеметами вскрывает нас на правом фланге...
И, закрыв глаза, торжественный, как мертвец на столе, Шевелев стал слушать бой большими восковыми своими ушами. Рядом с ним Левка жевал мясо, хрустя и задыхаясь.
Кончив мясо, Левка облизал губы и потащил Сашку в ложбинку.
- Саш, - сказал он, дрожа, отрыгиваясь и вертя руками, - Саш, как перед богом, все одно в грехах, как в репьях.. .[4] Раз
жить, раз подыхать. Поддайся, Саш, отслужу хучь бы кровью... Век его прошел, Саш, а дней у бога не убыло...
Они сели на высокую траву. Медлительная луна выползла из-за туч и остановилась на обнаженном Сашкином колене.
- Греетесь, - пробормотал Шевелев, - а он, гляди, четырнадцатую дивизию погнал...[5]
Левка хрустел и задыхался в кустах. Мглистая луна шлялась по небу, как побирушка. Далекая пальба плыла в воздухе. Ковыль шелестел на потревоженной земле, и в траву
падали августовские звезды.
Потом Сашка вернулась на прежнее место. Она стала менять раненому бинты и подняла фонарик над загнивающей раной.
- К завтрему уйдешь, - сказала Сашка, обтирая Шевелева, вспотевшего прохладным потом. - К завтрему уйдешь, она в кишках у тебя, смерть...
И в это мгновение многоголосый плотный удар повалился на землю. Четыре свежие бригады, введенные в бой объединенным командованием неприятеля, выпустили по Буску первый
снаряд и, разрывая наши коммуникации, зажгли водораздел Буга. Послушные пожары встали на горизонте, тяжелые птицы канонады вылетели из огня.
Буск горел[6], и Левка, обеспамятевший холуй, полетел по лесу в качающемся экипаже начдива шесть. Он натянул малиновые вожжи и бился о пни
лакированными колесами. Шевелевская линейка неслась за ним, внимательная Сашка правила лошадьми, прыгавшими из упряжки.
Так приехали они к опушке, где стоял перевязочный пункт. Левка выпряг лошадей и пошел к заведующему просить попону. Он пошел по лесу, заставленному телегами. Тела
санитаров торчали под телегами, несмелая заря билась над солдатскими овчинами. Сапоги спящих были брошены врозь, зрачки их заведены к небу, черные ямы ртов перекошены.
Попона нашлась у заведующего; Левка вернулся к Шевелеву, поцеловал его в лоб и покрыл с головой. Тогда к линейке приблизилась Сашка. Она вывязала себе платок под
подбородком и отряхнула платье от соломы.
- Павлик, - сказала она. - Исус Христос мой, - и легла на мертвеца боком и прикрыла его своим непомерным телом.
- Убивается, - сказал тогда Левка, - ничего не скажешь, хорошо жили. Теперь ей снова под всем эскадроном хлопотать. Не сладко...
И он проехал дальше в Буск, где расположился штаб 6-й кавдивизии.
Там, в десяти верстах от города, шел бой с савинковскими казаками[7]. Предатели сражались под командой есаула Яковлева,
передавшегося полякам[8]. Они сражались мужественно. Начдив вторые сутки был с войсками, и Левка, не найдя его в штабе,
вернулся к себе в хату, почистил лошадей, облил водой колеса экипажа и лег спать в клуне. Сарай был набит свежим сеном, зажигательным, как духи. Левка выспался и сел
обедать. Хозяйка сварила ему картошки, залила ее простоквашей. Левка сидел уже у стола, когда на улице раздался траурный вопль труб и топот многих копыт. Эскадрон с
трубачами и штандартами проходил по извилистой галицийской улице. Тело Шевелева, положенное на лафет, было перекрыто знаменами. Сашка ехала за гробом на шевелевском
жеребце, казацкая песня сочилась из задних рядов.
Эскадрон прошел по главной улице и повернул к реке. Тогда Левка, босой, без шапки, пустился бегом за уходящим отрядом и схватил за поводья лошадь командира эскадрона.
Ни начдив, остановившийся у перекрестка и отдававший честь мертвому командиру, ни штаб его не слышали, что сказал Левка эскадронному.
- ...Сподники... - донес к нам ветер обрывки слов, - ...мать на Тереке... - услышали мы Левкины бессвязные крики.
Эскадронный, не дослушав до конца, высвободил свои поводья и показал рукой на Сашку. Женщина помотала головой и проехала дальше. Тогда Левка вскочил к ней на седло,
схватил за волосы, отогнул голову и разбил ей кулаком лицо. Сашка вытерла подолом кровь и поехала дальше. Левка слез с седла, откинул чуб и завязал на бедрах красный
шарф. И завывающие трубачи повели эскадрон дальше, к сияющей линии Буга.
Он скоро вернулся к нам, Левка, холуй начдива, и закричал, блестя глазами:
- Распатронил ее вчистую... Отошлю, говорит, матери, когда нужно. Евоную память, говорит, сама помню. А помнишь, так не забывай, гадючья кость... А забудешь-мы еще
разок напомним. Второй раз забудешь - второй раз напомним...
Галиция,
август 1920.
ЗАМОСТЬЕ[9]
Начдив и штаб его лежали на скошенном поле в трех верстах от Замостья. Войскам предстояла ночная атака города. Приказ по армии требовал, чтобы мы ночевали в Замостье,
и начдив ждал донесений о победе[10].
Шел дождь. Над залитой землей летели ветер и тьма. Все звезды были задушены раздувшимися чернилами туч. Изнеможенные лошади вздыхали и переминались во мраке. Им нечего
было дать. Я привязал повод коня к моей ноге, завернулся в плащ и лег в яму, полную воды. Размокшая земля открыла мне успокоительные объятия могилы. Лошадь натянула
повод и потащила меня за ногу. Она нашла пучок травы и стала щипать его. Тогда я заснул и увидел во сне клуню, засыпанную сеном. Над клуней гудело пыльное золото
молотьбы. Снопы пшеницы летали по небу, июльский день переходил в вечер, и чащи заката запрокидывались над селом.
Я был простерт на безмолвном ложе, и ласка сена под затылком сводила меня с ума. Потом двери сарая разошлись со свистом. Женщина, одетая для бала, приблизилась ко мне.
Она вынула грудь из черных кружев корсажа и понесла ее мне с осторожностью, как кормилица пищу. Она приложила свою грудь к моей. Томительная теплота потрясла основы
моей души, и капли пота, живого, движущегося пота, закипели между нашими сосками.
- Марго, - хотел я крикнуть, - земля тащит меня на веревке своих бедствий, как упирающегося пса, но все же я увидел вас, Марго...
Я хотел это крикнуть, но челюсти мои, сведенные внезапным холодом, не разжимались. Тогда женщина отстранилась от меня и упала на колени.
- Иисусе, - сказала она, - прими душу усопшего раба твоего...
Она укрепила два истертых пятака на моих веках и забила благовонным сеном отверстие рта. Вопль тщетно метался по кругу закованных моих челюстей, потухающие зрачки
медленно повернулись под медяками, я не мог разомкнуть моих рук и... проснулся.
Мужик с свалявшейся бородой лежал передо мной. Он держал в руках ружье. Спина лошади черной перекладиной резала небо. Повод тугой петлей сжимал мою ногу, торчавшую
кверху.
- Заснул, земляк, - сказал мужик и улыбнулся ночными, бессонными глазами, - лошадь тебя с полверсты протащила...
Я распутал ремень и встал. По моему лицу, разодранному бурьяном, лилась кровь.
Тут же, в двух шагах от нас, лежала передовая цепь. Мне видны были трубы Замостья, вороватые огни в теснинах его гетто и каланча с разбитым фонарем. Сырой рассвет
стекал на нас, как волны хлороформа. Зеленые ракеты взвивались над польским лагерем. Они трепетали в воздухе, осыпались, как розы под луной, и угасали.
И в тишине я услышал отдаленное дуновение стона. Дым потаенного убийства бродил вокруг нас.
- Бьют кого-то, - сказал я, - кого это бьют?..
- Поляк, тревожится, - ответил мне мужик, - поляк жидов режет...
Мужик переложил ружье из правой руки в левую. Борода его свернулась совсем набок, он посмотрел на меня с любовью и сказал:
- Длинные эти ночи в цепу, конца этим ночам нет. И вот приходит человеку охота поговорить с другим человеком, а где его возьмешь, другого человека-то?..
Мужик заставил меня прикурить от его огонька.
- Жид всякому виноват, - сказал он, - и нашему и вашему. Их после войны самое малое количество останется. Сколько в свете жидов считается?
- Десять миллионов, - ответил я и стал взнуздывать коня.
- Их двести тысяч останется, - вскричал мужик и тронул меня за руку, боясь, что я уйду.
Но я взобрался на седло и поскакал к тому месту, где был штаб.
Начдив готовился уже уезжать. Ординарцы стояли перед ним навытяжку и спали стоя. Спешенные эскадроны ползли по мокрым буграм.
- Прижалась наша гайка, - прошептал начдив и уехал.
Мы последовали за ним по дороге в Ситанец.
Снова пошел дождь. Мертвые мыши поплыли по дорогам. Осень окружила засадой наши сердца, и деревья, голые мертвецы, поставленные на обе ноги, закачались на перекрестках.
Мы приехали в Ситанец утром. Я был с Волковым, квартирьером штаба. Он нашел для нас свободную хату у края деревни.
- Вина, - сказал я хозяйке, - вина, мяса и хлеба!
Старуха сидела на полу и кормила из рук спрятанную под кроватью телку.
- Ниц нема[11], - ответила она равнодушно. - И того времени не упомню, когда было...
Я сел за стол, снял с себя револьвер и заснул. Через четверть часа я открыл глаза и увидел Волкова, согнувшегося над подоконником. Он писал письмо к невесте.
«Многоуважаемая Валя, - писал он, - помните ли вы меня?»
Я прочитал первую строчку, потом вынул спички из кармана и поджег кучу соломы на полу. Освобожденное пламя заблестело и кинулось ко мне. Старуха легла на огонь грудью
и затушила его.
- Что ты делаешь, пан? - сказала старуха и отступила в ужасе.
Волков обернулся, устремил на хозяйку пустые глаза и снова принялся за письмо.
- Я спалю тебя, старая, - пробормотал я, засыпая, - тебя спалю и твою краденую телку[12].
- Чекай[13], - закричала хозяйка высоким голосом. Она побежала в сени и вернулась с кувшином молока и хлебом.
Мы не успели съесть и половины, как во дворе застучали выстрелы. Их было множество. Они стучали долго и надоели нам. Мы кончили молоко, и Волков ушел во двор для того,
чтобы узнать, в чем дело.
- Я заседлал твоего коня, - сказал он мне в окошко, - моего прострочили, лучше не надо. Поляки ставят пулеметы в ста шагах.
И вот на двоих у нас осталась одна лошадь. Она едва вынесла нас из Ситанца. Я сел в седло, Волков пристроился сзади.
Обозы бежали, ревели и тонули в грязи. Утро сочилось на нас, как хлороформ сочится на госпитальный стол.
- Вы женаты, Лютов? - сказал вдруг Волков, сидевший сзади.
- Меня бросила жена, - ответил я, задремал на несколько мгновений, и мне приснилось, что я сплю на кровати.
Молчание.
Лошадь наша шатается.
- Кобыла пристанет через две версты, - говорит Волков, сидящий сзади.
Молчание.
- Мы проиграли кампанию[14], - бормочет Волков и всхрапывает.
- Да, - говорю я.
Сокаль,
сентябрь 1920.
ИЗМЕНА[15]
Товарищ следователь Бурденко[16]. На вопрос ваш отвечаю, что партийность имею номер двадцать четыре два нуля, выданную
Никите Балмашеву Краснодарским комитетом партии. Жизнеописание мое до 1914 года объясняю как домашнее, где занимался при родителях хлебопашеством и перешел от
хлебопашества в ряды империалистов защищать гражданина Пуанкаре[17] и палача германской
революции Эберта-Носке[18], которые, надо думать, спали и во сне видали, как бы дать подмогу урожденной моей станице Иван Святой Кубанской
области. И так вилась веревочка до тех пор, пока товарищ Ленин совместно с товарищем Троцким не отворотили озверелый мой штык и не указали ему предназначенную кишку и
новый сальник поудобнее. С того времени я ношу номер двадцать четыре два нуля на конце зрячего моего штыка, и довольно оно стыдно и слишком мне смешно слыхать теперь
от вас, товарищ следователь Бурденко, неподобную эту липу про неизвестный N...ский госпиталь. На госпиталь этот я положил с походом, а не чуть ли стрелял и нападал,
чего и не могло быть. Будучи ранены, мы все трое, а именно боец Головицын, боец Кустов и я, имели жар в костях и не нападали, а только плакали, стоя в больничных
халатах на площади посреди вольного населения по национальности евреев. А коснувшись повреждения трех стекол, которые мы повредили из офицерского нагана, то скажу от
всей души, что стекла не соответствовали своему назначению, как будучи в кладовке, которой они без надобности. И доктор Явейн, видя горькую эту нашу стрельбу, только
насмехался разными улыбками, стоя в окошке своего госпиталя, что также могут подтвердить вышеизложенные вольные евреи местечка Козин. На доктора Явейна даю еще,
товарищ следователь, тот материал, что он надсмехался, когда мы трое раненых, а именно: боец Головицын, боец Кустов и я, первоначально поступали на излечение, и с
первых слов он заявил нам слишком грубо: вы, бойцы, искупаетесь каждый в ванной, ваше оружие и вашу одежду скидайте этой же минутой, я опасаюсь от них заразы,
они пойдут у меня обязательно в цейхгауз[19]... И тогда, видя перед собою зверя, а не человека, боец Кустов выступил
вперед своею перебитою ногой и выразился, что какая в ней может быть зараза, в кубанской вострой шашке, кроме как для врагов нашей революции, и также поинтересовался
узнать об цейхгаузе, действительно ли там при вещах находится партийный боец или же, напротив, один из беспартийной массы. И тут доктор Явейн, видно, заметил, что мы
можем хорошо понимать измену. Он оборотился спиной и без другого слова отослал нас в палату и опять с разными улыбками, куда мы и пошли, ковыляя разбитыми ногами,
махая калеченными руками и держась друг за друга, так как мы трое есть земляки из станицы Иван Святой, а именно: товарищ Головицын, товарищ Кустов и я, мы есть земляки
с одной судьбой, и у кого разорвана нога, тот держит товарища за руку, а у кого недостает руки, тот опирается на товарищево плечо. Согласно отданного приказания,
пошли мы в палату, где ожидали увидеть культработу и преданность делу, но интересно узнать, что же мы увидели, взойдя в палату? Мы увидели красноармейцев,
исключительную пехоту, сидящих на устланных постелях, играющих в шашки, и при них сестер высокого росту, вполне гладких, стоящих у окошек и разводящих симпатию. Увидев
это, мы остановились как громом пораженные.
- Отвоевались, ребята, - восклицаю я раненым.
- Отвоевались, - отвечают раненые и двигают шашками, поделанными из хлеба.
- Рано, - говорю я раненым, - рано ты отвоевалась, пехота, когда враг на мягких лапах ходит в пятнадцати верстах от местечка и когда в газете «Красный Кавалерист»
можно читать про наше международное положение, что это одна ужасть и на горизонте полно туч.
Но слова мои отскочили от геройской пехоты, как овечий помет от полкового барабана, и заместо всего разговора получилось у нас, что милосердные сестры подвели нас к
лежанкам и снова начали тереть волынку про сдачу оружия, как будто мы уже были побежденные. Они растревожили этим Кустова нельзя сказать как, и тот стал обрывать свою
рану, помещавшуюся у него на левом плече, над кровавым сердцем бойца и пролетария. Видя эту натугу, сиделки поутихли, но только поутихли они на самое малое время, а
потом опять завели свое издевательство беспартийной массы и стали подсылать охотников повытаскивать из-под нас сонных одежду или заставляли для культработы играть
театральную ролю в женском платье, что не подобает.
Немилосердные сиделки. Не однажды примерялись они к нам ради одежи сонным порошком, так что отдыхать мы стали в очередь, имея один глаз раскрывши, и в отхожее даже по
малой нужде ходили в полной форме с наганами. И отстрадавши так неделю с одним днем, мы стали заговариваться, получили видения и, наконец, проснувшись в обвиняемое
утро, 4 августа, заметили в себе ту перемену, что лежим в халатах под номерами, как каторжники, без оружия и без одежи, вытканной матерями нашими, слабосильными
старушками с Кубани... И солнышко, видим, великолепно светит, а окопная пехота, среди которой страдало три красных конника, фулиганит над нами и с ней немилосердные
сиделки, которые, всыпавши нам накануне сонного порошку, трясут теперь молодыми грудями и несут нам на блюдах какаву, а молока в этом какаве хоть залейся! От развеселой
этой карусели пехота стучит костылями громко до ужасти и щиплет нам бока, как купленным девкам, дескать, отвоевалась и она, Первая Конная Буденная армия. Но нет,
раскудрявые товарищи, которые наели очень чудные пуза, что ночью играют, как на пулеметах, не отвоевалась она, а только, отпросившись вроде как по надобности, сошли мы
трое во двор и со двора пустились мы в жару в синих язвах к гражданину Бойдерману, к предуревкома[20], без которого,
товарищ следователь Бурденко, этого недоразумения со стрельбой, возможная вещь, и не существовало бы, т. е. без того предуревкома, от которого совершенно мы потерялись.
И хотя мы не можем дать твердого материала на гражданина Бойдермана, но только, зайдя к предуревкома, мы обратили внимание на гражданина пожилых лет, в тулупе, по
национальности еврея, который сидит за столом, стол его набит бумагами, что это некрасота смотреть... Гражданин Бойдерман кидает глазами то туда, то сюда, и видно,
что он ничего не может понимать в этих бумагах, ему горе с этими бумагами, тем более сказать, что неизвестные, но заслуженные бойцы грозно подступают к гражданину
Бойдерману за продовольствием, вперебивку с ними местные работники указывают на контру в окрестных селах, и тут же являются рядовые работники центра, которые желают
венчаться в уревкоме в самой скорости и без волокиты... Также и мы возвышенным голосом изложили случай с изменой в госпитале, но гражданин Бойдерман только пучил на
нас глаза и опять кидал их то туда, то сюда и ласкал нам плечи, что уже не есть власть и недостойно власти, резолюции никак не давал, а только заявлял: товарищи бойцы,
если вы жалеете Советскую власть, то оставьте это помещение, на что мы не могли согласиться, т.е. оставить помещение, а потребовали поголовное удостоверение
личности, не получив какового, потеряли сознание. И, находясь без сознания, мы вышли на площадь, перед госпиталем, где обезоружили милицию в составе одного человека
кавалерии и нарушили со слезами три незавидных стекла в вышеописанной кладовке. Доктор Явейн при этом недопустимом факте делал фигуры и смешки, и это в такой момент,
когда товарищ Кустов должен был через четыре дня скончаться от своей болезни!
В короткой красной своей жизни товарищ Кустов без края тревожился об измене, которая вот она мигает нам из окошка, вот она насмешничает над грубым пролетариатом, но
пролетариат, товарищи, сам знает, что он грубый, нам больно от этого, душа горит и рвет огнем тюрьму тела и острог постылых ребер...
Измена, говорю я вам, товарищ следователь Бурденко, смеется нам из окошка, измена ходит, разувшись, в нашем дому, измена закинула за спину штиблеты, чтобы не скрипели
половицы в обворовываемом дому...
ЧЕСНИКИ[21]
Шестая дивизия скопилась в лесу, что у деревни Чесники, и ждала сигнала к атаке. Но Павличенко, начдив шесть, поджидал вторую бригаду и не давал сигнала. Тогда к
начдиву подъехал Ворошилов. Он толкнул его мордой лошади в грудь и сказал:
- Волыним, начдив шесть, волыним.
- Вторая бригада, - ответил Павличенко глухо, - согласно вашего приказания идет на рысях к месту происшествия.
- Волыним, начдив шесть, волыним, - сказал Ворошилов и рванул на себе ремни. Павличенко отступил от него на шаг.
- Во имя совести, - закричал он и стал ломать сырые пальцы, - во имя совести, не торопить меня, товарищ Ворошилов...
- Не торопить, - прошептал Клим Ворошилов, член Реввоенсовета, и закрыл глаза. Он сидел на лошади, глаза его были прикрыты, он молчал и шевелил губами. Казак в лаптях
и в котелке смотрел на него с недоумением. Штаб армии, рослые генштабисты в штанах, краснее, чем человеческая кровь, делали гимнастику за его спиной и пересмеивались.
Скачущие эскадроны шумели в лесу, как шумит ветер, и ломали ветви. Ворошилов расчесывал маузером гриву своей лошади.
- Командарм, - закричал он, оборачиваясь к Буденному, - скажи войскам напутственное слово. Вот он стоит на холмике, поляк, стоит, как картина, и смеется над тобой...
Поляки в самом деле были видны в бинокль. Штаб армии вскочил на коней, и казаки стали стекаться к нему со всех сторон.
Иван Акинфиев, бывший повозочный Ревтрибунала, проехал мимо и толкнул меня стременем.
- Ты в строю, Иван? - сказал я ему. - Ведь у тебя ребер нету?..
- Положил я на эти ребра, - ответил Акинфиев, сидевший на лошади бочком, - дай послухать, что человек рассказывает.
Он проехал вперед и притиснулся к Буденному в упор.
Тот вздрогнул и сказал тихо:
- Ребята, - сказал Буденный, - у нас плохая положения, веселей надо, ребята...
- Даешь Варшаву! - закричал казак в лаптях и в котелке, выкатил глаза и рассек саблей воздух.
- Даешь Варшаву! - закричал Ворошилов, поднял коня на дыбы и влетел в середину эскадронов.
- Бойцы и командиры, - сказал он со страстью, - в Москве, в древней столице, борется небывалая власть. Рабоче-крестьянское правительство, первое в мире, приказывает
вам, бойцы и командиры, атаковать неприятеля и привезти победу.
- Сабли к бою, - отдаленно запел Павличенко за спиной командарма, и вывороченные малиновые его губы с пеной заблестели в рядах. Красный казакин начдива был оборван,
мясистое, омерзительное его лицо искажено. Клинком неоценимой сабли он отдал честь Ворошилову.
- Согласно долгу революционной присяги, - сказал начдив шесть, хрипя и озираясь, - докладаю Реввоенсовету Первой Конной: вторая непобедимая кавбригада на рысях
подходит к месту происшествия.
- Делай, - ответил Ворошилов и махнул рукой. Он тронул повод, Буденный поехал с ним рядом. Они ехали рядом на длинных рыжих кобылах, в одинаковых кителях и в сияющих
штанах, расшитых серебром. Бойцы, подвывая, двигались за ними, и бледная сталь мерцала в сукровице осеннего солнца. Но я не услышал единодушия в казацком вое, и,
дожидаясь атаки, я ушел в лес, в глубь его, к стоянке питпункта.
Две пухлых сестры в передничках укладывались там на траве. Они толкались молодыми грудями и отпихивались друг от дружки. Они смеялись замирающим бабьим смешком и
подмигивали мне снизу, не мигая. Так подмигивают пересыхающему парню деревенские девки с голыми ногами, деревенские девки, взвизгивающие, как обласканные щенята, и
ночующие на дворе в томительных подушках скирды. Подальше от сестер лежал в бреду раненый красноармеец, и Степка Дуплищев, вздорный казачонок, чистил скребницей
Урагана, кровного жеребца, принадлежавшего начдиву и происходившего от Люлюши, ростовской рекордистки. Раненый скороговоркой вспоминал о Шуе, о
нетели[22] и о каких-то оческах[23] льна, а Дуплищев, заглушая его жалкое
бормотанье, пел песню о денщике и толстой генеральше, пел все громче, взмахивал скребницей и гладил коня. Но его прервала Сашка, опухшая Сашка, дама всех эскадронов.
Она подъехала к мальчику и прыгнула на землю.
- Сделаемся, што ль? - сказала Сашка.
- Отваливай, - ответил Дуплищев, повернулся к ней спиной и стал заплетать ленточки в гриву Урагану.
- Своему слову ты хозяин, Степка,- сказала тогда Сашка, - или ты вакса?
- Отваливай, - ответил Степка, - своему слову я хозяин.
Он вплел все ленточки в гриву и вдруг закричал мне с отчаянием:
- Вот, Кирилл Васильич, обратите маленькое внимание, какое надругание она надо мной делает. Это цельный месяц я от нее вытерпляю несказанно што. Куды ни повернусь -
она тут, куды ни кинусь - она загородка путя моего, спусти ей жеребца да спусти ей жеребца. Ну, когда начдив каждодневно мне наказывает: «К тебе, - говорит, - Степа,
при таком жеребце многие проситься будут, но не моги ты пускать его по четвертому году...»
- Вас небось по пятнадцатому году пускаешь, - пробормотала Сашка и отвернулась. - По пятнадцатому небось, и ничего, молчишь, только пузыри пускаешь...
Она отошла к своей кобыле, укрепила подпруги и изготовилась ехать. Шпоры на ее туфлях гремели, ажурные чулки были забрызганы грязью и убраны сеном, чудовищная грудь ее
закидывалась за спину.
- Целковый-то я привезла, - сказала Сашка в сторону и поставила туфлю с шпорой в стремя. - Привезла, да вот отвозить надо.
Женщина вынула два новеньких полтинника, поиграла ими на ладони и спрятала опять за пазуху.
- Сделаемся, што ль? - сказал тогда Дуплищев, не спуская глаз с серебра, и повел жеребца. Сашка выбрала покатое место на полянке и поставила кобылу.
- Ты один, видно, на земле с жеребцом ходишь, - сказала она Степке и стала направлять Урагана, - да только кобыленка у меня позиционная, два года не покрыта, дай,
думаю, хороших кровей добуду...
Сашка справилась с жеребцом и потом отвела в сторонку свою лошадь.
- Вот мы и с начинкой, девочка, - прошептала она, поцеловала свою кобылу в лошадиные пегие мокрые губы с нависшими палочками слюны, потерлась о лошадиную морду и стала
вслушиваться в шум, топавший по лесу.
- Вторая бригада бежит, - сказала Сашка строго и обернулась ко мне. - Ехать надо, Лютыч...
- Бежит, не бежит, - закричал Дуплищев, и у него перехватило в горле, - ставь, дьякон, деньги на кон...
- С деньгами я вся тут, - пробормотала Сашка и вскочила на кобылу.
Я бросился за ней, и мы двинулись галопом. Вопль Дуплищева раздался за нами и легкий стук выстрела.
- Обратите маленькое внимание! - кричал казачонок и изо всех сил бежал по лесу.
Ветер прыгал между ветвями, как обезумевший заяц, вторая бригада летела сквозь галицийские дубы, безмятежная пыль канонады восходила над землей, как над мирной хатой.
И по знаку начдива мы пошли в атаку, незабываемую атаку при Чесниках.
ПОСЛЕ БОЯ[24]
История распри моей с Акинфиевым такова.
Тридцать первого числа случилась атака при Лесниках[25]. Эскадроны скопились в лесу возле деревни и в шестом часу вечера
кинулись на неприятеля. Он ждал нас на возвышенности, до которой было три версты ходу. Мы проскакали три версты на лошадях, беспредельно утомленных, и, вскочив на холм,
увидели мертвенную стену из черных мундиров и бледных лиц. Это были казаки, изменившие нам в начале польских боев и сведенные в бригаду
есаулом Яковлевым[26]. Построив всадников в каре, есаул ждал нас с шашкой наголо. Во рту его блестел золотой зуб, черная борода лежала на его груди,
как икона на мертвеце. Пулеметы противника палили с двадцати шагов, раненые упали в наших рядах. Мы растоптали их и ударились об неприятеля, но каре его не дрогнуло,
тогда мы бежали.
Так была одержана савинковцами недолговременная победа над шестой дивизией. Она была одержана потому, что атакуемый не отвратил лица перед лавой налетающих эскадронов.
Есаул устоял на этот раз, и мы бежали, не обагрив сабель жалкой кровью изменников.
Пять тысяч человек, вся дивизия наша неслась по склонам, никем не преследуемая. Неприятель остался на холме. Он не поверил неправдоподобной своей победе и не решился
на погоню. Поэтому мы остались живы и скатились без ущерба в долину, где встретил нас Виноградов, начподив шесть[27].
Виноградов метался на взбесившемся скакуне и возвращал в бой бегущих казаков.
- Лютов, - крикнул он, завидев меня, - завороти мне бойцов, душа из тебя вон...
Виноградов колотил рукояткой маузера качавшегося жеребца, он взвизгивал и сзывал людей. Я освободился от него и подъехал к киргизу Гулимову, скакавшему неподалеку:
- Наверх, Гулимов, - сказал я, - завороти коня...
- Кобылячий хвост завороти, - ответил Гулимов и оглянулся. Он оглянулся воровато, выстрелил и опалил мне волосы над ухом.
- Твоя завороти, - прошептал Гулимов, взял меня за плечи и стал вытаскивать саблю другой рукой. Сабля туго сидела в ножнах, киргиз дрожал и озирался. Он обнимал мое
плечо и наклонял глаза все ближе.
- Твоя вперед, - повторил он чуть слышно, - моя за тобой следом. - и легонько стукнул меня в грудь клинком подавшейся сабли. Мне сделалось тошно от близости смерти и
от тесноты ее, я отвел ладонью лицо киргиза, горячее, как камень под солнцем, и расцарапал его так глубоко, как только мог. Теплая кровь зашевелилась под моими ногтями,
защекотала их, я отъехал от Гулимова, задыхаясь, как после долгого пути. Истерзанный друг мой, лошадь, шла шагом. Я ехал, не видя пути, я ехал, не оборачиваясь, пока
не встретил Воробьева, командира первого эскадрона[28]. Воробьев искал своих квартирьеров и не находил их. Мы добрались с
ним до деревни Чесники и сели там на лавочку вместе с Акинфиевым, бывшим повозочным ревтрибунала. Мимо нас прошла Сашка, сестра 31-го кавполка, и два командира подсели
на лавочку. Командиры эти задремывали и молчали, один из них, контуженный, неудержимо качал головой и подмигивал выкатившимся глазом. Сашка пошла сказать об нем в
госпиталь и потом вернулась к нам, таща лошадь на поводу. Кобыла ее упиралась и скользила ногами в мокрой глине.
- Куда паруса надула? - сказал сестре Воробьев. - Посиди с нами, Саш...
- Не сяду я с вами, - ответила Сашка и ударила кобылу в живот, - не сяду...
- Что так? - закричал Воробьев, смеясь. - Али ты, Саш, передумала с мужчинами чай пить?..
- С тобой передумала, - обернулась баба к командиру и бросила повод далеко от себя, - передумала я, Воробьев, с тобой чай пить, потому видала я вас сегодня, герои, и
твою некрасоту видала, командир...
- А когда видала, - пробормотал Воробьев, - так и стрелять было впору...
- Стрелять, - с отчаянием сказала Сашка и сорвала с рукава госпитальную повязку, - этим, что ли, стрелять мне?[29]
И тут придвинулся к нам Акинфиев, бывший повозочный ревтрибунала, с которым не сведены были у меня давние счеты.
- Стрелять тебе нечем, Сашок, - сказал он успокоительно, - тебя ефтим никто не виноватит, но только виноватить я желаю тех, кто в драке путается, а патронов в наган не
залаживает... Ты в атаку шел, - закричал мне вдруг Акинфиев, и судорога облетела его лицо, - ты шел и патронов не залаживал, где тому причина?..
- Отвяжись, Иван, - сказал я Акинфиеву, но он не отставал и подступал ближе, весь кособокий, припадочный и без ребер.
- Поляк тебя да, а ты его нет, - бормотал казак, вертясь и ворочая разбитым бедром, - где тому причина?..
- Поляк меня да, - ответил я дерзко, - а я поляка нет...
- Значит, ты молокан[30]? - прошептал Акинфиев, отступая.
- Значит, молокан, - сказал я громче прежнего. - Чего тебе надо, Иван?..
- Мне того надо, что ты при сознании, - закричал Иван с диким торжеством, - ты при сознании, а у меня про молокан есть закон писан, их в расход пускать можно, они
бога почитают...
Собирая толпу, казак кричал про молокан не переставая. Я стал уходить от него, но он догнал меня и, догнав, ударил по спине кулаком.
- Ты патронов не залаживал, - с замиранием прошептал Акинфиев над самым моим ухом и завозился, пытаясь большими пальцами разодрать мне рот, - ты бога почитаешь,
изменник...
Он дергал и рвал мой рот, я отталкивал припадочного и бил его по лицу. Акинфиев боком повалился на землю и, падая, расшибся в кровь.
Тогда к нему подошла Сашка с болтающимися грудями. Женщина облила Ивана водой и вынула у него изо рта длинный зуб, качавшийся в черном рту, как береза на голом
большаке.
- У петухов одна забота, - сказала Сашка, - друг дружке в морды стучаться, а мне от делов от этих от сегодняшних глаза прикрыть хочется...
Она сказала это с горестью и увела к себе разбитого Акинфиева, а я поплелся в деревню Чесники, поскользнувшуюся на неутомимом галицийском дожде.
Деревня плыла и распухала, багровая глина текла из ее скучных ран. Первая звезда блеснула надо мной и упала в тучи. Дождь стегнул ветлы и обессилел. Вечер взлетел к
небу, как стая птиц, и тьма надела на меня мокрый свой венец. Я изнемог и, согбенный под могильною короной, пошел вперед, вымаливая у судьбы простейшее из умений -
уменье убить человека.
Галиция,
сентябрь 1920 г.
ПЕСНЯ[31]
На постое в сельце Будятичах мне пала на долю злая хозяйка. Она была вдова, она была бедна; я отбил много замков у ее чуланов, но не нашел в них живности.
Мне оставалось исхитриться, и вот однажды, вернувшись домой рано, до сумерек, я увидел, как хозяйка приставляла заслонку к неостывшей печи. В хате пахло щами, и, может
быть, в этих щах было мясо. Я услышал мясо в ее щах и положил револьвер на стол, но старуха отпиралась, у нее показались судороги в лице и в черных пальцах, она
темнела и смотрела на меня с испугом и удивительной ненавистью. Но ничто не спасло бы ее, я донял бы ее револьвером, кабы мне не помешал в этом Сашка Коняев, или,
иначе, Сашка Христос.
Он вошел в избу с гармоникой под мышкой, прекрасные его ноги болтались в растоптанных сапогах.
- Поиграем песни, - сказал он и поднял на меня глаза, заваленные синими сонными льдами. - Поиграем песни, - сказал Сашка, присаживаясь на лавочку, и проиграл
вступление.
Задумчивое это вступление шло как бы издалека, казак оборвал его и заскучал синими глазами. Он ото всех отвернулся и, зная, чем угодить мне, начал кубанскую песню.
«Звезда полей, - запел он, - звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука...[32]
Я любил эту песню, в любви к ней я доходил до возвышенного сердечного восторга. Сашка знал об этом, потому что мы оба - он и я - услышали ее в первый раз в
девятнадцатом году в гирлах Дона, у станицы Кагальницкой[33].
Один охотник, промышлявший в заповедных водах, научил нас этой песне. Там, в заповедных водах, мечет икру рыба и водятся несметные стаи птиц. Рыба плодится в гирлах в
непередаваемом изобилии, ее можно брать ковшами или просто руками, и если поставить в воду весло, то оно будет стоять стоймя - рыба держит весло и несет его с собой.
Мы видели это сами, мы не забудем никогда заповедных вод у Кагальницкой. Все власти запрещали там охоту, - это правильное запрещение, но в девятнадцатом году в гирлах
была жестокая война, и охотник Яков, промышлявший у нас на виду неправильный свой промысел, подарил для отвода глаз гармонику эскадронному нашему певцу Сашке Христу.
Он научил Сашку своим песням; из них многие были душевного старинного распева. За это мы всё простили лукавому охотнику, потому что песни его были нужны нам: никто не
видел тогда конца войне, и один Сашка устилал звоном и слезой утомительные наши пути. Кровавый след шел по этому пути. Песня летела над нашим следом. Так было на Кубани
и в зеленых походах[34], так было на Уральске и в Кавказских предгорьях, и вот до сегодняшнего дня. Песни нужны нам,
никто не видит конца войне, и Сашка Христос, эскадронный певец, не дозрел еще, чтобы умереть...
Вот и в этот вечер, когда я обманулся в хозяйских щах, Сашка усмирил меня полузадушенным и качающимся своим голосом.
«Звезда полей, - пел он, - звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука...»
И я слушал его, растянувшись в углу на прелой подстилке. Мечта ломала мне кости, мечта трясла подо мной истлевшее сено, сквозь горячий ее ливень я едва различал
старуху, подпершую рукой увядшую щеку. Уронив искусанную голову, она стояла у стены не шевелясь и не тронулась с места после того, как Сашка кончил играть. Сашка
кончил и отложил гармонику в сторону, он зевнул и засмеялся, как после долгого сна, и потом, видя запустение вдовьей нашей хижины, смахнул сор с лавки и притащил ведро
воды в хату.
- Вишь, сердце мое, - сказала ему хозяйка, поскреблась спиной у двери и показала на меня, - вот начальник твой пришел давеча, накричал на меня, натопал, отнял замки у
моего хозяйства и оружию мне выложил... Это грех от бога - мне оружию выкладывать, ведь я женщина...
Она снова поскреблась о дверь и стала набрасывать кожухи[35] на сына. Сын ее храпел под иконой на большой кровати,
засыпанной тряпьем. Он был немой мальчик с оплывшей, раздувшейся белой головой и с гигантскими ступнями, как у взрослого мужика. Мать вытерла ему нечистый нос и
вернулась к столу.
- Хозяюшка, - сказал ей тогда Сашка и тронул ее плечо, - ежели желаете, я вам внимание окажу...
Но баба как будто не слыхала его слов.
- Никаких щей я не видала, - сказала она, подпирая щеку, - ушли они, мои щи, мне люди одну оружию показывают, а и попадется хороший человек и посластиться бы с ним
впору, да вот такая я тошная стала, что и греху не обрадуюсь...
Она тянула унылые свои жалобы и, бормоча, отодвинула к стене немого мальчика; Сашка лег с ней на тряпичную постель, а я попытался заснуть и стал придумывать себе сны,
чтобы мне заснуть с хорошими мыслями.
СЫН РАББИ[36]
...Помнишь ли ты Житомир, Василий? Помнишь ли ты Тетерев, Василий, и ту ночь, когда суббота, юная суббота кралась вдоль заката, придавливая звезды красным каблучком?
Тонкий рог луны купал свои стрелы в черной воде Тетерева. Смешной Гедали, основатель IV Интернационала[37], вел нас к
рабби Моталэ Брацлавскому на вечернюю молитву. Смешной Гедали раскачивал петушиные перышки своего цилиндра в красном дыму вечера. Хищные зрачки свечей мигали в комнате
рабби. Склонившись над молитвенниками, глухо стонали плечистые евреи, и старый шут чернобыльских цадиков звякал медяшками в изодранном
кармане[38]...
...Помнишь ли ты эту ночь, Василий?.. За окном ржали кони и вскрикивали казаки. Пустыня войны зевала за окном, и рабби Моталэ Брацлавский,
вцепившись в талес[39] истлевшими пальцами, молился у восточной стены. Потом раздвинулась завеса шкапа, и в похоронном блеске свечей мы увидели
свитки Торы, завороченные в рубашки из пурпурного бархата и голубого шелка[40], и повисшее над торами безжизненное
покорное прекрасное лицо Ильи, сына рабби, последнего принца в династии[41]...
И вот третьего дня, Василий, полки двенадцатой армии открыли фронт у Ковеля[42]. В городе загремела пренебрежительная
канонада победителей. Войска наши дрогнули и перемешались. Поезд политотдела стал уползать по мертвой спине полей. И чудовищная Россия, неправдоподобная, как стадо
платяных вшей, затопала лаптями по обе стороны вагонов. Тифозное мужичье катило перед собой привычный горб солдатской смерти. Оно прыгало на подножки нашего поезда и
отваливалось, сбитое ударами прикладов. Оно сопело, скреблось, летело вперед и молчало. А на двенадцатой версте, когда у меня не стало картошки, я швырнул в них
грудой листовок Троцкого[43]. Но только один из них протянул за листовкой грязную мертвую руку. И я узнал Илью, сына
житомирского рабби. Я узнал его тотчас, Василий. И так томительно было видеть принца, потерявшего штаны, переломленного надвое солдатской котомкой, что мы, преступив
правила, втащили его к себе в вагон. Голые колени, неумелые, как у старухи, стукались о ржавое железо ступенек, две толстогрудые машинистки в матросках волочили по
полу длинное застенчивое тело умирающего. Мы положили его в углу редакции, на полу. Казаки в красных шароварах поправили на нем упавшую одежду. Девицы, уперши в пол
кривые ноги незатейливых самок, сухо наблюдали его половые части, эту чахлую нежную курчавую мужественность исчахшего семита. А я, видевший его в одну из скитальческих
моих ночей, я стал складывать в сундучок рассыпавшиеся вещи красноармейца Брацлавского.
Здесь все было свалено вместе - мандаты агитатора и памятки еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида[44] лежали
рядом. Узловатое железо ленинского черепа и тусклый шелк портретов Маймонида. Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений
шестого съезда партии[45], и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов. Печальным и скупым дождем падали они
на меня - страницы Песни песней[46] и револьверные патроны. Печальный дождь заката обмыл пыль моих волос, и я сказал юноше,
умиравшему в углу на драном тюфяке:
- Четыре месяца тому назад, в пятницу вечером, старьевщик Гедали привел меня к вашему отцу[47], рабби Моталэ, но вы не были тогда в партии,
Брацлавский...
- Я был тогда в партии, - ответил мальчик, царапая грудь и корчась в жару, - но я не мог оставить мою мать...
- А теперь, Илья?
- Мать в революции - эпизод, - прошептал он, затихая. - Пришла моя буква, буква Б, и организация услала меня на фронт...
- И вы попали в Ковель, Илья?
- Я попал в Ковель, - закричал он с отчаянием. - Кулачье открыло фронт. Я принял сводный полк, но поздно. У меня не хватило артиллерии...
***
Он умер, не доезжая Ровно. Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий[48] и портянок. Мы похоронили его на забытой
станции. И я - едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, - я принял последний вздох моего брата.
Источник: Бабель И.Э. Конармия / подгот. Е.И. Погорельская; [отв. ред. Н.В. Корниенко]. – М.: Наука, 2018. – 470 с.
|
|
1. «Конармия» – сборник рассказов, объединенных темой гражданской войны и основанных на дневнике,
который И. Бабель вёл на службе в 1-й Конной армии, под командованием Семёна Будённого во время Советско-польской войны 1920 года.
В 1926 г. отдельные рассказы конармейского цикла, публиковавшиеся в газетах и журналах, не просто были собраны под одной обложкой, но составленная из разных
звеньев «Конармия» превратилась в целостное, единое произведение.
В периодике раньше других был напечатан рассказ «Письмо» – 11 февраля 1923 г., в «Известиях Одесского губисполкома, Губкома КП(б)У и Губпрофсовета».
Затем на страницах той же газеты, как было обещано в редакционном примечании к «Письму», появились новеллы: «Костел в
Новограде» (18 февраля); «Учение о тачанке», «Кладбище в Козине» и «Грищук» (23 февраля).
В 1923-1924 гг. их публикация в одесских «Известиях» и приложениях к ним была продолжена.
С конца 1923 г. рассказы, вошедшие впоследствии в «Конармию», печатались на страницах московских журналов. И в Одессе, и в Москве большая их часть выходила
под рубрикой или с подзаголовком «Из книги “Конармия”». 13 марта 1926 г., почти накануне выхода
отдельного издания, в ленинградской «Красной газете» с подзаголовком «Неизданная глава из книги “Конармия”» была опубликована «Измена».
Однако с самого начала Бабелем была задумана книга. Выход «Конармии» планировался в Госиздате еще в 1924 г., а первым ее редактором стал Д.А. Фурманов.
Основной корпус «Конармии» состоит из 34 рассказов (по книге 1926 года). Есть также четыре рассказа, примыкающие к циклу («Грищук», «Их было девять»,
«Аргамак» и «Поцелуй»). «Грищук» был опубликован единственный раз и в книгу не включался, новелла «Их было девять» осталась только в рукописи, «Аргамак» в 1933 г. был
присоединен Бабелем к основному блоку книги, «Поцелуй» напечатан в 1937 г., после выхода последнего прижизненного сборника писателя. ( вернуться)
2. «Вдова» – впервые: ОИ (лит.-худ. приложение). 1923. 15 июля. С. 4, под названием «Шевелев»,
под рубрикой «Из книги “Конармия”»; авторская датировка: «Галиция, август 1920 г.». Повторно: Кр. Н. 1924. № 3. С. 16–19, под тем же названием и с той же датой,
под рубрикой «Из книги “Конармия”».
Название рассказа было изменено в КА–1926, однако в сборниках ИМГ и КСИ сохранено название «Шевелев».
В основе рассказа – дневниковая запись от 9 августа: «Другой рассказ о сестре милосердия Шурке. Ночь, бой, полки строятся, Левка в фаэтоне, сожитель Шуркин тяжело
ранен, отдает Левке лошадь, они отвозят раненого, возвращаются к бою. Ах, Шура, раз жить, раз помирать. Ну да ладно. Она была в заведении в Ростове, скачет в строю на
лошади, может отпустить пятнадцать. А теперь, Шурка, поедем, отступаем, лошади запутались в проволоке, проскакал 4 версты, село, сидит, рубит проволоку, проходит полк,
Шура выезжает из рядов, Левка готовит ужинать, жрать охота, поужинали, поговорили, идем, Шура, еще разок. Ну, ладно. А где? – Ускакала за полком, пошел спать. Если
жена приедет – убью». ( вернуться)
3. Парфорсная езда – от франц, par force (силой), вид цирковой езды стоя на лошади с выполнением
прыжков через различные препятствия. ( вернуться)
4. ...в грехах, как в репьях... – поговорка приведена в наброске (12) как поговорка
Конкина. ( вернуться)
5. ...а он, гляди, четырнадцатую дивизию погнал... – возможно, подразумеваются события 8 августа,
когда «14-я и 6-я кавдивизии вели упорный бой с противником за выход в район Стоянов-Радзихов-Лопатин-Станиславчик. Противник оказывал упорное сопротивление, особенно
в районе м. Радзихов, где его части семь раз переходили в атаку против I бригады 14-й кавдивизии» (Клюев. С. 114).
Однако не исключено, что Бабель совместил в рассказе бои первой половины августа с событиями конца июля, о которых Л. Л. Клюев писал: «Особенно сильный бой произошел в
районе нашей 14-й кавдивизии, где начдив 1-й легионеров по собственной инициативе в ночь на 31 июля повел наступление на части 14-й дивизии, расположившейся в
Роговно Волковые на ночлег, и отбросил их в район Пелча. Во время этого наступления противник совершенно окружил III бригаду, которая после нескольких атак прорвалась
и вышла на соединение с главными силами 14-й дивизии» (Клюев. С. 105). ( вернуться)
6. Послушные пожары встали на горизонте, тяжелые птицы канонады вылетели из огня. Буск горел... –
ср. с дневниковыми записями от 14 августа: «Центр операций взятие Буска и переправа через Буг. Целый день атака на Топоров, нет, отставили. Опять нерешительный день» и
от 15 августа: «Бои у Буска. Штаб в Буске. Форсировать Буг. Пожар на той стороне. Буденный в Буске». ( вернуться)
7. Там, в десяти верстах от города, шел бой с савинковскими казаками. – Савинков Борис Викторович
(1879–1925) – политический деятель, террорист, руководитель Боевой организации партии эсеров, участник Белого движения, писатель.
Во время советско-польской войны 1920 г. был председателем Русского политического комитета в Варшаве, куца приехал по приглашению Пилсудского, участвовал в подготовке
военных отрядов под командованием С.Н. Булак-Балаховича, воевавших на стороне поляков. ( вернуться)
8. Предатели сражались под командой есаула Яковлева, передавшегося полякам. – в середине июня
1920 г. есаул Вадим Яковлев организовал бригаду казаков-добровольцев из числа военнопленных и интернированных в польских лагерях. См. также рассказ
«После боя» и примеч. 2 к нему. ( вернуться)
9. «Замостье» – впервые: Красная Новь. 1924. № 3. С. 26–28, под рубрикой «Из книги “Конармия”»;
авторская датировка: «Сокаль, сентябрь 1920». Повторно: Рассказы–1925(2). С. 103–108.
Исправлена опечатка, допущенная в КА–1926: «– Вы женат, Лютов?» на «– Вы женаты, Лютов?».
Операция на Замостье нашла отражение в нескольких дневниковых записях Бабеля, отдельные детали использованы в рассказе.
29 августа: «Операция на Замостье. Мы в 10 в(ерстах) от З(амостья) (...) Операция, к(а)к всегда, несложна, обойти с запада и с севера и взять (...) Подходим к Замостью.
Страшный день. Дождь-победитель не затихает (ни) на минуту. Лошади едва вытягивают. Описать этот непереносимый дождь. Мотаемся до глубокой ночи. Промокли, устали
до жути, красный башлык Апанасенки. Обходим Замостье, части в 3-4 верстах от него. Не подпускают бронепоезда, кроют нас артогнем. Мы сидим на полях, ждем донесений,
несутся мутные потоки (...) Ничего не можем сделать с бронепоездами. Выяснилось, что мы не знали, что здесь есть ж(елезная) дорога, на карте не отмечена, конфуз, вот
наша разведка. – Мотаемся, все ждем, что возьмут Замостье. Черта с два. Поляки дерутся все лучше. Лошади и люди дрожат».
30 августа: «Операция на Замостье продолжается. Погода по-прежнему ужасная, дождь, слякоть, дороги непроходимы, почти не спали, на полу, на соломе, в сапогах,
будь готов (...) Едем к начдиву, он при 1(-й) и 2(-й) бригадах. Все время находимся в виду Замостья, видны его трубы, дома, пытаемся взять его со всех сторон.
Подготовляется ночная атака. Мы в 3 верстах от Замостья, ждем взятия города, будем там ночевать. Поле, ночь, дождь, пронизывающий холод, лежим на мокрой земле, лошадям
нечего дать, темно, едут с донесениями. Наступление будет вести 1(-я) и 3(-я) бригады (...) Усталость, апатия, неистребимая жажда сна, почти отчаяние. В темноте идет
цепь, спешена целая бригада. Возле нас – пушка. Через час – пошла потеха. Наша пушка стреляет беспрерывно, мягкий, лопающийся звук, огни в ночи, поляки пускают ракеты,
ожесточеннейшая стрельба, ружейная и пулеметная, ад, мы ждем, 3 часа ночи. Бой затихает. Ничего не вышло. Все чаще и чаще у нас ничего не выходит. Что это? Армия
поддается? – Едем на ночлег верст за 10 в Ситанец. Дождь усиливается. Усталость непередаваема. Одна мечта (–) квартира. Мечта осуществляется. Старый растерянный поляк
со старухой. Солдаты, конечно, растаскивают его. Испуг чрезвычайный, все сидели в погребах. Масса молока, масла, лапша, блаженство. Я каждый раз вытаскиваю новую
пищу. Замученная хорошая старушка. Восхитительное топленое масло. Вдруг обстрел, пули свистят у конюшен, у ног лошадей. Снимаемся. Отчаяние. Едем в другую (...)
окраину села. Три часа сна, прерываемого донесениями, расспросами, тревогой».
31 августа: «Армприказ – оставить (...) Замостье, идти на выручку 14(-й) дивизии, теснимой со стороны Комарова». ( вернуться)
10. Приказ по армии требовал, чтобы мы ночевали в Замостье, и начдив ждал донесений о победе. –
были изданы оперативные приказы Первой конной армии № 0108 и № 0109 об овладении Замостьем.
Но, вероятнее всего, в рассказе содержится своего рода парафраз приказа не по армии, а по 6-й кавалерийской дивизии № 147 от 28 августа 1920 г., подписанного
Апанасенко. В одном из параграфов приказа говорилось:
«Я (т. е. начдив. – Сост.) буду находиться при 1-й бригаде, куда присылать донесения через каждые два часа». В приказе содержались также указания отдельным бригадам
«сосредоточиться на ночлег» в определенных населенных пунктах, хотя Замостье среди них не упоминалось (РГВА. Ф. 245. On. 1. Д. 77. Л. 378). Ср. с дневниковой записью
от 30 августа: «Мы в 3 верстах от Замостья, ждем взятия города, будем там ночевать». ( вернуться)
11. Ниц нема – ничего нет (польск. nic nie ma). ( вернуться)
12. ...тебя спалю и твою краденую телку. – ср. с более ранней дневниковой записью – от 20 июля:
«Опять село, хозяйка длинная, скучно – немае (...) очень чисто, сын был в солдатах, дает нам яиц, молока нет, в хате невыносимо душно (...) Целый день сижу в хате
(...) тепло, там дождь за окном. К(а)к скучна и пресна для меня эта жизнь – цыплята, спрятанная корова, грязь, тупость». ( вернуться)
13. Чекай – подожди (польск. czekaj). ( вернуться)
14. Мы проиграли кампанию... – рейд Первой конной армии на Замостье в конце августа – начале
сентября 1920 г. закончился неудачей: армия не смогла взять город и попала в окружение, из которого вырвалась с большими потерями. Сначала она была выведена в резерв,
а затем направлена на Южный фронт для сражений против белогвардейских войск генерала Врангеля. ( вернуться)
15. «Измена» – впервые: Кр. газ. 1926. 13 марта (веч. вып.). С. 2, с редакционным примечанием
«Неизданная глава из книги “Конармия”». Повторно: Пролетарий. С. 129–133.
Сохранился целый ряд документов, свидетельствующих о сложной ситуации с ранеными красноармейцами, находившимися на лечении в госпиталях или отправленными в тыл. Так,
например, в срочной телеграмме ревтройки города Черкассы Реввоенсовету Первой конной армии от 15 июля 1920 г. говорилось: «Больные и раненые красноармейцы Первой
Конной армии, прибывающие в Черкассы, вносят полную дезорганизацию в работу Советвласти, руганью и угрозами оружия терроризируют ответственных работников как в
учреждениях, так равно и на улицах, театрах, госпиталях, не считаясь с нашими заявлениями и угрозами, врываются на фабрики и хозяйственные организации и самовольно
берут, делают, что им заблагорассудится. Местная власть не в силах прекратить подобные явления и просит принять надлежащие меры» (РГВА. Ф. 245. On. 1. Д. 24. Л. 612).
10 августа в Житомире по распоряжению Реввоенсовета Первой конной армии от 9 августа 1920 г. было издано два приказа. Один из них, № 34, адресован войсковым частям и
учреждениям Волынского губернского военного комиссариата:
«Несмотря на неоднократные приказы военкомам госпиталей и красноармейцам, находящимся на излечении в госпиталях гор. Житомира, сдать оружие, приказ ни красноармейцами,
ни военкомами госпиталей в жизнь не проводился. Считаем такое явление ненормальным, так как каждый боец Красной Армии обязан тотчас исполнять все приказы, ибо всякое
неисполнение таковых вносит разруху в строительство рабоче-крестьянской власти.
А потому на основании предыдущих приказов и приказа членов Реввоенсовета Ворошилова и Минина приказываем военкомам и старшим врачам госпиталей предложить всем
красноармейцам, находящимся на излечении в госпиталях, в течение 24 часов с момента получения сего приказа сдать имеющееся у них на руках оружие, как холодное, так и
огнестрельное, на хранение военкомам госпиталей, и, где таковых нет, старшим врачам, и при выписке красноармейцев на фронт выдавать таковое.
Всем военкомам и старшим врачам разъяснить больным красноармейцам недопустимость неисполнения приказов и хранения при себе оружия. По истечении указанного срока
военкомам госпиталей и старшим врачам предлагается донести об исполнении сего, а равно и всех случаях неисполнения. Предупреждаем, что неисполнение настоящего приказа
со стороны военкомов, старших врачей госпиталей и красноармейцев повлечет за собою самое строгое наказание, вплоть до предания суду по законам военного времени» (РГВА.
Ф. 245. On. 1. Д. 45. Л. 8).
Второй – секретный - приказ по житомирскому гарнизону – о разоружении в ночь с 11 на 12 августа больных и раненых красноармейцев, находящихся на лечении в госпиталях
Житомира. Приказом разрабатывались оперативные мероприятия по изъятию оружия, для чего создавались отряды красноармейцев, в каждый из которых входили уполномоченный и
пять агентов Чрезвычайной комиссии; в операции должны были участвовать военкомы госпиталей, в случае их отсутствия – главные врачи. В приказе, в частности, говорилось,
что отряд, назначенный в определенный госпиталь, «при военкоме госпиталя отправляется к месту назначения в 4 часа утра в боевом порядке и, прибыв на место назначения,
окружает здание госпиталя, заняв все входы и выходы. Уполномоченный, агенты, военком госпиталя с незначительной частью из отряда входят в госпиталь и в вежливой форме
находящимся там больным предлагают выдать имеющееся у них оружие, как огнестрельное, так и холодное, и, несмотря на сдачу, уполномоченному и имеющимся в его
распоряжении агентам произвести тщательный обыск в помещении красноармейцев для изъятия как оружия, так и всего незаконно хранящегося.
В случае неисполнения приказа о сдаче и сопротивления начальник отряда принимает все меры к предотвращению применения оружия и, в крайнем случае, под личной
ответственностью как строевого начальника отряда, уполномоченного и военкома госпиталя принять карательные меры по изъятию сопротивляющихся (sic!)» (РГВА. Ф. 245. Oп.
1. Д. 45. Л. 7).
Последний приказ был выполнен, о чем свидетельствует, в частности, «Резолюция раненых бойцов 1-го хирургического госпиталя имени тов. Буденного», направленная
в Реввоенсовет (эта резолюция может служить иллюстрацией к рассказу «Измена»):
«Мы, раненые бойцы, просим обратить внимание Реввоенсовета на следующие возмутительные явления, выразившиеся со стороны местных властей. 12 августа с/г в 3 часа ночи
вдруг без всякого предупреждения военкома или политрука был оцеплен госпиталь войсками. Выставлены были пулеметы, а также выставлены были часовые у дверей каждой
палаты. Во время обстрела госпиталей раненые красноармейцы, не зная, откуда производится стрельба, стали бросаться к дверям. Но часовые силой оружия заставили обратно
войти их в палаты. Такой случай был со стороны красного офицера, который также наставлял револьвер к груди раненого красноармейца. Расспрашивая часовых, что это
происходит, некоторые из них говорили, что на город Житомир напали бандиты. Спустя несколько минут они стали производить обыск оружия, переворачивая матрацы под
ранеными, которые, растревоженные этим, начали стонать от боли ран. А на втором этаже раненые, услышав эти стоны, стали волноваться, думая, что внизу убивают их
товарищей. Несмотря на все угрозы часовых, начали бежать на низ (sic!) по направлению к улице, дабы спасти свою жизнь. Общее собрание ранбольных бойцов признает этот
порядок неорганизованным и незаконным, нарушающим спокойствие госпиталя. Подобный поступок мог повести (к) весьма нежелательным результатам, к столкновению обеих
сторон. А потому просим Реввоенсовет 1-й Конной армии произвести строжайшее расследование по поводу этих действий и привлечь виновников произвола к ответственности
и что(бы) впредь таких случаев действий над ранеными бойцами не было. Общее собрание признает, что подобные явления могут отразиться на фронте» (РГВА. Ф. 245. Оп. 19.
Д. 4. Л. 1). ( вернуться)
16. Товарищ следователь Бурденко. – вероятно, отсылка к имени знаменитого хирурга Николая
Ниловича Бурденко (1876–1946). ( вернуться)
17. Пуанкаре (Poincare) Раймон (1860–1931) – французский политический и государственный деятель,
в 1913–1920 гг. президент Франции. ( вернуться)
18. ...палача германской революции Эберта-Носке... – объединены два имени немецких политических
и государственных деятелей: Эберт (Ebert) Фридрих (1871–1925) – один из ведущих деятелей социал-демократической партии Германии, первый рейхсканцлер Германии после
Ноябрьской революции 1918 г., первый президент Германии (Веймарская республика, 1919–1920); Носке (Noske) Густав (1868–1946) – социал-демократ, в 1919–1920 гг.
рейхсминистр обороны Германии. ( вернуться)
19. Цейхгауз – военная кладовая для оружия или амуниции. ( вернуться)
20. Предуревком – председатель уездного революционного комитета. ( вернуться)
21. «Чесники» – впервые: Кр. Н. 1924. № 3. С. 23–26, под рубрикой «Из книги “Конармия”».
Рассказ связан с рейдом на Замостье. Село Чесники упоминается в приказе по 6-й кавалерийской дивизии от 28 августа 1920 г. (см. примеч. к
рассказу «Замостье»).
Рассказ основан на дневниковой записи от 31 августа: «Предстоит атака. Бригады накапливаются в лесу – версты 2 от Чесники. – Ворошилов и Буденный все время
с нами (...) Ворошилов, коротенький, седеющий, в красных штанах с серебряными лампасами, все время торопит, нервирует, подгоняет Апанасенку, почему не подходит
2(-я) бригада. Ждем подхода 2(-й) бригады. Время тянется мучительно долго. Не торопить меня, т(оварищ) Ворошилов. Ворошилов – все погибло к и. м. – Буденный молчит,
иногда улыбается, показывая ослепительные белые зубы. Надо сначала пустить бригаду, потом полк. Ворошилову не терпится, он пускает в атаку всех, кто есть под рукой.
Полк проходит перед Ворош(иловым) и Буд(енным). Ворош(илов) вытянул огромный револьвер, не давать панам пощады, возглас принимается с удовольствием. Полк вылетает
нестройно. Ура, даешь, один скачет, другой задерживает, третий рысью, кони не идут, котелки и ковры. Наш эскадрон идет в атаку. Скачем версты четыре. Они колоннами
ждут нас на холме. Чудо - никто не пошевелился. Выдержка, дисциплина. Офицер с черной бородой. Я под пулями. Мои ощущения. Бегство. Военкомы заворачивают. Ничего не
помогает. К счастью, они не преследуют, иначе была бы катастрофа. Стараются собрать бригаду для второй атаки, ничего не получается». ( вернуться)
22. Нетель – ни разу не рожавшая самка крупного рогатого скота. ( вернуться)
23. Очески – остатки, отходы при очесывании льна, хлопка, шерсти и т. п. ( вернуться)
24. «После боя» – впервые: Прожектор. 1924. № 20. С. 12 и 14, с подзаголовком «Из книги
“Конармия”»; авторская датировка: «Галиция, сентябрь, 1920». Повторно: ОИ. 1924. 2 нояб. С. 3, под
рубрикой «Из книги “Конармия”»; авторская датировка: «Галиция, сентябрь 1920». ( вернуться)
25. Тридцать первого числа случилась атака при Чесниках. – см. рассказ «Чесники»
и преамбулу к примеч. ( вернуться)
26. Это были казаки, изменившие нам в начале польских боев и сведенные в бригаду есаулом Яковлевым.
– о есауле Яковлеве см. примеч. 6 к рассказу «Вдова».
Ряд подробностей об этом, в чем-то отличающихся от рассказа «После боя» и дневника Бабеля, есть в дневниковой записи Орловского от 28 августа:
«За Комаровым у Зубовице в этот день Конармия вела бой с “казачьей” бригадой, которой командовал есаул Яковлев. С первого же столкновения бригада была разорвана
на части и уничтожена. Остатки разбежались по лесу. У одного из убитых командиров был найден подлинный приказ Яковлева с обозначением соседних частей противника
и черновик договора бригады с польским командованием. В этом проекте договора деникинцы уже отказываются от былого лозунга борьбы “за единую и неделимую”, а идут
под лозунгом борьбы против большевиков и большевизма. Сам Яковлев живым в плен не отдался и застрелился. В плен взята его жена.
Бригада Яковлева, называвшаяся почему-то казачьей, на самом деле состояла из незначительного количества казаков под командованием одного небезызвестного
деникинского орла, генерала Бредова, а большая ее часть сформировалась в Калише из белополяков, впервые брошенных на фронт» (Орловский. С. 95).
О комаровском погроме говорится и в статье Бабеля «Недобитые убийцы», напечатанной в «Красном кавалеристе» 17 сентября 1920 г. ( вернуться)
27. ...где встретил нас Виноградов, начподив шесть. – начподив – начальника политотдела дивизии. В книжной версии рассказа «Берестечко» фамилию
Виноградов носит комиссар 6-й дивизии (подлинная фамилия военкома – Винокуров), начальником политотдела дивизии был Яковлев. ( вернуться)
28. ...пока не встретил Воробьева, командира первого эскадрона. – Воробьев – реальный человек, служивший в Первой конной. Его имя несколько раз
упомянуто в дневнике, в том числе в связи с боем у Чесников. Адамы, 21 августа: «Воробьев принял 2(-й) эскадрон. – Солдаты довольны»; Витков, 23–24 августа: «...бывший
комендант Воробьев (...) неизменно веселый и, кажется, глупый человек»; Чесники, 31 августа: «Веселый дураковатый Воробьев, рассказывает о своих подвигах, подскочил,
4 выстрела в упор. Апанас(енко) неожиданно оборачивается, ты сорвал атаку, мерзавец»; Теребин, 1 сентября: «Бесконечные разговоры о вчерашней атаке, вранье, искреннее
сожаление, бойцы молчат. Дурак Воробьев звонит. Его оборвал Начдив. – Начало конца 1(-й) Конной». ( вернуться)
29. Стрелять, – с отчаянием сказала Сашка и сорвала с рукава госпитальную повязку, – этим, что ли, стрелять мне? – ср. с дневниковой записью от 31
августа: «Рассказ сестры – есть сестры, которые только симпатию устраивают, мы помогаем бойцу,
все тяготы с ним, стреляла бы в таких, да чем стрелять будешь, х-м, да и того нет». ( вернуться)
30. Молокане – религиозная христианская секта, признающая служение Богу только «в духе и в
истине» и отрицающая церковную иерархию, иконы, обряды богослужения в православии; молокане отказываются от военной службы и ношения оружия. Ср.
с рассказом Бабеля «Первая любовь» (1925):
«– На молокан должна быть похожа наша жизнь, – бормотал он и пошатывался на подворачивающихся ногах, – вроде молокан должна быть наша жизнь, но только без бога этого
сталоверского, от него евреям выгода, другому никому...
И Власов с отчаянием закричал о сталоверском боге, пожалевшем одних евреев» (ИМГ. С. 32). ( вернуться)
31. «Песня» – впервые: Кр. Н. 1925. №3. С. 125-127, под названием «Вечер», под рубрикой
«Из дневника»; авторская датировка: «Сокаль, VIII, 1920 г.». Одновременно: Шк. 1925.
№ 15. С. 14–15, под названием «Вечер». В книге датировки нет.
Исправлена опечатка, допущенная в Кр. Н., Шк. и в КА–1926: «Песня летала...» на «Песня летела...» и опечатка, допущенная в Кр. И. и в КА–1926: «...отодвинула
к стене немного мальчика...» на «.. .отодвинула к стене немого мальчика...».
Некоторые детали – хозяйский сын с большой головой, поведение самой хозяйки и героя-повествователя – перешли в рассказ из дневниковой записи от 28 июля, сделанной в
Хотине: «Я живу в бедной хате, где сын с большой головой играет на скрипке. Терроризирую хозяйку, она ничего не дает (...) Хозяйка прячет свиней и корову».
( вернуться)
32. «Звезда полей, – запел он, – звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука...» –
эта народная песня, возможно, вдохновила Н. М. Рубцова на создание
стихотворения «Звезда полей» (1964). А в 1963 г. В. Н. Соколов написал стихотворение с тем же названием, скорее всего, под
влиянием рассказа Бабеля. ( вернуться)
33. ...он и я – услышали ее в первый раз в девятнадцатом году в гирлах Дона, у станицы Кагальницкой. –
бои у Кагальницкой шли в январе–феврале 1920 г. ( вернуться)
34. ...и в зеленых походах... – имеются в виду походы против нерегулярных вооруженных,
преимущественно крестьянских и казачьих, формирований, противостоявших и большевикам, и белогвардейцам. «Зеленые повстанцы», или «зеленые партизаны», скрывались в
основном в лесах, за что и получили свое название. ( вернуться)
35. Кожух – тулуп из овчины. ( вернуться)
36. «Сын рабби» – впервые: ОИ. 1924. 9 марта. С. 4, под рубрикой «Из книги “Конармия”»;
авторская датировка: «Бердичев, сентябрь 1920». Одновременно: Кр. Н. 1924. № 1. С. 69–71, под рубрикой «Из книги “Конармия”». В журнале и в книге датировки нет.
Список с подписью автора, местом и датой «Киверцы, сентябрь, 1920» рукой Бабеля, без начала (начинается со слов: «стены. Потом раздвинулась...»): РГАЛИ. Ф. 602.
On. 1. Ед. хр. 4. Л. 6-9.
В рассказе переосмыслена дневниковая запись от 12 сентября, сделанная в Киверцах: «Поезд отправляется быстро, солдаты и обозы бегут, раненые с искаженными лицами
скачут к нам в вагон, политработник, задыхающийся, у которого упали штаны, еврей с тонким просвечивающим лицом, м(ожет) б(ыть,) хитрый еврей (...) вскакивают
дезертиры с сломанными руками, больные из санлетучки». ( вернуться)
37. Смешной Гедали, основатель IV Интернационала... – имеется в виду «Интернационал добрых
людей» из рассказа «Гедали». ( вернуться)
38. ...и старый шут чернобыльских цадиков звякал медяшками в изодранном кармане... – речь идет
о ребе Мордхэ из рассказа «Рабби»; в субботу по религиозному Закону евреям запрещено брать деньги в руки. ( вернуться)
39. Талес (ивр. талит) – специальное покрывало, которое религиозные евреи накидывают поверх
одежды во время молитвы. ( вернуться)
40. Потом раздвинулась завеса шкапа, и в похоронном блеске свечей мы увидели свитки Торы, завороченные в рубашки
из пурпурного бархата и голубого шелка... – обернутые в специальные украшенные покрывала свитки Торы хранятся в синагоге в особом шкафу – Ковчеге
Торы (ивр. арон а-кодеш).
Обряд субботнего богослужения описан в рассказе неточно – шкаф со свитками Торы в канун субботы не открывается (см.: Бабель И.Э. «Детство» и другие рассказы. С. 390).
Тора – в широком смысле совокупность традиционного иудейского религиозного закона, в узком смысле – пятикнижие Моисея. ( вернуться)
41. ...прекрасное лицо Ильи, сына рабби, последнего принца в династии... – о династии у
хасидских цадиков см. примеч. к рассказу «Рабби». ( вернуться)
42. ...полки двенадцатой армии открыли фронт у Ковеля. – ср. с дневниковой записью от 12
сентября: «Заведение, которое называется 12(-й) армией. На одного бойца 4 тыловика, 2 дамы, 2 сундука с вещами, да и этот единственный боец не дерется. Двенадцатая
армия губит фронт и Конармию, открывает наши фланги, заставляет затыкать собой все дыры. У них сдался в плен, открыли фронт...»
Клюев так характеризовал обстановку на фронте 12 и 13 сентября: «С рассветом 12-го противник переправился на восточный берег р. Зап. Буг у д. Выгоданка против г.
Грубешова и повел ожесточенные атаки на расположение 4-й и 6-й кавдивизий с целью выйти на Владимир-Волынск.
Ввиду наличия у противника большого количества артиллерии, контратаки 4-й и 6-й кавдивизий успеха не имели (...) В этот же день под давлением противника
малобоеспособные части 12-й армии отходили на г. Ковель (...)
Утром 13 сентября после упорного боя с превосходными силами противника 14-я кавдивизия оставила г. Владимир-Волынск. В этот же день противник с налета занял г. Ковель,
продолжая наседать на части 12-й армии» (Клюев. С. 131–132). ( вернуться)
43. ...я швырнул в них грудой листовок Троцкого. – листовки выпускались редакцией газеты
«Красный кавалерист», поэтому тиражи листовок могли находиться в поезде Политотдела.
Ср. с письмом начальника Политотдела Первой конной в редакцию: «При сем препровождается телеграмма Реввоенсовета Югзапа с отношением Редвоенсовета 1-й Конной № 727
для составления соответствующей листовки и отпечатания листовки тов. Троцкого (щадите пленных)» (РГВА. Ф. 245. Оп. 2. Д. 15. Л. 68). ( вернуться)
44. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом. – о Маймониде см.
примеч. к рассказу «Гедали». ( вернуться)
45. Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений шестого съезда партии... – VI
съезд РСДРП(б) проходил с 26 июля (8 августа) по 3 (16) августа 1917 г. в Петрограде. В версии рассказа в ОИ речь шла о VII съезде, который состоялся 6-8 марта 1918 г.
и на котором Российская социал-демократическая рабочая партия была переименована в Российскую коммунистическую партию. Главным вопросом на съезде был вопрос о войне
и мире. Съезд проходил в обстановке строгой конспирации, а его материалы были напечатаны только в 1923 г. Поэтому указание на «книжку постановлений VII-го съезда
партии» в ОИ по отношению ко времени действия рассказа являлось анахронизмом. ( вернуться)
46. Песнь песней – 30-я часть Танаха (Священного Писания на иврите), 4-я книга
Ктувим (третьего раздела еврейской Библии), каноническая книга Ветхого Завета; приписывается царю Соломону. ( вернуться)
47. Четыре месяца тому назад, в пятницу вечером, старьевщик Гедали привел меня к вашему отцу...
– на самом деле между событиями, описанными в рассказах «Рабби» и «Сын рабби», прошло менее двух с половиной месяцев.
( вернуться)
48. Филактерии, или тфилин – элемент религиозного облачения еврея: две коробочки
из выкрашенной черной краской кожи кошерных животных, внутри которых помещены написанные на пергаменте отрывки из Торы; во время утренней молитвы филактерии
укрепляются специальными кожаными черными ремешками на лбу и на руке. ( вернуться)
|
| |
| |
| |
|
| |
|
