| Главная |
| |
|
И. Э. Бабель.
Фото. Начало 1930-х годов |
| |
| |
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
ИСААК ЭММАНУИЛОВИЧ БАБЕЛЬ
(1894 — 1940) |
| |
|
| |
КОНКИН
[2]
Крошили мы шляхту по-за Белой Церковью. Крошили вдосталь, аж деревья гнулись. Я с утра отметину получил, но выкомаривал ничего себе, подходяще.
Денек, помню, к вечеру пригибался. От комбрига я отбился, пролетариату всего казачишек пяток за мной увязалось. Кругом в обнимку рубаются, как
поп с попадьей, юшка из меня помаленьку капает, конь мой передом мочится... Одним словом - два слова.
Вынеслись мы со Спирькой Забутым подальше от леска, глядим - подходящая арифметика... Сажнях в трехстах, ну не более, не то штаб пылит, не то
обоз. Штаб - хорошо, обоз - того лучше. Барахло у ребятишек пооборвалось, рубашонки такие, что половой зрелости не достигают.
- Забутый, - говорю я Спирьке, - мать твою и так, и этак, и всяко, предоставляю тебе слово, как записавшемуся оратору, - ведь это штаб ихний
уходит...
- Свободная вещь, что штаб, - говорит Спирька, - но только - нас двое, а их восемь...
- Дуй ветер, Спирька, - говорю, - все равно я им ризы испачкаю... Помрем за кислый огурец и мировую революцию...
И пустились. Было их восемь сабель. Двоих сняли мы винтами на корню. Третьего, вижу, Спирька ведет в штаб Духонина для проверки
документов.[3] А я в туза целюсь. Малиновый, ребята, туз, при цепке и золотых часах. Прижал я
его к хуторку. Хуторок там был весь в яблоне и вишне. Конь под моим тузом как купцова дочка, но пристал. Бросает тогда пан генерал поводья,
примеряется ко мне маузером и делает мне в ноге дырку.
"Ладно, - думаю, - будешь моя, раскинешь ноги..."
Нажал я колеса и вкладываю в коника два заряда. Жалко было жеребца. Большевичок был жеребец, чистый большевичок. Сам рыжий, как монета, хвост
пулей, нога струной. Думал - живую Ленину свезу, ан не вышло. Ликвидировал я эту лошадку. Рухнула она, как невеста, и туз мой с седла снялся.
Подорвал он в сторону, потом еще разок обернулся и еще один сквозняк мне в фигуре сделал. Имею я, значит, при себе три отличия в делах против
неприятеля.
"Иисусе, - думаю, - он, чего доброго, убьет меня нечаянным порядком..."
Подскакал я к нему, а он уже шашку выхватил, и по щекам его слезы текут, белые слезы, человечье молоко.
- Даешь орден Красного Знамени! - кричу. - Сдавайся, ясновельможный, покуда я жив!..
- Не могу, пан, - отвечает старик, - ты зарежешь меня...
А тут Спиридон передо мной, как лист перед травой. Личность его в мыле, глаза от морды на нитках висят.
- Вася, - кричит он мне, - страсть сказать, сколько я людей кончил! А ведь это генерал у тебя, на нем шитье, мне желательно его кончить.
- Иди к турку, - говорю я Забутому и серчаю, - мне шитье его крови стоит.
И кобылой моей загоняю я генерала в клуню, сено там было или так. Тишина там была, темнота, прохлада.
- Пан, - говорю, - утихомирь свою старость, сдайся мне за ради бога, и мы отдохнем с тобой, пан...
А он дышит у стенки грудью и трет лоб красным пальцем.
- Не моге, - говорит, - ты зарежешь меня, только Буденному отдам я мою саблю...
Буденного ему подавай. Эх, горе ты мое! И вижу - пропадает старый.
- Пан, - кричу я и плачу и зубами скрегочу, - слово пролетария, я сам высший начальник. Ты шитья на мне не ищи, а титул есть. Титул, вон он -
музыкальный эксцентрик и салонный чревовещатель из города Нижнего... Нижний город на Волге-реке...
И бес меня взмыл. Генеральские глаза передо мной, как фонари, мигнули. Красное море передо мной открылось. Обида солью вошла мне в рану, потому,
вижу, не верит мне дед. Замкнул я тогда рот, ребята, поджал брюхо, взял воздух и понес по старинке, по-нашенскому, по-бойцовски, по-нижегородски и
доказал шляхте мое чревовещание.
Побелел тут старик, взялся за сердце и сел на землю.
- Веришь теперь Ваське-эксцентрику, третьей непобедимой кавбригады комиссару?..[4]
- Комиссар? - кричит он.
- Комиссар, - говорю я.
- Коммунист? - кричит он.
- Коммунист, - говорю я.
- В смертельный мой час, - кричит он, - в последнее мое воздыхание скажи мне, друг мой казак, - коммунист ты или врешь?
- Коммунист, - говорю.
Садится тут мой дед на землю, целует какую-то ладанку, ломает надвое саблю и зажигает две плошки в своих глазах, два фонаря над темной степью.
- Прости, - говорит, - не могу сдаться коммунисту, - и здоровается со мной за руку. - Прости, - говорит, - и руби меня по-солдатски...
Эту историю со всегдашним своим шутовством рассказал нам однажды на привале Конкин, политический комиссар N...ской кавбригады и троекратный
кавалер ордена Красного Знамени.
- И до чего же ты, Васька, с паном договорился?
- Договоришься ли с ним?.. Гоноровый выдался. Покланялся я ему еще, а он упирается. Бумаги мы тогда у него взяли, какие были, маузер взяли,
седелка его, чудака, и по сей час подо мной. А потом, вижу, каплет из меня все сильней, ужасный сон на меня нападает, сапоги мои полны крови, не до
него...
- Облегчили, значит, старика?
- Был грех.
БЕРЕСТЕЧКО
[5]
Мы делали переход из Хотина в Берестечко. Бойцы дремали в высоких седлах. Песня журчала, как пересыхающий ручей. Чудовищные трупы валялись
на тысячелетних курганах. Мужики в белых рубахах ломали шапки перед нами. Бурка начдива Павличенки веяла над штабом, как мрачный флаг. Пуховый
башлык его был перекинут через бурку, кривая сабля лежала сбоку.
Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана Хмельницкого.[6] Из-за могильного камня выполз дед с бандурой
и детским голосом спел про былуюьказачью славу. Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко.
Жители заложили ставни железными палками, и тишина, полновластная тишина взошла на местечковый свой трон.
Квартира мне попалась у рыжей вдовы, пропахшей вдовьим горем.[7] Я умылся с дороги и вышел на улицу. На столбах
висели объявления о том, что военкомдив Виноградов прочтет вечером доклад о Втором конгрессе
Коминтерна.[8] Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за
шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под
мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись. Потом он стукнул в закрытую
раму.
- Если кто интересуется, - сказал он, - нехай приберет. Это свободно...
И казаки завернули за угол. Я пошел за ними следом и стал бродить по Берестечку. Больше всего здесь евреев, а на окраинах расселились русские
мещане-кожевники. Они живут чисто, в белых домиках за зелеными ставнями. Вместо водки мещане пьют пиво или мед, разводят табак в палисадничках и
курят его из длинных гнутых чубуков, как галицийские крестьяне.
Соседство трех племен, деятельных и деловитых, разбудило в них упрямое трудолюбие, свойственное иногда русскому человеку, когда он еще не
обовшивел, не отчаялся и не упился.
Быт выветрился в Берестечке, а он был прочен здесь. Отростки, которым перевалило за три столетия, все еще зеленели на Волыни теплой гнилью
старины. Евреи связывали здесь нитями наживы русского мужика с польским паном, чешского колониста с лодзинской фабрикой. Это были контрабандисты,
лучшие на границе, и почти всегда воители за веру. Хасидизм держал в удушливом плену это суетливое население из корчмарей, разносчиков и
маклеров. Мальчики в капотиках все еще топтали вековую дорогую хасидскому хедеру,[9] и старухи по-прежнему
возили невесток к цадику с яростной мольбой о плодородии.
Евреи живут здесь в просторных домах, вымазанных белой или водянисто-голубой краской. Традиционное убожество этой архитектуры
насчитывает столетия. За домом тянется сарай в два, иногда в три этажа. В нем никогда не бывает солнца. Сараи эти, неописуемо мрачные, заменяют наши
дворы. Потайные ходы ведут в подвалы и конюшни. Во время войны в этих катакомбах спасаются от пуль и грабежей. Здесь скопляются за много дней
человечьи отбросы и навоз скотины. Уныние и ужас заполняют катакомбы едкой вонью и протухшей кислотой испражнений.
Берестечко нерушимо воняет и до сих пор, от всех людей несет запахом гнилой селедки. Местечко смердит в ожидании новой эры, и вместо людей по
нему ходят слинявшие схемы пограничных несчастий. Они надоели мне к концу дня, я ушел за городскую черту, поднялся в гору и проник в опустошенный
замок графов Рациборских, недавних владетелей Берестечка.
Спокойствие заката сделало траву у замка голубой. Над прудом взошла луна, зеленая, как ящерица. Из окна мне видно поместье графов Рациборских
- луга и плантации из хмеля, скрытые муаровыми лентами сумерек.
В замке жила раньше помешанная девяностолетняя графиня с сыном. Она досаждала сыну за то, что он не дал наследников угасающему роду, и -
мужики рассказывали мне - графиня била сына кучерским кнутом.
Внизу на площадке собрался митинг. Пришли крестьяне, евреи и кожевники из предместья. Над ними разгорелся восторженный голос Виноградова и звон
его шпор. Он говорил о Втором конгрессе Коминтерна, а я бродил вдоль стен, где нимфы с выколотыми глазами водят старинный хоровод. Потом в углу, на
затоптанном полу я нашел обрывок пожелтевшего письма. На нем вылинявшими чернилами было написано:
"Berestetchko, 1820. Paul, mon bien aime, on dit que l'empereur Napoleon est mort, est-ce vrai? Moi, je me sens bien, les couches ont ete
faciles, notre petit heros acheve sept semaines..." ["Берестечко, 1820. Поль, мой любимый, говорят, что император Наполеон умер, правда ли это? Я
чувствую себя хорошо, роды были легкие, нашему маленькому герою исполняется семь недель" (фр.)].
Внизу не умолкает голос военкомдива. Он страстно убеждает озадаченных мещан и обворованных евреев:
- Вы - власть. Все, что здесь, - ваше. Нет панов. Приступаю к выборам Ревкома...
СОЛЬ
[10]
"Дорогой товарищ редактор. Хочу описать вам за несознательность женщин, которые нам вредные. Надеются на вас, что вы, объезжая гражданские фронты;
которые брали под заметку, не миновали закоренелую станцию Фастов, находящуюся за тридевять земель, в некотором государстве, на неведомом
пространстве, я там, конешно, был, самогон-пиво пил, усы обмочил, в рот не заскочило. Про эту вышеизложенную станцию есть много кой-чего писать, но
как говорится в нашем простом быту, - господнего дерьма не перетаскать. Поэтому опишу вам только за то, что мои глаза собственноручно видели.
Была тихая, славная ночка семь ден тому назад, когда наш заслуженный поезд Конармии остановился там, груженный бойцами. Все мы горели
способствовать общему делу и имели направление на Бердичев. Но только замечаем, что поезд наш никак не отваливает, Гаврилка наш не курит, и
бойцы стали сомневаться, переговариваясь между собой, - в чем тут остановка? И действительно, остановка для общего дела вышла громадная по
случаю того, что мешочники, эти злые враги, среди которых находилась также несметная сила женского полу, нахальным образом поступали с
железнодорожной властью. Безбоязненно ухватились они за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали по железным крышам, коловоротили, мутили, и в
каждых руках фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке. Но недолго длилось торжество капитала мешочников. Инициатива
бойцов, повылазивших из вагона, дала возможность поруганной власти железнодорожников вздохнуть грудью. Один только женский пол со своими
торбами остался в окрестностях. Имея сожаление, бойцы которых женщин посадили по теплушкам, а которых не посадили. Так же и в нашем вагоне
второго взвода оказались налицо две девицы, а пробивши первый звонок, подходит к нам представительная женщина с дитем, говоря:
- Пустите меня, любезные казачки, всю войну я страдаю по вокзалам с грудным дитем на руках и теперь хочу иметь свидание с мужем, но по причине
железной дороги ехать никак невозможно, неужели я у вас, казачки, не заслужила?
- Между прочим, женщина, - говорю я ей, - какое будет согласие у взвода, такая получится ваша судьба. - И, обратившись к взводу, я им
доказываю, что представительная женщина просится ехать к мужу на место назначения и дите действительно при ней находится и какое будет ваше
согласие - пускать ее или нет?
- Пускай ее, - кричат ребята, - опосля нас она и мужа не захочет!..
- Нет, - говорю я ребятам довольно вежливо, - кланяюсь вам, взвод, но только удивляет меня слышать от вас такую жеребятину. Вспомните, взвод,
вашу жизнь и как вы сами были детями при ваших матерях, и получается вроде того, что не годится так говорить...
И казаки, проговоривши между собой, какой он, стало быть, Балмашев, убедительный, начали пускать женщину в вагон, и она с благодарностью
лезет. И кажный, раскипятившись моей правдой, подсаживает ее, говоря наперебой:
- Садитесь, женщина, в куток, ласкайте ваше дите, как водится с матерями, никто вас в кутке не тронет, и приедете вы, нетронутая, к вашему
мужу, как это вам желательно, и надеемся на вашу совесть, что вы вырастите нам смену, потому что старое старится, а молодняка, видать, мало. Горя мы
видели, женщина, и на действительной и на сверхсрочной, голодом нас давнуло, холодом обожгло. А вы сидите здесь, женщина, без сомнения...
И пробивши третий звонок, поезд двинулся. И славная ночка раскинулась шатром. И в том шатре были звезды-каганцы.[11]
И бойцы вспоминали кубанскую ночь и зеленую кубанскую звезду. И думка пролетела, как птица. А колеса тарахтят, тарахтят...
По прошествии времени, когда ночь сменилась со своего поста и красные барабанщики заиграли зорю[12] на своих
красных барабанах, тогда подступили ко мне казаки, видя, что я сижу без сна и скучаю до последнего.
- Балмашев, - говорят мне казаки, - отчего ты ужасно скучный и сидишь без сна?
- Низко кланяюсь вам, бойцы, и прошу маленького прощения, но только дозвольте мне переговорить с этой гражданкой пару слов...
И, задрожав всем корпусом, я поднимаюсь со своей лежанки, от которой сон бежал, как волк от своры злодейских псов, и подхожу до нее, и беру у
нее с рук дите, и рву с него пеленки, и вижу по-за пеленками добрый пудовик соли.
- Вот антиресное дите, товарищи, которое титек не просит, на подол не мочится и людей со сна не беспокоит...
- Простите, любезные казачки, - встревает женщина в наш разговор очень хладнокровно, - не я обманула, лихо мое обмануло...
- Балмашев простит твоему лиху, - отвечаю я женщине, - Балмашеву оно немногого стоит, Балмашев за что купил, за то и продает. Но оборотись к
казакам, женщина, которые тебя возвысили как трудящуюся мать в республике. Оборотись на этих двух девиц, которые плачут в настоящее время, как
пострадавшие от нас этой ночью. Оборотись на жен наших на пшеничной Кубани, которые исходят женской силой без мужей, и те, тоже самое
одинокие, по злой неволе насильничают проходящих в их жизни девушек... А тебя не трогали, хотя тебя, неподобную, только и трогать. Оборотись на
Расею, задавленную болью...
А она мне:
- Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы за Расею не думаете, вы жидов Ленина и Троцкого спасаете...[13]
- За жидов сейчас разговора нет, вредная гражданка. Жиды сюда не касаются. Между прочим, за Ленина не скажу, но Троцкий
есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хотя другого звания, за трудящийся класс.[14] Как присужденные каторжане вытягают
они нас - Ленин и Троцкий - на вольную дорогу жизни, а вы, гнусная гражданка, есть более
контрреволюционерка, чем тот белый генерал, который с вострой шашкой грозится нам на своем тысячном коне... Его видать, того генерала, со всех
дорог, и трудящийся имеет свою думку-мечту его порезать, а вас, несчетная гражданка,[15] с вашими антиресными детками,
которые хлеба не просят и до ветра не бегают - вас не видать, как блоху, и вы точите, точите, точите...
И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей
подлой дорожкой. И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг нее, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и
товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или ее кончить. Но казаки имели ко мне
сожаление и сказали:
- Ударь ее из винта.
И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики.
И мы, бойцы второго взвода, клянемся перед вами, дорогой товарищ редактор, и перед вами, дорогие товарищи из редакции, беспощадно поступать
со всеми изменниками, которые тащат нас в яму и хотят повернуть речку обратно и выстелить Расею трупами и мертвой травой...
За всех бойцов второго взвода - Никита Балмашев, солдат революции".
ВЕЧЕР
[16]
О устав РКП! Сквозь кислое тесто русских повестей ты проложил стремительные рельсы. Три холостые сердца со страстями рязанских Иисусов
ты обратил в сотрудников "Красного кавалериста", ты обратил их для того, чтобы каждый день могли они сочинять залихватскую газету, полную мужества
и грубого веселья.
Галин с бельмом, чахоточный Слинкин, Сычев с объеденными кишками - они бредут в бесплодной пыли тыла и продирают бунт и огонь своих листовок
сквозь строй молодцеватых казаков на покое, резервных жуликов, числящихся польскими переводчиками, и девиц, присланных к нам в поезд политотдела на
поправку из Москвы.
Только к ночи бывает готова газета - динамитный шнур, подкладываемый под армию. На небе гаснет косоглазый фонарь провинциального солнца, огни
типографии, разлетаясь, пылают неудержимо, как страсть машины. И тогда, к полуночи, из вагона выходил Галин для того, чтобы содрогнуться от укусов
неразделенной любви к поездной нашей прачке Ирине.
- В прошлый раз, - говорит Галин, узкий в плечах, бледный и слепой, - в прошлый раз мы рассмотрели, Ирина, расстрел Николая Кровавого,
казненного екатеринбургским пролетариатом.[17] Теперь перейдем к другим тиранам, умершим собачьей смертью. Петра
Третьего задушил Орлов, любовник его жены.[18] Павла растерзали придворные и собственный сын.[19]
Николай Палкин отравился[20], его сын пал первого марта[21],
его внук умер от пьянства...[22] Об этом вам надо знать, Ирина...
И, подняв на прачку голый глаз, полный обожания, Галин неутомимо ворошит склепы погибших императоров. Сутулый - он облит луной, торчащей
там, наверху, как дерзкая заноза, типографские станки стучат от него где-то близко, и чистым светом сияет радиостанция. Притираясь к плечу
повара Василия, Ирина слушает глухое и нелепое бормотание любви, над ней в черных водорослях неба тащатся звезды, прачка дремлет, крестит запухший
рот и смотрит на Галина во все глаза...
Рядом с Ириной зевает мордатый Василий, пренебрегающий человечеством, как и все повара. Повара - они имеют много дела с мясом мертвых животных и
с жадностью живых, поэтому в политике повара ищут вещей, их не касающихся. Так и Василий. Подтягивая штаны к соскам, он спрашивает
Галина о цивильном листе разных королей[23], о приданом для царской дочери и потом говорит, зевая.
- Ночное время, Ариша, - говорит он. - И завтра у людей день. Айда блох давить...
И они закрыли дверь, кухни, оставив Галина наедине с луной, торчавшей там, вверху, как дерзкая заноза... Против луны, на откосе, у заснувшего
пруда, сидел я в очках, с чирьями на шее и забинтованными ногами. Смутными поэтическими мозгами переваривал я борьбу классов, когда ко мне подошел
Галин в блистающих бельмах.
- Галин, - сказал я, пораженный жалостью и одиночеством, - я болен, мне, видно, конец пришел, и я устал жить в нашей Конармии...
- Вы слюнтяй, - ответил Галин, и часы на тощей его кисти показали час ночи. - Вы слюнтяй, и нам суждено терпеть вас, слюнтяев... Мы чистим для
вас ядро от скорлупы. Пройдет немного времени, вы увидите очищенное это ядро, выймете тогда палец из носу и воспоете новую жизнь необыкновенной
прозой, а пока сидите тихо, слюнтяй, и не скулите нам под руку.
Он придвинулся ко мне ближе, поправил бинты, распустившиеся на чесоточных моих язвах, и опустил голову на цыплячью грудь. Ночь утешала
нас в наших печалях, легкий ветер обвевал нас, как юбка матери, и травы внизу блестели свежестью и влагой.
Машины, гремевшие в поездной типографии, заскрипели и умолкли, рассвет провел черту у края земли, дверь в кухне свистнула и приоткрылась. Четыре
ноги с толстыми пятками высунулись в прохладу, и мы увидели любящие икры Ирины и большой палец Василия с кривым и
черным ногтем.[24]
- Василек, - прошептала баба тесным, замирающим голосом, - уйдите с моей лежанки, баламут...
Но Василий только дернул пяткой и придвинулся ближе.
- Конармия, - сказал мне тогда Галин, - Конармия есть социальный фокус, производимый ЦК нашей партии. Кривая революции бросила
в первый ряд казачью вольницу, пропитанную многими предрассудками[25], но ЦК, маневрируя, продерет их железною щеткой...
И Галин заговорил о политическом воспитании Первой Конной. Он говорил долго, глухо, с полной ясностью. Веко его билось над бельмом.
АФОНЬКА БИДА
[26]
Мы дрались под Лешнювом. Стена неприятельской кавалерии появлялась всюду. Пружина окрепшей польской стратегии
вытягивалась со зловещим свистом. Нас теснили. Впервые за всю кампанию мы испытали на своей спине
дьявольскую остроту фланговых ударов и прорывов тыла - укусы того самого оружия, которое так счастливо служило нам.
Фронт под Лешнювом держала пехота.[27] Вдоль криво накопанных ямок склонялось белесое, босое, волынское мужичье. Пехоту эту взяли вчера от
сохи для того, чтобы образовать при Конармии пехотный резерв. Крестьяне пошли с охотою. Они дрались с величайшей старательностью. Их сопящая
мужицкая свирепость изумила даже буденновцев. Ненависть их к польскому помещику была построена из невидного, но добротного материала.
Во второй период войны, когда гиканье перестало действовать на воображение неприятеля и конные атаки на окопавшегося противника сделались
невозможными, - эта самодельная пехота принесла бы Конармии величайшую пользу. Но нищета наша превозмогла. Мужикам дали по одному ружью на троих
и патроны, которые не подходили к винтовкам. Затею пришлось оставить, и подлинное это народное ополчение распустили по домам.
Теперь обратимся к лешнювским боям. Пешка окопалась в трех верстах от местечка. Впереди их фронта расхаживал сутулый юноша в очках. Сбоку у него
волочилась сабля. Он передвигался вприпрыжку, с недовольным видом, как будто ему жали сапоги. Этот мужицкий атаман, выбранный ими и любимый,
был еврей, подслеповатый еврейский юноша, с чахлым и сосредоточенным лицом талмудиста.[28] В бою он выказывал
осмотрительное мужество и хладнокровие, которое походило на рассеянность мечтателя.
Шел третий час июльского просторного дня. В воздухе сияла радужная паутина зноя. За холмами сверкнула праздничная полоса мундиров и гривы
лошадей, заплетенные лентами. Юноша дал знак приготовиться. Мужики, шлепая лаптями, побежали по местам и взяли на изготовку. Но тревога оказалась
ложной. На лешнювское шоссе выходили цветистые эскадроны Маслака.[29] Их отощавшие, но бодрые кони шли
крупным шагом. На золоченых древках, отягощенных бархатными кистями, в огненных столбах пыли колебались пышные знамена. Всадники ехали с
величественной и дерзкой холодностью. Лохматая пешка вылезла из своих ям и, разинув рты, следила за упругим изяществом этого небыстрого потока.
Впереди полка, на степной раскоряченной лошаденке ехал комбриг Маслак, налитый пьяной кровью и гнилью жирных своих соков. Живот его, как большой
кот, лежал на луке, окованной серебром. Завидев пешку, Маслак весело побагровел и поманил к себе взводного Афоньку Биду. Взводный носил у нас
прозвище "Махно" за сходство свое с батьком. Они пошептались с минуту - командир и Афонька. Потом взводный обернулся к первому эскадрону,
наклонился и скомандовал негромко: "Повод!" Казаки повзводно перешли на рысь. Они горячили лошадей и мчались на окопы, из которых глазела
обрадованная зрелищем пешка.
- К бою готовьсь! - продел заунывный и как бы отдаленный Афонькин голос.
Маслак, хрипя, кашляя и наслаждаясь, отъехал в сторону, казаки бросились в атаку. Бедная пешка побежала, но
поздно.[30] Казацкие плети прошлись уже по их драным свиткам. Всадники кружились по полю и с необыкновенным искусством вертели в руках нагайки.
- Зачем балуетесь? - крикнул я Афоньке.
- Для смеху, - ответил он мне, ерзая в седле и доставая из кустов схоронившегося парня.
- Для смеху! - прокричал он, ковыряясь в обеспамятевшем парне.
Потеха кончилась, когда Маслак, размякший и величавый, махнул своей пухлой рукой.
- Пешка, не зевай! - прокричал Афонька и надменно выпрямил тщедушное тело. - Пошла блох ловить, пешка...
Казаки, пересмеиваясь, съезжались в ряды. Пешки след простыл. Окопы были пусты. И только сутулый еврей стоял на прежнем месте и сквозь очки
всматривался в казаков внимательно и высокомерно.
Со стороны Лешнюва не утихала перестрелка. Поляки охватывали нас. В бинокль были видны отдельные фигуры конных разведчиков. Они выскакивали из
местечка и проваливались, как ваньки-встаньки. Маслак построил эскадрон и рассыпал его по обе стороны шоссе. Над Лешнювом встало блещущее небо,
невыразимо пустое, как всегда в часы опасности. Еврей, закинув голову, горестно и сильно свистел в металлическую дудку. И пешка, высеченная
пешка, возвращалась на свои места.
Пули густо летели в нашу сторону. Штаб бригады попал в полосу пулеметного обстрела. Мы бросились в лес и стали продираться сквозь
кустарник, что по правую сторону шоссе. Расстрелянные ветви кряхтели над нами. Когда мы выбрались из кустов - казаков уже не было на прежнем месте.
По приказанию начдива они отходили к Бродам, Только мужики огрызались из своих окопов редкими ружейными выстрелами, да отставший Афонька догонял
свой взвод.
Он ехал по самой обочине дороги, оглядывая и обнюхивая воздух. Стрельба на мгновение ослабла. Казак вздумал воспользоваться передышкой и двинулся
карьером. В это мгновение пуля пробила шею его лошади. Афонька проехал еще шагов сто, и здесь, в наших рядах, конь круто согнул передние ноги и
повалился на землю.
Афонька не спеша вынул из стремени подмятую ногу. Он сел на корточки и поковырял в ране медным пальцем. Потом Бида выпрямился и обвел блестящий
горизонт томительным взглядом.
- Прощай, Степан, - сказал он деревянным голосом, отступив от издыхающего животного, и поклонился ему в пояс, - как ворочуся без тебя в
тихую станицу?.. Куда подеваю с-под тебя расшитое седелко? Прощай, Степан, - повторил он сильнее, задохся, пискнул, как пойманная мышь, и завыл.
Клокочущий вой достиг нашего слуха, и мы увидели Афоньку, бьющего поклоны, как кликуша в церкви. - Ну, не покорюсь же судьбе-шкуре, - закричал он,
отнимая руки от помертвевшего лица, - ну, беспощадно же буду рубать несказанную шляхту! До сердечного вздоха дойду, до вздоха ейного и
богоматериной крови... При станичниках, дорогих братьях, обещаюся тебе, Степан...
Афонька лег лицом в рану и затих. Устремив на хозяина сияющий глубокий фиолетовый глаз, конь слушал рвущееся Афонькино хрипение. Он в нежном
забытьи поводил по земле упавшей мордой, и струи крови, как две рубиновые шлеи, стекали по его груди, выложенной белыми мускулами.
Афонька лежал, не шевелясь. Мелко перебирая толстыми ногами, к лошади подошел Маслак, вставил револьвер ей в ухо и выстрелил. Афонька вскочил и
повернул к Маслаку рябое лицо.
- Сбирай сбрую, Афанасий, - сказал Маслак ласково, - иди до части...
И мы с пригорка увидели, как Афонька, согбенный под тяжестью седла, с лицом сырым и красным, как рассеченное мясо, брел к своему эскадрону,
беспредельно одинокий в пыльной, пылающей пустыне полей.
Поздним вечером я встретил его в обозе. Он спал на возу, хранившем его добро - сабли, френчи и золотые проколотые монеты. Запекшаяся голова
взводного с перекошенным мертвым ртом валялась, как распятая, на сгибе седла. Рядом была положена сбруя убитой лошади, затейливая и вычурная
одежда казацкого скакуна - нагрудники с черными кистями, гибкие ремни нахвостников, унизанные цветными камнями, и уздечка с серебряным
тиснением.
Тьма надвигалась на нас все гуще. Обоз тягуче кружился по Бродскому шляху; простенькие звезды катились по млечным путям неба, и дальние
деревни горели в прохладной глубине ночи. Помощник эскадронного Орлов и длинноусый Биценко сидели тут же, на Афонькином возу, и обсуждали
Афонькино горе.
- С дому коня ведет, - сказал длинноусый Биценко, - такого коня, где его найдешь?
- Конь - он друг, - ответил Орлов.
- Конь - он отец, - вздохнул Биценко, - бесчисленно раз жизню спасает. Пропасть Биде без коня...
А наутро Афонька исчез. Начались и кончились бои под Бродами. Поражение сменилось временной победой, мы пережили смену начдива, а Афоньки все не
было. И только грозный ропот на деревнях, злой и хищный след Афонькиного разбоя указывал нам трудный его путь.
- Добывает коня, - говорили о взводном в эскадроне, и в необозримые вечера наших скитаний я немало наслушался историй о глухой этой, свирепой
добыче.
Бойцы из других частей натыкались на Афоньку в десятках верст от нашего расположения. Он сидел в засаде на отставших польских кавалеристов или
рыскал по лесам, отыскивая схороненные крестьянские табуны. Он поджигал деревни и расстреливал польских старост за укрывательство. До нашего слуха
доносились отголоски этого яростного единоборства, отголоски воровского нападения одинокого волка на громаду.
Прошла еще неделя. Горькая злоба дня выжгла из нашего обихода рассказы о мрачном Афонькином удальстве, и "Махно" стали забывать. Потом пронесся
слух, что где-то в лесах его закололи галицийские крестьяне. И в день вступления нашего в Берестечко Емельян Будяк из первого эскадрона пошел
уже к начдиву выпрашивать Афонькино седло с желтым потником. Емельян хотел выехать на парад с новым седлом, но не пришлось ему.
Мы вступили в Берестечко 6 августа.[31] Впереди нашей дивизии двигался азиатский бешмет и красный казакин нового
начдива.[32] Левка, бешеный холуй, вел за начдивом заводскую кобылицу. Боевой марш, полный протяжной угрозы,
летел вдоль вычурных и нищих улиц. Ветхие тупики, расписной лес дряхлых и судорожных перекладин пролегал по местечку. Сердцевина его, выеденная
временами, дышала на нас грустным тленом. Контрабандисты и ханжи укрылись в своих просторных сумрачных избах. Один только пан Людомирский, звонарь в
зеленом сюртуке, встретил нас у костела.
Мы перешли реку и углубились в мещанскую слободу. Мы приближались к дому ксендза, когда из-за поворота на рослом жеребце выехал Афонька.
- Почтение, - произнес он лающим голосом и, расталкивая бойцов, занял в рядах свое место.
Маслак уставился в бесцветную даль и прохрипел, не оборачиваясь:
- Откуда коня взял?
- Собственный, - ответил Афонька, свернул папиросу и коротким движением языка заслюнил ее.
Казаки подъезжали к нему один за другим и здоровались. Вместо левого глаза на его обуглившемся лице отвратительно зияла чудовищная розовая
опухоль.
А на другое утро Бида гулял. Он разбил в костеле раку святого Валента и пытался играть на органе. На нем была выкроенная из голубого ковра куртка
с вышитой на спине лилией, и потный чуб его был расчесан поверх вытекшего глаза.
После обеда он заседлал коня и стрелял из винтовки в выбитые окна замка графов Рациборских. Казаки полукругом стояли вокруг него... Они задирали
жеребцу хвост, щупали ноги и считали зубы.
- Фигуральный конь, - сказал Орлов, помощник эскадронного.
- Лошадь справная, - подтвердил длинноусый Биценко.
У СВЯТОГО ВАЛЕНТА >>>
Источник: Бабель И.Э. Конармия / подгот. Е.И. Погорельская; [отв. ред. Н.В. Корниенко]. – М.: Наука, 2018. – 470 с.
|
| |
|
1. «Конармия» – сборник рассказов, объединенных темой гражданской войны и основанных на дневнике,
который И. Бабель вёл на службе в 1-й Конной армии, под командованием Семёна Будённого во время Советско-польской войны 1920 года.
В 1926 г. отдельные рассказы конармейского цикла, публиковавшиеся в газетах и журналах, не просто были собраны под одной обложкой, но составленная из разных
звеньев «Конармия» превратилась в целостное, единое произведение.
В периодике раньше других был напечатан рассказ «Письмо» – 11 февраля 1923 г., в «Известиях Одесского губисполкома, Губкома КП(б)У и Губпрофсовета».
Затем на страницах той же газеты, как было обещано в редакционном примечании к «Письму», появились новеллы:
«Костел в Новограде» (18 февраля); «Учение о тачанке»,
«Кладбище в Козине» и «Грищук» (23 февраля). В 1923-1924 гг. их публикация в одесских «Известиях» и приложениях к ним была продолжена.
С конца 1923 г. рассказы, вошедшие впоследствии в «Конармию», печатались на страницах московских журналов. И в Одессе, и в Москве большая их часть выходила
под рубрикой или с подзаголовком «Из книги “Конармия”». 13 марта 1926 г., почти накануне выхода
отдельного издания, в ленинградской «Красной газете» с подзаголовком «Неизданная глава из книги “Конармия”» была опубликована «Измена».
Однако с самого начала Бабелем была задумана книга. Выход «Конармии» планировался в Госиздате еще в 1924 г., а первым ее редактором стал Д.А. Фурманов.
Основной корпус «Конармии» состоит из 34 рассказов (по книге 1926 года). Есть также четыре рассказа, примыкающие к циклу («Грищук», «Их было девять»,
«Аргамак» и «Поцелуй»). «Грищук» был опубликован единственный раз и в книгу не включался, новелла «Их было девять» осталась только в рукописи, «Аргамак»
в 1933 г. был присоединен Бабелем к основному блоку книги, «Поцелуй» напечатан в 1937 г., после выхода последнего прижизненного сборника писателя.
( вернуться)
2. «Конкин» – впервые: ОИ. 1924. 6 апр. С. 4, под рубрикой «Из книги “Конармия”»;
авторская датировка: «Дубно, август, 1920».
Николай Александрович Конкин – военком 2-й бригады 14-й кавалерийской дивизии, кавалер ордена боевого Красного Знамени.
Фамилии Конкин нет в дневнике, но она шесть раз встречается в «Планах и набросках к “Конармии”». В одном из набросков
рядом с фамилией Конкин названы Нижний Новгород, «карточка клоуна» и Василий Рыбочкин; в рассказе Конкина зовут Васей.
В другом наброске приведены пословицы и поговорки Конкина: «Бог не захочет, пузырь не вскочит. – По бороде – Авраам, а по
делам хам. – В грехах, к(а)к репьях. – Кусают и комары до поры. – Своя рогожа – чужой рожи дороже» ((12)).
Орден Красного Знамени № 1032 Конкин, как сказано в протоколе заседания Реввоенсовета Первой конной армии от 27 июня 1920 г., получил за то, что «в бою 14 июня
1920 г. под селом Старосельцы, будучи в пешем строю и находясь в передней цепи, которой было получено приказание перейти в наступление, повел сам лично правый
фланг 31-го кавполка, который сделал сильный натиск на противника, которого обратил в бегство, сел на коня, бросился преследовать противника, получив
3 (три) огнестрельных раны в левую и правую руки и правую ногу, несмотря на свое изнеможение, истекая кровью, наносил смертельные удары противнику, во время
которых сам лично убил лейтенанта. Этим примером он подымал дух красных бойцов и, исполнив боевую задачу, остался в строю без перевязки до наступления темноты,
с наступлением каковой, сделав перевязки, снова вернулся в строй» (РГВА. Ф. 245. On. 1. Д. 16. Л. 26).
Подвигу Конкина посвящена заметка в «Красном кавалеристе» от 4 июля 1920 г., которую, по всей видимости, читал Бабель.
Таким образом, в рассказе точно указаны три огнестрельных ранения, причем одно из них в ногу, как и было на самом деле, но изменены место боя и воинское звание
противника: вместо села Старосельцы – Белая Церковь, вместо лейтенанта (в польской армии – поручик, porucznik) – генерал. ( вернуться)
3. ...ведет в штаб Духонина для проверки документов. – Духонин Николай Николаевич
(1876–1917) – русский военачальник, генерал-лейтенант, исполнял обязанности Верховного главнокомандующего русской армией в ноябре 1917г., был убит матросами
в Могилеве 20 ноября (3 декабря) 1917 г.
Выражение «отправить в штаб к Духонину» появилось во время Гражданской войны и означало «убить», «расстрелять». ( вернуться)
4. «Конкин» ...третьей непобедимой кавбригады комиссару?.. – далее в тексте
Конкин назван комиссаром №..ской кавбригады. ( вернуться)
5. «Берестечко» – впервые: Кр. Н. 1924. № 3. С. 19-21, под рубрикой «Из книги “Конармия”»;
авторская датировка: «Берестечко, август 1920». В книге датировки нет.
Рассказ основан на дневниковой записи от 7 августа:
«Памятный день. Утром-из Хотина в Берестечко (...) Берестечко переходило несколько раз из рук в руки. Исторические поля под Берестечком, казачьи могилы. И вот
главное, все повторяется -казаки против поляков, больше -хлоп против пана. – Местечко не забуду, дворы крытые, длинные, узкие, вонючие, всему этому 100–200 лет,
население крепче, чем в других местах, главное – архитектура, белые водянисто-голубые домики, улички, синагоги, крестьянки. Жизнь едва-едва налаживается.
Здесь было здорово жить – ценное еврейство, богатые хохлы, ярмарки по воскресеньям, особый класс русских мещан – кожевников, торговля с Австрией, контрабанда. –
Евреи здесь менее фанатичны, более нарядны, ядрены, к(а)к будто даже веселее, старые старики, капоты, старушки, все дышит стариной, традицией (...) местечко
насыщено кровавой историей еврейско-польского гетто. Ненависть к полякам единодушна (...) Вечер в местечке. Костел закрыт. Перед вечером иду в замок графов
Рациборовских. 70(-)летний старик и его мать 90 лет. Их было всего двое, сумасшедшие(,) говорят в народе. Описать эту пару. Графский, старинный польский дом,
наверное б(олее) 100 лет, рога, старинная светлая плафонная живопись, остатки рогов, маленькие комнаты для дворецких вверх, плиты, переходы, экскременты
на полу, еврейские мальчишки, рояль Стейнвей, диваны вскрыты до пружин, припомнить белые легкие и дубовые двери, французские письма 1820 г(ода), notre petit heros
acheve 7 semaines. Боже, кто писал, когда писали, растоптанные письма, взял реликвии, столетие, мать – графиня – Рояль Стейнвей, парк, пруд. – Не могу
отделаться – вспоминаю Гауптмана, Эльгу. – Митинг в парке замка, евреи Берестечка, тупой Винокуров, бегает детвора, выбирают Ревком...»
Берестечко упоминается также в рассказах «Афонька Вида» и «У святого Валента». ( вернуться)
6. Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана Хмельницкого... –
18 (28) июня – 30 июня (10 июля) 1651 г. произошло сражение между армией Речи Посполитой и казацко-крымским войском, во главе которого стояли Богдан
Хмельницкий и крымский хан Ислям III Герай. Войска Хмельницкого потерпели поражение от поляков. ( вернуться)
7. Квартира мне попалась урыжей вдовы, пропахшей вдовьим горем. – ср. с записью
в дневнике от 8 августа: «Живу у содержательницы постоялого двора (...) рыжая тощая сволочь». ( вернуться)
8. На столбах висели объявления о том, что военкомдив Виноградов прочтет вечером доклад о втором конгрессе
Коминтерна. – настоящая фамилия комиссара 6-й кавдивизии, сменившего в начале августа на этом посту П.В. Бахтурова, Винокуров.
6 августа Бабель записал в дневнике: «Утром уезжает Бахтуров, за ним свита (...) слежу за работой нового военкома, тупой, но обтесавшийся московский рабочий...»
О Втором конгрессе Коминтерна см. примеч. к рассказу «Мой первый гусь». ( вернуться)
9. Мальчики в капотиках все еще топтали вековую дорогу к хасидскому хедеру... – капот,
или капота – одежда наподобие халата.
Хёдер – начальная еврейская религиозная школа. ( вернуться)
10. «Соль» – впервые: ОИ (лит.-худ. приложение). 1923. 25 нояб. С. 1, под рубрикой
«Из книги “Конармия”».
Рассказ «Соль» пользовался особой популярностью среди современников Бабеля.
По воспоминаниям Вадима Андреева, сына Л.Н. Андреева, на одном из выступлений В.В. Маяковского в Берлине в начале сентября 1923 г. произошло следующее:
«На сцене Маяковский был один и весь вечер (...) заполнил чтением своих стихов и разговорами с аудиторией, стараясь сломать неприязнь, что ему не всегда
удавалось. Он начал свое выступление словами: “Прежде чем нападать на Советский Союз, надо вам послушать, как у нас пишут. Так вот - слушайте”, - и он
превосходно прочел замечательный рассказ Бабеля “Соль”. Впечатление от этого рассказа было огромное» (цит.
по: Катанян В.А. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. 5-е изд., доп. / Под ред. А.Е. Парниса. М., 1985. М.: Сов. писатель, 1985. С. 257).
В повести «Алмазный мой венец» В.П. Катаев изложил свою версию: «Он (Бабель, у Катаева - конармеец. - Сост.)
сразу же и первый среди нас прославился и был признан лучшим прозаиком не только правыми, но и левыми. “Леф” напечатал его рассказ “Соль”, и сам
Командор (Маяковский. - Сост.) на своих поэтических вечерах читал этот рассказ наизусть и своим баритональным басом прославлял его автора перед
аудиторией Политехнического музея, что воспринималось как высшая литературная почесть...» (Катаев В.П. Алмазный мой венец: Повести. М.: Сов. писатель,
1981. С. 210).
Н.В. Резникова, помощница А.М. Ремизова, вспоминала: «В 1924 году Ремизову впервые попался перепечатанный
в какой-то зарубежной газете рассказ Бабеля “Соль”. Для А.М. это было совсем новое и очень понравилось ему. Я помню, как в этот период мы пришли к Ремизовым
вчетвером: моя мать, мои сестры и я. А.М. усадил нас на диван и прочел нам “Соль” с большим подъемом и пафосом, как героическую поэму. На нас это чтение произвело
большое впечатление. По мнению А.М., тон рассказа требовал такого чтения» (Резникова Н.В. Огненная память: Воспоминания об Алексее Ремизове. СПб.: Пушкинский
Дом, 2013. С. 124). Вырезку из газеты «Звено» от 1 декабря 1924 г., по которой он читал
«Соль» собравшимся у него в тот вечер, Ремизов сохранил до конца жизни.
«Соль» - один из двух конармейских рассказов, написанных от лица Никиты Балмашева (второй - «Измена»).
В Гражданскую войну, когда в результате политики военного коммунизма в стране наступил голод, мешочники занимались мелкой торговлей продовольствием. Они
передвигались, как правило, в товарных поездах, и зачастую возникали ситуации, подобные описанной в начале рассказа. Это зафиксировано в некоторых документах.
Например, в фонде управления Первой конной армии имеется дело «О происшествиях и незаконных действиях лиц и частей армии» (РГВА. Ф. 245. Оп. 8. Д. 22),
в котором упоминаются мешочники.
В одном из документов говорится о приказе по Юго-Западному фронту № 117 от 14 июня 1920 г. о разрешении привлекать на железнодорожных станциях
для очистки путей и дворов от нечистот «местную буржуазию, безбилетных, спекулянтов и мешочников» (л. 200). В телеграмме полевого штаба армии командарму
Буденному от 14 ноября 1920 г. сообщалось о «буйстве» раненых конармейцев, в частности говорилось о том, что «24 сентября сего года на ст. Конотоп
легко раненные красноармейцы 1 Конной Армии, следовавшие Санпоездом № 215/332, избили агента Черниговского Опродкомармап (...) и отобрали у Продотряда пулемет. Кроме того, легко раненными буденновцами того же числа сброшен с крыши вагона красноармеец первой роты
314 батальона, очищавший крышу от мешочников» (л. 228). ( вернуться)
11. ...звезды-каганцы... – каганец – «плошка, жирник, лампадка, ночник»
(Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. СПб.; М., 1881. Т. 2. С. 71). ( вернуться)
12. ...красные барабанщики заиграли зорю... – зоря – в армии утренний сигнал к сбору.
( вернуться)
13. ...жидов Ленина и Троцкого... – еврейского происхождения был прадед Ленина
по материнской линии Дмитрий (Мошко) Бланк.
Подробно см.: Петровский-Штерн Й. Еврейский вопрос к Ленину / Авториз. пер. с англ. М.: Мосты культуры / Гешарим, 2012. ( вернуться)
14. ...за Ленина не скажу, но Троцкий есть отчаянный сын тамбовского губернатора и вступился, хотя
и другого звания, за трудящийся класс. – на самом деле Троцкий
происходил из семьи богатых землевладельцев-арендодателей из числа еврейских колонистов земледельческого хутора неподалеку от села Яновка Елисаветградского уезда
Херсонской губернии.
Ср. с отрывком из автобиографии Троцкого: «Белые пытались (...) использовать в своей агитации внутри красной армии антисемитские мотивы, но успеха не имели.
Об этом есть немало свидетельств в самой белой печати. В издающемся в Берлине “Архиве русской революции” автор-белогвардеец
рассказывает следующий красочный эпизод: “Заехавший к нам повидаться казак, кем-то умышленно уязвленный тем, что ныне служит и идет на бой под командой
жида-Троцкого, горячо и убежденно возразил: “Ничего подобного!.. Троцкий не жид. Троцкий боевой!.. Наш... Русский... А вот Ленин, тот коммунист... жид,
а Троцкий наш... боевой... Русский... Наш!” Подобный же мотив можно найти у Бабеля, талантливейшего из наших молодых
писателей, в его “Конармии”» (Троцкий Л.Д. Моя жизнь: Опыт автобиографии. Берлин: Гранит, 1930. Т. 2. С. 86). ( вернуться)
15. ...несчетная гражданка... – несчетный – «неисчислимый, бесчисленный, несочтимый,
бессчетный» (Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. С. 538). ( вернуться)
16. «Вечер» – впервые: Кр. Н. 1925. № 3. С. 127–128, под названием «Галин», под рубрикой
«Из дневника»; авторская датировка: «Ковель, 1920». ( вернуться)
17. ...расстрел Николая Кровавого, казненного екатеринбургским пролетариатом. –
Николай Кровавый – прозвище последнего российского императора Николая II (1868-1918), данное ему из-за гибели людей на Ходынском поле в Москве во время
народного праздника по случаю его коронации 18 мая 1896 г.; вместе с семьей и слугами
был расстрелян большевиками в Екатеринбурге в ночь с 16 на 17 июля 1918 г. ( вернуться)
18. Петра Третьего задушил Орлов, любовник его жены. – император Петр III
(1728–1762) был свергнут через полгода правления в результате дворцового переворота, открывшего путь к престолу его жене Екатерине II (1729–1796).
Петр III убит в Ропше Алексеем Григорьевичем Орловым (1737–1808). ( вернуться)
19. Павла растерзали придворные и собственный сын. – император Павел I (1754–1801),
сын Петра III и Екатерины II, убит во время дворцового переворота 11 марта 1801 г.
Его старший сын, следующий российский император Александр I (1777–1825), видимо, догадывался о готовившемся заговоре, но его непосредственное участие
в заговоре не подтверждено. ( вернуться)
20. Николай Палкин отравился... – прозвище императора Николая I (1796–1855), полученное
за существовавшие при нем жестокие телесные наказания в армии; версия о его самоубийстве из-за поражения в Крымской войне, скорее всего, легенда.
( вернуться)
21. ...его сын пал 1-го марта... – император Александр II (1818–1881) был убит
народовольцами 1 марта (по старому стилю) 1881 г. ( вернуться)
22. ...его внук умер от пьянства... – речь идет об императоре Александре III
(1845–1894), слухи о его злоупотреблении алкоголем научно не подкреплены. ( вернуться)
23. ...о цивильном листе разных королей... – цивильный лист – в монархиях часть
государственного бюджета, которая предоставляется в личное распоряжение монарха. ( вернуться)
24. ...дверь в кухне свистнула и приоткрылась. Четыре ноги с толстыми пятками
высунулись в прохладу, и мы увидели любящие икры Ирины и большой палец Василия... – ср. с дневниковой записью от 3 июля: «Кухня в
поезде, толстые солдаты с налитыми кровью лицами, сырые туши, удушливый зной в кухне, каша, полдень, пот, прачки толстоногие, апатичные бабы-станки – описать
солдат и баб, толстых, сытых, сонных. – Любовь на кухне». ( вернуться)
25. ...Конармия есть социальный фокус, производимый ЦК нашей партии. Кривая
революции бросила в первый ряд казачью вольницу, пропитанную многими предрассудками... – ср. с дневниковой записью от 21 августа:
«Разговор с комартдивизионом Максимовым, наша армия идет зарабатывать, не революция, а восстание дикой вольницы. –
Это просто средство, которым не брезгует партия». См. также примеч. к рассказу «Мой первый гусь». ( вернуться)
26. «Афонька Бида» – впервые: ОИ. 1924. 2 марта. С. 4, под рубрикой «Из книги “Конармия”»;
авторская датировка: «Берестечко, август 1920».
Имени Афоньки Биды нет в дневнике, в «Планах и набросках к “Конармии”» это имя встречается один раз: «Рев(олюционная) глава. - Аф(онька) Бида» «36».
( вернуться)
27. Фронт под Лешнювом держала пехота. – село Лешнюв (Лешнев) неоднократно
упоминается в дневнике в двадцатых числах июля и в начале августа.
1 августа Бабель записал: «Бой под Лешнювым. Наша пешка в окопах, это замечательно, волынские босые, полуидиотические парни - русская деревня, и они
действительно сражаются против поляков, против притеснявших панов (...) Нет ружей, патроны не подходят, эти мальчики слоняются по облитым зноем окопам, их
перемещают с одной опушки на другую». ( вернуться)
28. ...подслеповатый еврейский юноша, с чахлым и сосредоточенным лицом талмудиста. – ср.
с описанием Ильи Брацлавского в рассказе «Рабби»: «И вдруг я увидел юношу за спиной Гедали, юношу с лицом Спинозы, с могущественным лбом Спинозы,
с чахлым лицом монахини». ( вернуться)
29. ...цветистые эскадроны Маслака. – Маслаков Григорий Савельевич (1877—
1921), крестьянин Ставропольской губернии; в царской армии служил артиллеристом.
С 1919 г. в Первой конной армии; в начале 1920 г. командовал 11-й кавалерийской дивизией. В ноябре 1920 г. Маслаков стал начдивом 4-й кавдивизии.
Однако уже через месяц за проявление недовольства и непокорность был понижен до комбрига и командовал 1-й бригадой 4-й дивизии. В феврале 1921 г. провозгласил
себя партизаном и сторонником Махно и перешел к нему с частью своей бригады. ( вернуться)
30. Бедная пешка побежала, но поздно. – случаи издевательства над пехотой со стороны
кавалерии имели место в Конармии.
Например, в рапорте командира 2-го батальона 130-го полка 44-й стрелковой дивизии говорится о том, что «стоящие в Мельникове
кавалеристы 1-й Конной армии напиваются пьяными, обнажают шашки и собираются рубить пехоту, что повторяется довольно часто» (РГВА. Ф. 245. Оп. 8. Д. 22. Л. 254).
( вернуться)
31. Мы вступили в Берестечко 6 августа. – в публикации рассказа в одесских «Известиях»
днем вступления в Берестечко названо 8 августа.
Ср. с записью в дневнике, помеченной 7 августа: «Теперь вечер 8(-го) (...) Памятный день. Утром - из Хотина в Берестечко (...) Берестечко переходило несколько
раз из рук в руки».
В оперативной сводке по Юго-Западному фронту от 6 августа сообщалось: «В Бродском районе наша
конница, разбив противника в районе 12-20 верстах (sic!) северо-восточнее Броды и захватив богатые трофеи, выдвинулась в районе местечка Лешнюв,
достигнув передовыми частями местечка Берестечко» (Правда. 1920. 7 авг. С. 1). ( вернуться)
32. ...азиатский бешмет и красный казакин нового начдива. – бешмет - распашной,
обычно стеганый полукафтан с глухой застежкой, плотно облегающий грудь и талию, доходящий, как правило, до колен, с невысоким воротником-стойкой и рукавами
из парчи и бархата. Надевался на рубаху и под халат, хотя в быту мог носиться самостоятельно.
Бешмет утвержденного по цвету и покрою образца входил в состав форменной одежды всех казачьих войск; во внеслужебное время казаки могли носить бешметы
любого цвета и материала. Бешметы использовались как в качестве уличной, так и домашней одежды.
Казакин – верхняя распашная одежда, разновидность короткого кафтана с широкой баской, невысоким стоячим
прямым воротником, застегивался на крючки. ( вернуться)
|
| |
| |
| |
|
| |
|
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
| |
|
| |
|
| |
| |
|
Обложка второго издания
(1927) |
| |
|
