ИСААК ЭММАНУИЛОВИЧ БАБЕЛЬ
(1894 — 1940) |
| |
|
| |
У СВЯТОГО ВАЛЕНТА
[2]
Дивизия наша заняла Берестечко вчера вечером. Штаб остановился в доме ксендза Тузинкевича. Переодевшись бабой, Тузинкевич бежал из Берестечка перед вступлением наших
войск. О нем я знаю, что он сорок пять лет возился с богом в Берестечке и был хорошим ксендзом. Когда жители хотят, чтобы мы это поняли, они говорят - его любили
евреи. При Тузинкевиче обновили древний костел. Ремонт кончили в день трехсотлетия храма. Из Житомира приехал тогда епископ.
Прелаты[3] в шелковых рясах служили перед костелом молебен. Пузатые и благостные - они стояли, как колокола в росистой траве. Из окрестных сел текли
покорствующие реки. Мужичье преклоняло колена, целовало руки, и на небесах в тот день пламенели невиданные облака. Небесные флаги веяли в честь старого костела. Сам
епископ поцеловал Тузинкевича в лоб и назвал его отцом Берестечка, pater Berestetchka.
Эту историю я узнал утром в штабе, где разбирал донесение обходной колонны нашей, ведшей разведку на Львов в районе
Радзихова[4]. Я читал бумаги, и храп вестовых за моей спиной говорил о нескончаемой нашей бездомности. Писаря, отсыревшие от бессонницы, писали
приказы по дивизии, ели огурцы и чихали. Только к полудню я освободился, подошел к окну и увидел храм Берестечка - могущественный и белый. Он светился в нежарком
солнце, как фаянсовая башня. Молнии полудня блистали в его глянцевитых боках. Выпуклая их линия начиналась у древней зелени куполов и легко сбегала книзу. Розовые
жилы тлели в белом камне фронтона, а на вершине были колонны, тонкие, как свечи.
Потом пение органа поразило мой слух, и тотчас же в дверях штаба появилась старуха с распущенными желтыми волосами. Она двигалась, как собака с перебитой лапой,
кружась и припадая к земле. Зрачки ее были налиты белой влагой слепоты и брызгали слезами. Звуки органа, то тягостные, то поспешные, подплывали к нам. Полет их был
труден, след их звенел жалобно и долго. Старуха вытерла слезы желтыми своими волосами, села на землю и стала целовать сапоги мои у колена. Орган умолк и потом
захохотал на басовых нотах. Я схватил старуху за руку и оглянулся. Писаря стучали на машинках, вестовые храпели все заливистей, шпоры их резали войлок под бархатной
обивкой диванов. Старуха целовала мои сапоги с нежностью, обняв их, как младенца. Я потащил ее к выходу и запер за собой дверь. Костел встал перед нами ослепительный,
как декорация. Боковые ворота его были раскрыты, и на могилах польских офицеров валялись конские черепа.
Мы вбежали во двор, прошли сумрачный коридор и попали в квадратную комнату, пристроенную к алтарю. Там хозяйничала Сашка, сестра 31-го полка.
Она копалась в шелках, брошенных кем-то на пол[5]. Мертвенный аромат парчи, рассыпавшихся цветов, душистого тления лился в ее трепещущие ноздри,
щекоча и отравляя. Потом в комнату вошли казаки. Они захохотали, схватили Сашку за руки и кинули с размаху на гору материй и книг. Тело Сашки, цветущее и вонючее, как
мясо только что зарезанной коровы, заголилось, поднявшиеся юбки открыли ее ноги эскадронной дамы, чугунные стройные ноги, и Курдюков, придурковатый малый, усевшись на
Сашке верхом и трясясь, как в седле, притворился объятым страстью. Она сбросила его и кинулась к дверям. И только тогда, пройдя алтарь, мы проникли в костел.
Он был полон света, этот костел, он был полон танцующих лучей, воздушных столбов, какого-то прохладного веселья. Как забыть мне картину, висевшую у правого придела и
написанную Аполеком? На этой картине двенадцать розовых патеров качали в люльке, перевитой лентами, пухлого младенца Исуса. Пальцы ног его оттопырены, тело
отлакировано утренним жарким потом. Дитя барахтается на жирной спинке, собранной в складки, двенадцать апостолов в кардинальских
тиарах[6] склонились над колыбелью. Их лица выбриты до синевы, пламенные плащи оттопыриваются на животах. Глаза апостолов сверкают мудростью,
решимостью, весельем, в углах их ртов бродит тонкая усмешка, на двойные подбородки посажены огненные бородавки, малиновые бородавки, как редиска в мае.
В этом храме Берестечка была своя, была обольстительная точка зрения на смертные страдания сынов человеческих. В этом храме святые шли на казнь с картинностью
итальянских певцов, и черные волосы палачей лоснились, как борода Олоферна[7]. Тут же над царскими вратами я увидел
кощунственное изображение Иоанна, принадлежащее еретической и упоительной кисти Аполека. На изображении этом Креститель был красив той двусмысленной и недоговоренной
красотой, ради которой наложницы королей теряют свою наполовину потерянную честь и расцветающую жизнь.
Сведенный с ума воспоминанием о мечте моей, об Аполеке, я не заметил следов разрушения в храме, или они показались мне невелики. Была сломана только рака святого
Валента. Куски истлевшей ваты валялись под ней и смехотворные кости святого, похожие больше всего на кости курицы. Да Афонька Бида играл еще на органе. Он был пьян,
Афонька, дик и изрублен. Только вчера вернулся он к нам с отбитым у мужиков конем. Афонька упрямо пытался подобрать на органе марш, и кто-то уговаривал его сонным
голосом: «Брось, Афоня, идем снедать». Но казак не бросал, и их было множество-Афонькиных песен. Каждый звук был песня, и все звуки были оторваны друг от друга. Песня
- ее густой напев - длилась мгновение и переходила в другую... Я слушал, озирался, и следы разрушения казались мне невелики. Но не так думал пан Людомирский, звонарь
церкви святого Валента и муж слепой старухи.
Людомирский выполз неизвестно откуда. Он вошел в костел ровным шагом с опущенной головой. Старик не решился накинуть покрывала на выброшенные мощи, потому что человеку
простого звания не дозволено касаться святыни. Звонарь упал на голубые плиты пола, поднял голову, и синий нос его стал над ним, как флаг над мертвецом. Синий нос
трепетал над ним, и в это мгновение у алтаря заколебалась бархатная завеса и, трепеща, отползла в сторону. В глубине открывшейся ниши, на фоне неба, изборожденного
тучами, бежала бородатая фигурка в оранжевом кунтуше[8] - босая, с разодранным и кровоточащим ртом. Хриплый вой разорвал
тогда наш слух. Мы недоверчиво отступали перед лицом ужаса, ужас настигал нас и щупал мертвыми пальцами наши сердца. Я видел: человека в оранжевом кунтуше преследовала
ненависть и настигала погоня. Он выгнул руку, чтобы отвести занесенный удар, и из руки пурпурным током вылилась кровь. Казачонок, стоявший со мной рядом, закричал и,
опустив голову, бросился бежать, хотя бежать было не от чего, потому что фигура в нише была всего только Исус Христос - самое необыкновенное изображение бога изо всех
виденных мною в жизни.
Спаситель пана Людомирского был курчавый жиденок с клочковатой бородкой и низким, сморщенным лбом. Впалые щеки его были накрашены кармином, и над закрывшимися от боли
глазами выгнулись тонкие рыжие брови.
Рот его был разодран, как губа лошади, польский кунтуш его был охвачен драгоценным поясом, и под кафтаном корчились фарфоровые ножки, накрашенные, босые, изрезанные
серебряными гвоздями.
Пан Людомирский в зеленом сюртуке стоял под статуей. Он простер над нами иссохшую руку и проклял нас. Казаки выпучили глаза и развесили соломенные чубы. Громовым
голосом звонарь церкви святого Валента предал нас анафеме на чистейшей латыни. Потом он отвернулся, упал на колени и обнял ноги Спасителя.
Придя к себе в штаб, я написал рапорт начальнику дивизии об оскорблении религиозного чувства местного населения. Костел было приказано закрыть, а виновных, подвергнув
дисциплинарному взысканию, предать суду военного трибунала.
Берестечко,
август 1920 г.[9]
ЭСКАДРОННЫЙ ТРУНОВ[10]
В полдень мы привезли в Сокаль простреленное тело Трунова, эскадронного нашего командира. Он был убит утром в бою с неприятельскими аэропланами. Все попадания у
Трунова были в лицо, щеки его были усеяны ранами, язык вырван. Мы обмыли, как умели, лицо мертвеца для того, чтобы вид его был менее ужасен, мы положили кавказское
седло у изголовья гроба и вырыли Трунову могилу[11] на торжественном месте, в общественном саду, посреди города, у самого
собора. Туда явился наш эскадрон на конях, штаб полка и военком дивизии. И в два часа по соборным часам дряхлая наша пушчонка дала первый выстрел. Она салютовала
мертвому командиру во все старые свои три дюйма, она сделала полный салют, и мы поднесли гроб к открытой яме. Крышка гроба была открыта, полуденное чистое солнце
освещало длинный труп и рот его, набитый разломанными зубами, и вычищенные сапоги, сложенные в пятках, как на ученье.
- Бойцы, - сказал тогда, глядя на покойника, Пугачев, командир полка, и стал у края ямы, - бойцы, - сказал он, дрожа и вытягиваясь по швам, - хороним Пашу Трунова,
всемирного героя, отдаем Паше последнюю честь...
И, подняв к небу глаза, раскаленные бессонницей, Пугачев прокричал речь о мертвых бойцах из Первой Конной, об гордой этой фаланге, бьющей молотом истории по наковальне
будущих веков. Пугачев громко прокричал свою речь, он сжимал рукоять кривой чеченской шашки и рыл землю ободранными ногами в серебряных шпорах. Оркестр после его речи
сыграл Интернационал, и казаки простились с Пашкой Труновым. Весь эскадрон вскочил на коней и дал залп в воздух, трехдюймовка наша прошамкала во второй раз, и мы
послали трех казаков за венком. Они помчались, стреляя на карьере, выпадая из седел и джигитуя, и привезли красных цветов целые пригоршни. Пугачев рассыпал эти цветы у
могилы, мы стали подходить к Трунову с последним целованием. Я стоял в задних рядах, я тронул губами прояснившийся лоб, обложенный седлом, и ушел в город, в готический
Сокаль, лежавший в синей пыли и непобедимом галицийском унынии.
Большая площадь простиралась налево от сада, площадь, застроенная древними синагогами. Евреи в рваных лапсердаках бранились на этой площади и в непонятном ослеплении
таскали друг друга[12]. Одни из них - ортодоксы, превозносили учение Адасии, раввина из
Белза[13]; за это на ортодоксов наступали хасиды умеренного толка, ученики гусятинского раввина Иуды[14].
Евреи спорили о Каббале[15] и поминали в своих спорах имя Илии, виленского гаона, гонителя
хасидов[16]...
- Илия! - кричали они, извиваясь, и разевали заросшие рты.
Забыв войну и залпы, хасиды поносили самое имя Илии, виленского первосвященника[17], и я, томясь печалью по Трунову, я
тоже толкался среди них и для облегчения моего горланил вместе с ними, пока не увидел перед собой галичанина, мертвенного и длинного, как Дон-Кихот.
Галичанин этот был одет в белую холщовую рубаху до пят. Он был одет как бы для погребения или для причастия и вел на веревке взлохмаченную коровенку. На гигантское его
туловище была посажена подвижная крохотная пробритая головка змеи, она была прикрыта широкополой шляпой из деревенской соломы и пошатывалась. Жалкая коровенка шла за
галичанином на поводу; он вел ее с важностью и виселицей длинных своих костей пересекал горячий блеск небес.
Торжественным шагом миновал он площадь и вошел в кривой переулок, обкуренный тошнотворными густыми дымами. В обугленных домишках, в нищих кухнях возились еврейки,
похожие на старых негритянок, еврейки с непомерными грудями. Галичанин прошел мимо них и остановился в конце переулка у фронтона разбитого здания. Там, у фронтона, у
белой покоробленной колонны сидел цыган-кузнец и ковал лошадей. Цыган бил молотом по копытам, потряхивал жирными волосами, свистел и улыбался. Несколько казаков с
лошадьми стояли вокруг него. Мой галичанин подошел к кузнецу, безмолвно отдал ему с дюжину печеных картофелин и, ни на кого не глядя, повернул назад. Я зашагал было
за ним, потому что мне не понять было, какой он человек и какова жизнь его здесь, в Сокале, но тут меня остановил казак, державший наготове некованую лошадь. Фамилия
этому казаку была Селиверстов. Он ушел от Махно когда-то и служил в 33-м кавполку.
- Лютов, - сказал он, поздоровавшись со мной за руку, - ты всех людей задираешь, в тебе черт сидит, Лютов, зачем ты Трунова покалечил сегодняшнее утро?..
И с глупых чужих слов Селиверстов закричал мне сущую нелепицу о том, будто я в нынешнее утро побил Трунова, моего эскадронного. Селиверстов укорял меня всячески за
это, он укорял меня при всех казаках, но в истории его не было ничего верного. Мы побранились, правда, в это утро с Труновым, потому что Трунов заводил всегда с
пленными нескончаемую канитель, мы побранились с ним, но он умер, Пашка, ему нет больше судей в мире, и я ему последний судья из всех. У нас вот почему вышла ссора.
Сегодняшних пленных мы взяли на рассвете у станции Завады. Их было десять человек. Они были в нижнем белье, когда мы их брали. Куча одежды валялась возле поляков, это
была их уловка для того, чтобы мы не отличили по обмундированию офицеров от рядовых. Они сами бросали свою одежду, но на этот раз Трунов решил добыть истину.
- Офицера, выходи, - скомандовал он, подходя к пленным, и вытащил револьвер.
Трунов был уже ранен в голову в это утро, голова его была обмотана тряпкой, кровь стекала с нее, как дождь со скирды.
- Офицера, сознавайся, - повторил он и стал толкать поляков рукояткой револьвера.
Тогда из толпы выступил худой и старый человек, с большими голыми костями на спине, с желтыми скулами и висячими усами.
- ...Край той войне, - сказал старик с непонятным восторгом, - вси официр утик, край той войне...
И поляк протянул эскадронному синие руки.
- Пять пальцев, - сказал он, рыдая и вертя вялой громадной рукой, - цими пятью пальцами я выховал мою семейству...
Старик задохся, закачался, истек восторженными слезами и упал перед Труновым на колени, но Трунов отвел его саблей.
- Офицера ваши гады, - сказал эскадронный, - офицера ваши побросали здеся одежу... На кого придется - тому крышка, я пробу сделаю...
И тут же эскадронный выбрал из кучи тряпья фуражку с кантом и надвинул ее на старого.
- Впору, - пробормотал Трунов, придвигаясь и пришепетывая, - впору, - и всунул пленному саблю в глотку. Старик упал, повел ногами, и из горла его вылился пенистый
коралловый ручей. Тогда к нему подобрался, блестя серьгой и круглой деревенской шеей, Андрюшка Восьмилетов. Андрюшка расстегнул у поляка пуговицы, встряхнул его
легонько и стал стаскивать с умирающего штаны. Он перебросил их к себе на седло, взял еще два мундира из кучи, потом отъехал от нас и заиграл плетью. Солнце в это
мгновение вышло из туч. Оно стремительно окружило Андрюшкину лошадь, веселый ее бег, беспечные качанья ее куцего хвоста. Андрюшка ехал по тропинке к лесу, в лесу стоял
наш обоз, кучера из обоза бесновались, свистели и делали Восьмилетову знаки, как немому.
Казак доехал уже до середины пути, но тут Трунов, упавший вдруг на колена, прохрипел ему вслед:
- Андрей, - сказал эскадронный, глядя в землю, - Андрей, - повторил он, не поднимая глаз от земли, - республика наша советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай
барахло, Андрей...
Но Восьмилетов не обернулся даже. Он ехал казацкой удивительной своей рысью, лошаденка его бойко выкидывала из-под себя хвост, точно отмахивалась от нас.
- Измена, - пробормотал тогда Трунов и удивился, - измена, - сказал он, торопливо вскинул карабин на плечо, выстрелил и промахнулся второпях.
Но Андрей остановился на этот раз. Он повернул к нам коня, запрыгал в седле по-бабьи, лицо его стало красно и сердито, он задрыгал ногами.
- Слышь, земляк, - закричал он, подъезжая, и тут же успокоился от звука глубокого и сильного своего голоса, - как бы я не стукнул тебя, земляк, к такой-то свет
матери... Тебе десяток шляхты прибрать - ты вона каку панику делашь, мы по сотне прибирали - тебя не звали... Рабочий ты если - так сполняй свое дело...
И, выбросив из седла штаны и два мундира, Андрюшка засопел носом и, отворачиваясь от эскадронного, взялся помогать мне составлять список на оставшихся пленных. Он
терся возле меня, сопел необыкновенно шумно, и эта суета его была мне в тягость. Пленные выли и бежали от Андрюшки, он гнался за ними и брал их в охапку, как охотник
берет в охапку камыши для того, чтобы рассмотреть стаю, тянущуюся к речке на заре.
Возясь с пленными, я истощил все проклятия и кое-как записал восемь человек, номера их частей, род оружия и перешел к девятому. Девятый этот был юноша, похожий на
немецкого гимнаста из хорошего цирка, юноша с гордой немецкой грудью и с бачками, в триковой фуфайке и в егеревских кальсонах. Он повернул ко мне два соска на высокой
груди, откинул вспотевшие белые волосы и назвал свою часть. Тогда Андрюшка схватил его за кальсоны и спросил строго:
- Откуда сподники достал?
- Матка вязала, - ответил пленный и покачнулся.
- Фабричная у тебя матка, - сказал Андрюшка, все приглядываясь, и подушечками пальцев потрогал у поляка холеные ногти, - фабричная у тебя матка, наш брат таких не
нашивал...
Он еще раз пощупал егеревские кальсоны и взял за руку девятого для того, чтобы отвести его к остальным пленным, уже записанным. Но в это мгновение я увидел Трунова,
вылезающего из-за бугра. Кровь стекала с головы эскадронного, как дождь со скирды, грязная тряпка его размоталась и повисла, он полз на животе и держал карабин в руках.
Это был японский карабин, отлакированный и с сильным боем. С двадцати шагов Пашка разнес юноше череп, и мозги поляка посыпались мне на руки. Тогда Трунов выбросил гильзы из ружья и подошел ко мне.
- Вымарай одного, - сказал он, указывая на список.
- Не стану вымарывать, - ответил я, содрогаясь, - Троцкий, видно, не для тебя приказы пишет[18], Павел...
- Вымарай одного,- повторил Трунов и ткнул в бумажку черным пальцем.
- Не стану вымарывать, - закричал я изо всех сил. - Было десять, стало восемь, в штабе не посмотрят на тебя, Пашка...
- В штабе через несчастную нашу жизнь посмотрят, - ответил Трунов и стал подвигаться ко мне, весь разодранный, охрипший и в дыму, но потом остановился, поднял к
небесам окровавленную голову и сказал с горьким упреком: -Гуди, гуди, - сказал он, - эвон еще и другой гудит...
И эскадронный показал нам четыре точки в небе, четыре бомбовоза, заплывавшие за сияющие лебединые облака. Это были машины из воздушной
эскадрильи майора Фаунт-Ле-Ро, просторные бронированные машины[19].
- По коням, - закричали взводные, увидев их, и на рысях отвели эскадрон к лесу, но Трунов не поехал со своим эскадроном. Он остался у станционного здания, прижался к
стене и затих. Андрюшка Восьмилетов и два пулеметчика, два босых парня в малиновых рейтузах, стояли возле него и тревожились.
- Нарезай винта, ребята, - сказал им Трунов, и кровь стала уходить из его лица, - вот донесение Пугачу от меня...
И гигантскими мужицкими буквами Трунов написал на косо выдранном листке бумаги:
«Имея погибнуть сего числа, - написал он, - нахожу долгом приставить двух номеров к возможному сбитию неприятеля и в тое же время отдаю
командование Семену Голову, взводному[20]...»
Он запечатал письмо, сел на землю и, понатужившись, стянул с себя сапоги. - Пользовайся, - сказал он, отдавая пулеметчикам донесение и сапоги, - пользовайся, сапоги
новые...
- Счастливо вам, командир, - пробормотали ему в ответ пулеметчики, переступили с ноги на ногу и мешкали уходить.
- И вам счастливо, - сказал Трунов, - как-нибудь, ребята, - и пошел к пулемету, стоявшему на холмике у станционной будки. Там ждал его Андрюшка Восьмилетов,
барахольщик.
- Как-нибудь, - сказал ему Трунов и взялся наводить пулемет. - Ты со мной, што ль, побудешь, Андрей?..
- Господа Исуса, - испуганно ответил Андрюшка, всхлипнул, побелел и засмеялся, - Господа Исуса хоругву мать!..
И стал наводить на аэропланы второй пулемет.
А аэропланы залетали над станцией все круче, они хлопотливо трещали в вышине, снижались, описывали дуги, и солнце розовым лучом ложилось на желтый блеск их крыльев.
В это время мы, четвертый эскадрон, сидели в лесу. Там, в лесу, мы дождались неравного боя между Пашкой Труновым и майором американской службы Реджинальдом
Фаунт-Ле-Ро. Майор и три его бомбометчика выказали уменье в этом бою. Они снизились на триста метров и расстреляли из пулеметов сначала Андрюшку, потом Трунова. Все
ленты, выпущенные нашими, не причинили американцам вреда, они улетели в сторону, не заметив эскадрона, спрятанного в лесу. И поэтому, выждав с полчаса, мы смогли
поехать за трупами. Тело Андрюшки Восьмилетова забрали два его родича, служившие в нашем эскадроне, а Трунова, покойного нашего командира, мы отвезли в готический
Сокаль и похоронили его там на торжественном месте, в общественном саду, в цветнике, посредине города.
ИВАНЫ[21]
Дьякон Агеев бежал с фронта дважды. Его отдали за это в Московский клейменый полк. Главком Каменев[22], Сергей Сергеич,
смотрел этот полк в Можайске перед отправкой на позиции.
- Не надо их мне, - сказал главком, - обратно их в Москву, отхожие чистить...
В Москве кое-как сбили из клейменых маршевую роту[23]. В числе других попал дьякон. Он прибыл на польский фронт и сказался
там глухим. Лекпом Барсуцкий из перевязочного отряда, провозившись с ним неделю, подивился упорству дьякона.
- Шут с ним, с глухарем, - сказал Барсуцкий санитару Сойченке, - подыщи в обозе телегу, отправим дьякона в Ровно на испытание...
Сойченко ушел в обоз и добыл три телеги: на первой из них сидел кучером Акинфиев.
- Иван, - сказал ему Сойченко, - отвезешь глухаря в Ровно.
- Отвезти можно, - ответил Акинфиев.
- И расписку мне доставишь в получении...
- Ясно, - сказал Акинфиев, - а какая в ней причина, в глухоте его?..
- Своя рогожа чужой рожи дороже[24], - сказал Сойченко, санитар. - Тут вся причина. Фармазонщик он, а не глухарь...
- Отвезти можно, - повторил Акинфиев и поехал следом за другими подводами.
Всего собралось у перевязочного пункта три телеги. На первую посадили сестру, откомандированную в тыл, вторую отвели для казака, больного воспалением почек, на третью
сел Иван Агеев, дьякон.
Исполнив все дела, Сойченко позвал лекпома.
- Поехал наш фармазонщик, - сказал он, - погрузил на ревтрибунальских под расписку. Сейчас трогают...
Барсуцкий выглянул в окошко, увидел телеги и кинулся из дому, весь красный и без шапки.
- Ох, да ты его зарежешь, - закричал он Акинфиеву, - пересадить надо дьякона.
- Куды его пересадишь, - ответили казаки, стоявшие поблизости, и засмеялись, - Ваня наш везде достанет...
Акинфиев с кнутом в руках стоял тут же, возле своих лошадей. Он снял шапку и сказал вежливо:
- Здравствуйте, товарищ лекпом.
- Здравствуй, друг, - ответил Барсуцкий, - ты ведь зверь, пересадить надо дьякона...
- Поинтересуюсь узнать, - визгливо сказал тогда казак, и верхняя губа его вздрогнула, поползла и затрепетала над ослепительными зубами, - поинтересуюсь узнать,
подходяще ли оно нам или неподходяще, что когда враг тиранит нас невыразимо, когда враг бьет нас под самый вздох, когда он виснет грузом на ногах и вяжет змеями наши
руки, подходяще ли оно нам законопачивать уши в смертельный этот час?
- Стоит Ваня за комиссариков, - прокричал Коротков, кучер с первой телеги, - ох, стоит...
- Чего там стоит, - пробормотал Барсуцкий и отвернулся. - Все мы стоим. Только дела надо делать форменно...
- А ведь он слышит, глухарь-то наш, - перебил вдруг Акинфиев, повертел кнут в толстых пальцах, засмеялся и подмигнул дьякону. Тот сидел на возу, опустив громадные
плечи, и двигал головой.
- Ну, трогай с богом, - закричал лекарь с отчаянием. - Ты мне за все ответчик, Иван...
- Ответить я согласен, - задумчиво произнес Акинфиев и наклонил голову. - Сидай удобней, - сказал он дьякону, не оборачиваясь, - еще удобней сидай, - повторил казак и
собрал в руке вожжи.
Телеги выстроились в ряд и одна за другой помчались по шоссе. Впереди ехал Коротков, Акинфиев был третьим. Он свистел песню и помахивал вожжой. Так отъехали они верст
пятнадцать и к вечеру были опрокинуты внезапным разливом неприятеля.
В этот день, двадцать второго июля, поляки быстрым маневром исковеркали тыл нашей армии, они ворвались с налета в местечко Козин и пленили многих бойцов из состава
одиннадцатой дивизии[25]. Эскадроны шестой дивизии были брошены в район Козина для противодействия противнику. Молниеносное
маневрирование частей искромсало движение обозов, ревтрибунальские телеги двое суток блуждали по кипящим выступам боя, и только на третью ночь они выбились на дорогу,
по которой уходили тыловые штабы. На этой дороге в полночь я и встретил их.
Окоченевший от отчаяния, я встретил их после боя под Хотином[26]. В бою под Хотином убили моего коня, Лаврика, утешение
мое на земле. Потеряв его, я пересел на санитарную линейку и до вечера подбирал раненых. Потом здоровых сбросили с линейки, и я остался один у развалившейся халупы.
Ночь летела ко мне на резвых лошадях. Вопль обозов оглашал вселенную. На земле, опоясанной визгом, потухали дороги. Звезды выползали из прохладного брюха ночи, и
брошенные села воспламенялись над горизонтом. Взвалив на себя седло, я пошел по развороченной меже и у поворота остановился по своей нужде. Облегчившись, я застегнулся
и почувствовал брызги на моей руке. Я зажег фонарик, обернулся и увидел на земле труп поляка, залитый моей мочой[27]. Она
выливалась у него изо рта, брызгала между зубов и стояла в пустых глазницах. Записная книжка и обрывки воззваний Пильсудского валялись рядом
с трупом[28]. В тетрадке поляка были записаны карманные расходы, порядок спектаклей в краковском драматическом театре и день рождения женщины по
имени Мария-Луиза. Воззванием Пильсудского, маршала и главнокомандующего, я стер вонючую жидкость с черепа неведомого моего брата и ушел, сгибаясь под тяжестью седла.
В это время где-то близко простонали колеса.
- Стой, - закричал я, цепенея, - кто идет?
Ночь летела ко мне на резвых лошадях, пожары извивались на горизонте.
- Ревтрибунальские, - ответил голос, задавленный тьмой.
Я побежал вперед и наткнулся на телегу.
- Коня у меня убили, - сказал я необыкновенно громко, - Лавриком коня звали...
Никто не ответил мне. Я взобрался на телегу, подложил седло под голову, заснул и проспал до рассвета, согреваемый прелым сеном и телом Ивана Акинфиева, случайного
моего соседа. Утром казак проснулся позже меня.
- Развиднялось, богу слава, - сказал он, вытащил из-под сундучка револьвер и выстрелил над ухом дьякона.
Тот сидел прямо перед нами и правил лошадьми. Над громадой лысеющего его черепа летал легкий серый волос. Акинфиев выстрелил еще раз над другим ухом и спрятал
револьвер в кобуру.
- С добрым утром, Ваня, - сказал он дьякону, кряхтя и обуваясь, - снедать будем, что ли?
- Парень, - закричал я, опоминаясь, - чего ты делаешь?
- Чего делаю, все мало, - ответил Акинфиев, доставая пищу, - он симулирует надо мною третьи сутки...
И тогда с первой телеги отозвался Коротков, знакомый мне по 31-му полку, и рассказал всю историю дьякона с начала. Акинфиев слушал его внимательно, отогнув ухо, потом
вытащил из-под седла жареную воловью ногу. Она была прикрыта рядном и обвалялась в соломе. Дьякон перелез к нам с козел, подрезал ножичком зеленое мясо и роздал всем
по куску. Кончив завтрак, Акинфиев завязал воловью ногу в мешок и сунул его в сено.
- Ваня, - сказал он Агееву, - айда беса выгонять. Стоянка все равно, коней напувают...
Он вынул из кармана пузырек с лекарством, шприц Тарновского[29] и передал их дьякону. Они слезли с телеги и отошли в поле
шагов на двадцать.
- Сестра, - закричал Коротков на первой телеге, - переставь очи на дальнюю дистанцию, ослепнешь от Акинфиевых достатков...
- Положила я на вас с прибором, - пробормотала женщина и отвернулась.
Акинфиев завернул тогда рубаху. Дьякон стал перед ним на колени и сделал спринцевание. Потом он вытер спринцовку тряпкой и посмотрел ее на свет. Акинфиев подтянул
штаны; улучив минуту, он зашел дьякону за спину и снова выстрелил у него над самым ухом.
- Наше вам, Ваня, - сказал он, застегиваясь.
Дьякон отложил пузырек на траву и встал с колен. Легкий волос его взлетел кверху.
- Меня высший суд судить будет, - сказал он глухо, - ты надо мною, Иван, не поставлен...
- Таперя кажный кажного судит, - перебил кучер со второй телеги, похожий на бойкого горбуна. - И смерть присуждает, очень просто...
- Или того лучше, - произнес Агеев и выпрямился, - убей меня, Иван...
- Не балуй, дьякон, - подошел к нему Коротков, знакомый мне по прежним временам, - ты понимай, с каким человеком едешь. Другой пришил бы тебя, как утку, и не крякнул,
а он правду из тебя удит и учит тебя, расстригу...
- Или того лучше, - упрямо повторил дьякон и выступил вперед, - убей меня, Иван.
- Ты сам себя убьешь, стерва, - ответил Акинфиев, бледнея и шепелявя, - ты сам яму себе выроешь, сам себя в нее закопаешь...
Он взмахнул руками, разорвал на себе ворот и повалился на землю в припадке.
- Эх, кровиночка ты моя, - закричал он дико и стал засыпать себе песком лицо, - эх, кровиночка ты моя горькая, власть ты моя совецкая...
- Вань, - подошел к нему Коротков и с нежностью положил ему руку на плечо, - не бейся, милый друг, не скучай. Ехать надо, Вань...
Коротков набрал в рот воды и прыснул ею на Акинфиева, потом он перенес его на подводу. Дьякон снова сел на козлы, и мы поехали.
До местечка Вербы оставалось нам не более двух верст. В местечке сгрудились в то утро неисчислимые обозы. Тут была одиннадцатая дивизия и четырнадцатая, и четвертая.
Евреи в жилетках с поднятыми плечами стояли у своих порогов, как ободранные птицы. Казаки ходили по дворам, собирали полотенца и ели
неспелые сливы[30]. Акинфиев, как только приехали, забрался в сено и заснул, а я взял одеяло с его телеги и пошел искать места в тени. Но поле по обе
стороны дороги было усеяно испражнениями. Бородатый мужик в медных очках и в тирольской шляпке, читавший в сторонке газету, перехватил мой взгляд и сказал:
- Человеки зовемся, а гадим хуже шакалов. Земли стыдно...
И, отвернувшись, он снова стал читать газету через большие очки.
Я взял тогда к леску влево и увидел дьякона, подходившего ко мне все ближе.
- Куды котишься, земляк? - кричал ему Коротков с первой телеги.
- Оправиться, - пробормотал дьякон, схватил мою руку и поцеловал ее. - Вы славный господин, - прошептал он, гримасничая, дрожа и хватая воздух. - Прошу вас свободною
минутой отписать в город Касимов, пущай моя супруга плачет обо мне...
- Вы глухи, отец дьякон, - закричал я в упор, - или нет?
- Виноват, - сказал он, - виноват, - и наставил ухо.
- Вы глухи, Агеев, или нет?
- Так точно, глух, - сказал он поспешно. - Третьего дня я имел слух в совершенстве, но товарищ Акинфиев стрельбою покалечил мой слух. Они в Ровно обязаны были меня
предоставить, товарищ Акинфиев, но полагаю, что они вряд ли меня доставят...
И, упав на колени, дьякон пополз между телегами головою вперед, весь опутанный поповским всклокоченным волосом. Потом он поднялся с колен, вывернулся между возами и
подошел к Короткову. Тот отсыпал ему табаку, они скрутили папиросы и закурили друг у друга.
- Так-то вернее, - сказал Коротков и опростал возле себя место. Дьякон сел с ним рядом, и они замолчали.
Потом проснулся Акинфиев. Он вывалил воловью ногу из мешка, подрезал ножиком зеленое мясо и роздал всем по куску. Увидев загнившую эту ногу, я почувствовал слабость и
отчаяние и отдал обратно свое мясо.
- Прощайте, ребята,- сказал я, - счастливо вам...
- Прощай, - ответил Коротков.
Я взял седло с телеги и ушел и уходя слышал нескончаемое бормотание Ивана Акинфиева.
- Вань, - говорил он дьякону, - большую ты, Вань, промашку дал. Тебе бы имени моего ужаснуться, а ты в мою телегу сел. Ну, если мог ты еще прыгать, покеле меня не
встренул, так теперь надругаюсь я над тобой, Вань, как пить дам, надругаюсь...
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ОДНОЙ ЛОШАДИ[31]
Четыре месяца тому назад Савицкий, бывший наш начдив, забрал у Хлебникова, командира первого эскадрона, белого жеребца. Хлебников ушел тогда из армии, а сегодня
Савицкий получил от него письмо.
Хлебников - Савицкому:
«...И никакой злобы на Буденную армию больше иметь не могу, страдания мои посередь той армии понимаю[32] и содержу их в
сердце чище святыни. А вам, товарищ Савицкий, как всемирному герою, трудящая масса Витебщины, где нахожусь председателем
уревкома[33], шлет пролетарский клич - "Даешь мировую революцию” - и желает, чтобы тот белый жеребец ходил под вами долгие годы по мягким тропкам для
пользы всеми любимой свободы и братских республик, в которых особенный глаз должны мы иметь за властью на местах и за волостными единицами в административном
отношении...»
Савицкий - Хлебникову:
«Неизменный товарищ Хлебников! Которое письмо ты написал до меня, то оно очень похвально для общего дела, тем более сказать, после твоей дурости, когда ты застелил
глаза собственною шкурою и выступил из коммунистической нашей партии большевиков. Коммунистическая наша партия есть, товарищ Хлебников, железная шеренга бойцов,
отдающих кровь в первом ряду, и когда из железа вытекает кровь, то это вам, товарищи, не шутки, а победа или смерть[34].
То же самое относительно общего дела, которого не дожидаю увидеть расцвет, так как бои тяжелые и командный состав сменяю в две недели раз. Тридцатые сутки бьюсь
арьергардом, заграждая непобедимую Первую Конную и находясь под действительным ружейным, артиллерийским и аэропланным огнем неприятеля. Убит Тардый, убит Лухмаников,
убит Лыкошенко, убит Гулевой, убит Трунов[351], и белого жеребца нет подо мной, так что, согласно перемене военного
счастья, не дожидай увидеть любимого начдива Савицкого, товарищ Хлебников, а увидимся, прямо сказать, в царствии небесном, но, как по слухам, у старика на небесах не
царствие, а бордель по всей форме, а трипперов и на земле хватает, то, может, и не увидимся. С тем прощай, товарищ Хлебников».
Галиция,
сентябрь 1920.
ВДОВА >>>
Источник: Бабель И.Э. Конармия / подгот. Е.И. Погорельская; [отв. ред. Н.В. Корниенко]. – М.: Наука, 2018. – 470 с.
|
|
1. «Конармия» – сборник рассказов, объединенных темой гражданской войны и основанных на дневнике,
который И. Бабель вёл на службе в 1-й Конной армии, под командованием Семёна Будённого во время Советско-польской войны 1920 года.
В 1926 г. отдельные рассказы конармейского цикла, публиковавшиеся в газетах и журналах, не просто были собраны под одной обложкой, но составленная из разных
звеньев «Конармия» превратилась в целостное, единое произведение.
В периодике раньше других был напечатан рассказ «Письмо» – 11 февраля 1923 г., в «Известиях Одесского губисполкома, Губкома КП(б)У и Губпрофсовета».
Затем на страницах той же газеты, как было обещано в редакционном примечании к «Письму», появились новеллы: «Костел в
Новограде» (18 февраля); «Учение о тачанке», «Кладбище в Козине» и «Грищук» (23 февраля).
В 1923-1924 гг. их публикация в одесских «Известиях» и приложениях к ним была продолжена.
С конца 1923 г. рассказы, вошедшие впоследствии в «Конармию», печатались на страницах московских журналов. И в Одессе, и в Москве большая их часть выходила
под рубрикой или с подзаголовком «Из книги “Конармия”». 13 марта 1926 г., почти накануне выхода
отдельного издания, в ленинградской «Красной газете» с подзаголовком «Неизданная глава из книги “Конармия”» была опубликована «Измена».
Однако с самого начала Бабелем была задумана книга. Выход «Конармии» планировался в Госиздате еще в 1924 г., а первым ее редактором стал Д.А. Фурманов.
Основной корпус «Конармии» состоит из 34 рассказов (по книге 1926 года). Есть также четыре рассказа, примыкающие к циклу («Грищук», «Их было девять»,
«Аргамак» и «Поцелуй»). «Грищук» был опубликован единственный раз и в книгу не включался, новелла «Их было девять» осталась только в рукописи, «Аргамак» в 1933 г. был
присоединен Бабелем к основному блоку книги, «Поцелуй» напечатан в 1937 г., после выхода последнего прижизненного сборника писателя. ( вернуться)
2. «У святого Валента» – впервые: Красная Новь. 1924. № 3. С. 13–16, под рубрикой «Из книги
“Конармия”»; авторская датировка: «Берестечко, август 1920».
Святой Валентин (Валент, Уалент) – один из самых загадочных святых в истории христианства. Речь может идти о римском священнике, обезглавленном около 269 г.,
или о епископе Интерамны (современной Терни), который был известен чудесными исцелениями и казнен за обращение в христианство сына градоначальника.
В основе рассказа – дневниковая запись от 7 августа: «Древний костел, могилы польских офицеров в ограде, свежие холмы, давность – 10 дней, белые березовые кресты, все
это ужасно, дом ксендза уничтожен, я нахожу старинные книги, драгоценнейшие рукописи латинские. Ксендз Тузинкевич – я нахожу его карточку, толстый и короткий,
трудился здесь 45 лет, жил на одном месте, схоластик, подбор книг, много латыни, издания 1860 г(ода), вот когда жил Тузинкевич, квартира старинная, огромная, темные
картины, снимки со съездов прелатов в Житомире, портреты папы Пия X, хорошее лицо, изумительный портрет Сенкевича – вот он экстракт нации (...) К(а)к это ново
для меня – книги, душа католического патера, иезуита, я ловлю душу и сердце Тузинкевича и я ее поймал (...) Ужасное событие – разграбление костела, рвут ризы,
драгоценные сияющие материи разодраны, на полу, сестра милосердия утащила три тюка, рвут подкладку, свечи забраны, ящики выломаны, буллы выкинуты, деньги забраны,
великолепный храм – 200 лет, что он видел (рукописи Тузинкевича), сколько графов и хлопов, великолепная ит(альянская) живопись, розовые патеры, качающие младенца
Христа, великолепный темный Христос, Рембрандт, Мадонна под Мурильо, а м(ожет) б(ыть) Мурильо, и главное – эти святые упитанные иезуиты, фигурка китайская жуткая
за покрывалом, в малиновом кунтуше (...) бородатый еврейчик, лавочка, сломанная рака, фигура св(ятого) Валента. Служитель трепещет, к(а)к птица, корчится; мешает
русскую речь с польской, мне нельзя прикоснуться, рыдает. Зверье, они пришли, чтобы грабить, это так ясно, разрушаются старые боги». ( вернуться)
3. Прелат – общий исторический термин для лиц, занимавших высокие должности в Римской
католической церкви: кардиналы, архиепископы, епископы и др. ( вернуться)
4. ...разбирал донесение обходной колонны нашей, ведшей разведку на Львов в районе Радзихова. –
ср. с дневниковой записью, сделанной в Берестечке 8 августа: «Ведем разведку на Львов (...) Бой у Радзихова, Апанасенко ведет себя молодцом – мгновенная
распланировка войск, чуть не расстрелял отступившую 14(-ю) дивизию. Приближаемся к Радзихову». ( вернуться)
5. Там хозяйничала Сашка, сестра 31-го полка. Она копалась в шелках, брошенных кем-то на пол. –
ср. с фрагментом дневниковой записи от 18 августа: «О женщинах в Конармии можно написать том. Эскадроны в бой, пыль, грохот, обнаженные шашки, неистовая ругань, они с
задравшимися юбками скачут впереди, пыльные, толстогрудые, все бл(яди), но товарищи, и бл(яди,) п(отому) ч(то) товарищи, это самое важное, обслуживают всем(,) чем
могут, героини, и тут же презрение к ним, поят коней (...) тащут сено, чинят сбрую, крадут в костелах вещи и у населения». ( вернуться)
6. ...в кардинальских тиарах... – головной убор тиара (тройная корона) являлся принадлежностью
облачения папы римского. ( вернуться)
7. В этом храме святые шли на казнь с картинностью итальянских певцов, и черные волосы палачей лоснились, как
борода Олоферна. – Олоферн – библейский персонаж, согласно Книге Юдифи, полководец ассирийского царя Навуходоносора, вторгшийся в Иудею и
обезглавленный прославившейся своим благочестием, знатной, богатой и красивой вдовой Юдифью, спасшей тем самым свой родной город Ветилую.
В 1863 г. на этот библейский сюжет композитор А. Н. Серов написал оперу «Юдифь». Роль Олоферна позднее исполнял Ф.И. Шаляпин. В 1908 г. Шаляпин в этой роли запечатлен
на холсте А. Я. Головина; на этом портрете выделяется черная борода. Оперу «Юдифь» с Шаляпиным Бабель упоминает в рассказе «Гюи де Мопассан» (1932). ( вернуться)
8. Кунтуш – род верхней мужской одежды, со шнурами и откидными рукавами; польский мужской
кафтан. ( вернуться)
9. Берестечко, август 1920 г. – при подготовке отдельного издания «Конармии», когда цикл
сформировался окончательно, Бабель снял значительную часть датировок и оставил даты под 12 рассказами: «Переход через Збруч», «Начальник конзапаса», «Путь в Броды»,
«Смерть Долгушова», «Комбриг 2», «История одной лошади», «Вечер», «У святого Валента», «Продолжение истории одной лошади», «Вдова», «Замостье» и «После боя».
Эти даты сохранились во всех полных версиях «Конармии» вплоть до 1936 г. В книге, по сравнению с газетными и журнальными публикациями, по мнению Фрейдина, рассказы
«теряют датировки и локализацию», потому что «этим жестом Бабель как бы ослабляет связь “Конармии” с историей и географией, готовя ей место в особом пространстве
“поэтической правды” (Аристотель) – художественного мифа, народного, фольклорного сознания». ( вернуться)
10. «Эскадронный Трунов» – впервые: Красная Новь. 1925. № 2. С. 3–8, с подзаголовком «Из
книги “Конармия”». Одновременно: Шк. 1925. № 13. С. 4–6. Затем: ЛК. С. 27–36.
13 августа 1920 г. в «Красном кавалеристе» за подписью: «Военный корреспондент 6-й кавдивизии К. Лютов» была напечатана статья-некролог «Побольше таких Труновых!» –
о подвиге Константина Архиповича Трунова.
Однако герой рассказа «Эскадронный Трунов» не имеет ничего общего с К. А. Труновым, которому посвящена эта статья. Реальный Трунов был командиром полка, а не эскадрона,
похоронен он в Дубно, а не в Сокале; изменены также место и обстоятельства гибели.
В рассказе использованы дневниковая запись от 30 августа и несколько набросков:
«(25) Сокаль. 1.
На площади перед синагогой. Споры евреев. Козаки роют могилу. Труп Трунова. Тимошенко. Аэроплан (?) – Евреев разогнал аэроплан, тогда я подошел к Тим(ошенко) (...)
Порядок: Евреи. Аэроплан. Могила. Тимошенко. Письмо. Похороны Трунова, салют. – Ортодоксы, раввин из Белза (...) Религиозное побоище, можно бы подумать(,) восемнадцатый
век, Илья-Гаон, Баал-Шем, если бы козаки (описание) не рыли могилы. – Униатский поп, нога дугой. – Униатский поп, потрава, потрава, говорю я, есть дела поважнее,
сейчас аэроплан, точка вдали, козаки – и выходить не надо будет (...)
(26) Сокаль 2.
Убирайтесь к свиньям с вашей потравой, тут дела поважнее есть. – Тело Трунова с приставленными ногами, начищенные сапоги. – Голова на седле, стремена вокруг груди, –
Проиграл я тебя, Пава, – Очень просто, фактическое изложение, без излишних описаний. – Стать смирно. Хороним Павла Трунова. Военком, скажи слово. И военком произнес
речь о власти советов, о конституции СССР и о блокаде. – Прошедшее время. Помню, сказал Тимош(енко), вот бы он теперь пригодился. – Хороним Павла Трунова, всемирного
героя. – Военком, помяни героя перед бойцами.
(27) Смерть Трунова.
И я поверил бы в воскресенье Илии, если бы не аэроплан, который заплывал и т. д. Он бросал с мягким шумом бомбы, артиллер(ийские) запряжки (...) Ясно – и пошел
оправлять убитого. Седло, стремя, оркестры и делегации от полков. – Хороним Трунова, всемирного героя, слово для выражения имеет военком».
Слова о Конституции СССР из наброска (26), по мнению Э. И. Когана, свидетельствуют о более позднем времени написания рассказа: Советский Союз был создан
в декабре 1922 г., а его Конституция принята в январе 1924-го. Этот набросок, полагает исследователь, должен был быть написан через некоторое время после принятия
Конституции, когда «событие утеряло конкретный смысл и выродилось в голый идеологический знак, который автор ошибочно вкладывает в уста комиссара Гражданской
войны» (Коган Э.И. Работа над «Конармией» в свете полной версии «Планов и набросков» // Литературное обозрение. 1995. № 1. С. 88).
Л. Я. Лившиц полагал, что работа над рассказом шла летом 1923 г., когда «вопрос о Конституции СССР был животрепещущим и популярным в общественной и политической жизни
страны» (Лившиц Л. Я. Материалы к творческой биографии Исаака Бабеля // Вопросы литературы. 1964. № 4. С. 122).
Вайскопф считает, что подразумевалась Конституция РСФСР, принятая в июле 1918 г. (см.: Вайскопф М. Я. Между огненных стен. С. 249). Однако аббревиатура «СССР» могла
быть употреблена не ранее конца декабря 1922 г., а скорее не ранее начала января 1923 г.
Сюжетная и текстуальная перекличка «Эскадронного Трунова» с новеллой «Их было девять», датированной августом 1923 г., также позволяет говорить о том, что
первоначальная работа над рассказом «Эскадронный Трунов» шла в 1923 г.
О расстреле пленных, которому посвящен эпизод в рассказе «Эскадронный Трунов», говорится и в наброске «Их было девять». ( вернуться)
11. ...мы положили кавказское седло у изголовья гроба и вырыли Трунову могилу... – Вайскопф
отметил, что фамилия Трунов происходит от слова «труна», а по-украински «труну» и означает гроб (см.: Вайскопф М. Я. Между огненных стен. С. 193). ( вернуться)
12. Евреи в рваных лапсердаках бранились на этой площади и в непонятном ослеплении таскали друг
друга. – о религиозных спорах есть дневниковая запись от 26 августа: «Осмотр города с молодым сионистом. Синагоги – хасидская, потрясающее зрелище,
300 лет т(ому) н(азад), бледные красивые мальчики с пейсами, синагога, что была 200 лет т(ому) назад, те же фигурки в капотах, двигаются, размахивают руками, воют.
Это партия ортодоксов – они за Белзского раввина, знаменитый Белзский раввин, удравший в (...) Вену. Умеренные за Гусятинского раввина. Их синагога. Красота алтаря,
сделанного каким-то ремесленником, великолепие зеленоватых люстр, изъеденные столики, Белзская синагога – видение старины». ( вернуться)
13. Одни из них - ортодоксы, превозносили учение Адасии, раввина из Белза... – Зихер
в примечании к этому фрагменту в трехтомнике Бабеля на иврите указывает на неточность, допущенную автором: «Адасия» означает не имя, а слово «религия» на иврите
(ha-дат), но в ашкеназийском произношении (ha-дас); под «учением Адасии» следует понимать махзекей ha-dam, крупное движение ультрарелигиозных евреев в Восточной
Европе, которое отождествлялось с лагерем ортодоксов внутри хасидизма.
Белзским раввином в те годы был Иссахар-Дов Рокеах (1851 или 1852–1926) (см.: Бабель И. Э. Кол гактавим (Собр. соч.): В 3 т. / Пер. на иврит и послесл. X. Бар-Иосеф;
Предисл. и примеч. Э. Зихера. Иерусалим: Кармэл, 2008. Т. 1. С. 204).
А основателем хасидской династии в Белзе был Шолом Рокеах (1781–1855), известный под именем Сар Шалом (с 1817 г. – раввин в Белзе). Ошибка Бабеля, скорее всего,
намеренная: это проявление характерной для него игры смыслами и словами. ( вернуться)
14. ...за это на ортодоксов наступали хасиды умеренного толка, ученики гусятинского раввина Иуды. –
гусятинским раввином в это время был Исраель Фридман (1846–1949). ( вернуться)
15. Каббала – мистико-философское учение в иудаизме. ( вернуться)
16. ...имя Илии, виленского гаона, гонителя хасидов. – имеется в виду виленский гаон
Элияху бен Шломо Залман (1720–1797) – раввин, талмудист, общественный деятель, основатель миснагедского (литовского) направления в иудаизме.
Гаоны («гаон» – букв.: величие, гордость, ивр. гений) – выдающиеся раввины, мудрецы, талмудисты. ( вернуться)
17. ...самое имя Илии, виленского первосвященника... – первосвященник, или главный
священник, – в иудаизме священнослужитель, возглавлявший службу в Скинии, а затем в Первом и Втором Иерусалимском храме. Первым первосвященником был старший
брат пророка Моисея Аарон. Синагога же не приравнивается к храму, а раввин не является священнослужителем. Существовал, однако, первосвященник с созвучным именем
Илий (др.-евр. Эли), герой Первой книги Царств. ( вернуться)
18 ...Троцкий, видно, не для тебя приказы пишет... – о приказе № 217 от 10 мая
1920 г. см. примеч. к рассказу «Письмо».
17 июля 1920 г. по войскам Западного и Юго-Западного фронтов был издан повторный приказ за № 231 председателя Реввоенсовета Республики Троцкого об отношении к пленным
полякам:
«Польская буржуазная печать, на которой лежит огромная доля ответственности за бесчестное нападение шляхетской Польши на Украину и Россию, ныне неистово обвиняет наши
победоносные красные войска в жестоком обращении с пленными польскими солдатами, даже с больными и ранеными.
Нет и не может быть никакого сомнения в том, что подавляющее обвинение польской печати, польского телеграфного агентства, польского общества Красного Креста
и пр. представляет собой отвратительную шовинистическую клевету. Но возможны отдельные случаи, когда более отсталые, т.е. менее проникнутые освободительной идеей
коммунизма красноармейцы срывают сердце на взятом в плен польском солдате. Разнузданные, совершенно небывалые насилия и зверства, какие польские белогвардейцы учиняли
в оккупированных областях над коммунистами, украинскими, белорусскими, великорусскими, еврейскими рабочими и крестьянами, бессмысленные по своей чудовищности
разрушения, какие были произведены ими в Киеве, Борисове, Бобруйске и других местах, все эти факты способны в отдельных случаях затемнять сознание красноармейцев и
толкать их на путь неосмысленной мести по отношению к отдельным захваченным в плен легионерам, невольникам польской буржуазии и шляхты.
Тем важнее сейчас, когда под нашими ударами армия буржуазно-шляхетской Польши распадается и число пленных все более возрастает, принять самые решительные и тщательные
меры к тому, чтобы приказ № 217 о человечном и товарищеском обращении с пленными польскими солдатами проводился в жизнь со всей строгостью и без всяких изъятий.
Посему приказываю:
1. В устной и печатной форме неутомимо и повторно разъяснять красным войскам и в частности свежим формированиям, что польские солдаты сами являются бессильными
жертвами польской и англо-французской буржуазии и что наш долг поэтому требует от нас принимать пленных польских солдат как заблуждающихся или обманутых братьев, чтобы
затем вернуть их в освобожденную польскую отчизну как братьев просветленных.
2. Строжайшим образом проверять все слухи, сведения и донесения о жестокостях по отношению к польским пленным, а равно и к местному населению, - из какого бы
источника эти сведения ни исходили.
3. Твердо напомнить командному и комиссарскому составу его ответственность за строжайшее исполнение настоящего приказа» (Известия. 1920. 18 июля. С. 1). ( вернуться)
19. Это были машины из воздушной эскадрильи майора Фаунт-Ле-Ро, просторные бронированные машины. –
ср. с воспоминаниями Буденного: «Попытки врага наступать на луцком направлении окончились неудачей. Бойцы 2-й бригады 6-й дивизии сбили четыре аэроплана и захватили в
плен летчика американца Фаунда Леро» (Буденный 2. С. 208–209).
Фаунт-Ле-Ро Седрик Э. – командир эскадрильи польской авиации, в составе которой были американские добровольцы, в середине июля 1920 г. перешел в 6-ю
польскую армию.
О неприятельских летчиках есть в дневниковой записи от 14 июля: «Франк Мошер. Сбитый летчик американец, босой, но элегантен, шея, к(а)к колонна, ослепителен, белые
зубы, костюм в масле и грязи. С тревогой спрашивает меня, неужели я совершил преступление, воюя с Сов(етской) Россией. Сильно наше дело. Ах, как запахло Европой, кафе,
цивилизацией, силой, старой культурой, много мыслей, смотрю, не отпускаю. Письмо майора Фонт-Ле-Ро – в Польше плохо, нет конституции, большевики сильны, социалисты в
центре внимания, но не у власти. Надо учиться новым способам войны. Что говорят западноевропейским) солдатам? Русский империализм, хотят уничтожить национальности,
обычаи – вот главное, захватить все славянские земли, какие старые слова. Нескончаемый разговор с Мошером, погружаюсь в старое, растрясут тебя, Мошер, эх, Конан Дойль,
письма в Нью-Йорк. Лукавит Мошер или нет – судорожно добивается, что такое большевизм. Грустное и сладостное впечатление».
Об этом же упоминается в дневниковой записи от 18 августа: «Новое применение авиации, вспоминаю Мошера, капитан Фонт-ле-Ро во Львове...» ( вернуться)
20. ...отдаю командование Семену Голову, взводному... – Голов – основное действующее лицо в
новелле «Их было девять». ( вернуться)
21. «Иваны» – впервые: PC. 1924. № 1. С. 151–156, с подзаголовком «Из книги “Конармия”».
Фамилия одного из Иванов – Акинфиев – встречается в «Планах и набросках к “Конармии”». Акинфиев является также персонажем рассказов «Чесники» и «После боя».
( вернуться)
22. Главком Каменев... – Каменев Сергей Сергеевич (1881–1936) – советский военачальник, до
революции офицер царской армии, в 1919–1924 гг. – Главнокомандующий Вооруженными силами Республики. ( вернуться)
23. Маршевая рота, как и другие маршевые воинские подразделения, – временно
сформированная рота, направляющаяся маршем во время военных действий на фронт для пополнения армии. ( вернуться)
24. Своя рогожа чужой рожи дороже... – поговорка приведена в наброске «(12) Бой под Бр(одами)»
как поговорка Конкина. ( вернуться)
25. В этот день, двадцать второго июля, поляки быстрым маневром исковеркали тыл нашей армии, они ворвались с
налета в местечко Козин и пленили многих бойцов из состава одиннадцатой дивизии. – ср. с дневниковой записью от 23 июля: «...слухи тяжелые и(,)
вероятной) нелепые(,) и эти слухи – несмотря на цепь наших побед. Две бригады 11 (-й) дивизии в плену, поляки захватили Козин, несчастный Козин, что там
будет». ( вернуться)
26. ...я встретил их после боя под Хотином. – ср. с дневниковой записью от 24 июля:
«6(-я) дивиз(ия) ликвидирует пр(отивни)ка, напавшего на нас в Хотине, район боев Хотин-Козин...» ( вернуться)
27. ...обернулся и увидел на земле труп поляка, залитый моей мочой. – ср. с дневниковой записью
от 7 августа: «Труп убитого поляка, страшный труп, вздутый и голый. Чудовищно». Использован набросок «(13) Бой под Бр(одами)»: «Выхожу по естественной нужде... Труп.
Блещущий день... Все усеяно трупами, совершенно незаметными среди ржи». ( вернуться)
28. Записная книжка и обрывки воззваний Пильсудского валялись рядом с трупом. – ср. с
дневниковой записью от 3 августа: «...страшное поле, усеянное порубленными, нечеловеческая жестокость, невероятные раны, проломленные черепа, молодые белые нагие тела
сверкают на солнце, разбросанные записные книжки, листки, солдатские книжки, Евангелия (...) тела в жите». ( вернуться)
29. Он вынул из кармана пузырек с лекарством, шприц Тарновского... – Тарновский Вениамин
Михайлович (1837–1906) – врач-венеролог.
28 июля Бабель записал в дневнике: «Страшная правда – все солдаты больны сифилисом (...) Солдатская язва. Российская язва – страшно. Едят толченый хрусталь, пьют не то
карболку, размолоченное стекло. Все бойцы – бархатн(ые) фуражки, изнасилования, чубы, бои, революция и сифилис. Галиция заражена сплошь». ( вернуться)
30. В местечке сгрудились в то утро неисчислимые обозы (...) Казаки ходили по дворам, собирали полотенца и ели
неспелые сливы. – ср. с дневниковой записью от 23 июля: «В Вербе. Евреи, не спавшие ночь, стоят жалкие, к(а)к птицы, синие, взлохмаченные, в жилетах и
без носков. Мокрый безрадостный рассвет, вся Верба забита обозами, тысячи повозок, все возницы на одно лицо, перевязочные отряды, штаб 45(-й) дивизии (...) Ждем на
дороге из Вербы. Стоим два часа (...) Все едят – хлеб с соломой, зеленые яблоки, грязными пальцами, вонючими ртами – грязную, отвратительную пищу. Едем дальше.
Изумительно – остановки через каждые 5 шагов, нескончаемые линии (...) обозов 45(-й) и 11 (-й) див(изий), мы то теряем наш обоз, то находим его...» ( вернуться)
31. «Продолжение истории одной лошади» – впервые: ОИ. 1924. 13 апр. С. 2, вместе с
«Историей одной лошади», под общим названием «Тимошенко и Мельников», под рубрикой «Из книги “Конармия”»; авторская
датировка: «Галиция, сентябрь 1920 г.». Повторно: Кр. Н. 1924. № 3. С. 28–29, под названием «Тимошенко и Мельников», под рубрикой «Из книги “Конармия”»; авторская
датировка: «Галиция, сентябрь 1920».
Исправлена опечатка, допущенная в Кр. Н. и КА–1926: «...выступал из коммунистической нашей партии большевиков» на «выступил из коммунистической нашей партии
большевиков».
В рассказе использован набросок «(25) Сокаль. 1»: «Помните Мельникова, белый жеребец, прошение в армию. Он кланяется и передает вам свою любовь. Тим(ошенко) (...)
пишет на крышке гроба, полевая книжка». ( вернуться)
32. ...страдания мои посередь той армии понимаю... – ср. с наброском (25): «Одна
фраза из письма Мельникова – и страдания посередь той армии понимаю». ( вернуться)
33. Уревком – уездный революционный комитет. ( вернуться)
34. Коммунистическая наша партия есть, товарищ Хлебников, железная шеренга бойцов (...) победа или смерть.
– использован набросок «(27) Смерть Трунова»: «Тов(арищи), – ком(мунистическая) партия есть железная шеренга, бессчетно отдающая свою кровь в первом
ряду. И когда из железа текет кровь, то это вам, товарищи (...) не шутки, – а победа или смерть». ( вернуться)
35. ...убит Трунов... – см. преамбулу к примеч. к рассказу «Эскадронный
Трунов» и к статье «Побольше таких Труновых!». ( вернуться)
|
| |
| |
| |
|
| |
|
