| Главная |
| |
|
Портрет Л. Н. Толстого
работы И. Н. Крамского. 1873.
Третьяковская галерея |
| |
|
Л. Н. Толстой.
Фото. Москва, 1868 г.
Государственный музей Л. Н. Толстого |
| |
|
| |
| |
| |
| |
|
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ
(1828 – 1910)
ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Б. Шкловский[ 1] |
| |
|
| |
|
|
| |
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ТОЛСТОМ И РЕЛИГИИ
|
| |
Трудность понимания религии Толстого состоит в том, что он вкладывал в слова «религия», «бог» в разное время, а иногда и в одно и то же время различные значения.
Толстой в «Исповеди» писал: «Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства и во все время моего отрочества и юности. Но когда я
18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили».
Сам Толстой комментирует, что он и до восемнадцати лет не верил, а имел только «доверие» к тому, чему его учили.
Но в то же время религиозные привычки и даже религиозное умиление при сознательном отречении от вероучения не было у Толстого связано с прямыми отрицаниями. В
отрицаниях своих он осторожен, оговаривает проблемы, которых не хочет касаться.
На Кавказе Лев Николаевич со своей привычкой все приводить в порядок выясняет самому себе вопрос о традиционной вере и в то же время молится богу, чтобы тот избавил
его от искушений.
В июне 1853 года Толстой размышляет о своем поведении: «Благодарю бога за такое настроение и прошу Тебя — поддержи его».
А в июле того же года он пишет: «Не могу доказать себе существование бога, не нахожу ни одного дельного доказательства и нахожу, что понятие не необходимо. Легче и
проще понять вечное существование всего мира с его непостижимо прекрасным порядком, чем существо, сотворившее его».
От размышлений о догматах Толстой отказывается, не желая спорить с верой предков.
Но все равно воззвания к богу, благодарность ему соседствуют с отрицанием.
Существует у Толстого другая вера — она соответствует не тому миру, который он видит, а тому, который он хочет построить. Мы можем закрепить время и место ее появления:
это Севастополь, время — март 1855 года. Умер Николай I, войска принимают присягу новому императору; Толстой записывает: «Великие перемены ожидают Россию. Нужно
трудиться и мужаться, чтобы участвовать в этих важных минутах в жизни России».
Толстой рад, что его покровитель М. Д. Горчаков назначен вместо Меньшикова; составляет свой проект о переформировании армии, причащается и записывает:
«Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. — Мысль эта — основание
новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но
дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать
мысль эту следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией — вот основание мысли, которая,
надеюсь, увлечет меня».
Это была мысль о новой религиозной реформации; она умерла и потом воскресла в новом виде. Она связана для Толстого не с резким изменением порядков жизни, а с реформою
сознания, она либеральна.
Художественное ощущение жизни отвергало либеральное толкование.
Падение Севастополя, работа в «Современнике», разочарование в Боткине, Чичерине, Дружинине, деревенская жизнь, работа в школе с крестьянскими детьми изменили Льва
Николаевича и изменили его религиозные убеждения.
В школе закон божий преподавал священник. Толстой рассказывал детям отрывки из библии, но они воспринимали его рассказы, как трогательную повесть об интересных
происшествиях и больше всего любили историю Прекрасного Иосифа, проданного в неволю своими братьями.
У него была двоюродная тетка Александра Андреевна Толстая. Вероятно, между племянником и теткой, которая была его старше всего на девять лет, был и полуроман, потому
что Толстой впоследствии с огорчением пишет, что Александрин постарела и не действует на него уже как женщина.
Имен в длинной переписке Александра Андреевна имела много: он называл ее Александрин, Сашей. Но в то же время называл Александру Андреевну и ее сестру, Елизавету
Андреевну, бабушками.
Александра Андреевна состояла при дочери Николая I — Марии Николаевне, а потом была воспитательницей дочери Александра II. Толстой написал ей сто девятнадцать писем и
относился к ней дружески. Он писал ей откровенно. Она писала ему несколько нравоучительно, критикуя его произведения с точки зрения правил своего круга. Александра
Андреевна была очень религиозна.
В большом письме, написанном 1 мая 1858 года графине А. А. Толстой, Лев Николаевич, разговаривая с религиозным человеком, сперва комментирует свой рассказ «Три смерти»;
начинается разговор с анализа чувства собственности, что для Толстого того времени очень интересно.
Толстой только что купил у казны довольно большой лесной участок, что было нелегко: пришлось задержать срочные платежи. Лес куплен. Напоминаю, что в рассказе «Три
смерти» в конце говорится о смерти дерева.
«Вчера я ездил в лес, который я купил и рублю, и там на березах распустились листья и соловьи живут, и знать не хотят, что они теперь не казенные, а мои, и что их
срубят. Срубят, — а они опять вырастут, и знать никого не хотят».
Дальше начинается как будто религиозный разговор: «Не знаю, как передать это чувство, — совестно становится за свое человеческое достоинство и за произвол, которым так
кичимся, — произвол проводить воображаемые черты и не иметь права изменить ни одной песчинки ни в чем — даже в себе самом. На все законы, которых не понимаешь, а
чувствуешь везде эту узду, — везде — Он».
Можно подумать, что Он — это бог христиан, но Толстой продолжает: «Совершенно к этому идет мое несогласие с вашим мнением о моей штуке. Напрасно вы смотрите на нее с
христианской точки зрения. Моя мысль была: три существа умерли — барыня, мужик и дерево». Барыня жалка и гадка, потому что она лжет, и христианство — здесь Толстой
делает оговорку, ставя в скобках «как она его понимает», — не решает для барыни вопроса жизни и смерти.
«Мужик умирает спокойно, именно потому, что он не христианин». Он видел рождения и смерти, сеял и косил рожь, видал, как умирают старики, как рождаются дети, и смотрит
на жизнь прямо и просто. «Дерево умирает спокойно, честно и красиво».
При чем же тут христианство? Толстой отвечает, что в нем есть христианское чувство, но есть и другое: «Это чувство правды и красоты… Как это соединяется, не знаю и не
могу растолковать; но сидят кошка с собакой в одном чулане, — это положительно».
Вот это пребывание в одной душе двух неосознанных, несовместимых начал характерно для Толстого. Если продолжать его аналогию, то кошка привыкла к месту — она живет по
привычке. Толстовское миропонимание — это миропонимание мужика, а толстовский идеал своего положения в мире — это дерево. Недаром, кроме рассказа «Три смерти», он
написал в «Азбуке» три рассказа о том, как умирают и не хотят умирать деревья. Барин рубит черемуху, а черемуха оживает и как будто переползает на другое место. И в
самом конце жизни, в момент высочайшего вдохновения, своего героя Хаджи Мурата Лев Николаевич сравнивал с чертополохом-татарином, которого раздавили колесом, а он все
встает, живет.
Это мироощущение Толстой получил на Кавказе и сохранил надолго; эта безрелигиозность была более характерна для него, чем религиозность. Религия была как бы уступкой
боязни договорить. Вот что Толстой пишет той же фрейлине императрицы Марии Федоровны, своей двоюродной «бабушке» А. А. Толстой; но пишет как бы для себя:
«Ребенком я верил горячо, сентиментально и необдуманно, потом, лет 14, стал думать о жизни вообще и наткнулся на религию, которая не подходила под мои теории, и,
разумеется, счел за заслугу разрушить ее. Без нее мне было очень спокойно жить лет 10. Все открывалось перед мной ясно, логично, подразделялось, и религии не было
места. Потом пришло время, что все стало открыто, тайн в жизни больше не было, но сама жизнь начала терять свой смысл. В это же время я был одинок и несчастлив, живя
на Кавказе. Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть мои записки того времени, и теперь, перечитывая их, я не мог понять, чтобы
человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда. Это было и мучительное, и хорошее время. Никогда, ни прежде, ни после, я не
доходил до такой высоты мысли, не заглядывал туда, как в это время, продолжавшееся 2 года. И все, что я нашел тогда, навсегда останется моим убеждением. Я не могу иначе.
Из 2 лет умственной работы я нашел простую, старую вещь, но которую я знаю так, как никто не знает, я нашел, что есть бессмертие, что есть любовь и что жить надо для
другого, для того, чтобы быть счастливым вечно. Эти открытия удивили меня сходством с христианской религией, и я вместо того, чтобы открывать сам, стал искать их в
Евангелии, но нашел мало. Я не нашел ни бога, ни искупителя, ни таинств, ничего; а искал всеми, всеми, всеми силами души, и плакал, и мучился, и ничего не желал, кроме
истины».
Толстой религиозен, но религией он называет свое ощущение мира, отодвинувшее обычные представления о своем и чужом.
Он пишет женщине, которая его понять не может: «Жизнь у меня делает религию, а не религия жизнь».
Фрейлина писала что-то связанное с обычными представлениями двора, при котором она состояла, и со многим другим, что Толстой в том же письме называл вздором.
Толстой одинок. Он пишет: «Вы смеетесь над природой и соловьями. Она для меня проводник религии. У каждой души свой путь и путь неизвестный, и только чувствуемый в
глубине ее».
Соловьи не могут спасти Толстого, потому что они поют в собственном его лесу, в природе, которая принадлежит ему по купчей крепости. Соловьи не знают о нем, и они,
конечно, не его крепостные, но они его временнообязанные — так называли крестьян после освобождения. Толстому не поможет религия, даже им самим созданная, очищенная от
догматов, от чудес, потому что она станет между ним и тем, что он хочет понять.
Соловьи вернутся, они будут петь в «Хаджи Мурате», когда герой, изрубленный, встанет для того, чтобы довершить подвиг, для того, чтобы сражаться в силе, не помня
ничего, кроме подвига, когда Хаджи Мурат встанет так, как встает согнутое дерево, распрямляясь. Срубленным падает Хаджи Мурат, но тут запевают соловьи — не чеченские,
не русско-императорские — соловьи, понятые художником, соловьи оправдания, которое приходит к подвигу, хотя бы и совершенному в темноте.
В повести «Отец Сергий» монашескую веру затворника будут отрицать соловьи, жуки, природа.
К приятию религиозной веры идет Левин в «Анне Карениной». Но к вере этого умного помещика с законным недоверием отнесся искушенный жизнью Федор Михайлович Достоевский.
«Анна Каренина» — роман очень сложный, и хотя Левин как будто очень близко связан с самим Толстым, но то, что выражает роман, не равно нравоучению, которое выводит из
всего происходящего Левин. Левин пятится перед широтой и глубиной вопросов, которые перед ним раскрываются. Видя увлечение людей войной за освобождение славян, Левин
думает про себя, но молчит. Вот о чем он молчит: «Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так
же законны, как и движение в пользу славян».
Так промолчал Левин, но на сеновале ему уже приходилось говорить о социализме; пока Левин защищается от будущего именно религией.
Впоследствии сам Толстой, придя к новому пониманию того, что происходит в России, попытается сохранить религиозной верой мысли о несопротивлении, свое неучастие в
борьбе. Пока же идет защита самой религии.
Левин в «Анне Карениной» принужден исповедоваться и причащаться перед свадьбой: он выполняет определенную повинность, стараясь не обидеть старика священника,
вразумляющего его. С обеих сторон чувства вежливости и затаенного превосходства.
В конце романа Левин хочет жить, не изменяя основ жизни: остаться с Кити, с ребенком, который только что родился в имении, принадлежащем еще деду; ищет нового
равновесия в религии, которая должна сблизить его с мужиками.
Левин пытается отказаться от гордости мысли. Его вера — это не поиск мыслителя, а работа человека, который заслоняет (подставляет) одно понятие другим, идет на
компромиссы.
После этой веры и несмотря на нее он переживает отчаяние.
Пока Левин размышлял: «Разве я не знаю, что звезды не ходят? — спросил он себя, глядя на изменившую уже свое положение к высшей ветке березы яркую планету. — Но я,
глядя на движение звезд, не могу представить себе вращение земли, и я прав, говоря, что звезды ходят».
Звезды ходят, так сказать, образно.
Этими мыслями Левин защищается от самоубийства, от ужаса, но ему кажется, что он может уйти от этих мыслей, как можно уйти от пчел, чтобы они не мешали ему. Он верит
в бога, как в небесный свод, которого не существует, но Левин вместе с Толстым знает, что, сколько ни прищуриваться, небо, как картина, как впечатление, существует, и
он останавливает свой анализ.
В этой вере очень много недоверия к себе; если сделаешь еще один шаг, то и вера исчезнет, а Коперник восторжествует.
Бог принят как пейзаж, как часть мира, который существует в видении, в восприятии. «При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие звезды исчезали, но,
как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах».
В результате Левин достигает какого-то равновесия, но лишь тогда, когда он относится к новым своим религиозным убеждениям как к хрупкому предмету. Это не столько
убеждения, сколько осторожно сохраненные заблуждения, поддержанные не мыслью, а сравнением.
|
| |
ПОЧЕМУ РОМАН «АННА КАРЕНИНА» НЕ СЕМЕЙНЫЙ РОМАН
|
| |
В. И. Ленин пишет: «Главная деятельность Толстого падает на тот период русской истории, который лежит между двумя поворотными пунктами ее, между 1861 и 1905 годами. В
течение этого периода следы крепостного права, прямые переживания его насквозь проникали собой всю хозяйственную (особенно деревенскую) и всю политическую жизнь
страны».
Крестьяне «вели устарелое, первобытное хозяйство на старых крепостных наделах, урезанных в пользу помещиков в 1861 году. А, с другой стороны, земледелие было в руках
помещиков, которые в центральной России обрабатывали земли трудом крестьян, крестьянской сохой, крестьянской лошадью за «отрезные земли», за покосы, за водопои и т. д.
В сущности, это — старая крепостническая система хозяйства».
Вот в это время вел в деревне свое хозяйство Константин Левин, сдавал покосы крестьянам из третьего стога — два себе, один за работу, в этот период стремился он
наладить свое и крестьянское хозяйство, а рядом щеголял хозяйством на европейский манер Вронский. В это время Стива Облонский продавал лес купцу и искал места в банке;
Каренин, склонив голову набок, говорил в комитете об ошибках другого министерства в деле устройства жизни инородцев.
Наступило время страха перед будущим, надвигающимся с невиданной скоростью. Боялись разного, боялись непохожие друг на друга люди.
В «Анне Карениной» Вронский во сне видит страшного мужика-обкладчика: он «…маленький, грязный, с взъерошенною бородой что-то делал нагнувшись и вдруг заговорил
по-французски какие-то странные слова».
И Анна Каренина видела сон: «…я вижу, что это мужик с взъерошенной бородой, — маленький, страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то копошится
там».
Мужик во сне говорил по-французски, грассируя. «Надо ковать железо, толочь его, мять…»
«Скорость есть сила» — это было ясно для Толстого.
Но скорость толкла и мяла не только железо, но и весь мир Толстого.
Железо становилось мягким перед бегом истории.
То было время напряженное, время, когда люди думали о самом главном.
В 1869 году писал Салтыков-Щедрин:
«Роман (по крайней мере, в том виде, каким он являлся до сих пор) есть по преимуществу произведение семейственности. Драма его зачинается в семействе, не выходит
оттуда и там же заканчивается. В положительном смысле (роман английский) или в отрицательном (роман французский), но семейство всегда играет в романе первую роль.
Этот теплый, уютный, хорошо обозначившийся элемент, который давал содержание роману, улетучивается на глазах у всех. Драма начинает требовать других мотивов; она
зарождается где-то в пространстве и там кончается. Покуда это пространство не освещено, все в нем будет казаться и холодно, и темно, и бесприютно. Перспектив не видно;
драма кажется отданною в жертву случайности. Того пришибло, тот умер с голоду — разве такое разрешение может быть названо разрешением?.. Но эта драма существовала
несомненно и заключала в себе образцы борьбы гораздо более замечательной, нежели та, которую представлял нам прежний роман. Борьба за неудовлетворенное самолюбие,
борьба за оскорбленное и униженное человечество, наконец, борьба за существование — все это такие мотивы, которые имеют полное право на разрешение посредством смерти.
Ведь умирал же человек из-за того, что его милая поцеловала своего милого, и никто не находил диким, что эта смерть называлась разрешением драмы… Тем с большим
основанием позволительно думать, что и другие, отнюдь не менее сложные определения человека тоже могут дать содержание для драмы весьма обстоятельной. Если ими до сих
пор пользуются недостаточно и неуверенно, то это потому только, что арена, на которой происходит борьба их, слишком скудно освещена. Но она есть, она существует и даже
очень настоятельно стучится в двери литературы. В этом случае я могу сослаться на величайшего из русских художников, Гоголя, который давно провидел, что роману
предстоит выйти из рамок семейственности».
В романе Толстого изображены не только любовные истории, но и подробно рассказаны хозяйственные затруднения страны. В этом романе странным на первый взгляд образом
соединены и любовные неудачи, и рассказы о неудаче земельного собственника. Но вопрос о семье и земельной собственности в один узел связал уже Фурье.
К концу книги «Происхождение семьи, частной собственности и государства» Ф. Энгельс делает следующее примечание:
«Я сначала собирался привести рядом с моргановской и моей собственной критикой цивилизации блестящую критику цивилизации, которая встречается в различных местах
произведений Шарля Фурье. К сожалению, у меня нет времени заняться этим. Замечу только, что уже у Фурье моногамия и земельная собственность служат главными
отличительными признаками цивилизации и что он называет ее войной богатых против бедных. Точно так же мы уже у него находим глубокое понимание того, что во всех
несовершенных, раздираемых противоречиями обществах отдельные семьи (les familles incohérentes) являются хозяйственными единицами».
Толстой увидал в жизни связанность этих двух явлений — истинный антагонизм, терзающий общество. Хозяйственная деятельность Левина — это не деталь романа, а то, что
открывает основы романа.
В. И. Ленин писал в статье «Л. Н. Толстой и его эпоха»:
«Устами К. Левина в «Анне Карениной» Л. Толстой чрезвычайно ярко выразил, в чем состоял перевал русской истории за эти полвека.
«…Разговоры об урожае, найме рабочих и т. п., которые, Левин знал, принято считать чем-то очень низким, …теперь для Левина казались одни важными… «Это, может быть,
неважно было при крепостном праве, или неважно в Англии. В обоих случаях самые условия определены; но у нас теперь, когда все это переворотилось и только укладывается,
вопрос о том, как уложатся эти условия, есть единственный важный вопрос в России», — думал Левин».
Вопросы о найме рабочих и о земельной собственности в романе Толстого переплетаются с историей семей Карениной и Левина, и обе темы взаимно обусловливаются.
Рядом с Левиным умирает брат Николай. Николай — больной, чахоточный, опустившийся человек, мечтающий о создании артели.
«— Так видишь, — продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что сказать и сделать. — Вот видишь ли… — Он указал
в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бечевками. — Видишь ли это? Это начало нового дела, к которому мы приступаем. Дело это есть производительная
артель…
Константин почти не слушал… Он видел, что эта артель есть только якорь спасения от презрения к самому себе. Николай Левин продолжал говорить:
— Ты знаешь, что капитал давит работника, — работники у нас, мужики, несут всю тягость труда и поставлены так, что, сколько бы они ни трудились, они не могут выйти из
своего скотского положения. Все барыши заработной платы, на которые они могли бы улучшить свое положение, доставить себе досуг и вследствие этого образование, все
излишки платы — отнимаются у них капиталистами. И так сложилось общество, что чем больше они будут работать, тем больше будут наживаться купцы, землевладельцы, а они
будут скоты рабочие всегда. И этот порядок нужно изменить, — кончил он и вопросительно посмотрел на брата».
Общество, в котором находился Николай Левин, женщина, которую он выкупил из публичного дома, чтобы сделать ее подругой своей жизни, его друзья — все напоминает нам о
революционных демократах того времени. Константину Левину кажется, что он их не слушает; на самом деле он очень хорошо слышит Николая, и потом, начавши думать по-своему,
он собирается писать книгу, которая должна была решить сразу все — «не только произвести переворот в политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и
положить начало новой науке — об отношениях народа к земле…»
Но понять законы новой жизни помогли Толстому те разговоры в комнате Николая, которые Константин будто бы слушал невнимательно. В этом диалоге Толстой беседует сам с
собой. После разговора Левин едет в поезде — и тут появляется слово, которое мы не слыхали в самом разговоре, слово «коммунизм»:
«…разговор брата о коммунизме, к которому он тогда так легко отнесся, теперь заставил его задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда
чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что для того, чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде
много работал и нероскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему так легко сделать над собой, что всю
дорогу он провел в самых приятных мечтаниях».
Но все оказывается не таким простым, и, приехавши через несколько времени в имение к брату, Николай издевается над новым увлечением Левина:
«…Николай вызвал брата высказать опять ему свой план и стал не только осуждать его, но стал умышленно смешивать его с коммунизмом…
— Ты только взял чужую мысль, но изуродовал ее и хочешь прилагать к неприложимому».
Левин оправдывается, хотя тщетно, потому что он не отрицает собственности, капитала и наследственности.
«— То-то и есть, ты взял чужую мысль, отрезал от нее все, что составляет ее силу, и хочешь уверить, что это что-то новое, — сказал Николай, сердито дергаясь в своем
галстуке».
Левин — строгий хозяин, учитывающий у рабочего кусок хлеба, отказывающий прибавить еду в трудные рабочие дни.
«Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле; но брать в кабалу их, давая вперед деньги дешевле, чем они стоят, не надо было, хоть это и было очень
выгодно. Продавать в бескормицу мужикам солому можно было, хотя и жалко было их; но постоялый двор и питейный, хотя они и доставляли доход, надо было уничтожить. За
порубку лесов надо было взыскивать сколь возможно строже, но за загнанную скотину нельзя было брать штрафа…» Петру, платившему ростовщику десять процентов в месяц,
нужно было дать взаймы, чтобы выкупить его; но нельзя было спустить и отсрочить оброк мужикам-неплателыцикам. «…Нельзя было простить работнику, ушедшему в рабочую пору
домой потому, что у него отец умер, как ни жалко было его, и надо было расчесть его дешевле за прогульные дорогие месяцы; но нельзя было и не выдавать месячины старым,
ни на что не нужным дворовым».
Дальше идут такие же очень условные и очень твердые правила.
Удается чисто крепостнически-ростовщическое хозяйство. Сосед-помещик рассказывает:
«…Мое хозяйство все, чтобы денежки к осенним податям были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои все соседи, мужики, жалко. Ну, дашь на первую
треть, только скажешь: помните, ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда — посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь, по скольку с тягла…»
Но Левин, хотя это и выгодно, не пользуется таким способом получения рабочего. В то же время он видит, что рабочему невыгодно хорошо работать на его земле:
«…интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам…»
Он хочет сделать рабочих пайщиками в своем имении и даже собирается написать об этом книгу. Но пока что он отдает покос крестьянам из третьего стога, увеличив свою
долю: прежде они получали сено исполу.
«В нынешнем году мужики взяли всe покосы из третьей доли, и теперь староста приехал объявить, что покосы убраны…»
Толстой с необыкновенной поэтичностью рассказывает о том, как крестьяне после покоса проходят мимо помещика. Он должен был бы чувствовать себя перед ними правым,
потому что они его обманывают, неправильно выкладывая сено в стога, а чувствует он другое:
«Бабы с песнью приближались к Левину, и ему казалось, что туча с громом веселья надвигалась на него. Туча надвинулась, захватила его, и копна, на которой он лежал, и
другие копны и воза и весь луг с дальним полем — все заходило и заколыхалось под размеры этой дикой развеселой песни с вскриками, присвистами и еканьями. Левину
завидно стало за это здоровое веселье, хотелось принять участие в выражении этой радости жизни. Но он ничего не мог сделать и должен был лежать и смотреть и слушать.
Когда народ с песнью скрылся из вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое одиночество, за свою телесную праздность, за свою враждебность к этому миру охватило
Левина…»
Левин не ростовщик, но его хозяйство держится только на том, что у соседей-крестьян нет покосов и они должны косить на Левина и поступать к нему в батраки по дешевой
цене.
Ново в романе Толстого не только точное ощущение изжитости земельной собственности, но и то состояние неуверенности, которое охватило Левина.
Спасаясь от этой неуверенности, Толстой хотел вернуться к своей детской вере, «к верованию церкви». Впоследствии он захотел иной религии, стремясь «поставить на место
попов по казенной должности, попов по нравственному убеждению» (В. И. Ленин).
Ему надо было «или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться».
Левин не сделал ни того, ни другого. Анна Каренина покончила с собой, но коллизия романа этим никак не разрешена.
Небо пусто. Мир цветет, как липа, он ясен, желанен, но жить в нем нельзя. В нем умерла правда, и это показал первым в мировой литературе Толстой.
Общество отвергло Анну. Кити, которая когда-то отвергла Левина из-за лучшего жениха — Вронского (хотя, может быть, и любила Левина), не хочет выйти к Анне, потому что
та ушла от Каренина к Вронскому.
Новизну романа Толстого увидал Достоевский; он понял, насколько важны для Толстого, всей русской литературы и всего мира те разговоры о справедливости и о строе
будущего, которые ведут между собой на сеновале герои Толстого.
Ф. Достоевский включил свои рассуждения о романе в «Дневник писателя» (1877 г., гл. II, февраль). Сперва он отмечает сцену между Вронским и Карениным у постели больной
Анны, потом пишет: «Затем опять потянулся роман, и вот, к некоторому удивлению моему, я встретил в шестой части романа сцену, отвечающую настоящей «злобе дня», и,
главное, явившуюся не намеренно, не тенденциозно, а именно из самой художественной сущности романа».
Толстой в письме к Н. Страхову сообщал, что он собирается написать роман «в легком роде» и что он глубоко увлечен. Того же Страхова напечатанный роман поразил
строгостью, даже суровостью тона.
Это обычное противоречие любви и искусства. Романы начинаются не так, как они развертываются.
Толстой, осажденный темной нищающей деревней, хотел уйти в освещенную комнату и рассказать о том, как надо жить в его кругу, хотел разоблачить ошибку тех, которые
хотят переделать жизнь. И он, как художник Михайлов, им описанный, начал снимать покров за покровом с предмета, который хотел увидеть, он пытался открыть сущность
предмета.
Каренин оказался не столько обманутым мужем, сколько мертвым человеком, заслонившим правилами и циркулярами истинную жизнь. Он пробуждается только тогда, когда страдает,
но и от страдания он уходит в выдуманную веру выдуманного бога.
Левин ушел в деревню, начал работать, он бежал от мира бюрократа Каренина, но остался в мире несправедливости, владельцем земли, которую другие для него обрабатывают.
Он получает досуг, может любить Кити, может растить детей, но он не получает счастья, и тогда он, щурясь, придумывает себе бога, подставляет под старые религиозные
навыки новые понятия и ими заслоняется от жизни.
Но жизнь существует, и помещики-охотники в крестьянской риге говорят о социальной несправедливости. Стива Облонский согласен жить, примиряясь с этой несправедливостью,
так как она в его пользу; Левин не хочет несправедливости и пытается оправдаться.
Достоевский в «Дневнике писателя» первый обратил внимание на этот разговор, заметив, что в нем подняты основы основ и один из главнейших современных вопросов. «Всякое
приобретение, несоответственное положенному труду — не честно», — приводит Достоевский слова Левина. Левин хочет быть не виноватым. Достоевский вспоминает свою жизнь,
вспоминает Сен-Симона, Фурье, людей, которые когда-то первыми это сказали.
Позднее в речи о Пушкине Достоевский вспомнит Алеко из «Цыган» Пушкина, Евгения Онегина и всех русских скитальцев.
Он идет той дорогой, по которой прошел Толстой, прочитавши «Цыган» на Кавказе. Оказывается, что дорога эта неизбежна.
Достоевский попытается найти новое русское религиозное решение социальной несправедливости. Это будет пытаться сделать и Толстой. О поисках его мы расскажем.
|
| |
СЕМЬИ ВОКРУГ АННЫ КАРЕНИНОЙ И ДОМА ЕЕ АВТОРА
|
| |
Вопрос о степени виновности Анны Карениной очень сложен. В XX главе седьмой части Степан Аркадьевич попадает в Москву, хлопоча о новой службе. Он встречается с
княгиней Мягкой, которая так характеризует положение дел, говоря про Анну: «Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают, а она не хотела обманывать и
сделала прекрасно».
Развод не удается потому, что ясновидящий иностранец, усыновленный графом Беззубовым, в своем настоящем или мнимом сне дает совет не согласиться на развод.
Это одна из бытовых мотивировок, которой не было в первых построениях романа. Она не главная. Толстой отрицает возможность развода, его целесообразность даже для Анны
— все равно Сережа будет знать, что у его матери два мужа, и все равно Вронский будет привязан к Анне не любовью, а долгом, обязанностью, только иначе выраженной.
Нарушено таинство. «Таинство брака» показано в романе подробно и торжественно. Богослужение трогает Левина, до Кити оно доходит в другой, бытовой четкости.
«И по выражению этого взгляда он заключил, что она понимала то же, что и он. Но это была неправда; она совсем почти не понимала слов службы и даже не слушала их во
время обручения. Она не могла слушать и понимать их: так сильно было одно то чувство, которое наполняло ее душу и все более и более усиливалось. Чувство это была
радость полного совершения того, что уже полтора месяца совершилось в ее душе и что в продолжение всех этих шести недель радовало и мучало ее. В душе ее в тот день,
как она в своем коричневом платье в зале арбатского дома подошла к нему молча и отдалась ему, — в душе ее в тот день и час совершился полный разрыв со всею прежнею
жизнью, и началась совершенно другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь, в действительности же продолжалась старая».
Кити помнит, что она дала согласие на брак тогда, когда было надето коричневое платье, она сохраняет приметы согласия, обозначающие для нее совершение какой-то тайны,
но таинства нет. «Это новое не могло быть не страшно по своей неизвестности; но страшно или не страшно, — оно уже совершилось еще шесть недель тому назад в ее душе;
теперь же только освящалось то, что давно уже сделалось в ее душе».
Толстой растроганно отдыхает в описании свадьбы, как человек, спасшийся от кораблекрушения, описал бы сгоряча остров, до которого он доплыл с усилиями и страданиями.
«Улыбавшиеся губы», которые целует Левин во время венчания, описаны трогательно.
Но вокруг Ясной Поляны жило много венчанных и невенчанных пар.
Брат Толстого Сергей Николаевич двенадцать лет жил с цыганкой М. М. Шишкиной и имел от нее детей, не оформляя брака; брат Дмитрий Николаевич был в связи с женщиной,
взятой из публичного дома; сестра Марья Николаевна, разойдясь с В. П. Толстым, находилась в гражданском браке с виконтом Виктором де Кленом. У Берсов, помимо сложных
семейных отношений бабушки Софьи Андреевны, С. П. Козловской-Завадовской, внебрачных связей отца А. Е. Берса (о чем мы говорили выше), неудачными, приведшими к разводу
были первые браки сестры Софьи Андреевны — Лизы Берс и брата — Александра Андреевича.
Крепкая семья во всем окружении Толстого была у самого Толстого. Что касается вымышленных отношений в романе, то крепкая семья — дом Левина. Долли живет с мужем,
который ей изменяет, подруги Карениной по свету изменяют своим мужьям, мать Вронского, по словам Левина, в молодости жила со всеми. Мы знаем, что она в начале романа
мечтала о том, чтобы ее сын имел роман с блестящей светской женщиной, потому что это формирует характер молодого человека.
Подруги Анны Аркадьевны изменяют своим мужьям. В первоначальном наброске романа то самое общество, которое шокировано разговором Карениной с Гагиным, говорит все время
о семейных несчастьях: «…об этих лицах говорят зло, иначе говорить было бы нечего, так как счастливые народы не имеют истории».
Толстой начал свой роман в его окончательном строении с фразы, что «Все счастливые семьи похожи друг на друга». Раньше он говорил, что счастливые народы не имеют
истории, счастливые семьи, стало быть, внеисторичны, и можно сказать, что они баснословны.
Для того, чтобы говорить про нарушение верности Анной Карениной, надо было дать фон — счастливую семью. Предполагается, что такой семьей окажется семья Левина, но
Левин мечтает о самоубийстве. Так что можно говорить только о счастье Кити.
Толстой хотел расширить счастливый фон, поэтому начал описывать еще одну сестру Кити и ее семью.
Натали вышла замуж за Львова. Львов и Левин — обе эти фамилии происходят от имени Лев. Семья самого Толстого как бы удвоилась.
Но если история увлечения Кити Вронским и сложность положения Левина создали истинную романную линию, то Львовы просто не запоминаются в романе. Без справки по
книге можно сказать только, что у Львовых болели дети, — больше ничего не запоминается.
|
| |
|
| |
Дворянский дом, особенно помещичья усадьба, был тем самостоятельным владением, в которое власть государства вторгалась редко и почтительно.
Принимая служащего, нанимая гувернера, дворянин не спрашивал у него свидетельства о благонадежности, выбирая человека по собственной надобности.
Воспитатель молодого графа Строганова оказался потом членом Конвента, гражданином Ромом, и воспитанник, попав во Францию, тоже принял в революции горячее участие.
Воспитатель Евгения Онегина был французским эмигрантом, «убогим аббатом», пережидающим в холодном Петербурге время революции.
Воспитателем Герцена оказался революционер-эмигрант, который объяснил своему воспитаннику, что короля Людовика правильно казнила революция, потому что король изменил
народу.
Люди, изгнанные из Петербурга и Москвы, тоже иногда находили себе горький приют в усадьбах.
В усадьбе Голицына, воспитывая молодых князей, Иван Крылов прятался от погрома конца екатерининского времени.
Вопросы воспитания, обсуждаемые на страницах «Анны Карениной», перед Толстым стояли и практически.
В усадьбе графа Толстого подрастали дети. Сперва Лев Николаевич сам преподавал им. Он читал детям романы Жюля Верна, узнавая из фантастических романов, что мир
собирается очень измениться.
Читал романы Александра Дюма, пропуская то, что считал для детей вредным.
В русском обществе шла жестокая борьба по вопросам воспитания. В романе Каренин представляет реакционные силы. Он говорит в доме Облонского: «Мне кажется, что нельзя
не признать того, что самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное развитие. Кроме того, нельзя отрицать и того, что влияние
классических писателей в высшей степени нравственное, тогда как, к несчастью, с преподаванием естественных наук соединяются те вредные и ложные учения, которые
составляют язык нашего времени». Он сторонник классического образования: предполагалось, что греческий язык задержит приход в школу «кухаркиных детей», детей
разночинцев, мелких служащих. Трудная школа должна была сократить появление демократической интеллигенции и была способом усмирения молодежи.
Женский вопрос и вопрос о классическом образовании сливаются дальше в один вопрос и в одну борьбу — борьбу с нигилистами.
Нигилисты в романе не показаны, но сама жизнь ставит Левина перед отрицанием, приводит к мечте об уходе или смерти.
В «Анне Карениной» старый мир показан защищающимся. Но, кроме Каренина, мало кто верит в этом мире в свою правоту.
Каренин прав — «всегда прав», как с ужасом и отвращением говорит о нем Анна.
Многие не выдерживали борьбы и срывались.
Брат знаменитого русского реакционера, редактора «Московских ведомостей» Михаила Никифоровича Каткова — Мефодий Никифорович — стрелял 11 сентября 1874 года в
соиздателя «Московских ведомостей» Павла Михайловича Леонтьева, одного из яростных защитников классической системы образования и директора лицея имени цесаревича
Николая II. Леонтьев, как филолог, был человеком безнадежно устаревшим, министра просвещения Д. Толстого он вдохновлял на борьбу с «язвой матерьялизма» при помощи
изучения греческой грамматики и мифологии.
Мефодий Катков не был революционером, но пытался мстить за своих замученных ребят.
Немного позднее Чехов рассказывал, как родители, отдавшие детей в школы, запугивали и били их, принуждая преодолевать бесконечную и бессмысленную трудность тогдашней
школы.
Дети аристократические от этой напасти были избавлены тем, что для них были корпуса разной степени привилегированности и училища — такие, как «правоведения», не очень
обремененные наукой и свободные от греческого языка.
Толстой хотел отдать детей в университет.
В Ясной Поляне появились гувернеры, гувернантки, француженки, немцы, англичане, преподаватели русского языка, преподаватели греческого языка и закона божьего. Та
система обучения, которая воцарилась в яснополянском доме, имела очень мало общего с той, которую проповедовал Лев Николаевич в журнале «Ясная Поляна». Всем руководила
Софья Андреевна. Она желала, чтобы ее дети были не хуже других детей аристократического круга — рвалась в Москву. Домашние учителя были компромиссом. Она относилась к
казенным экзаменам с набожностью и сама бы выучила греческий язык, если бы это помогло детям. Даже Агафья Михайловна — родовая экономка толстовского дома — в день
экзамена зажигала перед иконой свечу.
Но любые пути, открывавшие посторонним людям вход в Ясную Поляну, были опасны.
Преподаватели бывшей яснополянской школы для крестьянских детей принимали участие в студенческих беспорядках, читали Герцена. Умный Петерсон — любимый преподаватель
Толстого, когда-то учитель школы в Пензе, был даже в одном кружке с Каракозовым.
С сыном Сережей в 1877 году Лев Николаевич сам занимался греческим языком, переводя с ним «Анабазис» Ксенофонта. Но у Сергея таких способностей, как у Льва Николаевича,
не было — он был обыкновенным мальчиком. Кроме того, и сам Лев Николаевич не знал школьной греческой грамматики, а выучил греческий язык, читая Гомера.
Льву Николаевичу нужны были люди, понадобился преподаватель русского языка и управляющий для самарского имения. Людей ему рекомендовала тульская акушерка, принимавшая
у Софьи Андреевны младших детей. В Ясную Поляну приехали Василий Иванович Алексеев и Алексей Алексеевич Бибиков — молодые люди из бедных помещиков.
Отец Алексеева, бывший николаевский офицер, женился на крестьянке, имел от нее восемь детей, управлял домом сообразно домострою и строевому уставу николаевского времени.
Сын его Василий попал в Петербургский университет на математический факультет. Жил бедно, учился хорошо, мыслил смело.
Он попал в революционный народнический кружок. Преподавал в школах для рабочих. Вскоре начало выясняться, что делать-то в России ничего нельзя. Но В. Алексеев
университет успел окончить.
По окончании курса в университете он получил место директора технического училища с жалованьем в две тысячи рублей. Ученики молодого директора любили, материальное
положение его было блестяще.
В это время Василий Алексеев сблизился с народником А. К. Малиновым, побывавшим в тюрьме и ссылке, а потом ставшим проповедником богочеловечества. Это мистическое
учение предлагало облагородить социальные и международные отношения людей христианской этикой. Для того чтобы обосновать возможность жить по новой этике, решено было
провести пробу нового устройства социальной жизни.
Одна курсистка дала деньги, молодые люди поехали в Америку, купили ферму в Канзасе. Пятнадцать человек русских, в том числе Маликов и Алексеев с братом, основали здесь
коммуну: первый год принес удачу, на второй год был плохой урожай, и коммуна, в которой начались ссоры, распалась.
Разочаровавшись в Америке, Василий Иванович вернулся в Россию с женой Елизаветой Александровной, которая ушла к нему от Маликова с дочерью Лизой и сыном Колей. Но без
свидетельства о политической благонадежности на государственную службу устроиться Алексееву было нельзя, и он голодал. В Ясную Поляну, однако, он пришел неохотно. Был
он среднего роста, узок в плечах, белокур, голубоглаз, казался человеком робким и хорошего воспитания, но умел не бояться высказываться и настаивать.
Василий Иванович поселился в доме одного из дворовых, приходил в усадьбу преподавать, дети его полюбили, он сошелся с Львом Николаевичем, который начал его уговаривать
поверить в православие. Сам Лев Николаевич в ту пору считал себя строго православным, стараясь через религию освободиться от сомнений и стать ближе к народу.
Однажды сидели Василий Иванович и Лев Николаевич против замерзшего окна. Сквозь морозный узор проходило солнце. Василий Иванович видал много на своем веку и умел
разговаривать с разными людьми. Он сказал Толстому, что не понимает, как граф, с его искренностью и образованием, может посещать церковь, молиться, поститься. Толстой
выслушал Василия Ивановича и ответил, показав на замерзшее окно:
«Мы видим только изображение солнца на этих узорах, но знаем вместе с тем, что за этими узорами есть где-то далекое, настоящее солнце, источник того света, который и
производит видимую нами картину. Народ в религии видит только это изображение, а я смотрю дальше и вижу, или, по крайней мере, знаю, что есть самый источник света. И
эта разница нашего отношения не мешает нашему общению, мы оба смотрим на это изображение солнца, только разум наш до различной глубины проникает его».
С Василием Алексеевым Лев Николаевич говорил очень много и подружился.
П. Бирюков в биографии Толстого (книгу эту Толстой внимательно просматривал) утверждает, что Алексеев оказал влияние на Льва Николаевича, потом обратившись в одного из
первых толстовцев.
Через несколько лет, по требованию Софьи Андреевны, Алексеев был уволен: ей не нравилось его влияние на Толстого (он советовал Льву Николаевичу отправить царю письмо о
казни первомартовцев); он уехал в самарское имение Толстых.
Алексей Алексеевич Бибиков, друг В. И. Алексеева и А. К. Маликова, так же как и они, считался нигилистом. Был он коренаст, силен, красив, ходил в поддевке, высоких
мягких сапогах, носил окладистую бороду и по внешности походил на крестьянина. По происхождению он был сыном довольно богатого помещика, окончил курс естественного
факультета в Харьковском университете, служил мировым посредником; после покушения Каракозова шесть месяцев просидел в крепости, восемь лет пробыл в ссылке, а потом
получил разрешение на право жить в собственном небольшом имении Тульской губернии, носящем название «Малый конь», но без права выезда. В имении своем Бибиков отдал
почти всю землю крестьянам, женился на крестьянке, потом, разойдясь, сошелся с другой, имел нескольких детей. Полицейский надзор над ним был ослаблен, и в глуши
Самарской губернии Алексей Алексеевич имел право жить. Бибиков согласился взять на себя управление самарским имением Толстого.
К обществу нигилистов, собравшихся в Ясной Поляне, вскоре прибавился еще один неожиданный человек.
Лев Николаевич искал в Москве гувернера и в январе 1878 года привез француза, называвшегося Ниеф.
Сергей Львович рассказывает, что это был человек из родовитой французской семьи, чуть ли не виконт. Ниеф принимал участие в Парижской коммуне и, спасаясь от ареста,
скрывался в России под чужим именем.
Кем был на самом деле этот француз — Толстой знал, так как знал это и Сергей Львович.
Однажды ученик завел разговор с преподавателем о франко-прусской войне. Подросток — Сергей Львович сказал, задирая учителя:
— Хороши французы! Устроили междоусобную войну в то время, когда под Парижем стояли немцы.
Коммунар спокойно ответил:
— Я запрещаю вам говорить об этом моменте французской истории.
Ниеф охотно разговаривал с Львом Николаевичем, брал у него французские книги и разыскал в библиотеке сочинения Прудона, привезенные графом еще в 1860 году. Книга
называлась «О справедливости в революции и в церкви».
Ниеф был убежденным, добродушным и вспыльчивым человеком. О нем И. С. Тургенев, познакомившись с ним в Ясной Поляне, сказал, что это типичный рядовой коммунар.
Француз прожил в Ясной Поляне до амнистии участников коммуны и уехал в Тунис.
Обломки революции привлекали Толстого несогласием с обычной жизнью.
Лев Николаевич говорил, что для народа странники заменяют газеты, они сообщают те новости, которые интересуют простого человека.
Бибиков, Алексеев и позже Ниеф — странники, принятые в Ясную Поляну беспокойным хозяином дома. Толстой принимал их, потому что сам выходил на другую дорогу,
вырывался из житейского круга, в котором прожил долго, всегда сомневаясь.
|
| |
ДОРОГИ ВОКРУГ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ
|
| |
Зимой и летом он много ездил верхом.
Утром работал, пил кофе, потом выходил на двор, привычно забирал в одну руку гриву коня около холки вместе с поводами, подымался в стремя, перекидывал ногу через коня,
садился свободно и легко.
Крамской говорил, что Толстой на лошади — самый красивый мужчина из всех, кого он знал.
Ездил Толстой по десять-пятнадцать верст, перебираясь через крутые овраги, заставлял коня прыгать через ручьи. Привычно нагибался, когда дерево низко отставленной
ветвью преграждало дорогу на запущенной лесной тропе.
Оборот рубки в те годы был многолетний. Были такие кварталы в засеке, которые никогда еще не рубили.
Дубы в засеке были не особенно толсты, но высоки. Родившись в непрореженной лесной чаще, они, поборов другие породы — осину, липу, березу, вытянулись вверх и там, в
небе, раскинули ветви, как зеленые облака.
Там, где дубы вырубали, вырастала густая поросль — липы, клены, ясени, и все это прорастало орешником, калиной. Водились здесь куницы, барсуки, зайцы, лисицы; еще
недавно были дикие козы, где-то в стороне ходили и ломали ветви огромными рогами тяжелые лоси.
Лев Николаевич знал в лесу все тропинки, из глуши выезжал на поляны, в новых местах узнавал старые.
Говорят, что однажды, после женитьбы Льва Николаевича, Аксинья стала на его дороге, поднявшись на камень, чтобы барин увидал ее; Лев Николаевич, издали увидав знакомую
домотканую пеструю юбку, подъехал. Были они как будто одного роста — один на коне, другая на камне. О чем они говорили или как молчали, в деревне Ясная Поляна
рассказывали по-разному.
Весной дороги в лесу тяжелые. Весной выходил Лев Николаевич пешком на шоссе или на старую тридцатисаженной ширины скотопрогонную дорогу. Пролегала она около ворот
Ясной Поляны.
При Екатерине обсадили дорогу березами, до постройки шоссе здесь проезжали телеги, брички, тарантасы, возки и сани, проходили обозы. Ездили здесь и на долгих и на
перекладных. Проезжал здесь Пушкин, провезли здесь тело мертвого Александра I из Таганрога. Из беседки на краю усадьбы смотрела на ту процессию мать Льва Николаевича,
урожденная княгиня Волконская.
По обочинам дороги прогоняли тяжелых, сивых украинских волов в Москву на убой. Недавно запретили гнать скот, — говорят, от него зараза. Может быть, это железнодорожники
выхлопотали, чтобы был у них лишний груз. Казенную полосу земли около дороги заняли помещики, отдали ее в аренду крестьянам. Земля была хорошо унавожена.
В то время мужики после освобождения звали помещиков землеедами. Одного помещика, рассказывал Тургенев, поймали мужики, он у них все время обрезывал угодья; заставили
они барина съесть восемь фунтов чернозема, отчего барин и умер.
Жизнь дороги ушла на шоссе, шоссе часто чинили, сидели на нем, скорчившись, мужики, с ногами, обернутыми в тряпки; ногами держали камни и стучали по ним тяжелыми
молотами: били щебенку. На старой дороге спокойней.
Дорогу Лев Николаевич называл большим светом: это было место, где он встречался с людьми. Пересказы и обрывки дорожных разговоров занимают многие страницы записных
книжек.
С мешками, обутые в чуни — плетенные из пеньки лапти — брели богомольцы и странники из Москвы в Киев, из Киева в Москву. Брели, кучами останавливались на постоялых
дворах, опустевших и принимавших теперь и невыгодных постояльцев, брели, делая верст по 30 в день, разговаривали, и все больше об одном и том же — о разорении.
Стало меньше земли, отрезали выгоны, деревня заголодала, скот переводится, люди ожесточились, ну и уходят в город.
Бредут старики, участники Севастопольской кампании, люди эти старше Льва Николаевича, потому что на флоте и в пехоте служили тогда подолгу; матросы рассказывают, как
били линьками, положив на пушку, вспоминают, как ставили в бурю паруса, показывают на деревья и колокольни, объясняя, как выглядели волны.
Рассказывали солдаты, как били шпицрутенами, прогоняя через строй. Но больше всего жаловались на новое время. Мелеют и желтеют от песка реки — скорее, чем седеют
бороды. Переводится скот в деревнях — скорее, чем уходит у людей сила.
Нищает земля. Все больше становится неустроенного, бродячего народа. Куски, которые подают нищим, мельчают, и дорога пустеет.
Лев Николаевич говорил, что мало кто ходил тогда на богомолье из благочестия; шли весной в разные стороны — в Киев и в Соловки, и в Троицкую лавру, и в Оптину пустынь,
и к Тихону Задонскому. Идут. В дороге хоть оглянуться можно.
О своих религиозных сомнениях Толстой теперь пишет не тетке Александрин Толстой, представительнице светского православия. Он жалуется H. Н. Страхову на борьбу разума с
преданием — предрассудком, на то, как предание нарушает законы совести.
«Также я в известные дни ем капусту, а в другие мясо, но когда мне предание (изуродованное борьбой разумной с различными толкователями) говорит: будемте все молиться,
чтобы побить побольше турок, или даже говорит, что тот, кто не верит, что это настоящая кровь, и т. п., тогда, справляясь не с разумом, но с хотя и смутным, но
несомненным голосом сердца, — я говорю: это предание ложное. Так что я вполне плаваю, как рыба в воде, в бессмыслицах и только не покоряюсь тогда, когда предание мне
передает осмысленные им действия, не совпадающие с той основной бессмыслицей смутного сознания, лежащего в моем сердце».
Много еще у Толстого будет борьбы даже с сердцем, а не только с преданием.
В это время Вера Засулич убила генерала Трепова, который приказал высечь революционера Боголюбова (Архипа Емельянова). Присяжные ее оправдали.
Фрейлина двора ее императорского величества А. Толстая написала Льву Николаевичу: «Политика черна, как чернила милейшего Аксакова».
Лев Николаевич ответил ей: «…а по-моему, она красна, как кровь отвратительного Трепова».
Уже многое выяснялось.
Приближалась пасха. В это время в яснополянском доме соблюдался строгий пост; особенно держали пост первую неделю и в страстную неделю.
Графиня Софья Андреевна посты соблюдала. Заставляла есть постное слуг, гостей и детей. Заметила она, что Лев Николаевич последнее время занимается богословскими
книгами и читает евангелие. Считала она и сестре писала, что «без христианства спокойнее», и была недовольна, видя, что дело идет к написанию новой книги, которую вряд
ли много будут читать.
Подсолнечное масло тогда еще было в малом употреблении, готовили все и на льняном, и на конопляном, и на ореховом масле. Все в доме ели постное, кроме В. Алексеева и
гувернера француза. Алексеев объяснял графине, что в Канзасе был у него друг Фрей — позитивист и вегетарьянец, который приучил Василия Ивановича к постному маслу.
Француз любезно говорил графине, что он очень любит оливковое масло. Их сажали рядом и строго и аккуратно ставили им на стол пищу скоромную.
В канун пасхи стекла домов по-праздничному вымыты. Солнце освещает старые, много раз грубо реставрированные семейные портреты, новый портрет Льва Николаевича работы
Крамского.
Рояль, покрытый чехлом, отражается в тусклом, еще из старого дома, трюмо. За окнами уже глянцевеют по-весеннему тропинки, бегут между деревьями, еще голыми, но уже
пестреющими на синем небе почками. Через высокие окна, выходящие на юго-восток, стол со стеклянными жбанами кваса, с тарелками, полными огурцов и капусты, освещается
солнцем.
Подали Алексееву и Ниефу скоромные котлеты; лакей отставил блюдо на окно.
Лев Николаевич сказал сыну:
— Ильюша, дай-ка мне котлету!
Сын подал. Лев Николаевич с аппетитом поел и с тех пор перестал есть постное. Софья Андреевна не возражала: она знала, что у мужа слабый желудок.
|
| |
РАЗВЕТВЛЕНИЯ КОРНЕЙ ОДНОЙ ТЕМЫ
|
| |
Лев Николаевич осенью 64-го года, поехав на неспокойной лошади Машке, увидал зайца и, гоняя его, упал, получил вывих, который неудачно вправили; пришлось прибегнуть к
хлороформу.
Когда человека хлороформируют, он бредит, плачет, ругается, говорит о самом заветном, чаще всего о тревожном недовольстве своем.
Толстого решили оперировать под хлороформом. Т. А. Кузминская вспоминает: «Возились долго. Наконец, он вскочил с кресла, бледный, с открытыми блуждающими глазами;
откинув от себя мешочек с хлороформом, он в бреду закричал на всю комнату:
— Друзья мои, жить так нельзя… Я думаю… я решил… — Он не договорил».
Одна тема у Толстого часто покрывала другую, потом появлялась снова.
Может быть, самая основная и тревожная тема Л. Толстого была о том, как уйти к народу.
Откуда уйти?
Из благополучного, прославленного дома.
Дубу уйти трудно. Надо пронести крону среди мелколесья; надо вырвать корни из места, где они рождались, переплетаясь с землею, ее пересоздавая. Человеку еще трудней.
Нужно уйти из комнаты, где стоит диван, на котором ты и твои дети родились. Из мира, тобой рожденного и описанного. Из мира, с которого ты снимал покровы лжи и
привычности.
В доме и в хозяйстве все было задумано надолго: сажались леса, береглись леса.
Софья Андреевна говорит, что леса — приданое дочерей.
Растут дочери, растет лес, и дочери безмятежно богатеют, надо только охранять их богатство.
Перестраивался дом.
Сажался и вырос большой яблоневый сад, при нем основывалась большая пасека. Она распалась на сотни роев. Покупались имения для сыновей, и Лев Николаевич увлекался
покупкой.
И в то же время отсюда он хотел уйти; он еще не знал, почему уйти, что мешает жизни.
Мешало то новое, что разоряло деревню, мешало то, что мелели реки, тощал скот, заваливались избы, грустнел и озлоблялся народ.
Самарские черноземные степи были в какой-то мере тоже уходом от нищеты Центральной России.
Там жили башкиры и мужики, которые никогда не были крепостными. К Льву Николаевичу там относились не столько как к барину, сколько как к богатому хуторянину. Но Лев
Николаевич уходил на вольные земли, крепостя их купчими крепостями. Так завелись гербовые бумаги на владения землею.
По степям ходили табуны, охраняемые злыми жеребцами, к осени они смирнели и становились похожими на коней, на которых пахали в Ясной Поляне.
Но коней было много, говорят, в одной Башкирии — до шестисот тысяч голов, степь была широкая, дальше шли калмыки, киргизы, стада, степи, пустыни, стада и горы, на
которые летом подымались из выгоревшей степи табуны.
Было так просторно и так спокойно, как будто бы и не дома. Лев Николаевич звал к себе жену, но не очень настаивал на том, чтобы она приехала, а Софье Андреевне в
степях было трудно. Ни магазинов, ни лавочек, ни знакомых, лошади без упряжи и тюльпаны не в клумбах.
Лев Николаевич, описывая плен Пьера в «Войне и мире», в сущности говоря, писал тоже об уходе барина из обычной обстановки жизни, к мужикам.
Только тот уход был обусловлен насилием. Еще в 76-м году он задумал новый роман; об этом есть записи Софьи Андреевны. Он говорил ей: «Чтоб произведение было хорошо,
надо любить в нем главную, основную мысль. Так в «Анне Каренине» я люблю мысль семейную, в «Войне и мире» любил мысль народную, вследствие войны 12-го года; а теперь
мне так ясно, что в новом произведении я буду любить мысль русского народа в смысле силы завладевающей». И сила эта у Льва Николаевича представляется в виде
постоянного переселения русских на новые места на юге Сибири, на новых землях к юго-востоку России, на реке Белой, в Ташкенте и т. д.
Много разных сведений слышно со всех сторон о переселенцах. Так, например, в прошлое лето жили мы в Самаре и поехали раз вдвоем к казакам, верст 20 от нашего
Самарского хутора. Встречаем мы целый обоз, несколько семейств, дети, старики, все веселые. Мы остановились и спросили старика: «Куда вы?» — «Да на новые места едем
из Воронежской губернии. Наши уже давно ушли на Амур, а теперь пишут оттуда, вот и мы едем туда же».
Это очень взволновало тогда и заинтересовало Льва Николаевича…
И вот мысль будущего произведения, как поняла ее я, а кругом этой мысли группируются факты, типы, еще не ясные даже ему самому».
Тема о дальнем переселенчестве — реальная: когда Пржевальский в самом сердце азиатской пустыни исследовал озеро Нор и блуждающую реку Тарим, то и здесь, в местах, где
водятся дикие лошади, нашел он развалины русского селения.
Но тема Льва Николаевича — это не только тема ухода крестьян, но и его ухода с крестьянами из дому, к ним.
Уже герой «Утра помещика» — Нехлюдов мечтал перемениться участью со своим крестьянином — извозчиком Илюшкой. Правда, в мечте Нехлюдова Илюшка счастлив и свободен лишь
во сне.
Этот сон — мечта, но она рождена завистью к трудовому путешествию по далекой дороге.
В «Анне Каренине» мучается и завидует мужичьему труду Левин, но дом Кити так крепок, что смерть кажется более легким исходом, чем уход.
В самарских степях в 1875 году появилась новая тема — уход к переселенцам, куда-то далеко, туда, где мужики свободнее и барин перестанет быть барином.
Лев Николаевич готовился к исполнению нового романа годами и учился на нем по-новому видеть мир. Он начал вести дневник записей картин природы. Я не говорю пейзажей и
неправильно говорю картин: это записи о том, как выглядит природа, увиденная глазами землепашца, деловая; она все время дает новые задачи, ставит упреки, делает
предостережения.
В то время Лев Николаевич еще не восстановил писания дневников. Записи делались в записной книжке.
В 1877 году, 8 мая, Толстой делает запись с точным обозначением, для чего она делается.
Он как бы начинает новую упряжку своей работы.
«К следующему после «Анны Карениной». Мужики. Ладят сохи, бороны покупают. Загнуть. Пашут. Первая пахота, сыро. Жеребята, махая хвостами, на тонких ногах бегают за
сохами.
Выросла трава. Поехали в ночное. Бабы за травой. Цыплята. Умерла наседка, горе. Запустил пахоту, проросла. С травой не расскораживается. — Телки. Ягнята».
Записи идут одна за другой, не всегда можно понять их будущее сюжетное место, но оно уже намечается.
Природа, весна оцениваются как результат предыдущей работы. «Старик ходит смотреть овсы в мае — конце — вылезает щеткой. На закате зелень желта, стволы лиловые. Эх,
дурно пахал».
И дальше, очевидно, он же: «Старик до 20 чисел мая давно не видал ржей — матово-сизое перо, кустисты, высоки — столбик торчит, как шапочка».
Таких записей, перемежаемых замечаниями о самостоятельности женщин, о том, как выглядит рожь рядом с овсом, как идет вымытый мужик после косьбы и как стоит тихая,
черная, глянцевитая вода, как пробуют отбитые косы, — очень много.
Это большая подготовка, которая идет с 77-го года на 78-й и перебивается записями о религии и о декабристах. Все это, сменяя друг друга, и все это запашки одного
посева.
Лев Николаевич рассказывает о том, как уходят под натиском нового, сохраняя свое старое, неизменное, патриархальное, мужики; но оформляется новое, обосновывается
по-разному: то это Петр, то это время декабристов, то это совсем близкое время Хивинского похода Перовского, когда снежные бури в степи погубили русское войско. В
сохранившихся набросках этого времени из романа о Петре Толстой приближает все действие к Ясной Поляне. Это происходит тут, рядом, хотя не сейчас.
Рождается князь, и рождается слуга его, подкидыш-мужик.
Повествование пойдет двумя реками, и потом сойдутся эти реки где-нибудь на краю земли, где барин перестанет быть барином — так, как Пьер освободился от своего графства
в плену.
Для того чтобы приблизить эту историю к себе, от себя ее увидеть, Толстой расспрашивает знакомых об истории своих предков, о хитром Петре Андреевиче Толстом, первом
графе, который был потом сослан в Соловки.
Он ищет ссыльных и пропавших в роде Горчаковых. Он ищет пробелы в истории дворянских родов, разыскивает записи о людях, которые пропали неизвестно куда, думая, что они
оказались где-то на краю русского мира вместе с мужиками.
Больше всего поисков мы видим вокруг Перовского — эта эпоха близкая. Весь поход произошел как будто вчера. Лев Николаевич расспрашивает о ней Александрин Толстую.
«Странно и приятно думать, что то время, которое я помню, 30-е года — уж история. Так и видишь, что колебание фигур на этой картине прекращается и все устанавливается
в торжественном покое истины и красоты».
Но покой был мечтой.
Мечтой было и то, что можно будет писать, не сердясь даже на Николая I. Этот император приобрел в конце концов в «Хаджи Мурате» истинное свое изображение.
«У меня давно бродит в голове план сочинения, местом действия которого должен быть Оренбургский край, а время — Перовского. Теперь я привез из Москвы целую кучу
материалов для этого. Я сам не знаю, возможно ли описывать В. А. Перовского и, если бы и было возможно, стал ли бы я описывать его; но все, что касается его, мне
ужасно интересно, и должен вам сказать, что это лицо, как историческое лицо и характер, мне очень симпатично. Что бы сказали вы и его родные? Не дадите ли вы и его
родные мне бумаг, писем? с уверенностью, что никто, кроме меня, их читать не будет, что я их возвращу, не переписывая, и ничего из них не помещу. Но хотелось бы
поглубже заглянуть ему в душу», — писал он в начале 1878 года А. А. Толстой.
Василий Алексеевич Перовский, генерал-адъютант, был близким знакомым А. А. Толстой. В 1833 году он был назначен оренбургским военным губернатором и командиром
отдельного Оренбургского корпуса. После неудачного похода на Хиву в 1842 году вышел в отставку. С 1851 и до 1857 года снова оказался оренбургским генерал-губернатором.
Был он одним из ближайших друзей поэта В. А. Жуковского и его «Светланы» — А. А. Воейковой. Попытку осуществления замысла, о котором говорит здесь Толстой, можно
видеть в отрывке «Князь Федор Щетинин» (см. т. 17); прототипом Щетинина явился, по-видимому, В. А. Перовский.
Сведения в письмах начали поступать. Писем несколько. Рядом с Перовскими появляется фамилия дальнего родственника князя Горчакова.
«У меня к вам просьба: нет ли биографии, хотя самой краткой, Льва Алексеевича Перовского? Мне нужно знать, где он служил и находился с 16-го по 33-й год. А главное,
мне бы очень нужно было знать, когда и как и где он женился на Катерине Васильевне Уваровой (вдове Дмитрия Петровича Уварова), рожденной княжны Горчаковой. Я знаю, что
она очень дурно жила с ним и умерла в 33-м году, но всякие подробности о его женитьбе и сношениях с нею были бы для меня драгоценны».
Сведения об опальных Горчаковых собираются отовсюду.
Толстой пишет H. Н. Страхову:
«Вот в чем дело: у князя Николая Ивановича Горчакова, моего прадеда, умершего в 1811 году, было 3 сына: Михаил, Василий (генерал-майор, женат
на Стромиловой От него дочь Катерина, замужем за Уваровым и Перовским) и Александр. Один из этих Горчаковых[2] за какие-то дурные дела судился и
был сослан в Сибирь… Нельзя ли найти о нем дело».
Поиски трудны.
Он пишет своему дяде И. А. Толстому:
«Мне при моей работе понадобились сведения о двоюродном деде моем князе Горчакове, сыне Николая Ивановича Горчакова, судившемся, как мне известно, за какие-то дела и
разжалованном и сосланном в Сибирь. Как звали этого деда, я не знаю; знаю только, что он был один из трех братьев моей бабки, которых звали Михаил, Василий и
Александр».
Разыскиваются и другие люди толстовского круга, внезапно исчезнувшие. В письме к П. Н. Свистунову Толстой справляется об одном из таких героев,
Ф. А. Уварове, и его жене[3].
Толстой ищет путей бегства и собирает воспоминания о бегстве.
Мир Толстого рухнул вместе с патриархальной деревней, вместе со старым укладом, еще недавно крепким и понятным, вместе с бестолковым, но привычным миром помещичьей
усадьбы: из него надо бежать. Уйти, потеряться — вот что становится темой Толстого, все более определяясь.
Все герои новых повестей, хотящие остаться живыми, уходят.
Уходит император Александр, становясь старцем Федором Кузьмичом. Лев Николаевич будет собирать сведения и
расспрашивать великого князя Николая Михайловича, можно ли верить легенде и кем мог быть старец Федор Кузьмич, если он не был императором. Не мог ли он быть, например,
Уваровым?
Уходит в повести «Отец Сергий» князь Касатский — сперва в монастырь, а потом в бродяги. Касатский бросает мир из-за обиды и гордости. Самое трудное из искушений его
то, когда он стариком стоит на дороге и о нем в коляске говорят по-английски, а он не может вступить в разговор, сказать о том, как далеко он ушел от этих людей.
Уходит мужик, Корней Васильев, бросив свое сбитое кулацкое хозяйство.
Бежит, симулируя самоубийство, и прячется среди городских бродяг Федя Протасов.
Уходит за Катюшей Масловой Нехлюдов.
Бежит от тирана Шамиля к тирану Николаю сын кузнеца, бывший мужик Хаджи Мурат. К нему навстречу хотел убежать битый солдат Авдеев, но случайная пуля ранила его и
отвела от греха.
Главная тема — уход от мира, безумие которого обнаружено, в крестьянство или хотя бы даже в городскую бедноту.
В «Хаджи Мурате» герою уйти некуда, он показан изгнанником, не знающим истины, но гордо гибнущим в борьбе за справедливость.
Собираясь описывать двор Николая I, Толстой хотел в романе о Перовском никого не обвинять и показать светлую фигуру Жуковского.
В «Хаджи Мурате» ненависть к насилию, воплощенному в Николае, — центр описания.
Толстой уже давно понял ошибку «Истории» Соловьева, то есть ошибку каждой буржуазной истории. Описываются войны, преступления, и совершенно непонятно, что же едят эти
люди и откуда являются те соболя и лисы, которые дарят богачи друг другу. Кто создает материальные ценности? Кто создает дружбу народов и почему вдруг Украина
соединяется с Россией?
Он понимает, что история народа — это история трудящихся. Для Толстого это история крестьянства. Он хочет рассказать, как создавалось великое государство, как
крестьяне дошли до Тихого океана, запахали великие поля.
Но Толстой хочет вписать самого себя, свою судьбу в эту великую историю и все время пытается рассказать о том, как ссыльный дворянин оказался вместе с крестьянами и
жил вместе с крестьянами, но ссыльный человек — это человек, лишенный прав состояния. Дворянин для того, чтобы оказаться с крестьянами, должен был перестать быть
дворянином.
Толстой берет один и тот же конфликт, перенося его в разные эпохи, и не может его написать. Он не может войти как бы в ту историю, необходимость и святость которой он
признает.
То, что мы называем бегством Толстого, — это и было его возвращение домой, в тот мир, который он считал единственно законно существующим.
Продолжение: Часть IV. 1881 – переломный год >>>
|
|
1. Источник: Шкловский В. Б. Лев Толстой. – М.: Молодая гвардия,
1963.
Виктор Борисович Шкло́вский (1893 – 1984) – русский советский писатель, литературовед, критик, киновед и киносценарист. Лауреат Государственной премии СССР (1979).
Большое место в творчестве Шкловского занимают работы о Л. Н. Толстом, Ф. М. Достоевском, С. М. Эйзенштейне. ( вернуться)
2. Один из этих Горчаковых... – Василий Николаевич Горчаков (род. в 1771) должен был
стать центральной фигурой задуманной тогда Толстым повести «Труждающиеся и обремененные», один и сохранившихся отрывков которой имеет дату «1879. 15 генваря». ( вернуться)
3. ...об Уварове и его жене... – Федор Александрович Уваров (род. в 1780) – полковник, участник
наполеоновских войн, товарищ декабриста M. С. Лунина по кавалергардскому полку, женатый на его сестре Екатерине Сергеевне. 7 января 1827 года в Петербурге он ушел из
дома и больше не возвращался. Все поиски остались безрезультатными. Официально было признано, что Уваров покончил с собой, утопившись в Неве, так думала его жена, но
были также толки, что он скрылся за границу или в Сибирь. ( вернуться)
|
| |
| |
|
| |
|
|
|
