«Княжна Мери». Комментарии В. А. Мануйлова к роману М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»

Черновой автограф повести «Княжна Мери» — в тетради Лермонтова, хранящейся в РНБ (№ 2. Л. 16—58). Вся рукопись «Княжны Мери» написана рукой Лермонтова, за исключением части от слов: «Нынче поутру у колодца», кончая словами: «и хотел разгорячиться». Эта часть писана рукою А. П. Шан-Гирея, но и здесь обнаруживается правка, сделанная самим Лермонтовым.

Судя по этой рукописи, «Княжна Мери» (Л. 15—37) была вписана в тетрадь после «Максима Максимыча» (Л. 1—7) и «Фаталиста» (Л. 8—14). По-видимому, в истории создания романа был такой момент, когда по композиционным соображениям Лермонтов принял именно такой порядок повестей. Но работа над «Княжной Мери» была начата значительно раньше, а задумана повесть, может быть, еще в Пятигорске летом 1837 года (см.: Сатин Н. М. Воспоминания // Воспоминания. С. 250).

Впервые «Княжна Мери» напечатана в первом отдельном издании «Героя нашего времени» в 1840 году, затем во всех последующих изданиях романа. В рукописном тексте по сравнению с печатным есть заслуживающие внимания варианты (см.: Т. 6. С. 574—607). Некоторые из них учтены в нашем комментарии.

«Княжна Мери» — основная часть записок Печорина. В отличие от «Тамани» и «Фаталиста» это «журнал», поденная запись в точном смысле этого слова. Отсюда — кажущаяся небрежность, случайность записей Печорина. На самом деле и в этой повести, в первой ее части, написанной в форме дневника, и во второй части, охватывающей события дуэли и после дуэли, удивительная соразмерность частей и, точнее, чувство целого. За мнимым автором записок — Печориным — стоит настоящий их создатель — Лермонтов.

В композиции «Героя нашего времени» повесть «Княжна Мери» занимает центральное место. До сих пор Печорин показывался или извне, или в действии («Тамань»). Теперь откровенные дневниковые записи раскрывают перед читателем внутренний, полный противоречий мир этого сложного человека. И вместе с тем именно в «Княжне Мери» наиболее широко показаны время, эпоха, жизнь современного Печорину дворянского общества, быт и нравы посетителей Кавказских минеральных вод. По удачному определению Е. Н. Михайловой, «не только герой, но и общество в его отношении к герою выступает здесь как важнейший элемент идейно-художественного целого. Оно фигурирует здесь и как конкретный фон действия («водяное общество»), и в лице отдельных своих представителей, сталкивающихся с Печориным, и, наконец, как социальное целое, как историческая среда, к понятию которой обращается мысль героя для уяснения своих судеб» (Михайлова, с. 291).

По жизненному материалу «Княжна Мери» ближе всего к так называемой «светской повести» 1830-х годов с ее балами, дуэлями и пр. Но у Лермонтова все приобретает другой смысл и характер, поскольку в основу положена другая задача: раскрыть картину душевной жизни современного человека, героя времени. Здесь Лермонтов завершает те опыты, которые он начал в романе «Княгиня Лиговская» и драме «Два брата». Автохарактеристика Печорина: «Да! такова была моя участь с самого детства...» — перенесена из драмы «Два брата» (Т. 5. С. 415—416). О жанре «Княжны Мери» см.: Евзерихина В. А. «Княжна Мери» и «светская повесть» 1830-х годов // Учен. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Л., 1961. Т. 219. С. 51—72; Иезуитова Р. В. Светская повесть // Русская повесть XIX века: Ист. и проблематика жанра. Л., 1973. С. 196—197.

Тотчас же после появления в свет первого издания «Героя нашего времени» Белинский писал о «Княжне Мери»: «Эта повесть разнообразнее и богаче всех других своим содержанием, но зато далеко уступает им в художественности формы. Характеры ее — или очерки, или силуэты, и только разве один — портрет. Но что составляет ее недостаток, то же самое есть и ее достоинство, и наоборот» (Белинский. Т. 4. С. 227).

Б. М. Эйхенбаум в ряде изданий сочинений Лермонтова, выходивших под его редакцией, в повести «Княжна Мери», начиная с записи от 22 мая, восстановил по рукописи датировки, поскольку в печатный текст вкрались явные ошибки. Так, в записи от 21 мая говорится: «завтра бал по подписке в зале ресторации»; следующая запись, рассказывающая о событии на балу и сделанная, очевидно, непосредственно после него, датирована в автографе правильно — 22 мая, а в печати ошибочно — 29 мая. Это вносит явную бессмыслицу, усугубляемую тем, что в следующей записи, датированной в автографе 23 мая, а в печати — 30 мая, Грушницкий благодарит Печорина за то, что Печорин вчера (т. е. 22 мая, как и должно было быть) защитил Мери. Далее в печатных датировках появляется еще одна бессмыслица — явный результат недосмотра: после даты «6-го июня» следует дата «13 июня» (в автографе в первом случае — «22 мая», во втором — «3 июня»), а затем — «12-го июня». Надо полагать, что основная ошибка, превратившая дату «22 мая» в дату «29 мая», повлекла за собою дальнейшие изменения и ошибки (Т. 6. С. 655—656).

Вчера я приехал в Пятигорск... – Первое русское поселение у подножия Машука относится к 1770 году. Первоначально оно носило главным образом военный характер, но с начала 1820-х годов А. П. Ермолов обратил внимание на лечебное значение минеральных источников и в 1822 году сделал «представление» о «необходимости устройств на Кавказских водах». На это «представление» последовало «высочайшее повеление» составить проект. Поселение называлось тогда Горячеводском; в 1830 году оно переименовано в Пятигорск (уездный город) (см.: Кавказский календарь на 1850 год: Отд. 3. Тифлис, 1849. С. 73).

Список современной Лермонтову литературы о Кавказских минеральных водах см.: Мануйлов В. А. Семья и детские годы Лермонтова // Звезда. 1939. Кн. 9. С. 122. О Лермонтове в Пятигорске см.: Ениколопов Н. К. Лермонтов на Кавказе. Тбилиси: Заря Востока, 1940; Семенов Л. П. Лермонтов на Кавказе. Пятигорск, 1939; Яковкина Е. И. Последний приют поэта. 2-е изд., доп. Ставрополь, 1968. 190 с.; Лермонтовские места; Библиография 1 и 2; ЛЭ.

По словам А. Е. Розена, жившего в Пятигорске в 1838 году, «город построен на левом берегу Подкумка, на покатости Машука, имеет одну главную улицу с бульваром, который ведет в гору, на коей рассажена виноградная аллея близ Елизаветинского источника, где устроена крытая галерея. В различных местах горы, в недальнем расстоянии, бьют серные ключи различной температуры, от 21° до 37° теплоты... При тихой погоде летом, при тумане зимою, по всему городу распространяется сильный серный запах» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 247).

...нанял квартиру на краю города... – Деталь автобиографическая. Так выбирал Лермонтов в Пятигорске жилье для самого себя. 31 мая 1837 года он писал М. А. Лопухиной: «У меня здесь очень славная квартира; из моего окна я вижу каждое утро всю цепь снеговых гор и Эльбрус. И сейчас, покуда пишу это письмо, я иногда останавливаюсь, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны» (перевод с французского) (Т. 6. С. 438 и 730).

С этим описанием любопытно сравнить отрывок из «Писем с Кавказа», которые печатались в 1830 году в «Московском телеграфе»: «Домик, в котором живем мы, стоит на высоте, господствующей над всем местечком. Сзади, над самою головою нашею, возвышается Машуха, покрытая лесом и кустарником; внизу перед нами, как в панораме, поставлен Горячеводск, так что все крыши домов пересчитать можно... Прямо через них взор упирается в скалу, на которой построены Александровские и Ермоловские ванны. Немного правее видна мутная Подкумка; за нею необозримая степь, на коей местами возвышаются горы, похожие видом на курганы или насыпи. Далее, в ясную погоду, виден Эльбрус, со всею цепью гор Кавказских, которые, как шатры, белеются на небосклоне и блестящими льдистыми верхами подпирают свод неба» (Моск. телеграф. 1830. Май. № 10. С. 182—183; ср.: Зеленецкий К. И. Кавказские минеральные воды в 1852 году // Москвитянин. 1853. № 6. С. 41—70).

Последнюю квартиру летом 1841 года Лермонтов снова снял на краю города, у подножия Машука, в доме В. И. Чилаева. В 1912 году в нем был открыт музей «Домик Лермонтова» (Лермонтовская ул., 4). Теперь это центр Государственного музея-заповедника М. Ю. Лермонтова. См.: Лермонтовские места. С. 290—297.

На запад пятиглавый Бешту... – Бешту — Беш-тау (тюркск.) — пять гор. Так называется самая высокая из всех гор Минераловодского района, состоящая из пяти вершин (высшая поднимается на 1400 м над уровнем моря); по ней и вся окружающая местность прозвана Пятигорьем; в семи верстах от Бештау находится город Пятигорск. В стихах Лермонтова Бештау упоминается не раз: «задумчивый» («Аул Бастунджи». Т. 3, С. 247), «крутой», «суровый» («Измаил-Бей». Т. 3. С. 156 и 158). Еще раньше Бештау воспет Пушкиным в посвящении к «Кавказскому пленнику» и в «Отрывках из путешествия Онегина» (Пушкин. Т. 4. С. 105 и Т. 5. С. 201).

«...последняя туча рассеянной бури» – строка из «Тучи» А. С. Пушкина (1835) (Т. 3. С. 333). «Туча» впервые была напечатана в «Моск. наблюдателе» (1835. Ч. 2. Кн. 2. Май. С. 175), а затем в 3-м томе посмертного издания сочинений Пушкина в 1838 году.

...на север подымается Машук... – Машук, или Машуха, гора высотою в 993 м, под южным склоном которой расположен город Пятигорск; из одной, похожей на нарост, части Машука, называемой Горячей горою, вытекают лечебные источники. О Машуке Лермонтов упомянул в поэме «Аул Бастунджи» (1831): Селим говорит о своей молодости, которая «кипит, как жаркий ключ в скалах Машука» (ч. I, строфа XXVII; Т. 3. С. 252). Начало поэмы «Измаил-Бей» происходит там, «где за Машуком день встает, // А за крутым Бешту садится».

...цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом. – Самая высокая часть Кавказского хребта между Эльбрусом (5633 м) и Казбеком (5047 м). В этой цепи более 15 пиков выше Монблана, высочайшей вершины Европы. Высота снеговой линии на Кавказском хребте не везде одинакова в зависимости от климатических условий. Наиболее значительные вершины Кавказского хребта, видимые в ясную погоду из Пятигорска: Ужба (4786 м), Дых-тау (5198 м), Каштан-тау (5145 м), Тетнульд (4862 м), Шхара (5184 м) и Адай-хох (4646 м).

Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка... – Отзвук юношеского (1830) обращения Лермонтова к Кавказу: «Синие горы Кавказа, приветствую вас!», где есть:

Воздух там чист, как молитва ребенка.

Эта фраза приводит на память следующие строки из письма Лермонтова к С. А. Раевскому: «...право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь» (Т. 6. С. 441).

Фраза «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка» близка характеристике дочери Яфара из «Абидосской невесты» Байрона: «чиста, как у детей молитва на устах» (перевод И. И. Козлова).

...солнце ярко, небо синё, — чего бы, кажется, больше? — зачем тут страсти, желания, сожаления? – одно из частых у Лермонтова противопоставлений покоя и безмятежности природы беспокойному, мятежному человеку. Ср. в стихотворном послании к В. А. Лопухиной «Валерик» (1840):

Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной,
Тянулись горы — и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!.. небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?

Елизаветинский источник – углекислый, слегка насыщенный сероводородом источник в конце верхнего бульвара; при Лермонтове там была деревянная галерея, впоследствии замененная каменной, после революции совершенно перестроенная и получившая название Академической. Здесь открывается один из самых широких и красивых видов Пятигорска и его окрестностей на далекое расстояние, а в хорошую погоду и всего Главного Кавказского хребта от Эльбруса до Казбека.

...все водяное общество. – Свидетельства мемуаристов подтверждают точность лермонтовской характеристики «водяного общества». «В то время съезды на кавказские воды были многочисленны, со всех концов России. Кого, бывало, не встретишь на водах?.. Со всех концов России собираются больные к источникам, в надежде, и большею частью справедливой, исцеления. Тут же толпятся и здоровые, приехавшие развлечься — поиграть в картишки. С восходом солнца толпы стоят у целительных источников со своими стаканами. Дамы с грациозным движением опускают на беленьком снурочке свой стакан в колодезь; казак, с нагайкой через плечо, обыкновенною его принадлежностью, бросает свой стакан в теплую вонючую воду и потом, залпом выпив какую-нибудь десятую порцию, морщится и не может удержаться, чтобы громко не сказать: «чорт возьми, какая гадость!» Легко больные не строго исполняют предписания своих докторов держать диэту, и я слышал, как один из таких звал своего товарища на обед, хвастаясь ему, что получил из колонии двух славных поросят и велел их изжарить к обеду» (Лорер Н. И. Из записок декабриста // Воспоминания. С. 396).

Корреспондент «Московского телеграфа» в 1830 году сообщал: «После обеда почти все посетители в одно время собираются для питья воды к кислородному [следовало бы сказать: кислосерному] колодцу. Место этого сборища составляет площадка, образующаяся, так сказать, на первой ступени горы Машуки... Люди, которые сходятся к кислосерному колодцу, составляют картину пеструю, живую, разнообразную. Там вы увидите и франта, одетого по последней моде, и красавицу в щегольском наряде, и черкеса в лохматой шапке, и казака, и грузинку, и грека, и армянина... Глядя на все это, невольно скажешь:

Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!»

(Имеются в виду стихи из «Братьев Разбойников». Пушкин. Т. 4. С. 167).

Спустясь в середину города... – «Все здешние источники, — писал в июне 1836 года из Пятигорска Н. В. Станкевич, — бьют на горе Машук... От центра города до первого источника Елизаветинского не более полуверсты» (Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 359).

...я пошел бульваром... – «Посредине большой улицы бульвар, весьма приятный пешеходам», — описывает Пятигорск в 1833 году Я. Сабуров (Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 3. Июль. Кн. 2. С. 201).

Елена Ган в рассказе «Медальон» описала Пятигорский бульвар: «Здесь не найдете вы ни фонтанов, ни статуй; это просто аллея стриженых липок, перерезывающая город во всю длину до самых источников минеральных вод. Зато с одной стороны вместо штукатуренных стен вы увидите дикие утесы с высеченными ступенями, ведущие к выстроенным на высоте ваннам, с другой, — над городом, фантастическую громаду скал, разбросанных в самом живописном беспорядке... Бледные, изнуренные, нередко изувеченные физиономии странно бросаются в глаза посреди цветущих лиц и лепета порхающей молодежи» (Зенеида Р-ва [Елена Ган]. Медальон // Б-ка для чтения. 1839. Т. 34. Май — июнь. С. 23—24).

Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум. – Армейские солдаты носили номера своих войсковых частей на пуговицах и фуражках; армейские офицеры — на эполетах. В гвардии на пуговицах был изображен выпуклый двуглавый орел.

Лермонтов намекает в этой фразе на то, что при Александре I и Николае I на Кавказе легко можно было встретить офицеров, переведенных в виде наказания из гвардии в армейские полки (как Печорин и сам Лермонтов) или разжалованных в солдаты (как некоторые декабристы). Таких офицеров-армейцев и разжалованных в рядовые было так много, что «образованный ум под белой фуражкой» сделался привычным явлением на Кавказе. «Пылкое сердце под нумерованной пуговицей» обличает людей столичной военной среды, платившихся за независимость характера и суждений кавказскою ссылкою. Так, например, товарищ Лермонтова по службе на Кавказе, Руфин Дорохов, был три раза разжалован из офицеров в солдаты, по официальному определению, «за шалости», т. е. за независимость своего поведения (см.: Ракович Д. В. Тенгинский полк на Кавказе 1819—1896 гг. Тифлис, 1900. С. 247).

По выражению одного из кавказских офицеров, Карла Ламберта, в ту пору «существовали только две дороги в России: первая, доступная единственно для весьма немногих привилегированных лиц, шла из Петербурга в Париж; вторая, открытая для всех остальных смертных, вела на Кавказ. И укатали же эту дорожку до такой степени, что весьма часто случалось офицерам, едущим по казенной надобности, сидеть по трое суток на станции в ожидании лошадей» (цит. по: Мартынов Н. С. Экспедиция действующего Кавказского отряда за Кубанью в 1837 году под начальством генерал-лейтенанта А. А. Вельяминова // Рус. архив. 1893. Кн. 8. С. 592).

Любопытно отметить, что почти в тот же день фразу Печорина о «нумерованной пуговице» и «белой фуражке» с незначительными изменениями повторяет Грушницкий: «...какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?».

Услышав от Грушницкого «свои» слова, Печорин, столь дороживший своей индивидуальностью, должен был быть этим поражен довольно неприятно. За эту неприятность Печорин вознаградил себя несколько дней спустя (запись в дневнике от 16 мая). Потешаясь над Грушницким и «приняв серьезный вид», Печорин говорит ему с притворным сочувствием об его «толстой, серой шинели», под которой бьется «сердце страстное и благородное...».

...между чающими движения воды. – Ср. Евангелие от Иоанна (Иоанн 5: 3, 4).

Они пьют — однако не воду... – Этих посетителей Пятигорска описал бывший там в 1833 году Я. Сабуров, называющий их «будто больными», которые здесь «составляют особый класс». Они «лазают по горам, ездят на борзых черкесских лошадях, задают пикники, вечеринки. Воду пьют какую, как и когда угодно, купаются где попросторней. Снабжены обильно рецептами, термометрами, литературными новостями, модными галстуками, вином и картами; платят щедро докторам и пляшут до упаду, будто завтра умирать! Их хотя немного, но почти одних только и видно: встречаются везде, и на всех водах, и на гуляньях, и на горах, и в аулах, почему они, составляя род водяной аристократии, называют себя исключительным обществом» (Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 3. Июль. Кн. 2. С. 203—204).

Академические позы. – Предписанные школьными образцами, опошленные и всем давно наскучившие картинные позы.

Брызжи – белые воротнички сорочки, которые при военной форме запрещалось выпускать из-за воротника мундира; на водах правила ношения формы плохо соблюдались.

Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, бледные, грустные. – «Военные экспедиции на Кавказе», по словам декабриста А. Е. Розена, «кончались в июне». Пятигорск переполнялся военными. «Гвардейские офицеры, после экспедиции, нахлынули в Пятигорск, — вспоминал Н. И. Лорер о лете 1838 года, — и общество еще более оживилось. Молодежь эта здорова, сильна, весела, как подобает молодежи; вод не пьют, конечно, и широко пользуются свободой после трудной экспедиции. Они бывают также у источников, но без стаканов; их заменяют лорнеты, хлыстики... Везде в виноградных аллеях можно их встретить, увивающихся и любезничающих с дамами» (Воспоминания. С. 396).

Лермонтов обращает внимание на группу тяжело больных, измученных войною офицеров. Но дальше речь пойдет о веселящейся военной молодежи на Кавказских минеральных водах. Из цензурных соображений Лермонтов не мог в «Герое нашего времени» вывести декабристов — офицеров и солдат, сосланных на Кавказ (Н. И. Лорера, кн. В. М. Голицына, кн. А. И. Одоевского, бар. А. Е. Розена и др.), которые именно в эти годы лечились в Пятигорске и Кисловодске. Отсутствуют у Лермонтова и разжалованные офицеры, вроде известного бретера Р. И. Дорохова.

Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод. – В черновике было сначала «большими шагами». Лермонтов заменил эпитет «большими» более точным «скорыми». Дамы, конечно, ускоряли шаги, но не делали их большими.

Под виноградными аллеями... – «Пятигорск порядочно отстроился за короткое время, — писал оттуда в мае 1836 года Н. В. Станкевич. — Славное шоссе ведет на гору, вместилище источников... Тут начинаются виноградные аллеи (не воображай чудес: бедный виноград вьется по плетушкам и не делает никакого вида!). Они вьются, пересекаются, ведут к разным источникам» (Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 355).

Эолова Арфа. – Так называется павильон на одном из отрогов Машука, несколько выше Елизаветинской (впоследствии Академической) галереи, над гротом. В павильоне «Эолова арфа» в 1830—1831 годах была поставлена арфа, которая звучала под порывами ветра. Н. В. Станкевич, описывая Пятигорск в мае 1836 года, сообщал: «...на одной из гор беседка, в которой, говорят, будет Эолова арфа, — это было бы чудесно!» (Там же.). Вскоре Эолова арфа была устроена, но Станкевича не удовлетворила: «...мы ее зовем арба — татарская повозка с двумя немазанными колесами, которые скрипят ужасно» (там же. с. 359). Впрочем, не все отзывались о ней так строго. А. Е. Розен в 1838 году нашел ее лишь «немного расстроенной» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 249). Э. А. Шан-Гирей, много лет жившая в Пятигорске, вспоминала: «...звуки ее далеко разносились в воздухе, а когда была настроена, то и довольно гармоничные» (Нива. 1885. № 27. С. 643). Стоял этот романтический инструмент на «жертвеннике» (Зенеида Р-ва. Медальон // Б-ка для чтения. 1839. Т. 34. Май — июнь. С. 50). Я. Сабуров писал о «странных, унылых звуках Эоловой арфы» (Сабуров Я. Поездка в Саратов, Астрахань и на Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 2. Май. Кн. 2. С. 221). В 1974 году «Эолова арфа» была восстановлена. См. также: Лермонтовские места. С. 277—281.

На крутой скале... торчали любители видов... – Н. В. Станкевич в июне 1836 года писал совсем не в печоринском настроении духа, восхищаясь этим самым видом: «Пригорок над гротом — любимое место мое. Мне вздумалось подняться выше — какая картина! С одной стороны, вблизи, Машук, который, кажется, уперся в тучи и полуокружием обогнул центр города, в стороне — трехголовый Бештау, подернутый туманом, внизу — куча народа, дамы, черкесы, музыка, все полно жизни и гражданственности» (Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 356).

Грушницкий — юнкер. – Юнкерами в то время, кроме учившихся в некоторых военных учебных заведениях, назывались вольноопределяющиеся молодые люди дворянского происхождения, вступавшие в военную службу нижними чинами, но на особых правах, выделявших их из общей солдатской массы, и производившиеся в офицеры по получении практической подготовки или за боевые заслуги. Одевались они по-солдатски и по экипировке вообще ничем, кроме тонкого сукна, не отличались от солдат.

По верному определению Дурылина, «юнкер Грушницкий — вторая контрастная фигура, поставленная Лермонтовым подле Печорина: как Максим Максимыч контрастирует с ним в «Бэле» и «Максиме Максимыче», так Грушницкий составляет контраст Печорину в «Княжне Мери». Контрастирование Максима Максимыча основано на противоположности его Печорину по возрасту, характеру, социальному положению, образованию, — и эта контрастность прекрасно осознается и Печориным, и Максимом Максимычем, но не мешает им обоим питать друг к другу чувства уважения и дружественности. Контрастность между Печориным и Грушницким, на первый взгляд, кажется гораздо менее значительной; Грушницкий всего на пять лет моложе Печорина, он живет, по-видимому, в кругу тех же умственных и моральных интересов, в каких живет Печорин, он ощущает себя человеком того же поколения и той же культурной среды, к которой принадлежит сам Печорин. На деле контрастность между Грушницким и Печориным, не будучи столь прямой и определенной, как между ним и Максимом Максимычем, является более резкой: кажущаяся близость их культурных и социальных позиций есть близость мнимая: между ними скоро обнаруживается настоящая — психологическая, культурная, социальная — пропасть...

Эта противоположность Печорина и Грушницкого, раскрытая Лермонтовым со всей полнотой психологической и исторической правды, доведена им до такой обобщающей показательности, что дает право в контрасте между Печориным и Грушницким видеть противоположность личности и личины, индивидуальности и подражательности, свободной мысли и следования трафаретам» (Дурылин, с. 119—120).

Ирония «отличает Печорина от Грушницкого — его двойника-антагониста: Грушницкий потому и выглядит «пошлым», что он воспроизводит внешние формы поведения «байронического героя», не улавливая их внутреннего психологического содержания. Отсюда стереотипы «романтического» поведения и речевые шаблоны в монологах Грушницкого... Вместе с тем антитеза «Печорин — Грушницкий» сложнее, нежели прямое противопоставление истинного и ложного, органического и наносного. Грушницкий есть часть социального мира, в котором действует Печорин; один из тех «других людей», чья судьба в конечном счете определяет меру правоты или виновности главного героя» (Вацуро В. Э. Художественная проблематика Лермонтова // Лермонтов М. Ю. Избр. соч. М., 1983. С. 29).

Лермонтов нигде в своей повести не называет имени А. А. Бестужева-Марлинского (1797—1837), но, несомненно, образ Грушницкого связан с традициями творчества Марлинского и в какой-то степени является пародией на его героев (Стрелинского, Правина, героя из «Страшного гадания» и др.). Эту связь Грушницкого с персонажами Марлинского хорошо чувствовали современники Лермонтова, и об этом, характеризуя Грушницкого, писал Белинский: «Грушницкий — идеальный молодой человек, который щеголяет своею идеальностью, как записные франты щеголяют своим модным платьем, а «львы» — ослиною глупостью... производить эффект — его страсть. Он говорит вычурными фразами». По определению Белинского, Грушницкий принадлежит к числу тех молодых людей, которые «страх как любят сочинения Марлинского, и чуть зайдет речь о предметах сколько-нибудь не житейских, стараются говорить фразами из его повестей» (Белинский. Т. 4. С. 227—228). О «бытовом марлинизме» Грушницкого см. в ст.: Кривонос В. Ш. И. С. Тургенев и бытовой марлинизм // Эстетика и метод: Рус. лит. 1870—1890 гг. Свердловск, 1987. С. 56—58.

Б. В. Нейман, а вслед за ним и Д. Д. Благой указывали на сходство отношений Печорина и Грушницкого с отношениями Онегина и Ленского, которое вместе с тем, как всегда у Лермонтова, подчеркивает разницу между Пушкиным и Лермонтовым в трактовке сходных положений или тем (Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. Киев, 1914. С. 116; Благой Д. Д. Лермонтов и Пушкин: (проблема историко-литературной преемственности) // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. I. Исследования и материалы. М.: Гослитиздат, 1941. С. 402—405).

Делались попытки установить прототип Грушницкого. Однако до сих пор этот вопрос остается открытым. Э. А. Шан-Гирей заявляла: «...известно хорошо, что Лермонтов списал Грушницкого с Колюбакина, прозванного „немирным”» (Нива. 1885. № 27. С. 646). В обнаруженных А. Н. Михайловой воспоминаниях К. А. Бороздина, встречавшегося в начале шестидесятых годов прошлого столетия с Н. П. Колюбакиным на Кавказе, сообщается: «В „Герое нашего времени” Лермонтов в лице Грушницкого вывел Колюбакина, который это знал и, от души смеясь, простил ему эту злую на себя карикатуру» (Воспоминания. С. 357).

На сближение Николая Петровича Колюбакина (1812—1868) с Грушницким современников натолкнули, вероятно, некоторые черты внешнего сходства. Колюбакин служил в одном из кавказских батальонов, был ранен в ногу, награжден солдатским Георгиевским крестом, произведен в прапорщики. Затем лечился в Пятигорске, где тогда же, в 1837 году, находился Лермонтов. «Они не сошлись по эксцентричности своих натур», — сообщал биограф Колюбакина (Бороздин К. А. Закавказские воспоминания. СПб., 1885. С. 112).

Известно, что Н. П. Колюбакин славился своей вспыльчивостью, неоднократно дрался на дуэлях и, будучи приятелем А. А. Бестужева-Марлинского, вел себя «несколько в духе его героев» (Потто В. А. История 44 драгунского полка. Т. 4. СПб., 1894. С. 59—60; ср.: Ист. вестн. 1894. № 11. С. 381—407 и Рус. архив. 1874. Стб. 955).

Известный кавказовед Е. Г. Вейденбаум, которому также «случалось читать и слышать, будто Грушницкий списан с Н. П. Колюбакина, известного впоследствии кавказского деятеля», решительно отверг эту версию. В молодые годы Н. П. Колюбакина можно было упрекнуть в резкости и заносчивости, которые ему обошлись очень дорого. Но он был всегда человеком выдающимся и благородным. По убеждению Е. Г. Вейденбаума, из Грушницкого, каким его изобразил Лермонтов, никогда не вышел бы такой «государственный деятель», каким выказал себя Н. П. Колюбакин «и как боевой офицер и как администратор» (Вейденбаум Е. Г. Кавказские этюды. Тифлис, 1901. С. 317. Видимо, Вейденбаум не совсем понимал, чем прототип отличается от оригинала. Ср.: Попов А. В. «Герой нашего времени». Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 57—59). О Н. П. Колюбакине см. также в воспоминаниях А. И. Дельвига: Дельвиг А. И. Мои воспоминания. Т. 1. М., 1912. С. 316—318; ср.: Дельвиг А. И. Полвека русской жизни: Воспоминания. 1820—1870. М.; Л.: Academia, 1930. С. 341—344.

Неоднократно назывался другой прототип Грушницкого — Николай Соломонович Мартынов (1815—1875), убийца поэта. Н. С. Мартынов был выпущен из Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в корнеты Кавалергардского полка на год позже Лермонтова. В середине марта 1837 года Лермонтов встретился с Мартыновым в Москве по пути на Кавказ. Почти целый месяц они сходились чуть ли не каждый день, часто завтракали в ресторане «у Яра», Лермонтов бывал в доме Мартыновых и ухаживал за сестрой Мартынова Наталией Соломоновной. Затем Лермонтов и Мартынов служили на Кавказе и осенью того же года встретились там еще раз. Таким образом, до возвращения в Петербург в начале 1838 года Лермонтов хорошо знал Мартынова и вполне мог что-то почерпнуть от встреч с ним для создания собирательного образа Грушницкого.

Один из современников так описал наружность Мартынова: «В молодости Мартынов был очень красив, он был высокого роста, прекрасно сложен. Волосы на голове темно-русые, всегда носил коротко остриженными; большие усы, спускавшиеся по углам рта, придавали физиономии внушительный вид» (Еще о дуэли Лермонтова. Письмо доктора Пирожкова из Ярославля // Нива. 1885. № 20. С. 474). Эта характеристика близка к описанию Грушницкого: «Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль». Сходство несомненное, но оно еще ничего не доказывает: доктор Пирожков в 1880-е годы, конечно, отлично знал «Героя нашего времени» и мог сознательно или бессознательно охарактеризовать Мартынова под прямым воздействием портрета Грушницкого. Точно так же слишком позднего происхождения отзыв о Мартынове в воспоминаниях И. Арсеньева: Мартынов «был человек щепетильно-самолюбивый и обидчивый, не отличаясь большим развитием... Мартынов был довольно бесхарактерен и всегда находился под чьим-либо влиянием» (Арсеньев И. Из моей памятной книжки // Воспоминания. С. 507).

Белинский подчеркивал, что самолюбие — главная слабость в характере Грушницкого: «Самолюбие уверило его в небывалой любви к княжне и любви княжны к нему; самолюбие заставило его видеть в Печорине своего соперника и врага; самолюбие решило его на заговор против чести Печорина; самолюбие не допустило его послушаться голоса своей совести и увлечься своим добрым началом, чтобы признаться в заговоре; самолюбие заставило его выстрелить в безоружного человека: то же самое самолюбие и сосредоточило всю силу его души в такую решительную минуту и заставило предпочесть верную смерть верному спасению через признание. Этот человек — апофеоз мелочного самолюбия и слабости характера...» (Белинский. Т. 4. С. 257).

Мартынов мог себя узнать в Грушницком. Немецкий поэт и переводчик Фридрих Боденштедт, встречавшийся с Лермонтовым, писал о его гибели: «Противник его принял на свой счет некоторые намеки в романе «Герой нашего времени» и оскорбился ими, как касавшимися притом и его семейства. В этом последнем смысле слышал я эту историю от секунданта Лермонтова Г[лебова], который и закрыл глаза своему убитому другу» (Современник. 1861. № 2. С. 323; ср.: Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. 2-е изд. М.: Худож. лит., 1986. С. 271—290).

Доктор Н. П. Раевский, свидетель не особенно точный, оригиналом Грушницкого называл юнкера Бенкендорфа (Нива. 1885. № 7. С. 168).

Н. О. Лернер, а затем А. А. Ленорин высказали предположение, что прототипом Грушницкого следует признать известного в конце 1830-х и в 1840-х годах беллетриста Павла Павловича Каменского (1810—1875), подражателя Марлинского, автора романа «Искатель сильных ощущений». Вот что о нем рассказывает в «Литературных воспоминаниях» И. И. Панаев: это был «интересный молодой человек, явившийся с Кавказа с повестями à la Марлинский и с солдатским Георгием в петлице. Кавказский герой одержал две победы в Петербурге: одну над г. Краевским, издававшим «Литературные прибавления» (к «Русскому инвалиду»), который, пораженный его талантом, заплатил ему 500 рублей (ассигнациями) за его первую повесть; другую над дочерью [графа] Ф. П. Толстого [вице-президента Академии художеств]» (Панаев И. И. Литературные воспоминания. М.: Гослитиздат, 1950. С. 51; ср.: там же, с. 99—100).

Это свидетельство И. И. Панаева дополняют воспоминания жены Каменского Марии Федоровны, впоследствии мемуаристки и писательницы. Она сообщает, что Каменский, 19-ти лет от роду, в 1831 году из Петербургского университета добровольно отправился служить юнкером на Кавказ, получил там Георгиевский солдатский крест и сделался закадычным другом Марлинского. Влияние Марлинского отразилось вскоре на «кудрявом» слоге Каменского, из-за чего Мария Федоровна постоянно спорила с мужем (Ист. вестн. 1894. № 10. С. 55—56).

Каменский вернулся с Кавказа и появился у Ф. П. Толстого весной 1837 года. Тогда же в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» А. А. Краевского была напечатана его повесть «Келиш-бей», а затем «Майко». Как известно, в начале 1838 года, возвратившись из Тифлиса в Петербург, Лермонтов выписал наскоро карандашом для памяти на обороте листа со стихотворением «Спеша на север из далека» имя этой красавицы-грузинки — Майко Орбелиани (о ней см.: Андроников, с. 306—310).

Повести П. П. Каменского, включая «Келиш-бей» и «Майко», вышли отдельным изданием в 1838 году, а в следующем году вышел роман «Искатель сильных ощущений» (1839).

Белинский резко отрицательно отозвался о произведениях Каменского. По мнению Белинского, Каменский был напыщенным «марлинистом», который «совершенно доканал славу своего образца, показав, как легко упражняться в этом ложном роде литературы, даже и не имея таланта, и особенно, как смешон этот род» (Белинский. Т. 9. С. 254).

Лермонтов, вероятно, читал произведения Каменского и мог быть с ним знаком лично. Каменский и его герои во многом близки типу Грушницкого, но вряд ли П. П. Каменский был единственным прототипом Грушницкого. Скорее всего, Грушницкий, как сказано выше, образ собирательный.

Через несколько лет после выхода в свет «Героя нашего времени» появился обличительный роман Е. Хамар-Дабанова (Е. Лачиновой) «Проделки на Кавказе». В этом романе читатели встретились с адъютантом Грушницким. Автор сознательно подчеркнул, что это тот самый Грушницкий, который был показан у Лермонтова.

Один из персонажей романа «Проделки на Кавказе» спрашивает у Грушницкого, как это он вновь появился, после того как был убит Печориным на дуэли, ведь все читали записки Печорина. На это Грушницкий отвечает: «И обрадовались моему концу!.. — Потом, немного погодя, перекидывая аксельбант с одной пуговицы на другую и не спуская глаз с зеркала, он промолвил со вздохом: — Вот, однако же, каковы люди! Желая моей смерти, они затмились до того, что не поняли всей тонкости Печорина. Как герой нашего времени, он должен быть лгун и хвастун, поэтому-то он и поместил в своих записках поединок, которого не было. Что я за дурак, перед хромым лекарем, глупым комендантом и самим Печориным хвастать удальством! Кто бы прославлял мое молодечество?.. А без этих условий глупо жертвовать собою... Мы просто с Печориным поссорились, должны были стреляться; комендант узнал и нас обоих выслал к своим полкам» (Хамар-Дабанов Е. Проделки на Кавказе. Ч. 2. СПб., 1844. С. 72—74; ср.: Попов А. В. «Герой нашего времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 60—61).

Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами, — иногда тем и другим. – Превращение возвышенного романтика в помещика-обывателя — «обыкновенный удел», «обыкновенная история» в крепостнической России середины XIX века. О подобном жизненном пути думал Пушкин, пытаясь предугадать дальнейшую возможную судьбу Ленского:

А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел.
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей (Пушкин. Т. 5. С. 135—136).

Для Ленского такой конец был, по мнению Пушкина, возможен; для Грушницкого, по мнению Печорина, неизбежен. Во всяком случае обоих спасла от него ранняя смерть.

Дальнейшая возможная общность судеб Ленского и Грушницкого вместе с тем не дает оснований для их безоговорочного сближения. При всем ироническом отношении к восторженному романтизму Ленского, к его поэтическим опытам Пушкин относится к нему с теплотой и симпатией, отмечает образованность Ленского, воспитанника Геттингенского университета, широкий круг его интеллектуальных интересов, горячие споры на философские темы с Онегиным. Наконец, моральный облик Ленского не идет ни в какое сравнение с мелкой и пошлой натурой Грушницкого.

Это что-то не русская храбрость!.. – Печорин этими словами выражает взгляд многих тогдашних кавказских офицеров, между прочим, несомненно и самого Лермонтова. В те времена на Северном Кавказе часто наблюдалось соперничество между офицерами русского происхождения и офицерами из немцев. Эти офицеры-немцы группировались преимущественно около выдвинувшегося в 1830-х годах генерала Г. Х. Засса, который командовал Кубанской линией, а в 1840 году был назначен начальником всего правого фланга Кавказской линии.

Это был талантливый кавалерийский генерал, но карьерист и стяжатель, не чуждавшийся самых неблаговидных способов обогащения.

В романе Е. Хамар-Дабанова «Проделки на Кавказе» (1844), о котором сам военный министр сказал, что в нем «что строчка, то правда», большое место отведено проделкам Засса (Т. 1. С. 122—123 и 163). О «генерале-грабителе» Зассе см. также в воспоминаниях А. И. Дельвига: Дельвиг А. И. Мои воспоминания. Т. 1. М., 1912. С. 301; ср.: он же. Полвека русской жизни: Воспоминания. 1820—1870. М.; Л.: Academia, 1930. С. 307—310.

Антагонизм в офицерской среде на Кавказе между немцами и русскими держался долго. Его застал Лев Толстой, воспринявший антипатию к офицерам-немцам. В рассказе «Набег» Толстой иронизирует над поручиком из Саксонии Каспаром Лаврентьичем, который неизвестно чего не поделил с кавказскими горцами и «немецкий голос» которого сразу поражает «оскорбительным диссонансом среди тихой и торжественной гармонии»... Поручик Розенкранц напоминает Грушницкого, когда в стычке с горцами, не переставая, сам стреляет из винтовки, мечется по всей цепи и хрипло кричит на солдат. Толстой, как известно, списал своего Розенкранца с подлинного немца, некоего Пистолькорса (см.: Зиссерман А. Л. 25 лет на Кавказе (1842—1867). Т. 2. СПб., 1879. С. 327); в «Хаджи-Мурате» Толстой снова показал подобный тип в лице Бутлера, которого списал с гвардейца Кутлера (см. вступительную статью Н. О. Лернера к «Хаджи-Мурату». СПб.: Изд. Голике и Вильборг, 1916. С. 25).

В презрительных словах Печорина о поведении Грушницкого в бою и в определении его «нерусской» храбрости прямо предвосхищены страницы «Набега», где Л. Н. Толстой ставит и решает вопрос о храбрости: «храбрый тот, который ведет себя как следует».

Мемуарная литература подтверждает критическое отношение Лермонтова и Льва Толстого к «нерусской храбрости». См., например, сообщение о штабс-капитане фон Неймане (Записки Э. С. Андриевского. Т. 1. Одесса, 1913. С. 36—37), о графе Оскаре Менгдене (Потто В. А. История 44 драгунского полка. Т. 6. СПб., 1894. С. 17) и др.

...он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке... – Эту ироническую трактовку Грушницкого предвосхитил Пушкин, который задолго до Лермонтова посмеялся над «марлинизированными молодыми людьми». Герой «Барышни-крестьянки», юный Алексей Берестов, пленял уездных барышень тем же манером, имея перед Грушницким то преимущество, что «первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Все это было чрезвычайно ново в той губерии. Барышни сходили по нем с ума» (Пушкин. Т. 6. С. 148). Но Печорин и Лермонтов относились к подражателю Марлинского без пушкинского добродушия.

...причина, побудившая его вступить в К... полк... – По предположению Я. Л. Махлевича, Лермонтов имеет в виду Кабардинский полк. Обоснования этого мнения см. в его книге «И Эльборус на юге...» М., 1991. С. 34—35.

— Вот княгиня Лиговская... и с нею дочь ее Мери... – Как справедливо заметил Дурылин, «княжне Мери посвящена Лермонтовым самая обширная из повестей, образующих роман, но в жизни героя этого романа Мери занимает место несравненно меньшее, чем Бэла, которой посвящена небольшая повесть, и чем Вера, которая лишь мелькает в нескольких записях [Печорина]. В то время как Бэле была отдана вспышка настоящей страсти Печорина, а чувство свое к Вере он осознал, в конце концов, как любовь к единственной женщине, которую он мог взять себе в спутницы целой жизни, встреча Печорина с Мери и искание им ее любви были скорее главным приемом его борьбы с Грушницким, чем проявлением зарождающегося, еще неосознанного чувства любви к ней. Встретившись в эту же пору с Верой, Печорин отдается... своей истинной старой любви к ней, и тем яснее он отдает себе отчет в действительной природе своих чувств к Мери; когда Печорин, в конце концов, говорит ей: «Я не люблю вас», он говорит правду.

С Мери связана у Печорина не любовь, как с Верой, и не страстное увлечение, как с Бэлой, — с Мери связан у него один из тех опасных опытов освоения женского сердца, которых было в жизни у него так много и которые, в конце концов, так ему прискучили. Встретив со стороны Мери серьезное чувство, Печорин прервал этот опыт, — как прервал бы такой опыт со всякой другой девушкой, в которой нашел бы такой же серьезный отклик, как у Мери.

Рисуя Веру, Лермонтов оставляет в тени все, что касается ее психологических и культурных связей с ее средой и обществом: она вся раскрывается перед нами только со стороны своего чувства к Печорину. Наоборот, рисуя Мери, Лермонтов чрезвычайно отчетливо рисует ее как человека своего времени, социального положения и своей культурной среды <...>

Лиговские не принадлежат к петербургской новой знати, «жадною толпой стоящей у трона»: это один из тех старых «игрою счастия обиженных родов», к которым принадлежал Пушкин и сам Лермонтов. Лиговские — как видно из дальнейшего заявления княгини: «Я богата» — еще сохранили прочную поместную базу, но уже утеряли всякое значение в правящих и придворных кругах. Лермонтов подчеркивает, что они связаны не с правящим и влиятельным Петербургом, а с Москвою, где, постепенно разоряясь в хлебосольстве, проживало дворянство в отставке» (Дурылин, с. 150—152).

Н. М. Сатин, сообщая о том, что Лермонтов зорко наблюдал за встречавшимися ему летом 1837 года в Пятигорске различными типами «водяного общества» и уже задумывал своего «героя нашего времени», среди персонажей романа, как бы списанных с натуры, назвал и княжну Мери: «те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери и Грушницкого» (Воспоминания. С. 250). Эти слова Сатина вызвали немало безрезультатных попыток установить прототип княжны Мери. Однако, по-видимому, княжна Мери еще в большей степени, чем Грушницкий, образ собирательный, обобщающий впечатления поэта, полученные им в разное время от разных лиц.

Упорно и настойчиво называли в качестве прототипа княжны Мери Наталию Соломоновну Мартынову, сестру убийцы Лермонтова. С семейством Мартыновых Лермонтов познакомился весной 1837 года в Москве, а затем встречался с ними летом того же года в Пятигорске. По словам Д. Д. Оболенского, «вернувшись с Кавказа, Наталия Соломоновна бредила Лермонтовым и рассказывала, что она изображена в „Герое нашего времени”» (Рус. архив. 1893. Кн. 8. С. 613). В 1841 году известный историк Т. Н. Грановский сообщил сестрам, что Лермонтов «убит на дуэли г. Мартыновым, братом молодой особы, выведенной в его романе под именем княжны Мери» (Т. Н. Грановский и его переписка. Т. 2. М., 1897. С. 128). Андрей Елагин, сообщая отцу о гибели Лермонтова, добавлял: «Мартынов, который вызвал его на дуэль, имел на то полное право, ибо княжна Мери сестра его». Мефодий Катков, извещая брата Михаила о гибели Лермонтова, добавлял: «Мартынов, брат мнимой княжны Мери, описанной в «Герое нашего времени», вызвал его на дуэль» (Герштейн Э. Г. Отклики современников на смерть Лермонтова // М. Ю. Лермонтов: Статьи и материалы. М.: Соцэкгиз, 1939. С. 66—67; ср.: она же. Судьба Лермонтова. 2-е изд. М.: Худож. лит., 1986. С. 277—290). Однако, как доказала Э. Г. Герштейн, утверждение, что Мартынов защищал на дуэли с Лермонтовым честь своей сестры Наталии Соломоновны, исходило из кругов, близких к семье Мартыновых, и возникло только после трагической дуэли, чтобы как-то объяснить эту дуэль и умалить вину Мартынова. Теперь установлено, что Лермонтов встречался, и вполне дружественно, с семейством Мартыновых в мае 1840 года, когда «Герой нашего времени» уже вышел в свет. Такие добрые встречи были бы просто невозможны, если бы Наталия Соломоновна узнала себя в образе княжны Мери и если бы это изображение показалось ей или ее брату оскорбительным.

Не менее настойчиво называли прототипом княжны Мери Эмилию Александровну Клингенберг, впоследствии вышедшую замуж за А. П. Шан-Гирея. Но сама Эмилия Александровна решительно опровергала эту фантастическую версию, сообщая, что она познакомилась с Лермонтовым только летом 1841 года, когда роман был уже издан и широко известен (Рус. архив. 1889. Т. 2. № 6. С. 315). По той же причине отпадают предположения относительно Надежды Петровны Верзилиной, Екатерины Григорьевны Быховец, Нины Александровны Ребровой и других современниц поэта. П. А. Висковатов в числе возможных прототипов княгини и княжны Лиговских называл помещицу Киньякову из Симбирска, Иванову из Елизаветграда и некую госпожу В., «ходившую в 1881 году по Пятигорскому бульвару и у источников. Эту даму, со следами былой красоты, многие называли «княжной Мери», и она с видимым удовольствием принимала это название» (Висковатов, с. 351—358).

Заслуживает внимания соображение П. А. Висковатова о том, что в образе княжны Мери отразились какие-то черты юной В. А. Лопухиной, которая еще в большей степени напоминает образ Веры, что «характер Вареньки Лопухиной раздвоен и представлен в двух типах» (там же, с. 288; ср.: Попов А. В. «Герой нашего времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 64—66).

И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?.. – См. коммент. выше.

...толстая трость — точно у Робинзона Крузое! – Робинзон Крузо — главное и почти единственное действующее лицо романа английского писателя Даниэля Дефо (1659—1731) «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» (первое издание вышло в свет в 1719 году). Робинзон был выброшен кораблекрушением на остров и жил там несколько лет, отрезанный от цивилизованного мира. Даниэль Дефо во многом предвосхитил идеи Ж.-Ж. Руссо о естественном человеке и благотворном влиянии природы на человека.

В английском тексте романа Дефо у Робинзона — зонт; трость — во французских переводах, по которым Лермонтов, видимо, знакомился с этим романом.

...прическа à la moujik. – Прическа «под мужика», «вроде мужика», заимствована штатскими из Франции — это довольно длинные волосы, которые сзади подстригались полукругом, «в скобку», и часто воспринимались как признак некоторого вольномыслия. В царствование Николая I борода и длинные волосы были одной из форм внешнего выражения оппозиционного образа мыслей и поведения (см.: Лорер Н. И. Записки. М., 1931. С. 218).

Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести... – Прямое человеческое движение княжны — помочь больному Грушницкому поднять стакан — сейчас же корректируется и осуждается ею же самой с точки зрения обиходной классовой морали и закона «приличий»: великосветской девушке не подобает снисходить до нужд незнакомого армейского юнкера. Еще С. П. Шевырев отмечал здесь художественную зоркость Лермонтова: «Мы любим в ней [Мери] то сердечное человеческое движение, которое заставило поднять ее стакан бедному Грушницкому, когда он, опираясь на свой костыль, тщетно хотел к нему наклониться; мы понимаем и то, что она в это время покраснела; — но нам досадно на нее, когда она оглядывается на галерею, боясь, чтобы мать не заметила ее прекрасного поступка. Мы отдаем всю справедливость наблюдательности [автора], которая искусно схватила черту предрассудка, не приносящего чести обществу, именующему себя христианским» (Москвитянин. 1841. Кн. 2. С. 525—526; ср.: Дурылин, с. 154).

...она вбежала в ворота одного из лучших домов Пятигорска... – Этот дом сохранился. Он находится на проспекте Кирова, 12. О нем см.: Лермонтовские места. С. 284—285.

Я лгал. Но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противуречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противуречий сердцу или рассудку. – «Напрасное обвинение! — замечает по этому поводу Белинский. — Такое чувство противоречия понятно во всяком человеке с глубокою душою. Детская, а тем более фальшивая идеальность оскорбляет чувство до того, что приятно уверить себя на ту минуту, что совсем не имеешь чувства. В самом деле, лучше совсем без чувства, нежели с таким чувством. Напротив, совершенное отсутствие жизни в человеке возбуждает в нас невольное желание увериться в собственных глазах, что мы не похожи на него, что в нас много жизни, и сообщает нам какую-то восторженность. Указываем на эту черту ложного самообвинения в характере Печорина, как на доказательство его противоречия с самим собою вследствие непонимания самого себя...» (Белинский. Т. 4. С. 229).

Д. Н. Овсянико-Куликовский по этому поводу писал: «Человек, душа которого исполнена внутренних противоречий и, так сказать, привыкла к их ритму, невольно при встрече с другим человеком настраивается противоречиво, антагонистически. Это доставляет ему своеобразное наслаждение...» (Овсянико-Куликовский Д. Н. М. Ю. Лермонтов. СПб., 1914. С. 77).

Эту черту, как отметил Д. Н. Овсянико-Куликовский, Печорину передал Лермонтов от себя. Именно из-за этого свойства Белинский в 1837 году не понял Лермонтова и лишь впоследствии почувствовал в нем «глубокий и могучий дух» (о встрече и столкновении Лермонтова с Белинским в Пятигорске летом 1837 года см.: Сатин Н. М. Отрывки из воспоминаний // Воспоминания. С. 250—251).

Декабрист М. А. Назимов, встречавшийся с Лермонтовым на Кавказе, удивлялся «сбивчивости и неясности» его воззрений: «Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в нашей несчастной молодости, он глумился. Статьи журналов, особенно критические, которые являлись будто наследием лучших умов Европы и заживо задевали нас и вызывали восторги, что в России можно так писать, не возбуждали в нем удивления. Он или молчал на прямой вопрос, или отделывался шуткой и сарказмом» (цит. по: Висковатов, с. 303—304; ср.: Мещерский А. В. Воспоминания // Воспоминания. С. 376).

...вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого... не был этим поражен неприятно. – В «сниженном» тоне это чувство изображено Лермонтовым в поэме «Монго» (Т. 4. С. 316).

И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну! – После этих слов в рукописи было: «Но я теперь уверен, что при первом случае она спросит: кто я и почему я здесь на Кавказе. Ей, вероятно, расскажут страшную историю дуэли, и особенно ее причину, которая здесь некоторым известна, и тогда... вот у меня будет удивительное средство бесить Грушницкого». В дальнейшем Лермонтов отбросил все конкретные факты предыстории Печорина.

...его имя Вернер, но он русский. – Доктор Вернер — единственный персонаж в повести «Княжна Мери», для которого может быть указан определенный и бесспорный прототип. Многие современники Лермонтова утверждают, что «доктор Вернер списан с Николая Васильевича Майера» (1806—1846), служившего при штабе генерала А. А. Вельяминова. Н. М. Сатин, А. М. Миклашевский, Н. П. Огарев, Ф. Ф. Торнау, А. Е. Розен, Н. И. Лорер единодушно отмечают высокое портретное мастерство, с которым Лермонтов воспроизвел в «Герое нашего времени» черты и характер Н. В. Майера в образе доктора Вернера.

Г. И. Филипсон писал о Н. В. Майере: «Отец его был крайних либеральных убеждений; он был масон и деятельный член некоторых тайных политических обществ, которых было множество в Европе между 1809 и 1825 годами. Как ученый секретарь академии, он получал из-за границы книги и журналы без цензуры. Это давало ему возможность следить за политическими событиями и за движением умов в Европе. В начале 20-х годов он получил из-за границы несколько гравированных портретов итальянских карбонари, между которыми у него были друзья. Его поразило сходство одного из них, только что расстрелянного австрийцами, с его младшим сыном Николаем. Позвав к себе мальчика, он поворачивал его во все стороны, осматривал и ощупывал его угловатую, большую голову и, наконец, шлепнув его ласково по затылку, сказал по-немецки: «Однако ж из этого парня будет прок!» С этого времени он полюбил своего Николаса, охотно с ним говорил и читал и кончил тем, что привил сыну свои политические убеждения». Окончив медико-хирургическую академию, Н. В. Майер поступил на службу врачом в ведение генерала И. Н. Инзова, управляющего колониями в южной России, а оттуда был переведен в Ставрополь в распоряжение начальника Кавказской области генерал-лейтенанта А. А. Вельяминова. Зимой он жил в Ставрополе, а летом на Минеральных водах... Ум и огромная начитанность вместе с каким-то аристократизмом образа мыслей и манеры невольно привлекали к нему. Он прекрасно владел русским, французским и немецким языками и, когда был в духе, говорил остроумно, с живостью и душевною теплотою» (Рус. архив. 1883. № 5. С. 178—179).

Заслуживает внимания сообщение Г. И. Филипсона о том, что в 1837 году Майер рекомендовал ему для чтения «Историю французской революции» Минье, «Историю английской революции» Гизо, «Историю контрреволюции в Англии» Карреля и «О демократии в Америке» Токвиля (Рус. архив. 1883. № 6. С. 249). Этот список позволяет предположить, насколько широк был круг политических, социальных и исторических вопросов, которые обсуждались Н. В. Майером при встречах с Лермонтовым и сосланными на Кавказ декабристами.

Н. П. Огарев познакомился с Майером через год после Лермонтова и также встречался с ним в Пятигорске. Впоследствии он писал: «Мейер был медиком, помнится, при штабе. Необходимость жить трудом заставила его служить, а склад ума заставил служить на Кавказе, где среди величавой природы со времени Ермолова не исчезал приют русского свободомыслия, где, по воле правительства, собирались изгнанники, а генералы, по преданию, оставались их друзьями. Жизнь Мейера, естественно, примкнулась к кружку декабристов, сосланных из Сибири на Кавказ в солдаты — кто без выслуги, кто с повышением. Он сделался необходимым членом этого кружка, где все его любили как брата» (Огарев Н. П. Избранные произведения. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1956. С. 381). Подробнее о Н. В. Майере см.: Гершензон М. О. Образы прошлого. М., 1912. С. 310—320; Бронштейн Н. И. Доктор Майер // Лит. наследство. 1948. Т. 45—46. С. 473—493; ЛЭ.

...его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, — больные взбеленились! — почти все ему отказали. – Е. Хамар-Дабанов в сатирическом романе «Проделки на Кавказе» отмечает, что «пятигорские медики живут между собою как кошки с собаками» и «все между собою враги» (Ч. 2. СПб., 1844. С. 108—114). Сохранилась злая стихотворная сатира, написанная на минераловодских врачей в 1836 году каким-то раздраженным пациентом (Щукинский сборник. Кн. 9. М., 1910. С. 182—183). В программе пушкинского «Романа на Кавказских водах» упоминаются «два лекаря (враги по ремеслу, кто скорей рекомендуется)» (Пушкин. Т. 6. С. 793).

В числе обвинений против Майера, когда возбуждено было в 1834 году дело «О подозрительном поведении прикосновенных к происшествию 14 декабря 1825 года поручика Палицына, врача Майера и других», большое место занимало хранение «пасквильных рисунков». При разборе бумаг поручика Палицына был обнаружен рисунок Майера, «набросанный пером и представляющий женскую фигуру с поднятою секирою в одной руке и отсеченною коронованной головой в другой; поодаль коронованный же череп» (об этом подробнее см.: Бронштейн Н. И. Доктор Майер // Лит. наследство. 1948. Т. 45—46. С. 478; ср.: Попов А. В. «Герой нашего времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 55—56).

...женщины влюблялись в таких людей до безумия... – По словам Г. И. Филипсона, Майер внушал некоторым замечательным женщинам «сильное и глубокое чувство» к себе (Филипсон Г. И. Воспоминания // Рус. архив. 1883. № 6. С. 179; ср.: он же. Воспоминания. М., 1885. С. 106—107). Н. М. Сатин был «свидетелем и поверенным любви», которую Майер «своим умом и страстностью возбудил в одной из самых красивейших женщин» (Воспоминания. С. 252).

Эндимион. – по древнегреческому сказанию — молодой красавец, в которого влюбилась богиня Луны Селена (иначе Диана). По ночам, усыпив его, она сходила с неба, чтобы целовать и ласкать юношу. Она испросила Эндимиону бессмертие и вечную молодость. Миф об Эндимионе не раз вдохновлял художников. Лермонтову, несомненно, была знакома по воспроизведениям картина А.-Л. Жироде-Тризона и статуя А. Кановы, изображавшие спящего Эндимиона, женообразного юношу.

Вернер был мал ростом, и худ и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна... – Портрет Вернера, нарисованный в повести «Княжна Мери», близок к характеристике Майера, вышедшей из-под пера Н. П. Огарева: «Его некрасивое лицо было невыразимо привлекательно. Волосы, остриженные под гребенку, голова широкая, так что лоб составлял тупой угол, небольшие глубокие глаза, бледный цвет лица, толстые губы, мундирный сюртук на дурно сложенном теле, одна нога короче другой, что заставляло его носить один сапог на толстой пробке и хромать... кажется, все это очень некрасиво, а между тем нельзя было не любить этого лица. Толстые губы дышали добротой, глубокие карие глаза смотрели живо и умно; но в них скоро можно было отыскать след той внутренней человеческой печали, которая не отталкивает, а привязывает к человеку; широкий лоб склонялся задумчиво; хромая походка придавала всему человеку особенность, с которою глаз не только свыкался, но дружился» (Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. Т. 1. М.: Госполитиздат, 1952. С. 403).

Правнук Н. В. Майера, профессор А. Г. Майер предоставил И. Л. Андроникову фотографию с автопортрета его прадеда. По мнению И. Л. Андроникова, «кроме глаз Вернера, которым Лермонтов сообщил черный цвет, в остальных деталях его наружность совершенно совпадает с автопортретом Майера и впечатлениями очевидцев. Но за этими внешними чертами под пером Лермонтова возникает характеристика еще более тонкая и глубокая, чем у Огарева, и уже обобщенная, позволяющая Лермонтову говорить не об одном человеке, но о „людях, подобных Вернеру”» (Андроников, с. 343).

Отмечая замечательный ум и образованность доктора Майера, Н. М. Сатин досадовал на то, что «тем не менее он тоже не раскусил Лермонтова. Лермонтов снял с него портрет поразительно верный; но умный Майер обиделся, и, когда «Княжна Мери» была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: «Pauvre sire, pauvre talent» («Ничтожный человек, ничтожный талант!»)» (Воспоминания. С. 250).

Н. В. Майер умер 7 февраля 1846 года в Керчи в возрасте 40 лет, где и погребен на городском кладбище. Среди его бумаг, по преданию, были письма Лермонтова, но архив Майера погиб во время Крымской войны 1853—1854 гг. (см.: Архив Раевских. Т. 2. 1909. С. 401—402).

...неровности его черепа... поразили бы френолога странным сплетением противуположных наклонностей. – Френолог — исследователь, пытающийся распознать склонности и способности человека по строению черепа и расположению и форме бугров. На достоверность френологического анализа опирается А. Люше в своей статье «Литературное сотрудничество» // Моск. наблюдатель. 1835. Апр. Кн. 2. С. 706—728. На рубеже XVIII и XIX веков френология имела большой успех, но не выдержала строгой научной проверки, хотя косвенно способствовала установлению некоторых интересных фактов в области анатомии и физиологии мозга.

Лермонтов интересовался сочинениями основателя френологии Франца-Йозефа Галля и физиономиста Иоганна-Каспара Лафатера. Как известно из письма поэта к А. И. Бибикову, писанному во второй половине февраля 1841 года из Петербурга, среди множества других книг, приобретенных «для общего обихода», были куплены сочинения Лафатера и Галля (Т. 6. С. 458). Речь идет о книгах: Lavater Jean-Gaspard L’art de connaitre les hommes par la physionomie... Paris, 1820 (10 томов, подробное описание см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. СПб., 1910. С. 269; то же, фототип. изд. М.: Книга, 1988) и Gall Franz-Joseph. Anatomie et physiologie du système nerveux en général et du cerveau en particulier. Vol. 1—4. Paris, 1810—1820. Об этом см.: Heier E. Lavater’s system of physiognomy as a mode of characterization in Lermontov’s prose // Arcadia. 1971. Bd. 6. h. 3. P. 267—282.

Упоминание о Лафатере см. в «Княгине Лиговской» (Т. 6. С. 124).

Мефистофель – имя злого духа, заимствованное из средневековых германских легенд И.-В. Гёте (1749—1832), который в своей гениальной драме «Фауст» (1770—1831) вывел Мефистофеля и дал ему новую жизнь и мировое значение, сообщив этой фигуре глубокий символический смысл.

...я к дружбе неспособен. – Это признание Печорина стоит сравнить с заявлением Лермонтова в Предисловии к Журналу Печорина (по поводу «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо) и с другим признанием Печорина в беседе с Вернером на пути к месту поединка с Грушницким.

Из двух друзей всегда один раб другого... – У Льва Толстого в «Отрочестве» (гл. 27) Иртеньев говорит: «Карр сказал, что во всякой привязанности есть две стороны: одна любит, другая позволяет любить себя; одна целует, другая подставляет щеку. Это совершенно справедливо...» Возможно, что у Печорина здесь прямо цитата (хотя и глухая) из Альфонса Карра (1808—1890), писателя, которого Лермонтов знал не только по двухтомному роману «Sous les tilleus» («Под липами»), но и по его лирике. Под непосредственным влиянием Альфонса Карра написано одно из последних стихотворений Лермонтова «Любовь мертвеца» (1841) (Т. 2. С. 180 и 355). Ср.: Андроников, с. 446—450; ср.: Т. 6. С. 452 и 747.

...я встретил Вернера в С... среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление... – Речь идет о Ставрополе, где в 1837 году Лермонтов познакомился с Н. В. Майером, другом сосланных декабристов и передовой молодежи, служившей тогда на Кавказе. В этом «шумном кругу молодежи» были кн. В. М. Голицын, С. В. Кривцов, В. Н. Лихарев, Н. И. Лорер, М. А. Назимов, М. М. Нарышкин, кн. А. И. Одоевский и барон А. Е. Розен. Н. В. Майер пользовался большим уважением за свой независимый характер и передовые политические убеждения (см.: Дурылин, с. 132).

Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером. – Цицерон в книге «De divinatione» («Об угадывании», кн. 2, гл. 24) и в «De natura deorum» («О природе богов») ссылается на Катона-старшего: «Очень хорошо известны слова Катона, который говорил, что он удивляется, почему не смеется гаруспик, когда видит другого гаруспика». Катон имел в виду не авгура, гадателя по полету и крику птиц, а гаруспика, гадателя по внутренностям жертвенных животных.

Жрецы-гадатели (авгуры, гаруспики и др.) составляли в Древнем Риме влиятельную коллегию, их гаданиям и истолкованиям придавали большое значение, и ни одно из важных государственных дел не решалось без выяснения предзнаменований (ауспиций). Если ауспиции были неблагоприятны, поход, народное собрание и т. д. отменялись. Сами же гадатели в более поздние времена уже не верили в свои предсказания и втайне относились к своему ремеслу иронически, отлично понимая друг друга. Так понимали друг друга и скептически относились к собственным философствованиям Печорин и Вернер.

Любопытно, что это место в повести «Княжна Мери» очень близко к отрывку из «Путешествия Онегина»:

Святая дружба! глас натуры!!!..
Взглянув друг на друга потом
Как Цицероновы Авгуры
Мы рассмеялися тишком...

Далее в рукописи следуют многочисленные тире (см.: Пушкин. Т. 5. С. 564).

На это совпадение обратил внимание А. О. Гербстман. Лермонтов не мог знать этого отрывка из «Евгения Онегина», так как эти стихи были выброшены Пушкиным из текста путешествия Онегина и были впервые опубликованы уже после смерти Лермонтова. Показательно, что первоначально в рукописи у Лермонтова отсутствовало имя Цицерона; рукописный вариант: «По словам Виргилия» (Т. 6. С. 578). Если бы Лермонтов знал пушкинский текст, он не допустил бы такой ошибки. Вложив в уста Печорина широко распространенное сравнение с авгурами, Лермонтов заставил себя проверить текст и уточнить указание, кому из древних принадлежит это сравнение. Совпадение упоминания об авгурах у Пушкина и у Лермонтова объясняется общностью источника.

Возможно, этим источником были мемуары Казановы. Заменив гаруспиков на авгуров и так же забывая, что Цицерон удивлялся именно тому, что они не смеются при встрече, он писал, что «понял римского оратора, сказавшего об авгурах, что они не могут смотреть друг на друга без улыбки» (Казанова Дж. Мемуары. М.: Сов. писатель, 1991. С. 121). В библиотеке Пушкина было изд.: Casanova Jacques. Mémoires de Jacques Casanova de Seigalt, écrits par luimême. Èdition originale, le seule complète. T. 1—10. Bruxelles, 1833. Этим изданием мог пользоваться и Лермонтов.

Печальное нам смешно, смешное грустно... – Ср. в стихотворении Лермонтова «А. О. Смирновой» (1840):

Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно.

Княжна сказала, что она уверена, что этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль... – Княжна Мери склонна воспринимать Грушницкого в романтическом ореоле и идеализирует его. Если бы она знала, что Грушницкий не разжалован и не сослан, что никакой дуэльной истории у него не было, интерес ее к нему и «его толстой солдатской шинели» резко уменьшился бы.

Дуэль – поединок между двумя противниками для восстановления оскорбленной чести одного из них. Как заранее установленный бой, дуэль предполагает вызов и принятие вызова, переговоры секундантов об условиях поединка (выбор оружия и т. д.) и самый бой. Дуэль возникла во Франции в XV веке. К концу XVIII — началу XIX века уже был выработан дуэльный кодекс, предусматривающий решение спорных вопросов дуэли и определяющий условия, при которых дуэль считается правильной. Как и правительства других европейских стран, русское правительство пыталось бороться с этим феодальным средневековым способом защиты сословной чести: Петр I приговаривал к смертной казни обоих дуэлянтов, Екатерина II — к лишению прав и ссылке в Сибирь и т. д. Однако дуэль оставалась в дворянском, главным образом военном, кругу прочно укоренившимся обычаем, и наказание за дуэль чаще всего ограничивалось разжалованием в солдаты или переводом из гвардии в армейские полки. Лермонтов, видимо, несколько раз дрался на дуэли, но документально устанавливаются две дуэли Лермонтова: 18 февраля 1840 года с сыном французского посланника Эрнестом де Барантом в окрестностях Петербурга и 15 июля 1841 года с Н. С. Мартыновым у подножия Машука в окрестностях Пятигорска.

О дуэлях Лермонтова см.: Воспоминания; Библиография 1 и 2.

— Я предчувствую, — сказал доктор, — что бедный Грушницкий будет вашей жертвой... – Это знает и Печорин, почему он говорит Вернеру: «Дальше, доктор...», не желая обсуждать вопрос об отношении своем к Грушницкому. Ср. выше слова Печорина о Грушницком: «Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас не сдобровать».

Кажется, ваша история там наделала много шума! Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания... Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе... Я не противуречил... – В первоначальном варианте текста вместо слов «Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях» было: «Княгиня мне стала рассказывать о какой-то дуэли».

О какой-то петербургской истории, послужившей причиной отъезда Печорина на Кавказ, может быть, о дуэли, Печорин не рассказывает в своих записках, заинтриговывая этим читателя. Для Лермонтова предыстория Печорина не имела сюжетного значения, он сосредоточил все внимание на раскрытии уже сформировавшегося героя времени. Этот разговор Печорина с Вернером в значительной мере повторяет недавний их разговор о Грушницком. И о прошлом Печорина доктор Вернер оставил Лиговских «в приятном заблуждении».

...разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную... – Ирония Лермонтова направлена на избитую сюжетную схему романтической повести.

...вы мне должны описать маменьку с дочкой. – Ответ Вернера на эту просьбу носит явно шутливо-пародийный характер. Вернер подчеркивает свой профессиональный медицинский подход. Любопытно, что этот ответ Вернера вызвал горячее и наивное возражение одного из первых критиков романа — С. П. Шевырева, который увидел в характеристике княгини Лиговской нападки и клевету на Москву и ее нравы (Москвитянин. 1841. № 2. С. 222—223).

...купаться два раза в неделю в разводной ванне. – Разводная ванна назначалась пожилым людям, чтобы ослабить сильное действие минеральной воды. Она разводилась наполовину или на четверть обыкновенной пресной водой.

— Они в Москве только и питаются, что сорокалетними остряками.

— А вы были в Москве, доктор? –

Вопрос этот — очень тонкая шпилька, подпущенная Печориным. Во-первых, Печорин свои вопросом выразил удивление: он не ожидал, что провинциальный врач Вернер мог быть в одной из столиц, во-вторых, он причислил своим вопросом Вернера к «сорокалетним острякам», что в данном контексте для Вернера не совсем лестно. Доктор, вероятно, почувствовал это, но со всем тактом умного и воспитанного человека сделал вид, что ничего не заметил. Следует отметить, что доктору Майеру, оригиналу Вернера, ко времени появления романа было уже под сорок.

...я глупо создан: ничего не забываю... – Как отметил Дурылин, «признание это сближает Печорина со многими героями лермонтовской поэзии. Они все не знают и не хотят знать забвенья; все они наделены неумирающей памятью» (Дурылин, с. 220). См. стихотворения «Расстались мы...»; «Любовь мертвеца». Эта черта точнее всего выражена в формулировке:

Забыть? — забвенья не дал бог,
Да он и не взял бы забвенья!.. («Демон»)

Измаил-Бей сожалеет, что

Все в мире есть — забвенья только нет.

По мнению В. Д. Спасовича, в Лермонтове «от природы преобладала эмоциональная деятельность над рефлексной. Он обладал такою же страшною „памятью сердца”, как Байрон» (Спасович В. Д. Байронизм у Лермонтова // Спасович В. Д. Соч. Т. 2. СПб., 1889. С. 308).

Я... остановил двух знакомых Д... офицеров... – Вероятно, офицеров Донского казачьего полка. См.: Махлевич Я. Л. «И Эльборус на юге...» М., 1991. С. 36—40.

...мои анекдоты были умны до глупости... – Ср. у Пушкина в «Евгении Онегине»:

Шутивший остро и умно,
Что нынче несколько смешно.

Магазин Челахова – был тогдашним пятигорским «универмагом», где можно было достать даже столичные журналы (см. письмо Н. В. Станкевича к В. Г. Белинскому 30 мая 1836 года // Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 412).

С. И. Недумов обнаружил любопытную докладную записку Нахичеванского 3-й гильдии купца Никиты Челахова, поданную им 27 июля 1838 года на имя начальника Кавказской области генерала П. Х. Граббе. Из этой записки явствует, что у Челахова был магазин не только в Пятигорске, но и в Тифлисе, что он торговал «галантерейными и прочими товарами в Кавказской области... без малого тринадцать лет» и что он «неоднократно публиковал в газетах, что в магазине... в гор. Пятигорске... можно купить, нисколько не дороже противу существующих цен в Москве, разные товары российского и иностранного произведения» (Ставропольский госархив. Ф. 79. № 2439. 1838 г.). Описание «Депо разных галантерейных, косметических и азиатских товаров» Н. Челахова см.: Сев. пчела. 1836. № 89.

...рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар. – Сравнением с Архимедовым рычагом Лермонтов собирался воспользоваться раньше в «Княгине Лиговской» (гл. 8), где говорится об Архимеде, который «обещался приподнять земной шар, если ему дадут точку упора» (Т. 6. С. 180), Архимеду, великому греческому математику, жившему в III веке до н. э., предание приписывает слова (известные в нескольких редакциях), что можно было бы повернуть землю, земную ось, если бы дано было «где стать» (т. е. вне земли), если вне земли можно было бы найти точку опоры.

... господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? – Мери подтверждает впечатление, которое произвел взгляд Печорина на рассказчика («Максим Максимыч» — с. 90). Автор придал своему герою свою собственную черту. До нас дошло много воспоминаний о Лермонтове, в которых единогласно отмечается, что взгляд Лермонтова был весьма пронзителен и тяжел и привыкнуть к нему было нелегко. Этот «тяжелый взор» произвел неизгладимое впечатление на И. С. Тургенева: «...в наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижных темных глаз» (Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12-ти т. Т. 10. М.: Гослитиздат, 1956. С. 330—331).

...она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой... – В рукописи сначала было «для тебя скомпрометируется» (Т. 6. С. 587). Лермонтов сознательно избегал иностранных слов и особое внимание уделял тому, чтобы психологические понятия были выражены русскими словами. Вслед за Пушкиным Лермонтов много сделал для создания русской «метафизической прозы». Например, такие поправки Лермонтова, как «Я всегда готов [рисковать] подвергать себя смерти» (там же, с. 598). «Впрочем, очень натурально, что ей стало тебя жалко» — «очень понятно» (ср.: там же, с. 576).

...под этой толстой, серой шинелью билось сердце страстное и благородное... – См. коммент. выше.

...обещая грозу... – Лермонтов, много раз заявлявший о своем родстве с бурей, избегает описывать грозу. В поэме «Мцыри» он ограничивается общими эпитетами при описании грозы: «И в час ночной, ужасный час...» и т. д. Вместо образов грозы — только передача впечатления, которое она произвела на монахов и на Мцыри. И в «Герое нашего времени» Лермонтов избежал изображения грозы, описав только предгрозье и упомянув, что гроза прошла, пока Печорин и Вера были в гроте (см.: Фишер В. М. Поэтика Лермонтова // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 207).

...прихожу к колодцу... подошел к гроту. – «Колодец» — Елизаветинский источник, близ него, несколько выше — грот. Этот грот находится на внутреннем отроге Машука, напротив Елизаветинского источника. Первоначально это была естественная пещера. В 1828 году пятигорские архитекторы братья Бернардацци отделали пещеру, высекли в скале скамьи, провели к гроту аллею. Прохладная пещера стала излюбленным местом отдыха в знойные летние дни. В 1837 году летом здесь часто отдыхал Лермонтов. Впоследствии это место получило наименование Лермонтовского грота. В 1858 году грот был облицован тесаным камнем и закрыт железной решеткой. В 1870 году тамбовский помещик Алексеев установил здесь мраморную доску с высеченными на ней стихами, посвященными Лермонтову. В 1922 году доска снята (хранится в музее «Домик Лермонтова») (см.: Яковкина Е. И. По лермонтовским местам. Пятигорск, 1938. С. 92—94; Лермонтовские места. С. 282).

— Вера! — вскрикнул я невольно. – Из всех женщин, выведенных в романе, самой сложной, разнообразной и интересной натурой является Вера. Именно ее душевным богатством и сложностью натуры объясняются разноречивые суждения о ней в критике (Белинский. Т. 4. С. 268; Шевырев С. П. «Герой нашего времени». Соч. М. Лермонтова. Две части. СПб., 1840 // Москвитянин. 1841. № 2. С. 515—538; Авдеев М. В. Наше общество (1820—1870) в героях и героинях литературы. СПб., 1874. С. 202—204; Иванов И. К. Писемский. СПб., 1898. С. 177; Duchesne Е. М. J. Lermontov. Sa vie et ses oevres. Paris, 1910. С. 174—175, 322; Шувалов С. В. М. Ю. Лермонтов: Жизнь и творчество. М.: ГИЗ, 1925. С. 140 и др.).

И. И. Замотин видел в Вере «жертву страстной любви, отнимающей у ней и волю, и разум... Нельзя, однако, сказать, что она любит слепо, рабски, бессознательно. Нет, она умеет отличить Печорина среди других светских, внешне культурных мужчин; она умеет понять и оценить его тонкую, артистическую натуру, своеобразное обаяние его сильного демонического характера, его разочарование и очарование... Лермонтов в образе Веры не столько обличил светскую пустоту и пошлость, сколько изобразил природу любви светской женщины, любви страстной, изысканной, болезненной, утонченной, но в то же время лишенной того серьезного нравственного содержания, которое разом дает высший смысл жизни и любящему, и любимому. Сам Лермонтов, по-видимому, всю жизнь искал только серьезной любви, основанной на родстве духовных организаций, и не находил, потому что обычно встречал ту или иную разновидность страстного, но пассивного, бессодержательного чувства, воплощением которого является Вера» (Замотин И. И. Мотивы идеального строительства жизни. Варшава, 1914. С. 139—140).

В дореволюционной критике наиболее обстоятельно анализировал образ Веры Н. И. Стороженко: «Вера представляет собою оригинальный тип женщины, которую с полным правом можно назвать мученицей своего чувства. Эмоциональность развита в ней в высокой степени, но эта эмоциональность односторонняя. Любовь охватывает ее сердце с такой роковой силой, что все остальные чувства являются у ней как бы атрофированными... Нельзя сказать, чтобы женщины этого типа в своих любовных увлечениях руководствовались исключительно чувственной страстью или жаждой наслаждения. Напротив, в большинстве случаев любовь дает им очень мало радостей и очень много горя и упреков совести. Такова многострадальная героиня Лермонтова».

Возражая Белинскому, который назвал Веру «сатирой на женщину», Н. И. Стороженко заступается за нее: «...хотя Вера принадлежит к числу тех женщин, у которых чувство сильнее долга и собственного достоинства, но ее нельзя назвать типом отрицательным. У ней есть то, что составляет основу всякой истинной женственности, — способность любить, жертвовать собой и прощать. Поставленная в другие условия, эта женщина, при ее готовности приносить в жертву все для любимого человека, могла бы составить счастье любого мужчины... Характеристика Веры у Лермонтова — это блистательный психологический этюд, одинаково совершенный как в общем замысле, так и в отделке деталей» (Стороженко Н. И. Женские типы, созданные Лермонтовым // Стороженко Н. И. Из области литературы. М., 1902. С. 368—370; ср.: Рус. ведомости. 1891. № 113).

Много нового и верного в понимании образа Веры и его значения в романе внесла советская исследовательница Е. Н. Михайлова: «Образ Веры не имеет бытовой «освещенности», определенности. Внешность ее передана самыми общими чертами, в безличном «паспортном» ее описании Вернером нельзя уловить ничего отчетливо индивидуализированного, кроме разве чахоточного цвета лица, и самая характерная деталь — черная родинка на правой щеке, столь памятная Лермонтову биографически, ничего не определяет в личности Веры. От всего ее внешнего облика остаются лишь одна-две черты, отмеченные самим Печориным, но и они не столько показывают Веру, сколько передают психологическое впечатление: «милый голос», «глубокие и спокойные глаза»... В изображении ее внутреннего мира есть только три краски: любовь, ревность, страдание, и, собственно, две последних — только оттенки всепоглощающей первой. Ситуации, в которых она показана, — это только свидания с Печориным или безмолвное присутствие в гостиной Лиговских, когда он бывает там. Мы не знаем ничего ни о ее образе жизни, ни об отношениях с людьми (кроме Мери, к которой она ревнует), ни о ее умственном кругозоре, мы не слышим ее разговоров ни с кем, кроме Печорина. Действительно, кажется, что она существует вне среды, почти вне быта: быт — только легкая декорация для ее встреч с Печориным. Но все это — не недостаток внимания автора, не слабость Лермонтова, но строго оправданная замыслом художественная целесообразность. Вера такою и должна быть, ибо она — образ самой любви, беззаветной, самозабвенной, не знающей границ, переступившей через запреты среды, ничего не теряющей от сознания недостатков и пороков возлюбленного. Только такая любовь и может раскрыть ожесточенное и жаждущее сердце Печорина, отворачивающегося от женщин «с характером». Лермонтов почти совершенно изгоняет из облика Веры какую-либо определенность светского колорита, и это понятно: светскость и искренность чувства — начала враждебные, взаимоисключающие, а Вера — само чувство, не знающее ни противоречий, ни сопротивления.

Линия отношений Печорина и Веры отведена на второй план романа — критика героя, оценка его общественной функции занимает главное внимание Лермонтова; это же — маленький потаенный уголок жизни, где Печорин хоть отчасти раскрывает те стороны своей натуры, не доступные для постороннего глаза, в которых он приближается к неискаженному средой «природному» естественному своему облику. Фигура Веры прячется в тени, пока на очереди стоят большие, мучительные проблемы — о деятельности, о цели, об обществе. Неслышно возникает она рядом с Печориным, когда одиночество, ожесточенность, бессмыслица жизни в обществе толкают его жаждущую душу к «душе родной», и снова она отступает в тень, как только неутомимая потребность действовать бросает Печорина в столкновение с людьми.

В отношениях с Верой Печорин вовсе не избавлен от той уродующей печати, которую общество наложило на его природные черты: любовь его к Вере эгоцентрична».

И дальше: «...любовь к Вере не может заполнить целиком и подчинить себе личность Печорина. Она не приведет Печорина и к примирению с людьми и добром: Печорин не ищет в ней возрождения, как Демон в любви Тамары. Роман Печорина и Веры необходим в обрисовке образа «героя нашего времени» потому, что здесь Лермонтов позволяет видеть под обликом холодного эгоиста глубину и силу чувств Печорина» (Михайлова, с. 323—325).

Жизненность и убедительность образа Веры в значительной степени объясняется тем, что Вера во многом отразила дорогие Лермонтову черты Варвары Александровны Лопухиной-Бахметевой (1815—1851).

Дурылин повторил ошибку, допущенную им в отношении к Печорину, и предысторию Веры построил на основании романа «Княгиня Лиговская» и драмы «Два брата» (Дурылин, с. 143—150).

Лермонтов, по свидетельству А. П. Шан-Гирея, будучи студентом, «был страстно влюблен в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15—16; мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: «у Вареньки родинка, Варенька уродинка», но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его существование, напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкою и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по вступлении в свет новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины...» (Воспоминания. С. 37—38).

25 мая 1835 года Варвара Александровна вышла замуж за Николая Федоровича Бахметева (1798—1884), очень богатого человека. Это случилось вскоре после того, как она узнала, что Лермонтов расстроил брак ее брата Алексея с Е. А. Сушковой. Варвара Александровна не сразу поняла, что это было не вероломство по отношению к другу и не измена ей, а искреннее желание спасти Алексея от неудачного выбора. История с Сушковой внесла в ее доверчивую душу смятение, ей показалось, что ее привязанность к Лермонтову, ее вера в него навсегда разрушены.

А. П. Шан-Гирей рассказывал о том, как принял Лермонтов известие о замужестве Вареньки: «...я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «вот новость — прочти», и вышел из комнаты» (Воспоминания. С. 43).

Николай Федорович Бахметев был старше жены на семнадцать лет. Он оказался черствым и мелочным человеком. По его требованию Варваре Александровне пришлось уничтожить письма Лермонтова, адресованные к ней. Чтобы спасти кое-что из его рукописей и рисунков, их взяла к себе родственница Лермонтова, Александра Михайловна Верещагина, одна из самых близких приятельниц поэта.

Лермонтов встретился с Варварой Александровной только в конце 1835 года, когда был в Москве проездом в Тарханы. Состоялся очень трудный для обоих разговор. Все недоразумения разъяснились. Но возврата к прошлому не могло быть. Все было кончено.

Последняя встреча Лермонтова с Варварой Александровной состоялась в 1838 году, когда Бахметевы ехали через Петербург за границу. Эту встречу А. П. Шан-Гирей описал так: «Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только ее глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде» (Воспоминания. С. 46).

Наружность Веры в романе Лермонтова очень напоминает внешность Варвары Александровны. Доктор Вернер говорит о Вере: «...очень хорошенькая, но очень, кажется, больная... она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка: ее лицо меня поразило своей выразительностью».

В 1962 году в Германии от профессора М. Винклера в Государственный литературный музей поступил выполненный Лермонтовым акварельный портрет В. А. Лопухиной в образе испанской монахини, долгое время хранившийся у А. М. Верещагиной (см.: Андроников, с. 198—201, 228—229; портрет воспроизведен за № 11 в альбоме, приложенном к книге). Ср. публикацию Н. П. Пахомова «Подруга юных дней...»: По поводу портрета В. Лопухиной, рисованного Лермонтовым // Огонек. 1961. № 31. С. 9 и вкладка на той же странице).

Известны еще две акварели Лермонтова, которые П. А. Висковатов также признавал за портреты Лопухиной (Музей Пушкинского Дома Российской Академии наук. № 57944 и № 3195. См.: Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского дома. Вып. 2. М. Ю. Лермонтов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1953. С. 121 и 123).

Теперь, когда в Россию возвратились материалы из архива А. М. Верещагиной-Гюгель, и среди них переписка Верещагиной с матерью и М. А. Лопухиной, сестрой Варвары Александровны, мы узнали много интересных и значительных подробностей о жизни Варвары Александровны, о том, как она не нашла счастья в браке, всю жизнь оставалась верна своему глубокому чувству к поэту. Об этом см. в публикациях: Андроников И. Л. Рукописи из Фельдафинга // Записки отдела рукописей Библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 26. М., 1963. С. 5—33 и Гладыш И. А., Динесман Т. Г. Архив А. М. Верещагиной // Там же. С. 34—62.

В. А. Лопухина-Бахметева вдохновила Лермонтова на создание образа Веры Дмитриевны в неоконченном романе «Княгиня Лиговская» и Веры в драме «Два брата». В том и другом произведении в образе мужа Веры угадывается Н. Ф. Бахметев, так же как и в образе Семена Васильевича Г...ва, дальнего родственника княгини и княжны Лиговских в повести «Княжна Мери» (с. 125). Не удивительно, что Н. Ф. Бахметев был крайне раздражен, когда появился в свет роман «Герой нашего времени»; ему казалось, что все знакомые узнают его и его жену в образе Веры и Семена Васильевича. П. А. Висковатов сообщал: «...нам известен случай, когда Бахметев на запрос, был ли он с женою на кавказских водах, пришел в негодование и воскликнул: «Никогда я не был на Кавказе с женою! — это все изобрели глупые мальчишки. Я был с нею, больною, на водах за границей, я никогда не был в Пятигорске или там в дурацком Кисловодске» (Висковатов, с. 288—289).

У Варвары Александровны Лопухиной-Бахметевой была дочь, к которой относится стихотворение Лермонтова «Ребенку» (см.: Бобров Е. А. Из истории русской литературы XVIII и XIX столетий // Изв. ОРЯС. 1909. Т. 14. Кн. 1. С. 91—93).

Бесспорная близость образа Веры с личностью Варвары Александровны Лопухиной-Бахметевой, конечно, не дает никаких оснований отождествлять судьбу Веры, все детали ее биографии с жизнью Варвары Александровны. Отношения Варвары Александровны с Лермонтовым всю жизнь оставались платоническими, и ничего похожего на ночное посещение Веры Печориным не могло быть. Исследователь, который попытался бы перенести историю отношений Печорина и Веры на отношения Лермонтова и Варвары Александровны впал бы в такую же грубую ошибку, как и ревнивый Бахметев, не сумевший понять разницу между жизненной и художественной правдой.

...один из тех разговоров... – Здесь мы видим прозаическое выражение мысли, которая с такою силою выражена Лермонтовым в стихах:

Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.

Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья...

Да, я уже прошел тот период жизни душевной... – Подобную перемену испытал и сам Лермонтов. О своем освобождении от юношеского романтизма он писал в стихотворении «Из альбома С. Н. Карамзиной» (Т. 2. С. 188). Об этом подробнее см. во вступительной статье.

...один только раз я любил женщину с твердою волей... – Товарищ Лермонтова по кавалерийской школе А. Меринский рассказывает, что это «раз случилось с самим поэтом в его ранней юности, как он мне сам о том рассказывал, и о чем, кажется, намекает в одном месте записок Печорина» (Воспоминания. С. 173).

Уж не молодость ли с своими благотворными бурями... – Может быть, это отражение стихов из «Евгения Онегина»:

Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям... (Пушкин. Т. 5. С. 178)

Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра... – Страстный любитель верховой езды и отменный наездник, Лермонтов много ездил в окрестностях Пятигорска. Однажды ему пришлось кинжалом отбиваться от трех горцев, преследовавших его около озера между Пятигорском и Георгиевским укреплением. Конь Лермонтова оказался выносливым, и Лермонтов ушел от преследователей (Висковатов, с. 342—343).

П. К. Мартьянов со слов В. И. Чилаева и Н. П. Раевского записал, что летом 1841 года в Пятигорске «иногда по утрам Лермонтов уезжал на своем лихом Черкесе за город, уезжал рано и большей частью вдруг, не предуведомив заблаговременно никого: встанет, велит оседлать лошадь и умчится один. Он любил бешеную скачку и предавался ей на воле с какой-то необузданностью. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, как головоломная джигитовка по необозримой степи, где он, забывая весь мир, носился как ветер, перескакивая с ловкостью горца через встречавшиеся на пути рвы, канавы и плетни. Но при этом им руководила не одна только любительская страсть к езде, он хотел выработать из себя лихого наездника-джигита, в чем неоспоримо и преуспел, так как все товарищи его, кавалеристы, знатоки верховой езды, признавали и высоко ценили в нем столь необходимые, по тогдашнему времени, качества бесстрашного, лихого и неутомимого ездока-джигита» (Мартьянов П. К. Дела и люди века. Т. 2. СПб., 1893. С. 45).

В творчестве Лермонтова часто повторяется мотив стремительной скачки, радостного ощущения вольного полета, быстрого, захватывающего дух движения; см., например, стихотворение «Люблю я цепи синих гор» (1832). Так же скачет Измаил-Бей («Измаил-Бей». Ч. 1. Строфа 16); ср. стихотворение «Узник» (1832) и поэму «Сашка» (строфы 145—146).

Какая бы горесть ни лежала на сердце... – С. П. Шевырев в своей статье о романе Лермонтова отказывался допустить, что в Печорине «могла сохраниться любовь к природе, которую приписывает ему автор; мы не верим, чтобы он мог забываться в ее картинах. В этом случае автор портит цельность характера и едва ли своему герою не приписывает собственного чувства». И наивно доверяясь высказываниям Печорина о себе самом Шевырев спрашивает читателя: «...человек, который любит музыку только для пищеварения, может ли любить природу?» (Москвитянин. 1841. Ч. 1. № 2. С. 529).

С. В. Шувалов объяснил происхождение этих ощущений Печорина: «Отталкиваясь от блестящего, но внутренне пустого и искусственного светского общества, Печорин и подобные ему дворянские интеллигенты устремлялись по контрасту ко всему социально-примитивному, естественному, к простым, непосредственно-стихийным людям и к дикой, девственной природе. Эта идеализация простого, первобытного, эта тяга от культуры к природе (начальная стадия дворянского опрощения) часто связывалась в то время с Кавказом, привлекательным своей экзотичностью, далекостью от русского пейзажа и быта...» Близок к природе и рассказчик первых двух повестей. «Рассказчику, как и Печорину, свойственна характерная для их социальной среды тяга к природе, вера в ее очищающее значение для «испорченного культурой» человека...» (Шувалов С. В. «Герой нашего времени» в школьной проработке // Рус. язык в сов. школе. 1929. № 4. С. 53—54, 57, 64).

...казаки... на своих вышках... – С начала XIX века вся Кавказская линия почти полстолетия, вплоть до распространения электрического телеграфа, от Черного до Каспийского моря была окаймлена цепью казачьих постов, охранявших границу. На каждом посту была сторожевая вышка, служившая для наблюдения и сигнализации. До нас дошло множество описаний таких постов и вышек. Вот, например, описание поста близ Пятигорска как раз в эпоху «Героя нашего времени»: «Соломенный шалашик, где два-три казака едва могут укрыться от непогоды, и то сгорбившись, или спать вповалку; лошади привязаны к колу или, стреноженные и оседланные, пущены недалеко; род клетки на четырех высоких шестах служит караульней сторожевому казаку, который с этого возвышения обозревает окрестность и бьет тревогу в случае опасности; внизу оставшиеся казаки садятся тотчас на лошадей и скачут с вестью к соседним постам... Таким образом в одно мгновенье вся линия на ногах, и помощь спешит куда нужно» (Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 4. С. 36). Товарищ Лермонтова М. И. Цейдлер описывает: «...на высоких столбах сторожки, открытые со всех сторон, с небольшими камышовыми или соломенными крышами в защиту сторожевому казаку от солнца или дождя. Тут же сделан маяк; это высокий шест, обвитый осмоленною соломой... С возвышения сторожевому казаку видна вся местность на далекое расстояние, а внизу, у поста, два или три казака держат в поводу коней, и по первому выстрелу зажигается маяк, и сигнал тревоги передается быстро на далекое расстояние. Верховой казак в то же время летит к ближайшему посту, сообщая, в чем дело: замечена ли переправившаяся партия черкесов, или угнан у станичников скот» (Цейдлер М. И. На Кавказе в 30-х годах // Рус. вестник. 1888. Кн. 9. С. 131; ср.: Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов. Ч. 2. М., 1865. С. 7; Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 253). Изображение казачьей вышки см.: Литературное наследство. 1961. Т. 69. Кн. 1. С. 237.

...верно, по одежде приняли меня за черкеса. – А. П. Беляев изображает кавказского денди, передавая свои впечатления 1840 года: «...нет ничего живописнее казака или горца (так как отличить одного от другого незнающему трудно) на своем лихом коне. Костюм его — белая или желтая черкеска из верблюжьего сукна, род широкого, свободного полукафтанья, без воротника, открытый на груди; из-под черкески виднеется щегольский бешмет из канауса или какой-нибудь шелковой материи, по краям обшитый галунами, с низким стоячим воротничком. На груди по обе стороны черкесские сафьянные патроны, также обшитые галунами; кожаный, довольно высокий пояс, всегда с серебряной насечкой, стягивает стан тонкий и эластичный. Нога обута в щегольский сафьянный чувяк, также обшитый галуном. Поверх чувяков на панталоны надеты суконные ноговицы, идущие снизу несколько выше колен, расшитые узорчато галунами. На голове папаха, круглая, обшитая мехом шапка. За спиной винтовка в чехле из войлока. За поясом огромный кинжал, большею частью с серебряной насечкой. В кобуре с правой стороны большой азиатский пистолет, а за поясом другой. Тонкая нагайка надета на кисть правой руки... Мчится он, обыкновенно пригнувшись к шее лошади, на которой сидит так же свободно и покойно, как бы сидел на мягком диване» (Беляев А. П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. СПб., 1882. С. 374—375).

Это описание несколько дополняет и объясняет подробности черкесского костюма Печорина и рисует образец, к которому стремился этот «совершенный денди». Мнение Печорина о кабардинском щегольстве подтверждается показаниями знатоков Кавказа. «Кабардинцы, — говорит, например, А. Л. Зиссерман, — были в некотором роде кавказскими французами; оттуда распространялась мода на платье, на вооружение, на седловку, на манеру джигитовки» (Зиссерман А. Л. Двадцать пять лет на Кавказе, 1842—1867. Ч. 2. СПб., 1879. С. 382). «Костюм черкесов, — рассказывает, описывая Северный Кавказ в 1830-х годах, Г. И. Филипсон, — был в большой моде у всех русских. Большая часть офицеров, особенно приезжих, носили этот костюм... Черкесское оружие носили всегда и все офицеры... Оружие имело условную цену, иногда до нелепости высокую; наружный вид и отделка оружия были своеобразны и очень красивы. Русские переняли от черкесов старательное сбережение оружия» (Рус. архив. 1883. Т. 3. С. 164—165).

Другой современник Лермонтова Ф. Ф. Торнау считает кабардинцев и черкесов самой лучшей конницей (см.: Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера. Ч. 2. М., 1864. С. 32). «Одежда черкеса, начиная от мохнатой бараньей шапки до ноговиц, равно как и вооружение, приспособлена как нельзя лучше к конной драке». Молодецким видом кабардинцев восхищается и лермонтовский «кавказец» (Т. 6. С. 350).

Сам Лермонтов во время военных экспедиций гарцевал «на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы» (Висковатов, с. 344)

...я совершенный денди: ни одного галуна лишнего... – Денди — от англ. dendy — франт, щеголь. У нас ему дал право гражданства «Евгений Онегин» Пушкина (гл. I, строфа 4). Печорин подчеркивает, что носит черкесскую одежду — бешмет, черкеску, ноговицы — с такой же аристократической изысканной простотой, как носил в свое время гвардейский мундир. По определению Лермонтова, «...хороший тон царствует только там, где вы не услышите ничего лишнего...» («Княгиня Лиговская». Т. 6. С. 131).

Черевики – так на Украине называют сапожки, по преимуществу женские. Лермонтов говорил по-украински, но в данном случае допускал неточность: необходимая обувь кабардинца не черевики, а чувяки, плотно облегающие ступню, с самой легкой и мягкой подошвой; черкесские щеголи на чувяки обращали особое внимание.

Впрочем, Н. О. Лернер отмечал, что в книге Н. П. Титова «Неправдоподобные рассказы чичероне дель К...о [Ч.] II. Федор Петрович Каталкин» (СПб., 1837) армейский офицер в казачьей станице франтит в разноцветных ногавках и в красных черевиках (с. 184). В части третьей, «Несчастливец», кабардинский князек танцует лезгинку в сафьяновых цветных черевиках (с. 209).

Немецкая колония – Каррас (по имени стоявшего когда-то здесь аула), или Шотландская колония, в просторечии Шотландка, так как ее населяли колонисты-шотландцы (ныне Иноземцево), отстояла от Пятигорска в 7 верстах. Впоследствии из-за частых нападений черкесов многие колонисты покинули Шотландку. На смену шотландцам в еще большем числе приехали немцы (выходцы из Вюртемберга). Во времена Лермонтова колония была немецкой. Она славилась садами и была любимым местом для прогулок пятигорских «курсовых» (т. е. тех, кто приезжал в Пятигорск пройти курс лечения водами), которых особенно привлекала «ресторация».

Н. И. Лорер сообщал: «По дороге из Пятигорска к Железноводску красиво разбросалась и существует давно уже колония шотландцев, отчего называется Шотландкою; чистые на немецкий манер домики имеют садики и огороды, и вся постройка тонет в зелени садов. Зажиточные колонисты часто отдают свои домики под пикники, устраиваемые наезжающими семействами из Пятигорска. Подобных роз-центифолий, какие я рвал в Шотландке, мне не случалось видеть нигде. Жители живут в довольстве и покое, но лет десять тому назад (т. е. до начала 1820-х годов) подвергались набегам горцев» (См.: Лорер Н. И. Из записок // Рус. архив. 1874. Ч. 2. Стб. 689—690; Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 4. С. 34—36; Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 249, 252—254; Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 357, 612; Лермонтовские места. С. 312).

Лермонтов обедал в Каррасе, где останавливался по пути из Железноводска к месту своего рокового поединка (см.: Рус. старина. 1892. Кн. 3. С. 767—768). Дом колониста Рошке, где бывал Лермонтов, сохранился до наших дней (см.: Симанская В. Я. Шотландка — селение Каррас: Лермонтовские места в Пятигорске // Михаил Юрьевич Лермонтов: Сб. статей и материалов. Ставрополь, 1960. С. 200—211).

En piquenique – Слово «пикник» обозначает загородную пирушку, устраиваемую в складчину. Во времена Лермонтова оно еще не обрусело. Впоследствии «пикник» по праву вошел в «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля. Piquenique — слово французское, но происхождения иноземного (возможно, немецкого или английского), что точно не удалось выяснить французским ученым.

Змеиная, Железная, Лысая гора. Змеиная – одна из гор в степи, в окрестностях Пятигорска; своей подошвою соединяется с Железною горою. Змеиная гора скалиста, имеет крутые скаты и издали походит на группу змей (в тюркских языках — Жлантау, по-черкесски Блеошги). Железная гора состоит из известкового и глинистого сланца; в середине XIX века была покрыта густым лесом, на склонах этой горы бьют железистые источники; Лысая гора к северо-востоку от Пятигорска, на правом берегу Подкумка, состоит из известняка, лишена растительности (см.: Семенов П. П. Географическо-статистический словарь Российской империи. Т. 1. СПб., 1865. С. 224, 293; Т. 2. СПб, 1867. С. 111).

Из этих вершин Пятигорья, расположенных в нескольких верстах от Пятигорска, первые две упоминаются в «Измаил-Бее»:

Между Железной и Змеиной,
Где чуть приметный путь лежал,
Цветущей, узкою долиной
Тихонько всадник проезжал...

...на здешнем наречии балками... – Под «здешним» наречием Лермонтов разумеет южно-русский диалект, в который слово «балка» вошло еще в незапамятные времена из татарского языка. В «Бэле» автор дал объяснение этого слова — «овраг».

Кавалькада (франц. cavalcade) – от итальянского слова cavalcato — группа всадников, едущих вместе.

Амазонка – так называется длинное платье, внизу широкое, вверху плотно облегающее тело, надеваемое наездницей.

Смесь черкесского с нижегородским – переделка вошедшего в поговорку выражения Чацкого, который издевается над «смешением языков французского с нижегородским» (Грибоедов. Горе от ума, д. I, явл. 7-е). Лермонтов здесь имеет в виду форму Нижегородского драгунского полка, которая заимствовала элементы черкесского национального костюма: мохнатая шапка, бурка и пр. См. также с. 319—320.

Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовой аллее бульвара. – По замечанию Дурылина, «описание ночи в Пятигорске может служить образцом письма Лермонтова последних лет. Несколько строк — и перед нами полная, всеобъемлющая картина ночи. Словам в ней тесно, но живописи и музыке просторно. Первая половина описания построена на зрительных впечатлениях вечера: «...в некоторых окнах мелькали огни. С трех сторон чернели гребни утесов, отрасли Машука, на вершине которого лежало зловещее облачко; месяц подымался на востоке; вдали серебряной бахромой сверкали снеговые горы». На смену зрительным выступают слуховые впечатления: шум ключей, топот коня, скрип арбы, припев песни. С проникновенным реализмом и вместе с тончайшим лиризмом подмечает Лермонтов эту смену впечатлений и из нее создает картину и вместе симфонию ночи, опираясь на прекрасную ясность малейшей черты, на мелодичную точность любого звука. Это проза поэта, умеющего кристаллизовать чувство, мысль, образ в емкое, прозрачное, как кристалл, слово, звучащее, как мелодия; но это и проза глубокого реалиста, тонкого психолога, безошибочного наблюдателя людей и вещей. Этот отрывок, взятый отдельно, есть проникновенное изображение теплой южной ночи, но он же в ряду страниц психологического романа дает тонкую зарисовку субъективных переживаний Печорина, без которых был бы не полон его образ» (Дурылин, с. 225—226).

Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей, спущенных на ночь. – На возвышенностях, окружающих Пятигорск, еще в тридцатых годах XIX века были расставлены пикеты. По ночам часовые перекликались, чтобы проверить друг друга. Вода из горячих источников спускалась ночью к подножию Машука в долину Подкумка и заболачивала местность. Этот водоем, образованный спущенными горячими ключами, изобразил десятилетний Лермонтов на акварельном рисунке, датированном 13 июня (1825 года) (см.: Т. 6. С. 392, вклейка).

Нагайская арба. – На[о]гайцы — народность тюркской ветви, жила в бассейне р. Кумы (во времена Лермонтова в Ставропольской губернии и Терской области).

Я чувствовал необходимость излить свои мысли в дружеском разговоре... – У таких эгоцентрических натур, как Печорин, «тяготение к людям, к обществу не является выражением симпатий и общественных стремлений и уживается с мизантропией, — объясняет Д. Н. Овсянико-Куликовский. — Их, так сказать, «тянет» к людям, большинство которых они не любят и презирают, и в этом сказывается потребность отвлечься от вечных помыслов о себе и освежить новыми впечатлениями свою душу, отягченную прошлым опытом жизни» (Овсянико-Куликовский Д. Н. Соч. Т. 7. СПб., 1910. С. 100).

— Самый приятный дом для меня теперь мой... – Эта фраза Печорина напоминает слова Лермонтова из письма к М. А. Лопухиной (по-французски) от 1832 года: «Назвать вам всех, у кого я бываю? У самого себя: вот у кого я бываю с наибольшим удовольствием» (Т. 6. С. 413, перевод на с. 703).

...завтра бал по подписке в зале ресторации... – Я. Сабуров, описывая пятигорскую «ресторацию», сообщал: «В обширной ее зале, довольно бедно убранной, бывают балы, на которых больные могут танцевать до упаду» (Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 3. Июль. Кн. 2. С. 201).

Зала ресторации превратилась в залу Благородного собрания. – В «Московском телеграфе» 1830 года находим следующее описание пятигорской ресторации: «Здешняя ресторация служит очень приятным местом общего сборища. В ней можно хорошо и недорого пообедать; а охотники до виста или бостона всегда найдут там себе партию. Комнаты ресторации убраны очень хорошо, зала ее обширна и очень удобна для танцев, которые в ней иногда и бывают. Словом: больные, выдержавшие карантин на горячих водах в Кисловодске, начинают оживать и опять знакомиться понемногу с удовольствиями света.

Однако ж на бале, который здесь был при мне, как-то все еще плохо клеилось, и в танцы пускались очень немногие. Зато игорные столы все были заняты.

Видно, что господа выздоравливающие не совсем еще освободились от лени, которую нагоняют теплые ванны и серные пары, или может быть иные из них выдумали позаботиться также и о поправлении здоровья кошельков своих, которое от долгого пребывания на Кавказе весьма легко может ”расстроиться”» (Моск. телеграф. 1830. № 10. С. 314—315).

Здание ресторации, или гостиницы Найтаки, на бульваре в центре Пятигорска сохранилось. Оно было построено в 1828 году братьями Бернардацци по проекту архитектора И. И. Шарлеманя. Лермонтов сам часто бывал здесь. См.: Лермонтовские места. С. 286—287.

Благородное собрание в дореволюционной России существовало в каждом губернском городе. Вход в Благородное собрание разрешался только дворянам.

Описываемый в дневнике Печорина дворянский бал по подписке, то есть в складчину, обходился до двух тысяч рублей. С. Н. Дурылин в своей книге воспроизводит подписной лист на бал в Кисловодске в 1838 году и отчет в израсходованной на бал сумме из альбома князя Н. С. Вяземского, сослуживца Лермонтова по лейб-гвардии Гусарскому полку (см.: Дурылин, с. 227—229).

...пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи счастливую эпоху мушек из черной тафты... – С. Н. Дурылин отметил иронический и даже сатирический тон записей Печорина о пятигорском «водяном обществе», в то время как зарисовки людей столичного круга сделаны более сдержанно (см.: Дурылин, с. 229).

Фижмами (искаж. немецкое слово Fischbein) называлась в XVIII веке широкая юбка на обручах из китового уса.

Мушками в ту же эпоху назывались маленькие кусочки черной тафты, которые дамы наклеивали на лицо для украшения, а иногда для замаскирования прыщиков или родимых пятен; ими пользовались также для любовных объяснений (существовал условный «мушиный язык», в котором количество и расположение мушек на том или ином месте лица имело свое значение).

Фермуар – (от франц. fermoir) так называется собственно застежка или пряжка, замыкающая ожерелье, а чаще само ожерелье.

Драгунский капитан. – «Драгунский капитан бесподобен, хотя и является в тени, как лицо меньшей важности», — писал Белинский (Белинский. Т. 4. С. 268). Это один из самых ярких типов известной части офицерства тех времен; таким типам суждено было еще много лет процветать в военной среде. Б. В. Нейману он напомнил секунданта Ленского Зарецкого, каким тот был в юности:

...некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный...
(Пушкин Т. 5. С. 120—121)

(см.: Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. Киев, 1914. С. 117). Есть мнение, что Лермонтов «списал» драгунского капитана с какого-то армейского гусара Сланина (Висковатов, с. 36). Недавно И. Рожков выдвинул гипотезу, что прототипом был И. В. Сабуров // Лит. Россия. 1989. № 27. С. 18—19.

Чины в драгунских полках с XVIII века до 1882 года были такие же, как в пехоте.

Пермете – (франц. permettez) — позвольте. Это слово дано в русской транскрипции, чтобы дать понятие о произношении господина во фраке.

...ангажировать pour mazure. – Это приглашение до известной степени характеризует краснорожего усача, который пытался пригласить княжну на мазурку. По-французски польское слово мазурка так и произносится «mazourka», так писал его и сам Лермонтов (Т. 6. С. 454), а «mazure» значит дрянной, полуразвалившийся домишко.

О, я удивительно понимаю этот разговор, немой, но выразительный... – Ср. в «Тамбовской казначейше» (строфа XXIII):

Но эта маленькая ссора
Имела участь нежных ссор:
Меж них завелся очень скоро
Немой, но внятный разговор.
Язык любви, язык чудесный,
Одной лишь юности известный,
Кому, кто раз хоть был любим,
Не стал ты языком родным?
В минуту страстного волненья
Кому хоть раз ты не помог
Близ милых уст, у милых ног?
Кого под игом принужденья,
В толпе завистливой и злой
Не спас ты, чудный и живой?

Она запела: ее голос недурен, но поет она плохо... впрочем я не слушал. – В. Э. Вацуро отмечает, что сюжет романа включает серию эпизодов, обычных для повестей Марлинского, «но каждый эпизод предстает переосмысленным и обоснованным функционально». Таков эпизод пения Мери... «В повести Марлинского и его подражателей пение героини обычно — непосредственный толчок к объяснению в любви. «Плохо петь» для нее немыслимо, равно как для героя — остаться безучастным к пению». Печорин же нарочито демонстрирует свое равнодушие, в то время как Грушницкий ведет себя по всем канонам марлинического героя. (см.: Вацуро В. Э. Лермонтов и Марлинский // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения. 1814—1964. М., 1964. С. 356—357).

...ты можешь все, что захочешь. – Вскоре Вера пишет Печорину, что в его голосе «есть власть непобедимая» (с. 176). Максим Максимыч говорил о Печорине: «...есть люди, с которыми непременно должно соглашаться» (с. 66). Все эти признания и замечания лиц, окружающих Печорина, создают у читателя представление о герое романа как о сильном, волевом человеке.

...музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово; следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. – Возможно, на мысль о том, как оскорбительно должно быть для музыканта отнесение музыки к факторам, способствующим пищеварению, Лермонтова навели строки из статьи А. Леве-Веймара «Жизнь Гофмана». При описании детства писателя автор рассказывает, как его дядя-советник, не понимая страстной любви мальчика к музыке, утверждал, что она хороша для послеобеденного отдыха и что благоразумный человек может найти несколько приятных мгновений, занимаясь ею в то время, когда совершается пищеварение (Моск. наблюдатель. 1838. Ч. 16. С. 348—349). О чтении Лермонтовым «Московского наблюдателя» см.: Миллер О. В. К вопросу о литературных реминисценциях в балладе Лермонтова «Три пальмы» // Рус. лит. 1986. № 3. С. 181—183.

А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! – В самопризнании Печорина главное место занимает признание в «жажде власти» («подчинять моей воле все, что меня окружает» — первое и главное наслаждение Печорина (об этом подробнее см.: Дурылин, с. 70—109)).

Сопоставляя Онегина с Печориным, Белинский утверждал, что они близнецы по социальному происхождению, по общественному положению, но резко различны между собою, как герои двух разных десятилетий, что Онегин — не деятелен, а Печорин — весь порыв к действию. «Этот человек не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду...» (Белинский. Т. 4. С. 266) Трагедия Печорина в том, что его погоня за жизнью в тесных пределах его времени и среды оказывается безрезультатной.

...как цветок, которого лучший аромат... – «Аналогичное сравнение, — говорит С. И. Родзевич, — мы находим в «Исповеди сына века» Мюссе, и хотя мы не можем утверждать, что Лермонтов заимствовал именно отсюда свое красочное сравнение, но, в виду и других точек соприкосновения между обоими романами, можем это предполагать. Вот как говорит Октав, наблюдая за нарядными женщинами из уголка гостиной: «...ах, что за сад, что за цветы! как приятно было бы сорвать их и понюхать!» Сравнение Лермонтова оригинально лишь по своему внутреннему смыслу. В то время, как Октав говорит лишь об «удовольствии», Печорин вносит в это удовольствие элемент не то какого-то демонизма, не то деланного цинизма» (Родзевич С. Предшественники Печорина во французской литературе. Киев, 1913. С. 43—44).

Сравнение прекрасной женщины с цветком настолько распространено, что вряд ли целесообразно искать в данном случае какой-то определенный источник и тем более видеть в этом сравнении следы литературного влияния. Тем не менее Л. П. Семенов, не соглашаясь с С. И. Родзевичем, настаивал на другом источнике. Он указал на роман Чарльза Роберта Мэтьюрина (или Метьюрина) (1782—1824) «Мельмот Скиталец», вышедший в 1820 году. Этим романом в 1820—1830-х годах зачитывалась вся Европа, его высоко оценил в «Евгении Онегине» Пушкин. Лермонтов знал «Мельмота Скитальца» и упомянул его в связи с Печориным в черновике Предисловия к «Герою нашего времени»: «Если вы верили существованию Мельмота, Вампира и других — отчего же вы не верите в действительность Печорина?» (Т. 6. С. 563) Мельмот говорит: «Мне поручено попирать ногами и топтать всякий цветок в естественном и нравственном мире — гиацинты, сердца и подобные безделки, какие встретятся мне». «Красота, — читаем мы далее о Мельмоте, — была цветком, на который он смотрел лишь для того, чтобы издеваться над ним, и прикасался к нему только с целью его погубить». Отзвуки знакомства Лермонтова с романом «Мельмот Скиталец» прослеживаются в ст. Алексеев М. П. Чарльз Роберт Метьюрин и русская литература // От романтизма к реализму. М., 1978. С. 36—44.

...я смотрю на страдания и радости других... – Далее Печорин говорит, что мысль о том, что Мери «проведет ночь без сна и будет плакать», доставляет ему «необъятное наслаждение. Есть минуты, когда я понимаю Вампира!..».

По мнению Д. Н. Овсянико-Куликовского, эти признания Печорина отнюдь не означают, что Печорин натура эгоистическая и хищная, что он враждебен окружающим его людям. Другие люди с их страданиями и радостями просто необходимы ему, он не может жить без них, без общества, хотя с этим обществом он находится в глубоком и неразрешимом конфликте. Печорин — «человек с ярко выраженным и очень активным социальным инстинктом» (Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 78—79).

...возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? – О связи любви и власти Лермонтов говорил еще подробнее в «Вадиме» (Т. 6. С. 38). На это указал Н. К. Михайловский (Михайловский Н. К. Герой безвременья // Соч. 4-е изд. Т. 5. СПб., 1908. С. 331).

Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности; идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение уже дает им форму, и эта форма есть действие... – «Слово «идея» в данном случае, — замечает Д. Н. Овсянико-Куликовский, — род галлицизма: французы словом idèe обозначают не только то, что мы разумеем под термином идея, но и то, что у нас выражается словами: представление и понятие» (Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 84).

Н. К. Михайловский по поводу мысли Лермонтова о связи идеи с действием говорил: «Действовать, бороться, покорять сердца, так или иначе оперировать над душами ближних и дальних, любимых и ненавидимых, — таково призвание или коренное требование натуры всех выдающихся лиц произведений Лермонтова, да и его самого» (Михайловский Н. К. Герой безвременья // Соч. 4-е изд. Т. 5. СПб., 1908. С. 342).

Как заметил Н. О. Лернер, «эту тоску по активности много веков тому назад выразил тот перс, слова которого передает Геродот (кн. 9, гл. 16): «...самая тяжкая мука из тех, какими страдают люди, — много понимать и быть не в состоянии что-либо сделать». Печорин ее испытывает лишь по отношению к злу».

В «Думе» Лермонтов порицал современное поколение, которому суждено «под бременем познанья», т. е. тех же «идей», состариться «в бездействии». Еще в юности он говорил о себе:

Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь...
И все боюсь, что не успею я
Свершить чего-то!.. («1831-го июня 11 дня»)

Страсти не что иное, как идеи... – «Под страстями, — писал Д. Н. Овсянико-Куликовский, — здесь, очевидно, следует понимать «страстное отношение» и к идеям, эмоциональность мысли, и под «идеями» — все вообще представления и понятия, но преимущественно те, которые относятся к субъективным переживаниям. Лермонтов хочет сказать, что в юношеском возрасте человек относится к «идеям», возникающим в его сознании, страстно, эмоционально, с годами же эта эмоциональность обычно проходит. Но это далеко не всегда означает, что человек охладел и стал равнодушен ко всему на свете, в том числе и к своим душевным переживаниям. Нередко это свидетельствует, напротив, о «глубине и полноте» этих переживаний. Таков Печорин» (Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 34—35).

Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен в офицеры... солдатская шинель к вам очень идет, и признайтесь, что армейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах, не придаст вам ничего интересного... сколько надежд придали мне эполеты... – Сосланный и разжалованный в рядовые, декабрист В. Н. Лихарев вспоминал, что, после того как он был снова произведен в офицеры, он сшил себе в Керчи сюртук Тенгинского пехотного полка «и когда посмотрелся в зеркало, то нашел себя очень смешным. Солдатская шинель мне как-то была более к лицу» (Рус. архив. 1874. Кн. 2. Стб. 668). Грушницкий радовался праву носить офицерский мундир и эполеты (наплечные знаки у офицеров старой русской армии) потому, что они давали ему право появляться в дворянской среде, в частности открывали доступ в Благородное собрание, где устраивались балы и где он мог встретиться с княжной Мери, не будучи даже приглашенным к ней в дом.

...провал... на отлогости Машука... – Эта геологическая достопримечательность Пятигорска представляет собою расселину с отвесными стенами высотою около 30 м, на дне которой бассейн глубиною в 13 м, наполненный теплой мутно-голубой водой, пропитанной сероводородом. С угасшим кратером (над пятигорскими учеными Лермонтов явно смеется) провал ничего не имеет общего; о провале есть обширная специальная литература (см.: Баталин Ф. А. Большой провал в Пятигорске // Отеч. зап. 1857. Т. 113. № 7. С. 191—215). В лермонтовские времена провал был доступен лишь сверху (впоследствии к нему пробили штольню в 43 м), и смельчаки спускались вниз, к бассейну, на веревках. Иногда молодежь устраивала над провалом балы; отверстие закрывалось досками, и на этом помосте танцевали (Шан-Гирей Э. А. Еще по поводу воспоминаний Раевского о Лермонтове // Нива. 1885. № 27. С. 643; ср.: Рус. архив. 1887. Т. 2. С. 370).

Да! такова была моя участь с самого детства. – Значительную часть этой тирады Лермонтов внес в роман из своей ранней драмы «Два брата», где подобный монолог произносит Александр Радин, один из ближайших предшественников Печорина. Но, как отмечает В. Э. Вацуро, монолог этот функционально переосмыслен. «В ”Двух братьях” он — искренняя исповедь, излияние души; в ”Герое нашего времени” — исповедь, рассчитанная и на то, чтобы поразить воображение слушательницы» (Вацуро В. Э. Художественная проблематика Лермонтова // Лермонтов М. Ю. Избр. соч. М., 1983. С. 29.

«От души ли говорил это Печорин или притворялся? — спрашивает Белинский. — Трудно решить определительно: кажется, что тут было и то и другое. Люди, которые вечно находятся в борьбе с внешним миром и с самими собою, всегда недовольны, всегда огорчены и желчны. Огорчение есть постоянная форма их бытия, и что бы ни попалось им на глаза, все служит им содержанием для этой формы...» (Белинский. Т. 4. С. 240; ср.: Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 74—76). Об искренности исповеди Печорина высказываются различные мнения (см.: Левин В. Об истинном смысле монолога Печорина // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения. 1814—1964. М., 1964. С. 272—282; Маркович Я. «Исповедь» Печорина и ее читатели // Лит. учеба. 1984. № 5. С. 206—213; Баранов С. Ю. Специфика искусства и анализ литературного произведения. Вологда, 1988. С. 95—96; Гиршман М. М. Литературное произведение: Теория и практика анализа. М., 1991. С. 64—65).

Печорину, как и Александру Радину в драме «Два брата», Лермонтов дал так много своих черт, что все трое — и автор, и его герои — поясняют друг друга. Ср. также признание поэта в стихотворном романе «Сашка»:

Я для добра был прежде гибнуть рад,
Но за добро платили мне презреньем;
Я пробежал пороков длинный ряд
И пресыщен был горьким наслажденьем...
Тогда я хладно посмотрел назад:
Как с свежего рисунка, сгладил краску
С картины прошлых дней, вздохнул и маску
Надел, и буйным смехом заглушил
Слова глупцов, и дерзко их казнил,
И, грубо пробуждая их беспечность,
Насмешливо указывал на вечность.

...другие дети веселы и болтливы... – И. М. Болдаков замечает, что «после «болтливы» несомненно пропущен третий член сложного предложения, составляющий вывод из противоположения двух первых, так что за словом «болтливы» должно бы, собственно, поставить двоеточие, — на это указывают остальные, окружающие это предложение антитезы. Этот пропуск остался невосполненным, вероятно, оттого, что роман печатался не под наблюдением самого автора» (см.: Лермонтов М. Ю. Соч. Т. 1. М.: Изд. Е. Гербек, 1891. С. 436). Как указал Н. О. Лернер, пропуск здесь лишь кажущийся. Здесь перед нами четыре антитезы: «я был скромен...», «я глубоко чувствовал...», «я был угрюм...», «я был готов любить...» Если бы Лермонтов ощущал пропуск, то он мог бы его восстановить при печатании второго издания романа. Что никакого пропуска нет, видно из того, что так же, почти дословно, читается это место в драме «Два брата» (Т. 5. С. 415—416).

...лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил... – Ср. в «Думе»:

Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей...

Я сделался нравственным калекой... – Печорин чувствует себя «нравственным калекой» потому, что человек, живущий в обществе, лишенный глубоких, разумных целей деятельности и обреченный на бездействие, неизбежно деградирует. Как заметила Е. Н. Михайлова, «человек, лишенный возможности действовать, либо заменяет реальную жизнь фиктивной, воображаемой, предаваясь мечте, как это бывает в юности, либо рефлектирует по поводу мимо идущей жизни, анализируя, взвешивая, оценивая все происходящее и больше всего свои собственные переживания и поступки. Но мечта, опережающая жизнь, оставляет после себя горький осадок и опустошенность, как только человек соприкасается с реальной действительностью. «В первой молодости моей я был мечтателем... — говорит Печорин в «Фаталисте». — Но что от этого мне осталось? — одна усталость, как после ночной битвы с привидением... В этой напрасной борьбе я истощил и жар души и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге». Непомерно же развитая рефлексия расщепляет его существо надвое, отделяя мыслящего от действующего и давая перевес первому. Печорин признается Вернеру: «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его...».

Усиленно рефлектирующее сознание делает внутреннюю жизнь интересной и богатой; так, диапазон печоринской рефлексии чрезвычайно широк: от наиболее общих вопросов о смысле жизни и назначении человека до мельчайших движений собственного сердца и перипетий всяческих взаимоотношений с окружающими людьми. Но это не только не компенсирует отсутствия деятельности, а обостряет внутреннюю дисгармонию, раздвоенность личности, ведущую к параличу или атрофии определенных ее сторон, — сердца, воли...

Результатом безысходности лучших стремлений и порывов к деятельности является глубокое разочарование в жизни — ”холодное, бессильное отчаяние”» (Михайлова, с. 308; ср.: Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 81).

...я вам прочел ее эпитафию. – Серьезное отношение Печорина к эпитафиям — черта самого Лермонтова. В 1830 году он писал в стихотворении «Кладбище»:

Вчера до самой ночи просидел
Я на кладбище, все смотрел, смотрел
Вокруг себя; — полстертые слова
Я разбирал. Невольно голова
Наполнилась мечтами; — вновь очей
Я не был в силах оторвать с камней...

Около того же времени написаны «Эпитафия» («Простосердечный сын свободы»), по-видимому, самому себе и другая не менее личная «Эпитафия» («Прости! увидимся ль мы снова?») и «Эпитафия Наполеона».

Я все это знаю наизусть, — вот что скучно! – Ср. слова Арбенина в драме «Маскарад»:

Романа не начав, я знал уже развязку,
И для других сердец твердил
Слова любви, как няня сказку.
И тяжко стало мне и скучно жить!

...мы будем жить в большом доме близ источника... – Источник — Нарзан. Старожилы указывали, что Лермонтов имел в виду один из самых больших по тем временам домов Кисловодска — дом Реброва в балке, за которой так и упрочилось имя Ребровой балки; в нем сдавались отдельные квартиры, была и гостиница (Зиссерман А. Л. Воспоминания // Рус. архив. 1885. Т. 1. С. 298). Сохранились зарисовки дома, сделанные А. И. Арнольди (Рус. худож. листок. 1862. № 7) и М. А. Зичи (альбом иллюстраций к «Княжне Мери», изд. А. А. Гусевой). Оба дома Реброва сохранились, но перестроены до неузнаваемости (ул. Коминтерна, дом № 3). Подробнее об этом см. в книге Я. Л. Махлевича «И Эльборус на юге...» (М., 1991) в гл. «Мезонин у Нарзана».

Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею, нашей любви, — разумеется, прикрыв все это вымышленными именами. – Аналогичный эпизод имеется в неоконченном романе Лермонтова «Княгиня Лиговская» (Т. 6. С. 165) и в его драме «Два брата» (Т. 5. С. 412—413).

— Где нам, дуракам, чай пить! — отвечал я ему, повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным. – Имеется в виду Петр Павлович Каверин (1794—1855), не только повеса, но и вольнодумец, близкий к кругам декабристов. В 1810—1811 годах Каверин слушал лекции в Геттингенском университете, в 1812 году вступил в ополчение, а с 1816 по 1823 год служил в лейб-гвардии Гусарском полку, где впоследствии в 1834—1837 годах служил Лермонтов. Вероятно, поэт с Кавериным не встречался, но много слышал о нем. Пушкин в 1816—1820 годах дружил с Кавериным и посвятил ему ряд стихотворений, в том числе «К П. П. Каверину» (1817). В первой главе «Евгения Онегина» упоминается Каверин:

К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин... (Пушкин. Т. 5. С. 15)

Остроты и меткие слова Каверина долго повторялись в петербургских гвардейских полках. Биограф П. П. Каверина Ю. Н. Щербачев передает более распространенную редакцию каверинской поговорки: «Где нам, дуракам, чай пить, да еще со сливками!» (Щербачев Ю. Н. Приятели Пушкина М. А. Щербинин и П. П. Каверин. М., 1913. С. 45, 199 и 201).

В глухом намеке на П. П. Каверина Лермонтов дает понять читателю, что молодой Печорин общался в Петербурге с людьми поколения Пушкина и декабристов, был связан с традициями оппозиционного дворянства 1820-х годов. Вместе с тем в этой сцене Грушницкому, изображенному с нескрываемой иронией, противопоставлен «ловкий повеса», истинный денди недавнего прошлого П. П. Каверин.

Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды? – В драме В. Гюго «Эрнани», оказавшей влияние на юношескую драму Лермонтова «Испанцы», главный герой говорит о себе любимой женщине: «...может быть, ты принимаешь меня за такого человека, как все, за разумное существо, стремящееся прямо к намеченной им цели? Разуверься! Я проходящая мимо сила, слепое и глухое орудие мрачных тайн, несчастная душа, созданная из мрака! Куда я иду? Не знаю. Но я чувствую, что меня толкает могучее веяние, бессмысленная судьба... Вокруг моего бешеного бега все разрушается, все умирает. Горе тому, кто соприкасается со мною!» Не менее романтический Дидье (в драме В. Гюго «Марион Делорм», 1828), такой же гордый, желчный мизантроп, как Печорин, называет себя «мрачным и проклятым существом» и жалуется, что «приносит горе всем, кому приходится иметь с ним дело».

Накануне дуэли Печорин возвращается к обычному для него кругу мыслей. «...я причиною несчастия других», — с горечью говорит он о себе и Максиму Максимычу.

Ср. в «Вадиме»: «...есть люди, заражающие своим дыханием счастье других; все, что их любит и ненавидит, обречено погибели...» (Т. 6. с. 13).

Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов, — или в сотрудники поставщику повестей, например, для «Библиотеки для чтения»?.. – Печорин делает ироническое предположение: не приведет ли его судьба стать литературным ремесленником, автором распространенных в 1830-е годы мещанских драм и романов, в которых изображалась благонамеренная семья, покой которой обычно нарушался вторжением злодея из аристократической среды. Еще более печальна была бы роль безвестного сотрудника, «поставщика повестей». Предприимчивый издатель «Отечественных записок» в первой половине 1830-х годов П. П. Свиньин (1788—1839), редактор «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковский (1800—1858), известный под псевдонимом Барон Брамбеус, и другие журналисты-предприниматели широко пользовались помощью бедных начинающих литераторов, платили им гроши и бесцеремонно переделывали на свой лад приобретенные у них рукописи.

«Библиотека для чтения, журнал словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод» издавался в Петербурге с 1834 по 1848 год А. Ф. Смирдиным и О. И. Сенковским. Это первый русский «толстый» журнал, связанный с «промышленным направлением» русской журналистики начала 1830-х годов.

В «Библиотеку для чтения» без ведома Лермонтова была передана его дальним родственником и приятелем Н. Д. Юрьевым поэма «Хаджи Абрек» и к его неудовольствию напечатана в книге XI за 1835 год. По лживому заявлению журнала, сделанному после смерти Лермонтова, поэма «Хаджи Абрек» будто бы была напечатана только потому, что он сам просил об этом и даже «не отставал» от издателя.

Это заявление редакции опровергается свидетельствами современников. Так, А. П. Шан-Гирей писал: «С нами жил в то время дальний родственник и товарищ Мишеля по школе, Николай Дмитриевич Юрьев, который после тщетных стараний уговорить Мишеля печатать свои стихи передал, тихонько от него, поэму «Хаджи Абрек» Сенковскому, и она, к нашему немалому удивлению, в одно прекрасное утро появилась напечатанною в «Библиотеке для чтения». Лермонтов был взбешен...» Об этом вспоминал и А. М. Меринский, соученик Лермонтова по Юнкерской школе: «В юнкерской школе он написал стихотворную повесть 1833 г. «Хаджи Абрек». Осенью 1834 года его родственник и товарищ, тоже наш юнкер Н. Д. Юрьев, тайком от Лермонтова, отнес эту повесть к Смирдину, в журнал «Библиотеку для чтения», где она и была помещена в следующем 1835 году» (Воспоминания. С. 42, 173—174).

В 1836 году Лермонтов написал на О. И. Сенковского эпиграмму «Под фирмой иностранной иноземец» (Т. 2. С. 178), которая могла дойти до Сенковского и, конечно, не способствовала установлению между ним и поэтом добрых отношений, хотя вообще они были лично знакомы и даже оба в качестве шаферов присутствовали в октябре 1838 года на свадьбе А. В. Хвостова и Е. А. Сушковой (см.: Андроников, с. 220).

Вскоре после выхода в свет «Героя нашего времени» в «Библиотеке для чтения» был напечатан сочувственный отзыв о романе. Видимо, Сенковский и его сотрудники не обратили внимания на пренебрежительный отзыв о «Библиотеке для чтения» в повести «Княжна Мери». Зато после смерти Лермонтова в журнале Сенковского появилась не только лживая версия о настойчивом требовании Лермонтова напечатать поэму «Хаджи Абрек», но и резко отрицательный отзыв о «Герое нашего времени»; в рецензии на третье издание романа Лермонтова он был назван «неудавшимся опытом юного писателя», «ученическим эскизом» (Б-ка для чтения. 1844. Т. 63. Отд. 4. С. 11—12). Об этом см.: Жук А. А. Лермонтов и журнал «Библиотека для чтения» // Русская литературная критика: История и теория: Межвуз. науч. сб. Саратов: Саратов. ун-т, 1988. С. 29—40.

Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?.. – Греческий полководец Александр Македонский, или Александр Великий (356—323 до н. э.), в древности и поэт лорд Дж. Г. Байрон (1788—1824) в новое время — два образца великих людей — противопоставлены в этой записи Печорина роковому чину титулярного советника — уделу тысяч бедных чиновников, не имевших образования или не выдержавших специального экзамена «на чин» асессора. В романе «Княгиня Лиговская» (гл. 8) Печорин, насмехаясь в гостиной княгини над Красинским, замечает, что он «непременно будет великим государственным человеком, если не останется вечно титулярным советником...» и при этом обещает справиться, «есть ли у него университетский аттестат!..» (Т. 6. С. 179) Читатель во времена Лермонтова понимал скрытую в этих словах насмешку, кстати, несправедливую, потому что у Красинского университетское образование было. Не случайно у Гоголя Поприщин и Акакий Акакиевич Башмачкин — титулярные советники.

Контраст между великими замыслами и малыми свершениями страшил и юного Лермонтова. В письме к С. А. Бахметевой он писал в августе 1832 года: «Тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит» (Т. 6. С. 411).

Несколько в ином плане о стремлении молодежи к великим делам писал в «Евгении Онегине» Пушкин:

Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно... (Пушкин. Т. 5. С. 42)

...он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. – Лермонтов иронически намекает на литературный штамп, характерный для романов Марлинского и близких к нему авторов. Например: «глубокие морщины лба, нарезанные не летами, но страстями» у Аммалат-Бека, лицо «раннего мученика пылких, жгучих страстей» у Аслана в «Кемин-бее» П. Каменского, которого Белинский назвал вторым Марлинским (см.: Вацуро В. Э. Лермонтов и Марлинский // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения. 1814—1864. М., 1964. С. 355).

Я люблю врагов, хотя не по-христиански. – Христос в Нагорной проповеди сказал: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Матф. 5:44).

...зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине? – Запись Печорина 6 июня (в ошибочной печатной датировке 14 июня) многое объясняет в поведении его по отношению к Мери. Вера медлит назначить встречу с Печориным, и он надеется, что ее ревность к Мери поможет ему в конце концов сломить сопротивление Веры (ср. запись 11 июня, с. 152). В этот день Печорин ловит себя на том, что едва ли не влюблен в Мери. В Кисловодске его влечение к Мери становится еще сильнее, он целует ее при переезде через Подкумок и доводит ее до признания в любви. Но, как только ему удается добиться желанного свидания с Верой, он охладевает к Мери, признается ей, что не любит ее, а Вера становится ему «дороже жизни, чести, счастья».

Вот уж три дни, как я в Кисловодске. – Кисловодск во времена Лермонтова — укрепление и казачья станица.

В середине XIX века было принято начинать курс лечения горячими водами в Пятигорске, а затем продолжать его в Кисловодске, где пили нарзан и брали нарзанные ванны.

Судя по замечаниям Печорина, что «слободка за крепостью населилась», а «в ресторации начинают мелькать вечером огни», можно заключить, что он в Кисловодске уже не в первый раз. Лермонтов тоже был частым посетителем Кисловодска. Собирался он туда и в июле 1841 года. Н. С. Мартынов в своих показаниях о дуэли сообщает, что товарищи, пытавшиеся уговорить его взять вызов назад, напоминали ему о прежних отношениях с Лермонтовым и «говорили о веселой жизни, которая с ним ожидает нас в Кисловодске» (Рус. архив. 1893. Т. 2. С. 599).

В параллель лермонтовскому описанию Кисловодска приведем несколько строк из статьи современника поэта Я. Сабурова: «...красивые домики, церковь, линия мазанок, осыпавшийся вал крепости, дощатые палатки ванн, внизу кипучий Нарзан... Деревья и растения необыкновенной силы и свежести, трава ярко-изумрудного цвета; воздух, напитанный газом, жив, прохладен, крепителен и удивительно приятен... Надобно стать на базарной площади лицом к крепости: по обеим сторонам Ельшанка и Березовка обтекают мыс и сливаются позади вас в один поток... перед глазами крепость; направо солдатская слобода; налево, внизу, долина и сад Нарзана, где виднеются Реброва домы и зала собрания... Следуя по течению Ельшанки, я вошел в сад: липы, каштаны, белая акация, бузина красиво по холмам разбросаны; во все стороны извилистые дорожки; домы на уступах горы; в горе грот; там площадка с двумя палатками, посредине Нарзан» (Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Т. 4. Сент. Кн. 1. С. 51—55).

А. Е. Розен восторженно описывает Кисловодск 1838 года и упоминает между прочим и Слободку, которая тянется в одну линию в стороне от ущелья, и ресторацию «на берегу ручья [Ольховки] на холме» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 255; см. также стихотворение Д. П. Ознобишина «Кавказское утро» // Отеч. зап. 1840. Т. 9. С. 151—152).

...Нарзан называется богатырским ключом. – «Нарт-санна» — нарт — у всех народов Северного Кавказа — богатырь; саннэ — хмельной напиток нартов (по-кабардински).

...ущелья, полные мглою и молчанием... – Ср. в начале «Бэлы»: «...из черного, полного мглою ущелья...», а также:

Тихие долины
Полны свежей мглой... («Из Гёте»)

Тифлис объят молчаньем,
В ущелье мгла и дым... («Свиданье»)

...ручьев, которые... кидаются в Подкумок... – Это горные речки Ольховка (прежде Элкоша, Ельшанка) и Березовка (Козада), которые протекают через Кисловодск, сливаются у его северной стороны, образуя речку Эль-Куму, и в четырех верстах у станицы Кисловодской впадают общим руслом в Подкумок (правый приток р. Кумы, текущей к Каспийскому морю).

Но смешивать два эти ремесла / Есть тьма охотников — я не из их числа. – Лермонтов не совсем точно приводит слова Чацкого (Грибоедов. Горе от ума, д. III, явл. 3-е):

     Когда в делах — я от веселий прячусь,
               Когда дурачиться — дурачусь,
          А смешивать два эти ремесла
Есть тьма искусников, я не из их числа.

Два последних стиха Печорин применяет к смешению вина с минеральной водой. «Охотники, — рассказывает А. Е. Розен, — пили ее с кахетинским или донским вином вместо лимонада» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 255).

Нерон, Клавдий Цезарь – римский император в 54—68 гг. н. э., жестокий и развращенный властью тиран, требовавший от поэтов, художников и артистов безудержной лести и поклонения, без всяких на то оснований; воображавший себя певцом, музыкантом и актером.

Ума холодных наблюдений / И сердца горестных замет... – Стихи Пушкина из посвящения П. А. Плетневу, которое появилось сначала в 1828 году при издании IV и V глав «Евгения Онегина», а потом в 1837 году при третьем (втором полном) издании романа.

«Освобожденный Иерусалим» – эпическая поэма великого итальянского поэта Торквато Тассо (1544—1594), классическое произведение итальянской литературы, давно переведенное на все европейские языки. На русский язык «Освобожденный Иерусалим» был переведен в 1828 году С. Е. Раичем (1792—1855) и А. Ф. Мерзляковым (1778—1830). Раич и Мерзляков преподавали в Московском университетском пансионе, когда там учился Лермонтов, и не раз читали воспитанникам свои переводы из латинских и итальянских авторов.

Герой «Освобожденного Иерусалима» рыцарь Танкред вступает в очарованный лес, описание которого находим в XIII песне (Тассо Т. Освобожденный Иерусалим. Ч. 2 / Пер. А. Мерзлякова. М., 1828. С. 100—101).

Кольцо-гора – не в трех верстах от Кисловодска, а вдвое дальше, представляет собою одну из невысоких гор Бургустанского отрога Пастбищного хребта; на ней вследствие выветривания образовалось большое кольцеобразное отверстие. Сюда часто ездят из Кисловодска полюбоваться далеким видом на вершины Пятигорья, степи, Джинальские и Бургустанские горы и Эльбрус. В наше время Кольцо-гору в профиль можно видеть из окна железнодорожного вагона по пути в Кисловодск, после переезда через Подкумок.

Есть минуты, когда я понимаю Вампира!.. – Вампир, или упырь, — сказочный оборотень, мертвец, который по ночам выходит из могилы, чтобы высосать кровь из живых людей. Вера в вампиров была распространена в демонологии народов Европы.

Но Лермонтов (Печорин) имеет в виду героя одноименной анонимной повести, впервые появившейся в 1819 году в журнале «New Monthly Magazine» (№ 4). В основе лежала история, рассказанная Дж. Г. Байроном, но обработанная и изданная его врачом Джоном Полидори (Polidori, 1795—1821). Эта повесть имела громадный успех, и большая часть читателей считала ее произведением Байрона. «Вампир» был переведен на многие языки, и в том числе в 1828 году П. В. Киреевским на русский язык (Вампир. Повесть, рассказанная лордом Байроном... (с английского). П. К[иреевский]. М., 1828). В 1828 году в журнале «Атеней» была помещена заметка «О вампиризме» (Атеней. 1828. Ч. 6. № 24. С. 380—381). За этим журналом Лермонтов регулярно следил.

Вампир – это некий лорд Рутвен, английский аристократ, фигура таинственная и загадочная. Рассказ о нем ведется от имени его секретаря. Во время их совместного путешествия лорд Рутвен был смертельно ранен разбойниками; перед смертью Рутвен взял со своего секретаря клятву в течение года скрывать известие о его смерти. Через несколько месяцев лорд снова появляется в Лондоне и сватается к сестре рассказчика, почти обезумевшего от ужаса и тревоги и тщетно пытающегося под разными предлогами помешать браку. Срок клятвы кончается наутро после брачной ночи; но в это время молодая жена уже мертва, а супруг исчез.

Псевдобайроновский «Вампир» оказал большое влияние на европейскую романтическую литературу и привил в ней тему «вампиризма», которая поддерживалась также и интересом европейских писателей к славянскому фольклору (например, П. Мериме, Ш. Нодье, А. С. Пушкин, А. К. Толстой).

Вампир — это сильный и аморальный герой, для которого зло — условие существования. В этом своем качестве он появляется и у Лермонтова. Сначала в «Вадиме»: Вадим, говоря о подготовляемой им ужасной мести врагу, «дико захохотал и, стараясь умолкнуть, укусил нижнюю губу свою так крепко, что кровь потекла; он похож был в это мгновенье на вампира, глядящего на издыхающую жертву» (Т. 6. С. 30).

В записи 3 июня Печорин признавался: «...я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы». Это тот же вампиризм в нравственном смысле. Лермонтов упомянул Вампира в связи с Печориным: «Если вы вери<ли> существованию Мельмота, Вампира и других — отчего же вы не верите в действительность Печорина?» (Т. 6. С. 563).

Лугин в неоконченной повести «Штосс» («У графа В.») «...часто делал зло именно тем, которых любил... дикая радость иногда разливалась по его сердцу, когда видел слезы, вызванные им...» (Там же. С. 362).

Анализируя сцену переезда через Подкумок и разговора Печорина с Мери после поцелуя, Белинский задавал себе вопрос: «Что такое вся эта сцена?» — и отвечал: «Мы понимаем ее только как свидетельство, до какой степени ожесточения и безнравственности может довести человека вечное противоречие с самим собою, вечно неудовлетворяемая жажда истинной жизни, истинного блаженства; но последней черты ее мы решительно не понимаем... Она кажется нам преувеличением, умышленною клеветою на самого себя, чертою изысканною и натянутою; словом, нам кажется, что здесь Печорин впал в Грушницкого, хотя и более страшного, чем смешного... И, если мы не ошибаемся в своем заключении, это очень понятно: состояние противоречия с самим собою необходимо условливает большую или меньшую изысканность и натянутость в положениях...» (Белинский. Т. 4. С. 246).

А еще слыву добрым малым... – Для Печорина «добрый малый» — одна из его масок. Выражение «добрый малый», по замечанию Н. О. Лернера, осмысливалось тогда как-то свежее, оригинальнее, чем в наше время. В драме Лермонтова «Два брата» (д. I) князь Лиговской рекомендуется: «...я, как говорят военные, в полном смысле добрый малый» (Т. 5. С. 406).

— Господа! — сказал он, — это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слётки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги. – Слова драгунского капитана, сочувственно встреченные остальной компанией, изобличают глубокую неприязнь кавказского офицерства к привилегированным гвардейцам, «попадавшим на Кавказ, чтобы принять участие в экспедиции, отличиться, получить награду и вернуться в столицу» (ср.: Ливенцов А. М. Воспоминания о службе на Кавказе // Рус. обозрение. 1894. Кн. 8. С. 698; ср.: там же. 1894. Кн. 4. С. 751—752).

Слёток – молодая птица, вылетевшая из гнезда, в данном случае молодой человек, только что прибывший из столицы.

— Я вам скажу всю истину, — отвечал я княжне... – На поведение Печорина проливает некоторый свет личное признание самого Лермонтова в письме к М. А. Лопухиной (1834): «Я ухаживаю и вслед за объяснением в любви я говорю дерзости; это еще меня немного забавляет... Вы подумаете, что за это меня попросту выпроваживают... ну нет, совсем наоборот... женщины так созданы; я начинаю держать себя с ними самоувереннее; ничто меня не смущает — ни гнев, ни нежность: я всегда настойчив и горяч, а мое сердце довольно холодно; оно бьется только в исключительных случаях...» (пер. с франц. Т. 6. С. 427 и 717).

— Оставьте меня, — сказала она едва внятно. – В автографе было более резко: «Вы подлец, — сказала она едва внятно. — Оставьте меня» (Там же. С. 595).

По справедливому замечанию Н. О. Лернера, это надо считать композиционным изменением. Если бы оставить «Вы подлец», то этим все было бы уже кончено между Мери и Печориным, и тогда было бы немыслимо и не нужно их объяснение в доме Лиговских перед отъездом Печорина в крепость.

...son coeur et sa fortune! – формула официального брачного предложения, которое в великосветском кругу должно быть сделано непременно по-французски, над чем мимоходом иронизирует Печорин.

...но свободы моей не продам. – Ср. в письме Евгения Онегина к Татьяне:

Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел (Пушкин. Т. 5. С. 180).

Н. А. Добролюбов писал об отказе Печорина от любви Мери: «Каждый из обломовцев встречал женщину выше себя (потому что Круциферская [из романа Герцена «Кто виноват?»] выше Бельтова и даже княжна Мери все-таки выше Печорина), и каждый постыдно бежал от ее любви или добивался того, чтоб она сама прогнала его... Чем это объяснить, как не давлением на них гнусной обломовщины?» (Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9-ти т. Т. 4. М.; Л.: Гослитиздат, 1962. С. 330).

...одна старуха гадала про меня... – Задолго до работы над «Героем нашего времени» Лермонтов записал автобиографическое признание: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе предсказала то же самое старуха моей Бабушке. Дай бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон» (Т. 6. С. 387).

Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На дверях ресторации явилась длинная афишка, извещающая почтеннейшую публику о том, что вышеименованный удивительный фокусник, акробат, химик и оптик, будет иметь честь дать великолепное представление сегодняшнего числа в 8 часов вечера, в зале Благородного собрания (иначе — в ресторации); билеты по два рубля с полтиной. Все собираются идти смотреть удивительного фокусника... – Как установил в свое время Н. О. Лернер, а затем уточнил Л. И. Прокопенко, фокусник Апфельбаум — реальная личность. О нем есть немало упоминаний в периодической печати, а также незаслуженно пренебрежительный отзыв М. Е. Салтыкова-Щедрина в «Сатирах в прозе. Невинных рассказах» (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20-ти т. Т. 3. М.: Худож. лит., 1965. С. 269).

Сравнивая Апфельбаума с прославленным во всем мире, и особенно в России, где он и умер, иллюзионистом конца XVIII и начала XIX века Жаном-Жозефом Пинетти (1750—1802), газеты отмечали, что последний едва ли не отдал бы своему ученику и сопернику (т. е. Апфельбауму) «преимущества перед собою в проворстве», то есть в ловкости и в мастерстве.

А. З. Левин обратил внимание на «уведомление», помещенное в «Санкт-Петербургских ведомостях» 30 декабря 1841 года: «Прибывший сюда известный физик и механик Апфельбаум... имеет честь известить почтеннейшую публику, что он в посту будет представлять свои очаровательные штучки на театре...» В это уведомление вставлено описание нескольких фокусов. Вот один из них: «...магик предлагает одному из зрителей задумать карту, а другого зрителя просит взойти на сцену и говорит первому: «Вы задумали трефового короля». — «Точно так». Другому: «Трефовый король у вас за пазухой», — и сам обнаженной рукой вынул у него пятнадцать колод трефового короля из карманов, из галстука, отовсюду, и трефовые короли еще вылетали из платья этого зрителя, когда он сходил со сцены и даже когда выходил по окончании представления из театра».

О другом фокусе рассказано: «Потом магик выпросил у четырех кавалерийских офицеров по темляку, зарядил ими большую пушку, скомандовал «Пли!» Выстрел раздался, и победоносный магик воскликнул: «Господа офицеры! темляки ваши на своем месте». Офицеры подняли сабли и увидели на них свои темляки».

Третий фокус: «...магик берет трое часов, кладет их в дамскую шляпку и накрывает ее картоном; после этого просит некоторых зрителей написать, где желают они, чтобы нашлись часы. Собрав записки, положил в стакан и поднес к зрителям для выбора одной из них. Вытянутая записка гласила: «На фонаре подле [памятника] Минина и Пожарского [в Москве]». «Там они и будут, — гордо сказал магик; выстрелил из пистолета в кабалистическую, с числами доску, висевшую высоко посреди театра, и на ней повисла шляпка, но без часов, за которыми тотчас поехали многие зрители и привезли часы, найденные ими на означенном месте» (Санкт-Петербургские ведомости. 1841. 30 дек. № 293).

Любопытно, что в молодые годы Апфельбаум жил в Москве и принимал приглашения в частные дома. «Дамский журнал» в 1828 году сообщал адрес Апфельбаума: «За Москворецким мостом на Москворецком подворье, в Дворянском коридоре, под № 6». Таким образом, Лермонтов, пансионер и студент Московского университета, мог видеть Апфельбаума еще в конце 1820-х годов в Москве.

В первой половине 1830-х годов Апфельбаум совершил большое турне по Европе и Азии, а в 1836 году снова появился в Москве (см.: Моск. ведомости. 1836. № 16). Как раз летом 1837 года, когда Лермонтов был в Пятигорске и Кисловодске, Апфельбаум гастролировал на курортах Кавказских минеральных вод. Пребывание Апфельбаума на Кавказских водах удостоверяется рекомендательным письмом некоего Ивана Чернова от 29 августа 1837 года (письмо обнаружено Л. И. Прокопенко).

Любопытные сведения об Апфельбауме имеются в книге М. И. Пыляева «Замечательные чудаки и оригиналы». Здесь сообщается, что в конце 1840-х годов Апфельбаум был известной и весьма колоритной фигурой на улицах и рынках Петербурга. «Апфельбаум был очень приличен, ходил во фраке с большим жабо. В руках у него всегда была палочка из слоновой кости, которая и помогала при манипуляциях. Он ловко вынимал у извозчиков из носа картофель; ломал у пирожника пироги, в которых находили червонцы, сковывал висячим замком рот какого-нибудь ротозея, выпускал из рукава голубей, морских свинок и т. д. Апфельбаум все это проделывал даром» (Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. М.: Орбита, 1990. С. 403—404 (репринт); ср.: Сов. эстрада и цирк. 1966. № 3. С. 29; см. также: Прокопенко Л. И. Поиски лермонтовского фокусника // Сов. цирк. 1962. № 7. С. 22—24; Якунин О. Фокусник из романа «Герой нашего времени» // Ставрополье. 1988. № 5. С. 90—93; ЛЭ).

Темляк – петля из ремня или ленты с кистью, прикрепляется к эфесу холодного оружия; предназначается для надевания на руку, чтобы оружие, выбитое из нее, не упало на землю.

Мери сидела на своей постели... большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики... – Пунцовые платки (шали) были в конце 1830-х годов в моде. Так, героиня повести Н. Ф. Павлова «Миллион» княжна Софья носит пунцовый платок (Павлов Н. Ф. Новые повести. СПб., 1839. С. 257, 279).

...перед нею на столике была раскрыта книга, но глаза ее, неподвижные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли ее были далеко... – В черновой рукописи первоначально было: «...но глаза ее, томные и неподвижные, казалось», затем было написано: «...но взор ее, томный и неподвижный, казалось,

Между печатными строками
Читал [духовными глазами]».

Тут Лермонтов, несомненно, вспомнил стихи из восьмой главы «Евгения Онегина»:

И что ж? Глаза его читали,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки (Пушкин. Т. 5. С. 183—184).

Ср. также со строками из стихотворения «Видение»:

      Взоры девы
Блуждали по листам открытой книги,
Но буквы все сливалися под ними...

Заслуживает внимания любопытное совпадение с текстом романа Стендаля «Красное и черное». Жюльен «лихорадочно раскрыл «Мемуары», продиктованные Наполеоном на острове св. Елены, и в течение добрых двух часов заставлял себя читать их; правда, читали только его глаза, но все равно он заставлял себя читать» (Стендаль. Собр. соч.: В 15-ти т. Т. 1. М.: Правда. 1959. С. 528).

Роман Стендаля вышел первым изданием в Париже в ноябре 1830 года. Работая над восьмой главой «Евгения Онегина», Пушкин не мог знать романа Стендаля. Но Лермонтову в 1838—1839 годах хорошо были знакомы оба романа, и не исключено, что в данном случае была перекличка и с романом Стендаля.

...по крайней мере, десятка два хищников остались бы на месте. – Лермонтов иронически использует выражения, обычные для официальных сообщений о военных действиях периода кавказской войны, в которых горцы обычно именовались хищниками. Эта фразеология характерна и для многих очерков и воспоминаний того времени. Ср. также стихотворение А. С. Грибоедова «Хищники на Чегеме».

...только и было толков, что об ночном нападении черкесов. – Печорин смеется над перетрусившей кисловодской публикой, но во времена Лермонтова в районе Минеральных Вод еще случались набеги горцев. «Черкесские абреки весьма часто проходили небольшими партиями через кордонную линию или прорывались через нее в большом числе открытою силой, проникая в глубину края, к Ставрополю, к Георгиевску и в окрестности Минеральных Вод» (Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов. Ч. 2. М., 1865. С. 2). «Теперь, — говорил А. Е. Розен, описывая 1838 год, — редко случается в три или четыре года раз, что несколько отважных черкесов делают набег на Пятигорск, на Кисловодск и окрестности их» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 253). В 1836 году Кисловодск, несмотря на то, что был хорошо охраняем артиллерией и регулярной пехотой, подвергся нападению горцев, причем не обошлось без человеческих жертв из местных жителей и из «курсовых» (см.: Филипсон Г. И. Воспоминания // Рус. архив. 1883. Т. 3. С. 173—175).

Лермонтов, приехавший в следующем году на Минеральные Воды, не мог, разумеется, не знать об этом памятном событии. В рассказе Марлинского «Вечер на Кавказских водах в 1824 г.», где действие происходит в Кисловодске, один из собеседников, выходя ночью из залы гостиницы, «забился в середину толпы, чтобы в случае нападения горцев быть в безопасности», и «дорогою успел насказать о зверстве и дерзости чеченцев тьму ужасов...» В повести Елены Ган (Зенеиды Р-вой) «Медальон» есть хорошая жанровая картинка, изображающая тревогу кисловодских больных, среди которых разносится слух, что черкесы готовят нападение (Б-ка для чтения. 1839. Т. 34).

Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:

— Мне очень жаль, что я взошел после того, как вы уже дали честное слово в подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие избавило бы вас от лишней подлости. –
Вызов Печориным Грушницкого на поединок был неизбежен с точки зрения дворянских понятий о чести, так как Грушницкий, в присутствии нескольких лиц, честным словом заверил, что видел, как Печорин поздней ночью вышел из комнаты княжны («Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь, московские барышни! после этого чему же можно верить?»). Оставленное без ответа со стороны Печорина заявление Грушницкого бросило бы тень на доброе имя княжны Мери в глазах общества; ответом же Печорина, при отказе Грушницкого взять назад свои слова, мог быть только вызов на дуэль. Случайно присутствовавший при объяснении муж Веры, выражая взгляды своего общества, одобрил поступок Печорина: «Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах» (с. 163), не подозревая, что в эту ночь Печорин был у его жены (ср.: Дурылин, с. 241).

...я сам был молод и служил в военной службе; знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. – Разглашать тайну готовящейся дуэли считалось недостойным поступком. Об этом иногда забывают современные авторы работ о дуэли Лермонтова, упрекающие современников поэта в том, что они не все сделали для предотвращения дуэли.

...он [Вернер] должен был настоять на том, чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда свою будущность в здешнем мире. – Видимо, Печорин был выслан на Кавказ за дуэль. Участие в новой дуэли грозило ему лишением дворянства и разжалованием в солдаты. Условия дуэли-мистификации, задуманной компанией Грушницкого для того, чтобы «проучить» Печорина, были оставлены и для дуэли в ответ на вызов, сделанный Печориным: на этих условиях настаивал Грушницкий, которому, как вызванному, принадлежало первое слово в вопросе об условиях дуэли. Условия эти очень тяжелы: даже смертельная дуэль Пушкина, как и дуэль Лермонтова с Мартыновым, происходила не на расстоянии шести шагов. При согласии Грушницкого на то, чтобы только его пистолет был заряжен пулей, подобная дуэль превращалась в преднамеренное убийство Печорина.

Я — как человек, зевающий на бале... – Немного далее Печорин говорит: «Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал». Здесь «с балом ассоциируется даже мысль о смерти. Светская среда, в которой вырос Печорин, сказалась здесь особенно ярко», — замечает С. Шувалов (Шувалов С. В. «Герой нашего времени» в школьной проработке // Рус. язык в сов. школе. 1929. № 4. С. 64).

Пробегаю в памяти все мое прошедшее... – Мысли Печорина перед поединком отразились впоследствии у Льва Толстого в содержании и в тоне предсмертного письма героя «Записок маркера»: «Бог дал мне все, чего может желать человек: богатство, имя, ум, благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что было во мне хорошего... я убил свои чувства, свой ум, свою молодость». Готовящийся к смерти Печорин чувствует только скуку. Толстовский герой признается: «Я думал прежде, что близость смерти возвысит мою душу. Я ошибался» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90-та т. Т. 3. М.; Л.: ГИХЛ, 1932. С. 116).

...верно, было мне назначенье высокое... – А. А. Потебня справедливо усматривает в этих словах Печорина позднее сознание своей связи с обществом и сравнивает его с Белинским, который тоже был «человек рефлексии, самонаблюдения и самоосуждения», настоящий герой своего времени, не менее, если не более чем Печорин», и страстно восклицал в одну из критических минут жизни: «Мне кажется, дай мне свободу действовать для общества хоть на десять лет... и я, может быть, в три года возвратил бы (т. е. вознаградил бы) свою потерянную молодость, полюбил бы труд, нашел бы силу воли» (Потебня А. А. Из записок по теории словесности. Харьков, 1905. С. 152—153).

...я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных... – Как заметила Е. Н. Михайлова, «человеческая личность для Лермонтова не вмещается целиком в не зависящие от нее, средою предоставленные формы действия. За человеком, реально действующим, у него стоит человек потенциальный, возможный в иных общественных условиях... И «необъятные силы», и «ненасытная жадность, поглощающая все, что встречается на пути», свидетельствующая о неисчерпаемой активности личности, — все это подлинные особенности Печорина, которым не дала выхода и формы осуществления окружающая действительность. Так, о потенциальной мощи натуры Печорина говорит и его неукротимое свободолюбие, внушающее непобедимое отвращение ко всяким узам, и его тоска о невозможности сейчас «великих жертв» ни для блага человечества, «ни даже для собственного нашего счастья». Натура и стремления Печорина не укладываются в рамки тех жизненных возможностей и того «жалкого» действия, какое способно предоставить ему современное общество, и больше всего, пожалуй, это доказывается невозможностью для Печорина найти удовлетворение на тех путях, которые открывает перед ним окружающая действительность» (Михайлова, с. 320—321).

Как орудье казни, я упадал на голову обреченных жертв... – Эту мысль Печорин высказывает не раз. «Неужели... мое единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды?.. я разыгрывал жалкую роль палача или предателя» (с. 146). «...если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив», — говорит он Максиму Максимычу. После этих слов в черновой рукописи было: «Как нарочно, я всегда являлся к пятому акту их драмы, невидимая сила кидала меня посреди их надежд, намерений и связей, и все разрывалось, и все погибало от моего прикосновения».

Печорин склонен обвинять судьбу в том, что он приносит несчастье окружающим. Поэтому для него такое значение имеет вопрос о предопределении.

...я ничем не жертвовал для тех, кого любил... – Ср. в «Думе»:

И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви...

...и не останется на земле ни одного существа... – Давние, заветные, горделиво-горькие лермонтовские мысли, с которыми поэт не разлучался с отроческих лет:

Но лучше я, чем для людей кажусь,
Они в лице не могут чувств прочесть;
И что молва кричит о мне... боюсь!
Когда б я знал, не мог бы перенесть («1830 г. июля 15-го»);

Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим;
Тоска блуждает на моем челе.
Я холоден и горд; и даже злым
Толпе кажуся; но ужель она
Проникнуть дерзко в сердце мне должна?
Зачем ей знать, что в нем заключено? («1831-го июня 11 дня»)

Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту. – Дневник Печорина прерван его вынужденным отъездом, последовавшим после дуэли и смерти Грушницкого. Конец истории он записывает, уже находясь в той глухой крепости, в которой мы встретили его в повести «Бэла». Видимо, до похищения Бэлы Печорин отлучался в станицу на левом фланге, где произошла история, описанная в «Фаталисте» (об этом подробнее см. во вступительной статье).

...потом сел и открыл роман Валтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане». – Шотландский романист, поэт, историк и критик Вальтер Скотт (1771—1832) оказал на развитие европейского романтизма в начале XIX столетия громадное влияние. В 1820-х и 1830-х годах вся Европа была захвачена его историческими романами. Лермонтов, владевший английским языком с 14—15-летнего возраста, читал Вальтера Скотта не только в многочисленных русских переводах, но и в подлиннике, а также во французских переводах. (О том, что Лермонтов читал Вальтера Скотта по-английски, свидетельствовал А. П. Шан-Гирей, см.: Воспоминания. С. 36.)

В юношеской драме Лермонтова «Menschen und Leidenschaften» Любовь Волина читает роман «Вудсток, или Всадник» Вальтера Скотта (Т. 5. С. 151) по петербургскому изданию 1829 года в переводе де Шаплета. «Испанцы» Лермонтова во многом напоминают сюжетные схемы «Айвенго». Установлено воздействие Вальтера Скотта на юношеский исторический роман Лермонтова «Вадим», на поэму «Измаил-Бей» (1832) и на поэму «Беглец» (1839) (об этом подробнее см.: Спасович В. Д. Соч. Т. 2. 1882. С. 393; Якубович Д. П. Лермонтов и Вальтер Скотт // Изв. АН СССР. Отд. обществ. наук. 1935. № 3. С. 243—272; ЛЭ).

Восхищение Печорина романом Вальтера Скотта «Шотландские пуритане», по мнению С. В. Шувалова, говорит о том, что сам Лермонтов незадолго до работы над «Княжной Мери» зачитывался этим романом (Шувалов С. В. Влияние на творчество Лермонтова русской и европейской поэзии // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 314).

Как указал Д. П. Якубович, а затем Б. М. Эйхенбаум, в английском подлиннике этот роман называется «Old Mortality»; заглавие первого русского перевода — «Шотландские пуритане» (1824) ведет к французскому «Les puritains d'Ècosse» (Эйхенбаум Б. М. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 137 (Лит. памятники)).

Таким образом, возникает вопрос: на каком языке и в каком издании читал Печорин в ночь перед дуэлью роман Вальтера Скотта «Old Mortality». Похоже, что это было французское издание или русский перевод с французского.

Давно уже замечено, что Лермонтов первоначально предполагал положить на стол Печорину другой роман В. Скотта — «Приключения Нигеля» (вернее, Найджеля), чрезвычайно популярный в России (русский перевод: Скотт В. Приключения Нигеля сира Вальтера Скотта: Пер. с англ. Ч. 1—4. М., 1829). Д. П. Якубович полагал причиной замены то обстоятельство, что в характеристике Найджеля есть деталь, сходная с портретом Печорина: «...в его голосе звучала грусть, даже когда он рассказывал что-нибудь веселое, в его меланхолической улыбке был отпечаток несчастья» (Якубович Д. П. Лермонтов и Вальтер Скотт // Изв. АН СССР. Отд. обществ. наук. 1935. № 3. С. 269).

В четвертой части романа (гл. 28) герой романа Найджель говорит о себе: «Я несчастное, весьма несчастное существо! Все, что ко мне приближается, делается жертвою враждующего мне рока. Смерть и злоключения следуют по моим стопам, и несчастье уносит с собою все, что меня окружает». Эти и подобные им признания Найджеля напоминают высказывания Печорина. Д. П. Якубович и Н. О. Лернер полагали, что Лермонтов заменил «Приключения Нигеля» «Шотландскими пуританами», чтобы не подчеркивать эту близость Печорина и Найджеля.

Когда «Герой нашего времени» только вышел в свет, в середине апреля 1840 года, Лермонтов при встрече с В. Г. Белинским в Ордонанс-Гаузе, находясь под арестом за дуэль с де Барантом, говорил: «Я не люблю Вальтера Скотта, в нем мало поэзии, он сух». Зато о Купере он «говорил с жаром, указывал, что в Купере несравненно более поэзии, чем в В. Скотте» (Воспоминания. С. 309; ср.: Белинский. Т. 11. С. 508—509). Тем не менее, по убеждению Е. Дюшена, Лермонтов «в школе В. Скотта учился искусству рассказывать, развивать действие» (Duchesne E. M. Lermontov: Sa vie et ses oeuvres. Paris, 1910. P. 294).

Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. – Показательно, что Печорину присуще материалистическое понимание явлений душевной жизни: «После этого говорите, что душа не зависит от тела!».

В наши дни бассейн главного источника нарзана уже не производит впечатления клокочущего ключа, потому что минеральная вода не так сильно насыщена газом. Я. В. Сабуров, видевший источник нарзана в 1833 году, так описывает его: «...бассейн, аршин трех в диаметре, наполнен холодной водой в 10°, которая бьет и кипит белым ключом, как на огне или как шампанское в круговой чаше. Его пьют с жадностью, ибо он весьма приятного вкуса, и употребляют в ваннах. Немногие с первого раза садятся в природную его температуру» (Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 4. Сент. Кн. 1. С. 55). Современная медицина не допускает купанья в нарзане естественной температуры, но во времена Лермонтова существовал бассейн, в котором купались в неподогретой углекислой воде.

А. Е. Розен, бывший в Кисловодске в 1838 году, рассказывает: «...ключ кипит в полном смысле слова, выбивает белую пену, клубится, подымает воду на полсажени глубиною: вода эта живит, подкрепляет... Кто пил нарзан несколько недель сряду, тому трудно расстаться с ним» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 255).

В 1839 году Е. П. Ростопчина посвятила нарзану хвалебное стихотворение:

Кавказа честь, он превосходен
Стремленьем бешено-живым,
Огнем, разлитым в хладной влаге,
Целебным свойством, чистым дном
И дикой прихотью отваги,
И вечно зыблемым жерлом...

Архалук (или ахалук). Кавказский полукафтан, то же, что и бешмет. Оба слова тюркские. Воспет А. И. Полежаевым в романтическом стихотворении «Ахалук» (1833).

— Отчего вы так печальны, доктор? — сказал я ему. — ...Вообразите, что у меня желчная горячка! я могу выздороветь, могу и умереть... – Ср. юношеское признание самого Лермонтова: «Умереть с свинцовой пулей в сердце стоит медленной агонии сердца. Итак, если будет война, клянусь вам богом, буду везде впереди» (письмо к М. А. Лопухиной, 1832; пер. с франц. Т. 6. С. 419 и 707).

Я не помню утра более голубого и свежего! – Лермонтов оставляет Печорина верным до конца своей любви к природе.

Ее власть над ним так же велика, как над черкесом Измаил-Беем:

Забыл он все, что испытал,
Друзей, врагов, тоску изгнанья:
И, как невесту в час свиданья,
Душой природу обнимал!

Карл Маркс «считал, что вряд ли кто из писателей превзошел Лермонтова в описании природы, во всяком случае редко кто достигал такого мастерства» (см.: Кугельман Ф. Несколько штрихов к характеристике великого Маркса // Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М.: Госполитиздат, 1956. С. 291).

Немецкий поэт и переводчик Боденштедт писал о Лермонтове и его исключительном чувстве природы: «Рисует ли он перед нами исполинские горы многовершинного Кавказа, где наш взор то теряется в снежных облаках, то тонет в безднах; или горный поток, то клубящийся по скале, на которой страшно стоять дикой козе, то светло ниспадающий, «как согнутое стекло», в пропасть, где, сливаясь с новыми ручьями, снова возникает в мутном потоке; описывает ли он горные аулы и леса Дагестана или испещренные цветами долины Грузии; указывает ли на облака, бегущие по голубому, бесконечному небу; или на коня, несущегося по синей, бесконечной степи; воспевает ли он священную тишину лесов или дикий шум битвы, — он всегда и во всем остается верен природе до мельчайших подробностей. Все эти картины предстают нам в отчетливых красках и в то же время от них веет какой-то таинственной поэтической прелестью, как бы благоуханием и свежестью этих гор, цветов, лугов и лесов...

Два замечательнейших ученых новейшего времени Александр Гумбольдт и Христиан Эрстед, первый в своем «Космосе» (Ч. 2. С. 1—103), второй в своем рассуждении об отношении естествознания к поэзии (в «Духе природы». Ч. 2. С. 1—52) указывают, как на настоятельное требование нашего времени, на более обширное приложение в области изящного современных открытий и исследований природы...

Стоит прочесть целиком упомянутые сочинения, чтобы убедиться, что Лермонтов выполнил в своих стихотворениях большую часть того, что великие ученые признают потребностью нашего времени и чего так живо желают.

Пусть назовут мне хоть одно из множества толстых географических, исторических или других сочинений о Кавказе, из которого можно было бы живее и вернее познакомиться с характеристическою природою этих гор и их жителей, нежели из какой-нибудь кавказской поэмы Лермонтова» (Боденштедт Фр. Из послесловия к переводу стихотворений Лермонтова // Воспоминания. С. 370). Об отношении Лермонтова к природе см.: Анненский И. Ф. Об эстетическом отношении Лермонтова к природе // Анненский И. Ф. Книги отражений. М.: Наука, 1978. С. 242—251; Саводник В. Ф. Чувство природы в поэзии Пушкина, Лермонтова и Тютчева. М., 1911. 210 с.: Григорьян К. Н. Лермонтов и романтизм. Л.: Наука, 1964. С. 158—210; Тамахин В. М. Эстетическая функция пейзажа в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Материалы и сообщения VI Всесоюзной Лермонтовской конференции. Ставрополь, 1965. С. 45—51; Библиография 1 и 2 (по сист. указ.).

Друзья, которые завтра меня забудут... – В Предисловии к своему журналу Печорин усомнился по поводу «Исповеди» Руссо в возможности быть совершенно искренним с друзьями. «Я к дружбе неспособен», — заявляет он дальше и признает для себя лишь «приятельские» отношения. Сомнения в дружбе и упреки неверным друзьям вообще часто слышатся в творчестве Лермонтова.

...я вынес... несколько идей — и ни одного чувства. – С противопоставлением идей чувству, головы сердцу, интеллекта истинкту мы уже знакомы. В «Бэле» выражена надежда, что когда-нибудь отпадет от души «все приобретенное», прекратится внутреннее раздвоение человека. «...признание [перед поединком], — говорит Белинский, — обнаруживает всего Печорина. В нем нет фраз, и каждое слово искренно. Бессознательно, но верно выговорил Печорин всего себя. Этот человек не пылкий юноша, который гоняется за впечатлениями и всего себя отдает первому из них, пока оно не изгладится и душа не запросит нового. Нет, он вполне пережил юношеский возраст, этот период романтического взгляда на жизнь: он уже не мечтает умереть за свою возлюбленную, произнося ее имя и завещая другу локон волос, не принимает слова за дело, порыв чувства, хотя бы самого возвышенного и благородного, за действительное состояние души человека. Он много перечувствовал, много любил и по опыту знает, как непродолжительны все чувства, все привязанности; он много думал о жизни, и по опыту знает, как ненадежны все заключения и выводы для тех, кто прямо и смело смотрит на истину, не тешит и не обманывает себя убеждениями, которым уже сам не верит... Дух его созрел для новых чувств и новых дум, сердце требует новой привязанности: действительность — вот сущность и характер всего этого нового. Он готов для него; но судьба еще не дает ему новых опытов, и, презирая старые, он все-таки по ним же судит о жизни. Отсюда это безверие в действительность чувства и мысли, это охлаждение к жизни, в которой ему видится то оптический обман, то бессмысленное мелькание китайских теней. — Это переходное состояние духа, в котором для человека все старое разрушено, а нового еще нет, и в котором человек есть только возможность чего-то действительного в будущем и совершенный призрак в настоящем. Тут-то возникает в нем то, что на простом языке называется и «хандрою», и «ипохондриею», и «мнительностию», и «сомнением», и другими словами, далеко не выражающими сущности явления, и что на языке философском называется рефлексиею» (Белинский. Т. 4. С. 252—253).

Видите ли на вершине этой отвесной скалы... узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не больше; внизу острые камни. – Тщательные поиски места дуэли Печорина с Грушницким показали, что хотя в ущелье Ольховки есть скала, вполне отвечающая этому описанию, окружающий ее пейзаж имеет совсем другой характер. Об этом подробнее см.: Махлевич Я. Л. Мезонин у Нарзана. Ставрополь, 1983. С. 16—21, 31—35.

— Берегитесь! — закричал я ему: — не падайте заранее; это дурная примета. Вспомните Юлия Цезаря! – В числе многих легендарных предзнаменований, будто бы остерегавших Гая Юлия Цезаря (100—44 гг. до н. э.) от присутствия на заседании сената, в котором он был убит заговорщиками, называют и то, что Цезарь оступился на пороге в курию Помпея. Вероятно, с этими анекдотами в памяти Лермонтова сочетались известные, вошедшие в поговорку, слова «Cave ne cadas» («Смотри не упади»), которые по римскому обычаю кричал триумфатору раб, шедший за его колесницей в торжественной процессии. Образ этот Лермонтов использовал за несколько лет до того в стихотворении «Опять народные витии» (Т. 2. С. 244).

Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами. – Переводчик и знакомый Лермонтова, Фридрих Боденштедт, писал в своих воспоминаниях: «В конце этого романа описывается дуэль, в которой тот, кому первому предстоит подвергнуться выстрелу противника, должен стать на краю обрыва, чтобы в случае раны немедленно упасть туда на верную смерть: по странному сближению, почти точно таким же образом умер впоследствии сам Лермонтов. Это поразительное сходство положений объясняется тем, что Лермонтов был по убеждению отъявленным врагом дуэли, но однажды доведенный до нее, не мог уже сделать из нее детской шутки или рисковать подвергнуться одному увечью. Поэтому он и принял такие меры, чтобы один из двух неизбежно остался на месте» (Цит. по: Михайлов В. Л. Заметка о Лермонтове // Современник. 1861. № 2. С. 324).

Поведение Лермонтова на дуэлях с де Барантом и с Мартыновым было именно таково. Соблюдая все правила и соглашаясь на самые опасные условия, он не нападал на противника и оба раза стрелял в сторону.

В донесении полковому командиру о поединке с Барантом (1840) Лермонтов сообщал: «Так как господин Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия. Он избрал шпаги, но с нами были также и пистолеты. Едва мы успели скрестить шпаги, как у моей конец переломился, а он мне слегка оцарапал грудь. Тогда мы взяли пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал, он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку и мы разошлись» (Т. 6. С. 451). На самом деле Лермонтов не «опоздал», а не хотел стрелять в противника.

Еще более убежденным противником дуэли Лермонтов показал себя в роковом поединке с Мартыновым. Когда была подана команда: «сходись!», «Лермонтов остался недвижим и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх... Мартынов подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте» (Васильчиков А. И. Несколько слов о кончине М. Ю. Лермонтова и о его дуэли с Н. С. Мартыновым // Воспоминания. С. 471).

Печорин, в отличие от автора романа, убивает своего противника. Но это убийство психологически подготовлено, Лермонтов последовательно показывает, что перед лицом смертельной опасности Печорин ведет себя мужественно и благородно. Зная, что его пистолет не заряжен, Печорин испытывает Грушницкого, полагая, что тот не решится на прямое убийство. Затем с незаряженным пистолетом Печорин становится на край пропасти под выстрел Грушницкого. Ему хочется увериться в порядочности Грушницкого, в том, что Грушницкий раскается. Печорин думает, что в таком положении Грушницкому остается только «выстрелить в воздух». Но ложное самолюбие и тут определило поведение Грушницкого. Он выстрелил и оцарапал Печорину колено. Комедия трогательного прощания с Грушницким, разыгранная драгунским капитаном, окончательно ожесточила Печорина. Он сам так определил свое состояние перед тем, как выстрелил в Грушницкого: «Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо, раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса».

При всем различии поведения на дуэли Лермонтова и его героя Печорина в состоянии Печорина есть нечто, напоминающее состояние самого Лермонтова. Печорин говорит Вернеру, пытающемуся вмешаться в поединок и расстроить планы драгунского капитана и Грушницкого: «Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит...» Е. Г. Быховец, видевшая Лермонтова за несколько часов до смерти, 5 августа 1841 года писала сестре из Пятигорска: «Лермонтову так жизнь надоела, что ему надо было первому стрелять, он не хотел, и тот изверг имел духа долго целиться, и пуля навылет» (Воспоминания. С. 448).

Ни Лермонтов, ни его герой Печорин не были разочарованы в жизни вообще, оба страстно любили жизнь, человека, природу, но оба не могли и не хотели примириться с окружавшей их действительностью, с русской жизнью николаевского царствования.

Finita la comedia! – Возможно, цитата из какой-нибудь итальянской «comedia dell arte». Печорин как будто пародирует известные слова римского императора Августа, который, умирая, спросил своих друзей о том, «...не находят ли они, что он хорошо сыграл комедию жизни» (Светоний. 12 цезарей. Биография Октавиана Августа. Гл. XCIX). Подобные же слова легенда приписывает и умирающему Рабле: «Опустите занавес, комедия сыграна» (см.: Бахтин М. М. Творчество Ф. Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М.: Худож. лит., 1990. С. 473).

Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели. – «От ужаса совершившегося Печорин ищет спасения в одиноком блуждании среди природы. Примечательно, что в своем потрясении Печорин не замечает на этот раз и природы: обо всем своем долгом странствовании — дуэль началась рано утром, а в Кисловодск он вернулся, когда уже солнце садилось, — он может припомнить только: „...я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе незнакомом”» (Дурылин, с. 245—246).

...в твоем голосе... есть власть непобедимая... – Вера и раньше говорила Печорину: «...ты можешь все, что захочешь» (с. 136). Максим Максимыч находил, что с ним «непременно должно соглашаться».

Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? – Так говорит Вера в своем последнем письме к Печорину. Первоначальная (в рукописи) редакция письма Веры была несколько иная, и самое значительное отличие в ней касалось Мери: «...если что-нибудь доброе проснется в душе твоей, женись на ней; она тебя любит...» Но в конце письма — приписка: «Одно меня пугает: что если ты в самом деле любишь Мери? — О, не правда ли, этого не может быть...» В этом варианте Вера исходила из жалости к девушке: «Мне стало жаль ее... Бедная!.. о, не погуби ее! одной довольно» (Т. 6. С. 603—604). В окончательной редакции Вера запрещает Печорину жениться на Мери.

Печорин остается до конца хозяином всех положений. Он отказывается от Мери потому, что не находит в себе любви к ней, а не потому, что этого хочет или не хочет Вера. Что же касается до испытанного Лермонтовым колебания, то его очень хорошо разъяснил Н. И. Стороженко. Вдумавшись в первоначальную редакцию письма, Лермонтов, которому «дороже всего художественная правда», «находивший неестественным, чтобы мужчина мог принести в жертву свое чувство для счастья любимой женщины, нашел еще более неестественным, чтобы женщина, одаренная таким страстным темпераментом и способная к такой исключительной, можно сказать фанатической привязанности, могла искренно пожелать любимому человеку быть счастливым с другой, и потому в исправленном тексте он заменил великодушную просьбу Веры к Печорину просьбой совершенно противоположного характера... Посредством этой замены Вера, правда, проигрывает в нравственном отношении, но зато сильно выигрывает в смысле цельности своего психологического типа» (Стороженко Н. И. Женские типы, созданные Лермонтовым // Стороженко Н. И. Из области литературы. М., 1902. С. 369—370).

...еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ее руку... – «При возможности потерять Веру, — говорит Белинский, — она стала для него дороже всего на свете — жизни, чести, счастия! Натиск судьбы взволновал могучую натуру, изнемогавшую в спокойствии и мире, и возбудил ее дремавшее чувство... Здесь невольно приходят на ум эти стихи Пушкина:

О, люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет;
Вас беспрестанно змий зовет
К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай» (Белинский. Т. 4. С. 258).

Ессентуки – казачья станица, впоследствии курорт, между Кисловодском и Пятигорском; во времена Лермонтова ессентукскими источниками пользовались мало, и станица имела, главным образом, военное значение.

...он грянулся о землю. – Н. О. Лернер отметил в своих материалах к «Герою нашего времени»: «Конь Печорина пал; конь Ашик-Кериба пал, — когда оба героя стремились к любимой женщине».

И долго я лежал неподвижно, и плакал, горько... – Так плакал Мцыри:

Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горячею росой...
...тут я плакал без стыда
Кто видеть мог? Лишь темный лес.
Да месяц, плывший средь небес!..

Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горящую голову и мысли пришли в обычный порядок... – В черновой рукописи Печорин «стал припоминать выражения письма Веры, стараясь объяснить себе причины, побудившие ее к этой странной трагической выходке».

«Вот последовательный порядок моих размышлений.

1. Если она меня любит, то зачем она так скоро уехала и не простясь, не полюбопытствовала даже узнать, убит я или нет? — не верю я этим предчувствиям сердца, да и ей бы не должно на них так слепо полагаться.

2. Но ведь нам надобно же было когда-нибудь расстаться — и она хотела своим письмом произвести на меня в последний раз глубокое, неизгладимое впечатление. Эгоизм!

3. Женщины вообще любят драматизировать свои чувства и поступки; сделать сцену почитают они обязанностью.

4. Но тут еще, может быть, скрывается маленькая ревность. Вера думает, что я влюбился в княжну и хочет своим великодушием привязать меня более к себе, или даже, зная мой характер, она думает, что я княжну оставлю и погонюсь за нею, потому что блага, которые мы теряем, получают в глазах наших двойную цену. Если так, то она ошиблась: я слишком ленив.

5. Или она великодушно уступает меня княжне: это от нее пожалуй станется! но в таком случае она меня не любит.

6. И какое же право я имею требовать ее любви? — разве не я первый начал платить за ее ласки холодностью, за ее жертвы равнодушием и насмешкой.

7. Теперь, когда я знаю, что все между нами кончено, мне кажется, что я любил ее истинно. Одно меня печалит: это письмо. Неужели она не могла обойтись без пышных фраз и декламации.

8. Я был дурак, что так мучился несколько часов сряду: вот что значат расстроенные нервы, ночь без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок» (Т. 6. С. 604—605).

...это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне счастливую диверсию. – На языке военной науки диверсией называется отдельная операция, цель которой — отвлечь внимание неприятеля в другую сторону и принудить его к раз-делению своих сил. Печорин употребляет это слово в психологическом, философском смысле. Замечание его глубоко диалектично и вместе с тем заключает в себе горькую шутку: новое физическое страдание отвлекло Печорина от психического потрясения, вызванного внезапной и окончательной разлукой с Верой. «Счастливая диверсия» в смысле благотворное отвлечение.

...заснул сном Наполеона после Ватерлоо. – По преданию (едва ли достоверному), Наполеон I после битвы при Ватерлоо, где пала его империя (18 июня 1815 г.), был так подавлен, что проспал более полутора суток.

...ему хотелось пожать мне руку... – Почему же Вернер воздержался от этого? С. В. Шувалов полагает, что «Вернер проявляет мещанскую трусость и, не понимая Печорина, тем самым осуждает его за убийство Грушницкого» (Шувалов С. В. «Герой нашего времени» в школьной проработке // Рус. яз. в сов. школе. 1929. № 4. С. 59). А Печорин обвиняет Вернера: «Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..» (с. 179) По мнению Н. О. Лернера, «и герой, и критик оба неправы. Вернеру трусить уже нечего, так как он исполнил все, что обещал, и даже больше того: ведь пуля из груди, как можно догадываться, вынута им. Печорин не взял на себя одного, да и не мог бы взять, нравственную ответственность. Отношение доктора к нему должно было измениться. Вовлеченный им в секунданты, доктор уже не мог отступить и оставить Печорина...»

Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. – Печорин утром «получил приказание от высшего начальства отправиться в крепость», около полудня «зашел к княгине проститься» и «через час» после свидания с Лиговскими мчался к месту новой ссылки на «курьерской тройке», вероятнее всего, в сопровождении фельдъегеря, как экстренно высылаемый (Дурылин, с. 246).

Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига; его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце... – Этим лирическим образом Печорин включает свою личность в семью тех вечных странников-отверженников, неуемных мятежников, скитальцев, которых Лермонтов с юношеских лет выводил в своих поэмах («Исповедь», «Измаил-Бей», «Моряк», «Боярин Орша», «Мцыри» и т. д.), каким был сам и каких символизировал в сходном образе паруса (1832):

Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой...
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!

Бриг – небольшое, быстроходное двухмачтовое судно, ходившее и под парусами, и под веслами, и поэтому весьма употребительное у пиратов, о которых Лермонтов имел достаточное представление по романтическому разбойничьему роману. Лермонтов с детских лет мог слышать и читать и о действительных похождениях морских разбойников, промысел которых в начале XIX века еще не был искоренен в Атлантическом океане и Средиземном море.

Лирическая концовка повести «Княжна Мери», по определению Е. Н. Михайловой, «выражает... несмиряющееся, мятежное начало потенциально могучей личности, которая превышает своим подлинным содержанием все житейские возможности проявления, ей предоставленные судьбой» (Михайлова, с. 321).

Продолжение: «Фаталист» >>>