«Фаталист». Комментарии В. А. Мануйлова к роману М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»

Автограф «Фаталиста» хранится в РНБ (Собрание рукописей М. Ю. Лермонтова. № 2. Л. 9—15).

Впервые повесть опубликована в журнале «Отечественные записки» (1839. Т. 6. № 11. Отд. 3. С. 146—158). Тексту были предпосланы следующие строки, исходившие от самого автора: «Предлагаемый здесь рассказ находится в записках Печорина, переданных мне Максимом Максимычем. Не смею надеяться, чтоб все читатели «Отечественных записок» помнили оба эти незабвенные для меня имени, и потому считаю нужным напомнить, что Максим Максимыч есть тот добрый штабс-капитан, который рассказал мне историю Бэлы, напечатанную в 3-й книжке «Отечественных записок», а Печорин тот самый молодой человек, который похитил Бэлу. Передаю этот отрывок из записок Печорина в том виде, в каком он мне достался». В дошедшей до нас авторской рукописи разночтений сравнительно с печатным текстом немного; самое значительное из них находится в конце повествования, в размышлениях Печорина.

Текст «Фаталиста» в «Отечественных записках» очень мало отличается от текста, напечатанного в первом и втором отдельных изданиях романа 1840 и 1841 годов.

Как утверждал Висковатов, «Фаталист» «списан с происшествия, бывшего в станице Червленной с [Акимом Акимовичем] Хастатовым», дядей Лермонтова (Висковатов, с. 263). «По крайней мере, — прибавляет тут же Висковатов, — эпизод, где Печорин бросается в хату пьяного рассвирепевшего казака, произошел с Хастатовым; все это слышал я от А. П. Шан-Гирея. Хохряков говорит, что слышал от С. А. Раевского, будто «Фаталист» истинное происшествие, в коем участвовали сам Лермонтов и Монго Столыпин. Едва ли это так. Или же, быть может, оба друга были лишь свидетелями случая, изображенного в Вуличе, выстрелившем в себя». В другом месте своей книги Висковатов снова утверждает: «...место действия — Червленная станица; Хастатов и есть офицер, бросившийся в окно на убийцу» (с. 366).

Червленная – одна из старейших гребенских станиц на Тереке. В годы Кавказской войны, как и все линейные станицы, представляла укрепленный пункт, окопанный рвом, обнесенный земляным валом и плетеным тыном. Червленная занимала пространство прямоугольника, в длину около двух верст и в ширину около версты. Жизнь станицы была до крайности сжата и скучена. В ней умещалось все домашнее и полевое хозяйство казака. К ночи люди спешили в станицу. Ворота, а их было пять, наглухо запирались, возле ставили охрану, на сторожевую вышку поднимались казаки, а на Тереке располагались секреты.

В 1837 году Лермонтов проехал вдоль Линии; сохранились рассказы, что он останавливался в Червленной, где казак Борискин провел его на ночлег в хату Ефремова, у которого Лермонтов услышал песню молодой казачки над колыбелью сына и под впечатлением этой песни написал свою «Казачью колыбельную песню».

В автографе рассказа фамилия офицера всюду читается «Вуич», а не «Вулич». Это Иван Васильевич Вуич (1813—1884), поручик лейб-гвардии Конного полка. Г. И. Филипсон, его товарищ по академии Генерального штаба, рассказывает, что это был человек замечательных способностей, много обещавший, но мало сдержавший, хотя и не по своей вине. «Вуич был идеальный юноша. Красавец строгого греческого или сербского типа, с изящными светскими манерами, умный, скромный, добрый и услужливый, Вуич был такою личностью, которой нельзя было не заметить» (Рус. архив. 1883. Т. 3. С. 157; ср.: Филипсон Г. И. Воспоминания. М., 1885. С. 85, а также: Андроников, с. 346—347. В этом же издании в альбоме иллюстраций за № 43 воспроизведен портрет И. В. Вуича).[2]

Н. И. Черняев сблизил тип Вулича с пушкинским Сильвио, героем «Выстрела» (Южный край. 1901. № 6925). Б. В. Нейман, цитируя Н. И. Черняева, добавлял: «...в самом деле имеется некоторое, но не особенно значительное сходство вообще между «Выстрелом» и лермонтовским очерком. Действие произведений разыгрывается в захолустье; все участвующие — офицеры; герои мрачны, молчаливы, таинственны, вдобавок иностранцы; центральным моментом рассказов является выстрел» (Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. Киев, 1914. С. 114—115).

Трудно сказать, кто в большей степени, Вулич или Печорин, является героем рассказа, в котором, как справедливо заметил С. В. Шувалов, «искусно связаны две темы: 1) Печорин и Вулич; 2) Печорин и казак, убивший Вулича; это два последовательные эпизода одной истории, и в то же время они объединены основным мотивом рассказа — о предопределении» (Шувалов С. В. М. Ю. Лермонтов: Жизнь и творчество. М., ГИЗ, 1925. С. 134—135).

Белинский в своей большой статье о «Герое нашего времени» говорит о «Фаталисте»: «...отрывок с превосходно изложенными подробностями, увлекательный по рассказу. Особенно хорошо обрисован характер героя — так и видите его перед собою, тем более, что он очень похож на Печорина. Сам Печорин является тут действующим лицом, и едва ли еще не более на первом плане, чем сам герой рассказа. Свойство его участия в ходе повести, равно как и его отчаянная, фаталическая смелость при взятии взбесившегося казака, если не прибавляют ничего нового к данным о его характере, то все-таки добавляют уже известное нам и тем самым усугубляют единство мрачного и терзающего душу впечатления целого романа, который есть биография одного лица. — Это усиление впечатления особенно заключается в основной идее рассказа, которая есть — фатализм, вера в предопределение, одно из самых мрачных заблуждений человеческого рассудка, которое лишает человека нравственной свободы, из слепого случая делая необходимость. Предрассудок — явно выходящий из положения Печорина, который не знает, чему верить, на чем опереться, и с особенным увлечением хватается за самые мрачные убеждения, лишь бы только давали они поэзию его отчаянию и оправдывали его в собственных глазах» (Белинский. Т. 4. С. 261).

С. П. Шевырев находил, что «Фаталист» для того и написан, чтобы «развить более характер» Печорина и выставить его «фатализм, согласный со всеми прочими его свойствами» (Москвитянин. 1841. Ч. 2. № 4. С. 527). Выступает в рассказе и присущая Печорину жестокость, его «вампиризм», который он проявляет в отношениях к Бэле, Мери, Максиму Максимычу. Вулич для него тоже лишь орудие эксперимента: своим пари он провоцирует Вулича на весьма возможное самоубийство. Точно такой же эксперимент Печорин проделывает, стоя перед заряженным пистолетом Грушницкого.

Раздумья о предопределении, игра со случаем, отчаянная храбрость, неразрывная спутница фатализма, — все это было свойственно Лермонтову, особенно в последние месяцы его жизни, когда он уже не видел выхода из трагических противоречий в условиях русской действительности начала 1840-х годов. «Ему доставляло как будто особенное удовольствие вызывать судьбу; опасность или возможность смерти делали его остроумным, разговорчивым, веселым» (Висковатов, с. 346).

В сентябре 1840 года в письме к А. А. Лопухину Лермонтов завершал описание Валерикского боя характерным признанием:

«Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными» (Т. 6. С. 456). Эти слова были бы уместны в дневнике Печорина, а в стихотворении «Валерик» он говорил:

Мой крест несу я без роптанья:
То иль другое наказанье?
Не все ль одно. Я жизнь постиг;
Судьбе, как турок иль татарин,
За все я ровно благодарен;
У бога счастья не прошу
И молча зло переношу.
Быть может, небеса востока
Меня с ученьем их пророка
Невольно сблизили...

«Повесть «Фаталист», — заметил Б. М. Эйхенбаум, — играет роль двойного финала: ею не только заканчивается «Журнал Печорина», но и замыкается вся «цепь повестей», образующая роман. Автор избавил себя от традиционной обязанности говорить в конце романа о дальнейшей судьбе героя и о его смерти, потому что об этом было сообщено раньше («Максим Максимыч» и Предисловие к «Журналу Печорина»). Проблема финала решена иначе: в основу последней повести положен вопрос о «судьбе», о «предопределении», о «фатализме» — вопрос, характерный для мировоззрения и поведения людей 30-х годов (последекабристской эпохи). Он подготовлен и самим ходом событий внутри романа, поскольку и в «Тамани» и в «Княжне Мери» герой оказывается на краю гибели» (Т. 6. С. 666).

В другой работе Б. М. Эйхенбаум уточнил историко-философскую основу «Фаталиста». «Как за портретом Печорина стала целая естественнонаучная и философская теория, так за «Фаталистом» скрывается большое философско-историческое течение, связанное с проблемой «исторической закономерности», «необходимости» или, как тогда выражались, «судьбы», «предвидения». Это была одна из острейших декабристских тем (см. у К. Рылеева, А. Бестужева, Н. Муравьева и др.), научным обоснованием которой служили работы французских историков О. Тьерри, П. Баранта, Тьера (об этом см. в кн.: Реизов Б. Г. Французская романтическая историография. Л.: Изд-во ЛГУ, 1955 и Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958, особенно с. 136—142). Лермонтов, конечно, знал сочинения и взгляды этих французских историков и, главное, понимал всю серьезность и все значение этих взглядов не только для исторической науки, но и для жизни, для ежедневного решения самых основных вопросов поведения и борьбы. Достаточно вспомнить, какое важное место отведено теме «судьбы» и «рока» в лирике Лермонтова, в его поэмах» (Эйхенбаум Б. М. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 158—159).

Не отвергая значения предопределения, фатализма, Лермонтов, как это убедительно показал Б. М. Эйхенбаум, берет эту проблему не в теоретическом («метафизическом») плане, а в чисто психологическом, в связи с душевной жизнью человека, с его поведением, и делает неожиданный для «теоретика», но убедительный практический (психологический) вывод: «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!». «Фатализм здесь повернут своей противоположностью: если «предопределение» (хотя бы в форме исторической закономерности) действительно существует, то сознание этого должно делать поведение человека тем более активным и смелым. Вопрос о «фатализме» этим не решается, но обнаруживается та сторона этого мировоззрения, которая приводит не к «примирению с действительностью», а к «решительности характера — к действию». Таким истинным художественным поворотом философской темы Лермонтов избавил свою заключительную повесть от дурной тенденциозности, а свой роман от дурного или мрачного финала» (там же, с. 159).

Очень близко к этому поставлен вопрос в «Войне и мире» Л. Н. Толстого: «В чем состоит фатализм восточных? — рассуждает он в черновой редакции эпилога. — Не в признании закона необходимости, но в рассуждении о том, что если все предопределено, то и жизнь моя предопределена свыше и я не должен действовать...

Наше воззрение не только не исключает нашу свободу, но непоколебимо устанавливает существование ее, основанное не на разуме, но на непосредственном сознании» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90-та т. Т. 15. М.: Гослитиздат, 1955. С. 238—239). В тридцатые годы XIX века вокруг проблемы фатализма шла оживленная полемика. В этом отношении интересна книга К. Лебедева «История: Первая часть введения: Идея, содержание и форма истории» (М., 1834).

«Круг вопросов, затрагиваемых Лебедевым в связи с проблемой фатализма и, главное, точка зрения, с которой они рассматриваются (нравственная ответственность человека, значение его воли и сознания), настолько перекликаются с аналогичными размышлениями Лермонтова, что невольно напрашивается предположение о знакомстве поэта с названной книгой. Во всяком случае, вполне возможно предположить, что Лермонтов встречался с автором книги, с которым учился вместе в университете, тем более, что последний был другом Закревского. Но если даже это и не так, то все-таки бесспорно одно: вопросы, затронутые Лебедевым, волновали и обсуждались в том кругу студенчества, с которым был связан Закревский, а следовательно, и Лермонтов» (Тойбин И. М. К проблематике новеллы Лермонтова «Фаталист» // Учен. зап. Курск. пед. ин-та. Гуманит. цикл. 1959. Вып. 9. С. 42).

Но главная задача «Фаталиста» — «не философская дискуссия сама по себе, а определение в ходе этой дискуссии характера Печорина. Только такой подход способен объяснить завершающее место «Фаталиста» в романе. При всяком другом «Фаталист» будет ощущаться — явно или скрыто — как необязательный привесок к основной сюжетной линии „Героя нашего времени”» (Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 13).

И. И. Виноградов, исследуя роман Лермонтова в философском плане, специально уделил внимание значению повести «Фаталист» в идейно-художественном единстве романа: «...„Фаталист” отнюдь не довесок к основной, самостоятельно значимой части романа. В известном отношении он занимает в системе повестей „Героя нашего времени” ключевое положение, и без него роман не только потерял бы в своей выразительности, но и во многом утратил бы и свой внутренний смысл. Вся логика повествования, весь ход развертывающегося композиционного его построения подготавливают постепенно, шаг за шагом, необходимость появления этого последнего и решающего звена, — „Фаталист” заключает роман, как своего рода „замковый камень”, который держит весь свод и придает единство и полноту целому...»

И дальше: «„Фаталист” и в самом деле раскрывает нам Печорина с существенно новой и важной стороны. Оказывается, — „рефлексия” Печорина куда более серьезна и глубока, чем это представляется поначалу... Оказывается, — и в этом же Печорин до конца верен своему времени — времени, подвергавшему пересмотру коренные вопросы человеческого существования, во всем пытавшемуся идти „с самого начала”, времени небывалого доселе, напряженнейшего интереса к важнейшим философским проблемам, времени, когда, по выражению Герцена, „вопросы становились все сложнее, а решения менее простыми”. Печорин тоже, как видим, пытается идти „с самого начала”, пытается решить вопрос, которым, действительно, все „начинается”.

Это вопрос о тех первоначальных основаниях, на которых строятся и от которых зависят уже все остальные человеческие убеждения, любая нравственная программа жизненного поведения. Это вопрос о том, предопределено ли высшей божественной волею назначение человека и нравственные законы его жизни или человек сам, своим свободным разумом, свободной своей волей определяет их и следует им» (Виноградов И. Философский роман Лермонтова // Новый мир. 1964. № 10. С. 217—218).

Фаталист (от лат. fatum — судьба) — человек, верящий в судьбу, в предопределение.

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты... – По всей вероятности, место действия «Фаталиста» — станица Червленная, в которой Лермонтов останавливался по пути в Кизляр в 1837 году. О станице Червленной см.: Кулебякин П. Из местных воспоминаний о М. Ю. Лермонтове // Терские ведомости. 1886. № 14. С. 2; Ткачев Г. А. Станица Червленная. Владикавказ, 1912. 116 с.; Семенов Л. П. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914. С. 119, 423—424; он же. Лермонтов на Кавказе. Пятигорск: Орджоникидз. краев. изд-во, 1939. С. 132—133; Виноградов Б. С. Русские писатели в Чечено-Ингушетии. Грозный: Чеч.-Ингуш. кн. изд-во, 1958. С. 69—75.

Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников... – «Учение и вера в предопределение (фатализм), в то, что ход и исход жизни каждого человека извечно предопределены свыше и человек не властен ни в чем его изменить, выполняя в своей жизни лишь божественные предначертания, составляет одну из основ магометанского религиозного жизнепонимания. Исторические корни этого учения таковы: для мусульманина, как и для христианина, бог всемогущ и всеведущ; будущее ему также хорошо известно, как прошлое и настоящее; все, что делается в мире, делается по его воле; и в то же время человек может исполнять и не исполнять предписания божии и за их исполнение подлежит ответственности. Учение о боге, таким образом, могло развиваться или в сторону учения о предопределении, или в сторону признания свободной человеческой воли. В Мекке Мухаммед не был ничьим повелителем; призывая людей к покаянию, вере и деятельной любви, он мог взывать только к их доброй воле; естественно, что в меккских сурах учение об обязанностях и ответственности человека преобладает над учением о всемогуществе божием. После бегства в Медину Мухаммед сделался правителем сначала этого города и его области, потом — почти всей Аравии; люди должны были беспрекословно исполнять волю бога, передаваемую через его посланника; естественно было убеждать их, что этой волей все заранее обдумано и предрешено, так что сопротивляться ей бесполезно; даже в битвах человеку не угрожает никакая опасность, так как его смертный час заранее определен в книге судеб. Преемники Мухаммеда по тем же причинам имели основание поддерживать учение о предопределении, за которое одинаково стояли „праведные” халифы и омейяды» (Бартольд В. В. Ислам. Пг.: Огни, 1918. С. 68—69; см. также: Климович Л. Ислам и современность // Наука и религия. 1965. № 7. С. 21—24; № 8. С. 51—57; № 9. С. 16—21; № 10. С. 15—20; № 11. С. 29—32; Фаркаш Э. Свобода личности и проблема морали. М., 1962; Бочарова А. К. Фатализм Печорина // Творчество М. Ю. Лермонтова: Сб. статей, посвящ. 150-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова. Пенза, 1965. С. 225—249. (Учен. зап. Пенз. пед. ин-та. Серия филол.; Вып. 14).

В записанной Лермонтовым сказке «Ашик-Кериб» есть эпизод: богач Куршуд-бек обманом женится на невесте бедняка Ашик-Кериба, но в самый разгар свадебного пира появляется Ашик-Кериб, и невеста бросается к нему в объятия. Брат Куршуд-бека кинулся на них с кинжалом, но Куршуд-бек остановил его, сказав: «Успокойся и знай: что написано у человека на лбу при его рождении, того он не минует» (Т. 6. С. 201).

Об отношении Лермонтова к идее предопределения и интересе его к фатализму выше.

Он был родом серб, как видно было из его имени. – О поручике И. В. Вуиче — прототипе Вулича выше.

Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. – Образ Вулича примыкает к галерее страстных игроков, которыми изобилует русская литература первой половины XIX века. Лермонтов хорошо помнил Сильвио из «Выстрела» и Германна из «Пиковой дамы» Пушкина. В творчестве Лермонтова созданию образа Вулича предшествовала работа над «Маскарадом», где большое внимание уделено изображению игроков, и в том числе Арбенина, Казарина и Звездича. Уже когда «Герой нашего времени» вышел в свет, в начале 1841 года, Лермонтов вернулся к изображению игрока Лугина в отрывке из неоконченной повести «Штосс». Одновременно с Лермонтовым ряд образов игроков был создан Гоголем («Игроки», Ноздрев в «Мертвых душах»).
Этот интерес к карточной игре не случаен. Двадцатые, и в особенности тридцатые годы в России, да и на Западе, характеризуются широко распространенным увлечением игрой в карты. Для некоторых слоев разоряющегося дворянства карты становятся постоянным «промыслом», неверным, но заманчивым способом обогащения.

Ю. М. Лотман связывает тему карточной игры с темой судьбы. «Азартные игры, — пишет он, — фараон, банк, штосс — это игры с упрощенными правилами, и они ставят выигрыш полностью в зависимость от случая. Это позволяло связывать вопросы выигрыша и проигрыша с «фортуной» — философией успеха и шире — видеть в них как бы модель мира, в котором господствует случай:

Что ни толкуй Вольтер или Декарт —
Мир для меня — колода карт,
Жизнь — банк; рок мечет, я играю.
И правила игры я к людям применяю („Маскарад”).

(Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 13).

...раз, во время экспедиции, ночью, он на подушке метал банк; ему ужасно везло. – Речь идет об игре в банк. Вулич — банкомет. Он ставил определенную сумму (метал или держал банк). Другие игроки — «понтёры» «понтировали», шли против него. Каждый из понтёров объявлял свою сумму, которую он «отвечает»; она могла быть меньше суммы, объявленной банкометом, или равна ей. В случае, как было с Вуличем, она равнялась всей сумме банкомета: «ва банк»! — это значит, что игра достигла предела денежного напряжения, выигравший получил бы всю сумму, находящуюся в банке. Поэтому банкомет Вулич непременно хотел «докинуть талью», то есть довести до конца промет колоды, пока не объявится карта, объявленная его противником-понтёром, в данном случае семерка. Только когда семерка была «дана» и этим определился выигрыш понтёра, проигравший Вулич оторвался от карт и «явился в цепь». В самозабвении игрока Вулич нарушил военную дисциплину. Эта черта была нужна Лермонтову, чтобы показать силу страсти, которая владела Вуличем (ср.: Дурылин, с. 253).

Утверждаю, что нет предопределения... – Ю. М. Лотман заметил, что Печорин произносит эти слова за несколько минут до того, как предсказывает Вуличу близкую смерть, основываясь на том, что «на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы. Западное «нет предопределения» и восточное «неизбежная судьба» почти сталкиваются на его языке» (Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 15).

Все замолчали и отошли. – В рукописном тексте за этими словами следует: «Вуич продолжал: если я не должен умереть, то этот пистолет или не заряжен, или осечется, если суждено противное — то ничто не может этому помешать. Итак, господа, все ваши опасения напрасны. Он вышел» и т. д. (Т. 6. С. 609).

По этому поводу И. М. Болдаков приводит рассказ Байрона об одном своем школьном товарище: «...он рассказал мне, что накануне, взяв пистолет и не справляясь, был ли он заряжен, он приставил его себе ко лбу и спустил курок, предоставив случаю решить, последует выстрел или нет». «Не этот ли случай, — спрашивает И. М. Болдаков, — встреченный Лермонтовым в «Мемуарах Байрона», которыми он зачитывался еще в юности, дал ему тему для рассказа, столь характерно заканчивающего его роман?» (Лермонтов М. Ю. Соч. Т. 1. М.: Изд. Е. Гербек, 1891. С. 442—443). Предположение И. М. Болдакова любопытно, но сомнительно. Такой случай мог быть и в одном из полков, в которых служил Лермонтов. См. также: Левин В. Эдуард Ноэль Лонг — предшественник Вулича // Лит. учеба. 1978. № 1. С. 235—236.

...но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все время не спускал глаз с пистолета. – После этого в рукописи следовало: «Как бы то ни было посредничество судьбы в этом деле все-таки оставалось неоспоримо». Лермонтов исключил эту фразу из окончательного текста, как слишком определенное утверждение справедливости веры в предопределение (см.: Дурылин, с. 253).

Я возвращался домой... звезды спокойно сияли... – Все это размышление Печорина стоит в близкой связи с давними мыслями самого Лермонтова. Взгляд на звездное небо внушал ему, что человек одинок, что природа равнодушна к нему. Ср. стихотворение «Небо и звезды» (1831).

В «Демоне» звезды поставлены в пример человеку:

В день томительный несчастья
Ты о них лишь вспомяни;
Будь к земному без участья
И беспечна как они!

В «Сказке для детей» Демон говорит:

И улыбались звезды голубые,
Глядя с высот на гордый прах земли,
Как будто мир достоин их любви,
Как будто им земля небес дороже...

Жалоба Печорина «А мы, их жалкие потомки...» представляет собою отчасти повторение жалобы самого Лермонтова в «Думе»:

К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно-малодушны,
И перед властию — презренные рабы.

...были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. – Речь идет об астрологах, которые в древности и в средние века пытались предсказывать судьбы людей по положению на небе небесных светил в момент рождения того или иного человека. Вера в астрологические предсказания была так сильна, что еще в XVIII веке астрономам приходилось составлять гороскопы — таблицы, анализирующие положение звезд в час рождения человека и определяющие их влияние на его судьбу. Печорин относился к таким предсказаниям иронически, но завидовал этому проявлению фатализма, потому что люди, верившие во влияние небесных светил на земные дела, были будто бы сильнее современных людей, дрожащих за свою жизнь (см.: Дурылин, с. 254).

Между тем «позиция Печорина отнюдь не свидетельствует о его приверженности к традиционному мировоззрению, о симпатиях к наивной вере «людей премудрых». Напротив, как это явствует из едкой иронии его по отношению к ним, в разрешении проблемы он склонен идти скорее путями атеистического сознания — или во всяком случае такого, которое не признает вмешательства высшей воли в дела человеческие и оставляет вопрос о боге открытым, не имеющим значения для остальных вопросов человеческой жизни. В этом — отметим кстати — он тоже подлинный герой тридцатых годов; и в самом интересе его именно к этой «начальной» дилемме, и в том, как он ее разрешает, звучат явственные отзвуки тех духовных исканий, которые были характерны для тридцатых годов, через которые прошли все лучшие люди его поколения — в том числе и такие, как Белинский и Герцен, Огарев и Бакунин. Ироническое отношение Печорина к философии «людей премудрых» прямо связано у него, как видим, с утверждением права человека на самостоятельность решений: он называет «колею предков» «опасной», он видит, что она отнимает у него свободу воли, и предпочитает «решительность» характера, основанную на праве человека «сомневаться во всем». Он сознает в себе единственного творца своей судьбы и потому-то и дорожит своей свободой как высшей ценностью...» (Виноградов И. Философский роман Лермонтова // Новый мир. 1964. № 10. С. 218)

В первой молодости моей я был мечтателем... – Об этой работе воображения говорит одно из ранних стихотворений Лермонтова («Русская мелодия», 1829):

В уме своем я создал мир иной
И образов иных существованье;
Я цепью их связал между собой,
Я дал им вид, но не дал им названья...

Ср. другие признания в стихотворении «1831 года июня 11 дня»:

Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала...
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями...
...Не раз,
Встревоженный печальною мечтой, Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О, нет! все было ад иль небо в них.

...усталость, как после ночной битвы с привидением... – Образ этот заимствован из сохраненного Библией древнего еврейского мифа о борьбе патриарха Якова с богом.

...я истощил и жар души... – Ср. в желчной «Благодарности» Лермонтова: «За жар души, растраченной в пустыне...»

«Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал казак... – Б. М. Эйхенбауму это место показалось сомнительным: «...ясно, что никто, кроме самого Вулича, не мог рассказать об этом, а Вулич успел сказать только два слова: „он прав”» (Эйхенбаум Б. М. Лермонтов: Опыт ист.-лит. оценки. Л.: ГИЗ, 1924. С. 153). Из всего контекста ясно, что краткий диалог Вулича и его убийцы был сообщен Печорину двумя казаками, которые «следили за убийцей» и «подоспели, подняли раненого». Так как Вулич был разрублен «от плеча почти до сердца», то от момента его вопроса и ответа убийцы прошло лишь несколько секунд, и казаки, подоспевшие к еще дышавшему Вуличу, должны были услышать эти слова.

Побойся бога, ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; — ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь! – Ирония Лермонтова направлена на парадоксальность того факта, что есаул, подчеркивая принадлежность казака православной вере, а не магометанской, именно русскому сознанию приписывает покорность судьбе. Ср. дальше слова Максима Максимыча: «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано...» (с. 191). Дурылин приводит в связи с этим местом русские народные пословицы: «От судьбы не уйдешь», «От роду не в воду», «Судьба руки вяжет», «Детишки не без судьбишки» и др. (Дурылин, с. 257; ср.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. Т. 3. М.: ГИС, 1955. С. 622).

Я люблю сомневаться во всем... – Это свойство Печорина согласуется с основным принципом «скептической школы», идеи которой развивал Монтень. См.: Головко В. М. «Опыты» М. Монтеня как один из источников романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»: (О традициях философского скептицизма в «Фаталисте») // М. Ю. Лермонтов: Проблемы изучения и преподавания. Ставрополь, 1994. С. 28—34.

Больше я от него ничего не мог добиться... – «Фаталист» кончается юмористически краткой беседой Печорина об азиатских курках в черкесских винтовках с простодушно-лукавым, неподатливым Максимом Максимычем, так умно и тактично избегающим «метафизических прений». Такою же усмешкой оканчивается и «Тамань»: «Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности?».

Лев Толстой в «Набеге» так же завершил беседу, которую рассказчик пытается завязать на «метафизическую тему» с капитаном Хлоповым, напоминающим Максима Максимыча. Хлопов прямо, без околичностей отклоняет бесплодный разговор: «...вот у нас есть юнкер, так тот любит пофилософствовать. Вы с ним поговорите. Он и стихи пишет» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90-та т. Т. 3. М.; Л.: ГИХЛ, 1932. С. 17).