1
Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала. Я любил
Все обольщенья света, но не свет,
В котором я минутами лишь жил;
И те мгновенья были мук полны,
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями. Но сон,
Как мир, не мог быть ими омрачен.

       2
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной,
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал; но все образы мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! всё было ад иль небо в них.

       3
Холодной буквой трудно объяснить
Боренье дум. Нет звуков у людей
Довольно сильных, чтоб изобразить
Желание блаженства. Пыл страстей
Возвышенных я чувствую, но слов
Не нахожу и в этот миг готов
Пожертвовать собой, чтоб как-нибудь
Хоть тень их перелить в другую грудь.

       4
Известность, слава, что они? — а есть
У них над мною власть; и мне они
Велят себе на жертву всё принесть,
И я влачу мучительные дни
Без цели, оклеветан, одинок;
Но верю им! — неведомый пророк
Мне обещал бессмертье, и живой
Я смерти отдал всё, что дар земной.

       5
Но для небесного могилы нет.
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймет их, удивленный свет
Благословит; и ты, мой ангел, ты
Со мною не умрешь: моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
С моим названьем станут повторять
Твое: на что им мертвых разлучать?

       6
К погибшим люди справедливы; сын
Боготворит, что проклинал отец.
Чтоб в этом убедиться, до седин
Дожить не нужно. Есть всему конец;
Не много долголетней человек
Цветка; в сравненьи с вечностью их век
Равно ничтожен. Пережить одна
Душа лишь колыбель свою должна.

       7
Так и ее созданья. Иногда,
На берегу реки, один, забыт,
Я наблюдал, как быстрая вода
Синея гнется в волны, как шипит
Над ними пена белой полосой;
И я глядел, и мыслию иной
Я не был занят, и пустынный шум
Рассеивал толпу глубоких дум.

       8
Тут был я счастлив... О, когда б я мог
Забыть что незабвенно! женский взор!
Причину стольких слез, безумств, тревог!
Другой владеет ею с давных пор,
И я другую с нежностью люблю,
Хочу любить, — и небеса молю
О новых муках: но в груди моей
Всё жив печальный призрак прежних дней.

       9
Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим;
Тоска блуждает на моем челе,
Я холоден и горд; и даже злым
Толпе кажуся; но ужель она
Проникнуть дерзко в сердце мне должна?
Зачем ей знать, что в нем заключено?
Огонь иль сумрак там — ей всё равно.

       10
Темна проходит туча в небесах,
И в ней таится пламень роковой;
Он вырываясь обращает в прах
Всё, что ни встретит. С дивной быстротой
Блеснет и снова в облаке укрыт;
И кто его источник объяснит,
И кто заглянет в недра облаков?
Зачем? они исчезнут без следов.

       11
Грядущее тревожит грудь мою.
Как жизнь я кончу, где душа моя
Блуждать осуждена, в каком краю
Любезные предметы встречу я?
Но кто меня любил, кто голос мой
Услышит и узнает? И с тоской
Я вижу, что любить, как я, порок,
И вижу, я слабей любить не мог.

       12
Не верят в мире многие любви
И тем счастливы; для иных она
Желанье, порожденное в крови,
Расстройство мозга иль виденье сна.
Я не могу любовь определить,
Но это страсть сильнейшая! — любить
Необходимость мне; и я любил
Всем напряжением душевных сил.

       13
И отучить не мог меня обман;
Пустое сердце ныло без страстей,
И в глубине моих сердечных ран
Жила любовь, богиня юных дней;
Так в трещине развалин иногда
Береза вырастает молода
И зелена, и взоры веселит,
И украшает сумрачный гранит.

       14
И о судьбе ее чужой пришлец
Жалеет. Беззащитно предана
Порыву бурь и зною, наконец
Увянет преждевременно она;
Но с корнем не исторгнет никогда
Мою березу вихрь: она тверда;
Так лишь в разбитом сердце может страсть
Иметь неограниченную власть.

       15
Под ношей бытия не устает
И не хладеет гордая душа;
Судьба ее так скоро не убьет,
А лишь взбунтует; мщением дыша
Против непобедимой, много зла
Она свершить готова, хоть могла
Составить счастье тысячи людей:
С такой душой ты бог или злодей...

       16
Как нравились всегда пустыни мне.
Люблю я ветер меж нагих холмов,
И коршуна в небесной вышине,
И на равнине тени облаков.
Ярма не знает резвый здесь табун,
И кровожадный тешится летун
Под синевой, и облако степей
Свободней как-то мчится и светлей.

       17
И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг,
Когда степей безбрежный океан
Синеет пред глазами; каждый звук
Гармонии вселенной, каждый час
Страданья или радости для нас
Становится понятен, и себе
Отчет мы можем дать в своей судьбе.

       18
Кто посещал вершины диких гор
В тот свежий час, когда садится день,
На западе светило видит взор
И на востоке близкой ночи тень,
Внизу туман, уступы и кусты,
Кругом всё горы чудной высоты,
Как после бури облака, стоят
И странные верхи в лучах горят.

       19
И сердце полно, полно прежних лет,
И сильно бьется; пылкая мечта
Приводит в жизнь минувшего скелет,
И в нем почти всё та же красота.
Так любим мы глядеть на свой портрет,
Хоть с нами в нем уж сходства больше нет,
Хоть на холсте хранится блеск очей,
Погаснувших от время и страстей.

       20
Что на земле прекрасней пирамид
Природы, этих гордых снежных гор?
Не переменит их надменный вид
Ничто: ни слава царств, ни их позор;
О ребра их дробятся темных туч
Толпы, и молний обвивает луч
Вершины скал; ничто не вредно им.
Кто близ небес, тот не сражен земным.

       21
Печален степи вид, где без препон,
Волнуя лишь серебряный ковыль,
Скитается летучий аквилон
И пред собой свободно гонит пыль;
И где кругом, как зорко ни смотри,
Встречает взгляд березы две иль три,
Которые под синеватой мглой
Чернеют вечером в дали пустой.

       22
Так жизнь скучна, когда боренья нет.
В минувшее проникнув, различить
В ней мало дел мы можем, в цвете лет
Она души не будет веселить.
Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя, и понять
Я не могу, что значит отдыхать.

       23
Всегда кипит и зреет что-нибудь
В моем уме. Желанье и тоска
Тревожат беспрестанно эту грудь.
Но что ж? Мне жизнь всё как-то коротка
И всё боюсь, что не успею я
Свершить чего-то! — жажда бытия
Во мне сильней страданий роковых,
Хотя я презираю жизнь других.

       24
Есть время — леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен: усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна.
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем.

       25
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном всё чисто, а в другом всё зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.

       26
Никто не получал, чего хотел
И что любил, и если даже тот,
Кому счастливый небом дан удел,
В уме своем минувшее пройдет,
Увидит он, что мог счастливей быть,
Когда бы не умела отравить
Судьба его надежды. Но волна
Ко брегу возвратиться не сильна.

       27
Когда, гонима бурей роковой,
Шипит и мчится с пеною своей,
Она всё помнит тот залив родной,
Где пенилась в приютах камышей,
И, может быть, она опять придет
В другой залив, но там уж не найдет
Себе покоя: кто в морях блуждал,
Тот не заснет в тени прибрежных скал.

       28
Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь творец;
Но равнодушный мир не должен знать,
И не забыт умру я. Смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне.

       29
Все. Нет, не все: созданье есть одно
Способное любить — хоть не меня;
До этих пор не верит мне оно,
Однако сердце, полное огня
Не увлечется мненьем, и мое
Пророчество припомнит ум ее,
И взор, теперь веселый и живой,
Напрасной отуманится слезой.

       30
Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста,
На диком берегу ревущих вод
И под туманным небом; пустота
Кругом. Лишь чужестранец молодой,
Невольным сожаленьем и молвой
И любопытством приведен сюда,
Сидеть на камне станет иногда.

       31
И скажет: отчего не понял свет
Великого, и как он не нашел
Себе друзей, и как любви привет
К нему надежду снова не привел?
Он был ее достоин. И печаль
Его встревожит, он посмотрит вдаль,
Увидит облака с лазурью волн,
И белый парус, и бегучий челн.

       32
И мой курган! — любимые мечты
Мои подобны этим. Сладость есть
Во всем, что не сбылось, — есть красоты
В таких картинах; только перенесть
Их на бумагу трудно: мысль сильна,
Когда размером слов не стеснена,
Когда свободна, как игра детей,
Как арфы звук в молчании ночей!

1831

Источник: Лермонтов М. Ю. Сочинения: В 6 т. – М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954. – Т. 1. Стихотворения, 1828–1831. – С. 177–186.

1. «1831-го июня 11 дня» – впервые опубликовано с пропусками и искажениями в Соч. под ред. Дудышкина (т. 2, 1860, стр. 105—115).
Дата указана в названии стихотворения.
Стихи 101—112 вариируются в поэме «Литвинка» (стихи 513—520), а 194—195 в «Джюлио» (стихи 292—293). Строфы 1, 2, 5 вошли в драму «Странный человек» с небольшими разночтениями.
Стихотворение имеет автобиографический характер. По идейному содержанию оно наиболее значительное из всей юношеской лирики: в нем с особой силой проявился действенный, жизнеутверждающий характер лермонтовской поэзии. «В стихах Лермонтова начинают громко звучать ноты, почти незаметные у Пушкина — это жадное желание дела, активного вмешательства в жизнь. Жажда дела, тоска сильного человека, который не находит почвы для приложения своих сил, — была вообще свойственна людям тех годов», — отмечал А. М. Горький в своих лекциях о русской литературе, читанных в 1909 году на о. Капри (М. Горький. История русской литературы. ГИХЛ, М., 1939, стр. 160).
Стихотворение Лермонтова «1831-го июня 11 дня» перекликается с известными высказываниями Белинского и Герцена об активном отношении к жизни. «Жизнь есть действование, а действование есть борьба ... », — писал В. Г. Белинский в 1834 году в «Литературных мечтаниях» (Белинский, т. 1, стр. 360). То же у Герцена: « ... хочется действования, ибо одно действование может вполне удовлетворить человека. Действование — сама личность» (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. под ред. Лемке, т. 3, Пгр., 1919, стр. 216).
Призыв к борьбе и действованию был одним из существенных моментов, в которых проявилась идейная солидарность Лермонтова с Белинским и его друзьями. Н. Г. Чернышевский писал об этой солидарности: «Лермонтов ... самостоятельными симпатиями своими принадлежал новому направлению, и только потому, что последнее время своей жизни провел на Кавказе, не мог разделять дружеских бесед Белинского и его друзей» (Чернышевский, т. 3, стр. 223).
Женщина, к которой обращены многие строки стихотворения, — Наталия Федоровна Иванова (1813 — 1875), дочь московского драматурга Ф. Ф. Иванова, в начале 30-х годов вышедшая замуж за Н. М. Обрескова.
В 1830—1831 годах Лермонтов был сильно увлечен Н. Ф. Ивановой; ей посвящен ряд стихотворений этого периода; отношения с ней нашли также отражение в трагедии «Странный человек». (вернуться)

---

«1831-го ИЮНЯ 11 ДНЯ», программное для юношеской лирики Лермонтова стихотворение, суммирующее целый ряд ее осн. философско-романтич. мотивов. Форме непосредств. размышления «байронического героя» придан характер дневниковой записи. Жанр стих. и его строфич. композиция восходят, как указал Б. Эйхенбаум, к «Посланию Августе» («Epistle to Augusta») Дж. Байрона; каждая строфа из восьми стихов, строго чередующихся в порядке ababccdd (рифмовка у Байрона — abababcc).

Строфы 1, 2, 5 (с небольшими изменениями) вошли в драму «Странный человек» (1831); намеченный в последней строфе «отрывка» мотив неразделенной любви отражает, как и вся драма, сложившиеся отношения с Н. Ф. Ивановой (см. Ивановский цикл); оценка этих строф одним из героев драмы (Снегиным) свидетельствует о важности «отрывка» для Л. («Он это писал в гениальную минуту»). В стих. также повторяются, варьируясь, стихи из ранее написанной поэмы «Джюлио», 1830 (ср. строфы 22, 24, 25); др. стихи вошли в созданную позднее поэму «Литвинка», 1832 (ср. строфы 13, 14, 17, 24), что отражает ранний и устойчивый интерес Л. к одной из центр. проблем романтизма — самопознанию. Напряженная рефлексия, развернутая в стих., связана также с жаждой личного усовершенствования и с погружением в филос. анализ душевной жизни, к к-рому рус. мысль (Н. В. Станкевич, В. Г. Белинский, А. И. Герцен, М. А. Бакунин) обратилась в нач. 30-х гг. В стих. запечатлелись занятия Л. философией и филос. споры в среде студенч. молодежи «о боге, о вселенной...», вызванные, в частности, изучением Ф. Шеллинга (см. работы Н. Бродского, Б. Эйхенбаума). Однако в нем нет строгой филос. концепции. Филос. анализу подвергается процесс внутр. жизни героя, в к-рой важнейшее место отведено восприятию и осмыслению мира в аспекте трех высших романтич. ценностей — иск-ва, любви, религии, составляющих для романтика подлинную реальность человеческого бытия. Элегич. и гражд. поэтич. формулы сочетаются с нравств. афоризмами и сентенциями, с филос. тезами (что приводит к заметной «прозаизации» стиля).

Мечтатель-герой поставлен перед лицом вечности («И мысль о вечности, как великан, / Ум человека поражает вдруг...»), и это побуждает его к откровенному «отчету» «в своей судьбе». Попытка непосредственно воспроизвести процесс самопознания, рождения филос. мысли, начинающейся детскими впечатлениями, проходящей проверку ума и завершающейся возвращением к «любимым», но уже обогащенным мечтам, составила основу идейно-эмоц. содержания стих. и обусловила его структуру. В борьбе наивного чувства с трезвой скептич. мыслью возникает некое обобщенное, согретое личной эмоцией и смягченное ею тревожное и горькое знание. Стремление передать «самый процесс мысли, рождающейся в борьбе» (Эйхенбаум), определило свободную форму стих., непроизвольность самовыражения (будто импровизация), к-рые подчеркнуто контрастны интеллектуальному содержанию лирич. высказывания. При этом задача выражения набегающих противоречивых мыслей осознается как труднейшая проблема творчества и предстает борьбой между живой, трепетной мыслью и «омертвляющим» словом, что типично для романтиков (ср. у Ф. И. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь» — стих. «Silentium!» или у А. А. Фета стих. «Поделись живыми снами» и «Как беден наш язык!»); «боренье дум» передается не только прямо, но и косвенно — через условные пейзажные описания, к-рые, становясь эквивалентами настроений поэта, замещают их (туча с молнией, береза на развалинах, закат в горах, степной простор или степная пустыня и др.). Однако у Л. трудность в передаче «боренья дум» имеет и др. причину: юный поэт еще не справляется с формой выражения потока мыслей и чувств, они не развиваются, а нанизываются (вследствие чего возникает описательность в ущерб обобщенности).

Несмотря на извилистый и противоречивый ход размышления, в стих. сохраняется известная эмоционально-логич. последовательность. Романтич. антитезы небесного и земного, «ангельского» и «демонического», «священного» и «порочного» мыслятся извечно существующими, но их смешенье в человеке («Лишь в человеке встретиться могло / Священное с порочным») вносит смятенье и трагизм в его душу. Контрастно обозначая сущность психол. состояния, Л. через антитезы развертывает переплетение разящих противоречий, их спаянность и сопряженность. Ни одно из переживаний героя не выступает в «чистом» виде, каждая мысль и каждое чувство в процессе размышления поворачивается разными сторонами, приобретая то положительный, то отрицат. смысл. Поэтому он склонен возложить вину на самого себя («Находишь корень мук в себе самом»), а не на небесное предопределение («И небо обвинить нельзя ни в чем»). Вследствие этого «сумерки души» (т. е. смутное состояние души, обусловленное неочевидностью постоянно ускользающей истины и неотчетливостью причин душевного неблагополучия) становятся важным лирич. переживанием, окрашивающим все размышление. Однако рядом с такой позицией существует другая, не отменяемая в ходе раздумий: глубинной подосновой философич. прений выступает также моральная неудовлетворенность обществом, «светом», миром.

В результате герой бьется в тисках противоречий, не в силах их разрешить: то он готов принять «небесные» законы («Кто близ небес, тот не сражен земным»), то устремляется в мир земных страстей (см. Земля и небо в ст. Мотивы); то благословляет свое одиночество (см. в ст. Мотивы), то ищет контакта и понимания среди людей; то равнодушен и презрителен к славе, то жаждет ее; то испытывает потребность в гражд. деятельности и героич. подвиге (см. Действие и подвиг в ст. Мотивы), то сознает их роковую бессмысленность; то бешено гоняется за жизнью («...жажда бытия / Во мне сильней страданий роковых»), то отвергает ее («Жизнь ненавистна...»); то сопротивляется наплывающему мраку, то погружается в него. Так, мысль о бессмертии, постоянно подвергаясь сомнению, обрастает аргументами и контраргументами, иллюстрируется параллельными и контрастными картинами природы, доводами, почерпнутыми из книжных представлений и отстоявшегося жизненного опыта («К погибшим люди справедливы...»), чтобы тут же их опровергнуть. Бессмертие герой готов обрести ценой ужасного поступка, совершаемого как вызов избранной — «великой» — и мученической натуры «равнодушному миру». Он живет сознанием своей внутр. значительности, испытывая острое желание запечатлеть свое пребывание на земле, но надежда на ответный отклик судьбы и людей очень слаба. Желание бессмертия сосуществует в душе героя с жаждой любви (ср. концовку стих. «Выхожу один я на дорогу», 1841), имеющей над его сердцем «неограниченную власть», несмотря на ее муки, «сердечные раны» и «обманы»: и осуждение «родной страны» за кровавый поступок почти уравновешивается одной слезой возлюбленной; и вопрос о бытии надмирном включает острую тревогу: узнает ли? услышит ли там «мой голос» тот, «кто меня любил?».

В мечты, надежды, сладостные мгновенья и героич. порывы героя, однако, властно вторгаются и др. переживания: героя охватывает чувство внутр. пустоты, и личный удел выступает блужданием по морю жизни; герой не в силах найти ни умиротворения, ни деятельности. Высокие страсти оказались осмеянными, великие деяния обернулись равновеликим по масштабу грандиозным бунтом, ожидаемая благодарная память человечества — «кровавой могилой», «без молитв и без креста», личная значительность — глухой «тоской», неприятие «толпы» — судом над собой. Чем больше выдвинуто аргументов в пользу избранничества и бессмертия, тем они менее состоятельны. Недаром постепенно из плана личного они переключаются в план внеличный, отчуждаясь от героя и в конце концов связываясь с образом «чужестранца молодого». Неразрешимость противоречий в настоящем снимается темой будущего. Судьба героя воспринимается за пределами жизни пламенного мечтателя, и ее оценка передоверена «чужестранцу молодому», сожалеющему о печальной участи «великого». Раздумья «чужестранца» подтверждают надежды героя на бессмертие и, соотнесенные с сиюминутными его переживаниями («И мой курган! — любимые мечты / Мои подобны этим»), позволяют Л. слить настоящее и будущее в заключительной строфе и закончить стихотворение на высокой ноте: «Сладость есть во всем, что не сбылось».

Душевные переживания и терзающие поэта думы образуют устойчивый круг тем и мотивов, к-рые будут развиты в дальнейшей лирике. Возложив на себя тяжкую ношу разочарования и одиночества, Л. через самопознание сумел подняться над ними и опоэтизировал интеллектуальную героику личности. С этой т. з. стихотворение можно считать программным для лирики Л. в целом: в нем обозначился новый по сравнению с предшествующей поэтич. эпохой синтез психол. и гражд. мотивов, прошедших сквозь фильтр филос. мысли и обретших форму филос. монолога, где интеллектуальное содержание неотделимо от личностного типа лирич. высказывания. В последующей лирике Л. такая форма станет художественно отточенной и совершенной.

Стихотворение иллюстрировал А. А. Гурьев.

В. И. Коровин. Лермонтовская энциклопедия.

---