Первые произведения И. А. Крылова. Десницкий А. В.

Еще в Твери Крылов начал создавать свои первые литературные произведения, стал мечтать о том, чтобы стать писателем-профессионалом. Попытаемся представить, какие обстоятельства вызвали в нем эти стремления... Бывая в дворянских домах, юноша встречался с людьми, живо интересовавшимися литературой, много читавшими, пытавшимися писать. Здесь он доставая книги, делился мыслями о прочитанном. В губернаторском доме он смотрел любительские театральные представления. Ставились спектакли и организовывались концерты в зале «благородного собрания» и в дворянском училище. Пользуясь связями отца, юный Крылов мог бывать и там. Впрочем, в Твери был и постоянно действовавший, причем сильно влиявший на всю интеллектуальную жизнь города, культурный центр. Это была Тверская духовная семинария.

В то время, когда Крылов жил в Твери, в семинарии и в училище при ней было до полутора тысяч учащихся. У многих горожан дети учились в семинарии; огромное по тем временам учебное заведение привлекало на свои праздники «весь город», а выпущенные из стен семинарии воспитанники шли не только в духовенство, но и распределялись по канцеляриям и присутственным местам, становились учителями в частных домах, служили у богатых купцов, а иногда и сами занимались торговлей и ремеслами. Встречался с ними повсюду и Крылов. Это общение накладывало на его интересы и симпатии демократический, «третьесословный» отпечаток. Не только в губернаторском и иных дворянских домах Крылов мог пользоваться библиотеками, знакомиться с новинками литературы и театра, но, по-видимому, и в семинарии. Книжки ему могли давать и семинаристы; на вечера в семинарию его, конечно, водил отец, который бывал на них как представитель городской администрации. Семинария тогда старалась выделиться своей поэтической деятельностью и даже называла себя «Парнасом», «Геликоном»[2]. В ходу были так называемые «разговоры», носившие нередко сатирический характер. Несколько учащихся вели беседу по поводу того или иного общественного события или обсуждая какую-либо отвлеченную идею. Эти разговоры принимали характер театральных представлений. Историк Тверской духовной семинарии сообщает, что «какой-либо торжественный акт, на котором были назначены «разговоры», был в то время своего рода торжеством для провинциальной публики и привлекал в духовные заведения столько публики, сколько только могли вместить стены актовой залы»[3]. Ученики семинарии перелагали рифмованными строками духовные псалмы[4], составляли оды официального характера, восхваляя поочередно своего ректора и императрицу. Но в их стихах была и более живая, творческая струя. Некоторые семинарские поэты подражали Ломоносову, восторгались силой человеческого разума, познающего и побеждающего природу, писали басни, сатирические рассуждения и диалоги, в которых подчас поднимались до критики социального строя. Некоторые из этих произведений, пройдя цензуру школьного начальства, читались на семинарских публичных актах и печатались в сборничках. А то, что нужно было прятать от глаз начальства, распространялось иначе.

Вот, например, отрывок из довольно дерзкого стихотворения, сочиненного студентом семинарии Федором Модестовым. Социально-обличительный характер стихотворения и «светскость» интересов его автора несомненны:

Если хочешь ты спокойно
Жизнь свою препроводить,
Постоянно, благостройно,
От напастей сохранить;
То с вельможами не знайся.
Вишен с их стола не ешь.
И в карете опасайся
С ними ехать; иди пеш.
Хоть они сперва и греют
Дружеским тебя лучом,
Но смотри, рассвирепеют
Неприятельским огнем,
Поднесут ти чашу яда,
Чашу смертныя воды.
Ты пропал бедняк за гада.
Вот последствия беды!
Тот счастливо управляет
Конец жизни своея,
Кто высоких убегает
И боится как огня.

Этот же семинарист сочинял и басни.

Наиболее оживленным литературное творчество было в Тверской семинарии в годы 1775—1783. Думается, Крылов мог знать не только приведенное нами стихотворение, но и его автора[5].

Надо сказать, что стихотворство было вообще обычным для студентов семинарий (и не только Тверской). И часто семинарские поэты выходили за пределы церковных тем. Вот, например, как один из преподавателей Московской духовной академии, ее ректор, Аполлос Байбаков в учебнике по стихосложению, предназначенном для всех семинарий и выдержавшем бесчисленное количество изданий (впервые он был напечатан в 1774 году), формулировал задачу создания сатир:

Сатира пишется не прозой, но стихами,
При остром замысле с пристойными словами,
Сокрытым образом должна порок ругать,
Бездельников, глупцов разумно исправлять.
И если вы теперь писать ее хотите,
Порочных за предмет в материю возьмите,
Коснитесь лености, браните долгой сон,
          Сколь вреден он:
          Подробно объясните
И в точности дела ленивых опишите.
Примером, как они валятся на кровать,
И, не раздевшися, не в пору лягут спать,
          Поутру встав, зевают
          И снова засыпают.
Или когда со сна глазами не глядят,
          Да тотчас и едят,
И рожу не умыв, как чучелы сидят.
А можете еще и болтунов коснуться,
Но так, чтоб можно им от глупости проснуться.
          Не разглядя,
          Не рассудя,
Сороки, по избам летая, как стрекочут.
Так и они блекочут.
На кровлю вспрыгнувши, как резвая коза,
Не зная, как скочить, потупив вниз глаза,
          Спрыгнуть желает,
          Кричит,
          Вопит,
Хозяина идти себя снять принуждает.
Подобно можете и резвость описать.
Вы знаете, как резвой закружится,
          Сюда, туда вертится.
          Но, бегая, поет,
          Или в ладоши бьет,
          Или других толкает,
И в яму, как овца, прыгнувши, попадает.
Сверх шалунов таких и сказанных ленивцов,
Коснуться можете мотов иль горделивцов,
Иль тех, кому не стать
          Стихи писать,
          Ученых дураков,
Или подобных им пьянюг и шалунов,
Колючею вы их сатирой опишите
И в среду мне свою задачку подадите[6].

Когда юноша Крылов жил в Твери, в Тверской семинарии учились теории литературы как раз по пособию Аполлоса Байбакова, и с ним будущий поэт вряд ли не был знаком. Автор пособия не случайно требует от каждого семинариста — будущего «блюстителя нравственности» — уменья писать сатиры и собственно басни.

Для семинаристского литературного творчества был характерен значительный интерес к сатире, к жанру басни, к мышлению аллегориями, сравнениями, развернутыми в картины жизни животных. В этом смысле А. Байбаков лишь констатировал общественную потребность в сатире, басне. Не без влияния первых юношеских впечатлений у Крылова определился творческий интерес к сатире и в конечном счете к басне.

Любопытна для нас книга Аполлоса Байбакова еще и тем, что ее автор не только обращается к русской устной народной поэзии, но даже приводит из нее образцы, по которым предлагает обучаться семинаристам. Так, объясняя различные размеры стиха, он дает отрывки из народных песен, вроде таких:

Стукнуло-грянуло в лесе,
Комар с дубу свалился,
Великий гром учинился.

Или:

Не бушуйте вы, ветры буйные,
Вы, буйные ветры, осенние.

Не исключено, что семинарские «разговоры» и «руководство» популярного учебника в какой-то мере сказались уже в первой пьесе Крылова, написанной разговорным русским языком. Творческая биография Крылова началась все же не с нее.

Первым его художественным произведением, написанным еще в Твери, была басня, «переведенная» им из Лафонтена. Фактически же — сочиненная заново[7]. С баснями Лафонтена юный стихотворец познакомился скорее всего на уроках французского языка, но что побудило его к самостоятельному творчеству? Возможно, что пример самого французского баснописца, а может быть, переводы лафонтеновских басен Сумароковым. Впрочем, есть и третий вариант ответа. Как раз в то время, когда Крылов сочинял первую в своей жизни басню, появился напечатанный в 1779 году сборничек басен И. И. Хемницера «Басни и сказки НН». Может быть, именно он увлек Крылова, подтолкнул к самостоятельному творчеству. (Вместе с тем возможно, что соблазнил Крылова пример кого-либо из семинарских поэтов.) Басня в первоначальном виде до нас не дошла. Может быть, впоследствии Крылов обработал ее и она была напечатана уже в XIX веке. Можно даже предпринять попытку найти ее среди двухсот басен Крылова[8]. Вспомнить же об этой первой литературной попытке Крылова стоит хотя бы для того, чтобы отметить, что великий баснописец начал свой творческий путь именно басней.

Первым дошедшим до нас его художественным произведением является комическая опера «Кофейница». Это большая пьеса в трех действиях.

Судьба литературных произведений бывает очень интересной. Это можно сказать и о первой пьесе Крылова.

Когда сейчас, в наше время, мы говорим: «он написал оперу» или «комическую оперу», то считается, что идет речь о композиторе, создавшем музыкальное произведение.

В XVIII веке в России писатель создавал литературный текст по собственному замыслу, и только потом подыскивали композитора, чтобы он «приписал» музыку к его опере. Таким образом, «комические оперы» русских писателей XVIII века — это пьесы, которые могут рассматриваться как вполне самостоятельные литературные произведения. Такой была и «Кофейница» Крылова.

В ней рассказывается, что молодые крестьяне из крепостной деревни, парень и девушка, любят друг друга и, с одобрения родителей, собираются жениться, и Петр уже приглашает гостей на свою свадьбу. Пригласил он и приказчика, который сам хотел бы жениться на Анюте и уже сватался к ней, да ему отказали. Обиженный приказчик, чтобы погубить жениха, крадет у барыни дюжину новых столовых серебряных ложек. Когда помещица советуется с ним, как найти вора, он рекомендует пригласить кофегадалку[9]; с той же уславливается, что она укажет на Петра. Замысел его удается. Когда ему приходится расплачиваться с «кофейницей», то он, как договорились, отсчитывает ей часть украденных ложек. Но герои слишком увлеклись дележом; неожиданно вошла барыня и своими глазами увидела, кто вор. Приказчик подводил к тому, чтобы Петра «за воровство» продать в рекруты. Теперь госпожа Новомодова сдает в рекруты его самого, кофейницу отправляет в полицию, а Петра назначает приказчиком. Справедливость как будто бы торжествует, и конец комической оперы счастливый.

Однако читателю крыловской пьесы ясно, что от такой барыни, как Новомодова, ничего хорошего ждать нельзя. Она чудовищно эгоистична, зверски жестока, корыстолюбива, развратна, невежественна и суеверна. Когда она хватилась ложек, то первым ее побуждением было пересечь всю деревню, чтобы виновный сознался. Приказчик, у которого свои соображения, говорит ей: «Вить кто-нибудь один виноват, а вы всех бить хотите!». Она ему возражает:

«Для того, чтобы друг за другом крепче смотрели, а то нет, уже и избаловались, давно не пороты: им каждому надо на всякой день бани по три давать, так и будут как шелковые; а то это безделица в неделю вытерпеть дранины две... Господи, боже мой! посмотришь в людях, то так любо-дорого глядеть, как смирны, как тихи, как вежливы, как чисты на руку, а отчего? оттого, что часто бьют; а то с ними чуть чуточку ласково обойдись, так и нос поднимут.

Лишь спусти с них чуть-чуть глазки,
С ними, обойдись добром,
И не дай в день две-три таски,
Так и будет дом вверх дном».

Помещица твердит: «Палки скажут мне виноватого», обещает: «С живых кожи до пят спущу», собирается так поговорить со своими крестьянами:

...Их всех переберу
И, как белок, обдеру[10].

Но предложение приказчика соблазняет ее, она не прочь погадать заодно и о любви. Кофегадалке она сразу поверила, приказала было отвести Петра на конюшню и бить до тех пор, пока не вернет ложек, а после отдать его в рекруты.

Барыня любит выгодно торговать молодыми парнями и теперь прикидывает продать не только Петра, раз уж так пришлось, а еще и Ванюшку, чтобы купить себе разные обновки, в том числе новый экипаж, а то и несколько экипажей. Она только что взяла с крестьян оброк за четыре года вперёд и собирается взять еще за пять. Но у нее так много долгов, что и этих денег не хватит.

Госпожа Новомодова выведена Крыловым как типичный представитель дворянства. Во-первых, уже ее имя говорит о том. Она живет и действует по «новой моде». Фактическое ограбление крестьян и особенно жестокое обращение с ними стало обычным, по мнению Крылова, именно в его время. Действительно, после указа о «вольности дворянства» 1762 года владельцы крепостных получили право полного произвола в своих именьях. До того года дворяне, достигнув совершеннолетия, были обязаны поступать на государственную службу, преимущественно в армию. Эту обязанность и отменил закон 1762 года. Издан он был как льгота дворянам, бывшим опорой феодально-крепостнического государства, и как законное оформление полной власти над крепостными. Новые порядки обернулись чрезвычайным усилением эксплуатации крестьян. О типичности выведенного автором образа говорит и то, что по отдельным замечаниям действующих лиц (главным образом самой Новомодовой) в других поместьях происходило то же самое, и другие дворяне тоже могли быть названы последователями «новой моды» по обращению с крестьянами и по своим нравственным устоям. Впоследствии Крылов говорил, что в «Кофейнице» «нравы эпохи верны; я списывал с натуры». Возможно, прототипом Новомодовой явилась для него какая-либо тверская дворянка. Даже императрица Екатерина в одном из своих писем жаловалась своему корреспонденту на то, что помещик тверского наместничества Николай Хитрово и сестры его — девицы, проживающие в Москве, — продают своих крестьян на выбор, порознь, по душам. В последний раз они потребовали, чтобы им из их вотчины прислали из разных семейств 30 девок на выбор для распродажи и одну вдову с дочерью[11]. Вероятно, Крылов знал и этих господ или слышал о них.

В противоположность Новомодовой, а значит и вообще дворянству, крестьяне изображены Крыловым с глубоким сочувствием. Они порядочны и трудолюбивы, честны, их любовь целомудренна и бескорыстна.

Достоинства «Кофейницы» несомненны. Однако отношение к ней было двояким. М. Лобанов, писавший о ней одним из первых, в конце 40-х годов прошлого столетия, заметил, что в пьесе «все еще слабо и незрело...». Правда, биограф все же признал, что у автора «видно уменье составлять и располагать пьесу»[12].

Категорично отозвался о «Кофейнице» первый редактор собрания сочинений Крылова П. Плетнев: «Хорошо, что ее не напечатали. Это был ребяческий набор незанимательных явлений и смешных арий»[13]. Только в Ï869 году, в дни столетнего юбилея Крылова, антикрепостническая «Кофейница» была напечатана в научном сборнике, посвященном великому баснописцу. Переоценка же первой пьесы Крылова произошла позднее. Один за другим исследователи литературы стали признавать художественные достоинства комической оперы Крылова. Так, например, академик В. Н. Перетц писал о ней:

«Знакомство с народным бытом и языком и отсутствие «ученого» предубеждения против употребления последнего в литературных пьесах отразились в языке первого драматического опыта Крылова. Все лица этой пьесы, как крестьяне, так и городские жители, говорят естественным народным языком, без примеси литературной напыщенности, с одной стороны, а с другой — без неудачных потуг изобразить народную речь с помощью коверканья языка, каковой прием был очень обычен у тогдашних драматургов». Перетц признавал, что «Кофейница» нисколько не хуже большинства современных ей комических опер: по крайней мере она не поражает ни неестественностью замысла, ни слишком ложным отношением к действительной жизни. «Как ни велики ее художественные недостатки, в ней чувствуется та наивность, та свежесть создания, которая всегда отличает ранние, с любовью отделанные произведения пробуждающихся сильных дарований»[14]. Крылов народен в «Кофейнице» как выразитель крестьянского возмущения образом жизни и поведением дворян, произволом невежественных, суеверных, развратных людей в крепостной деревне. Народность проявляется и в языке персонажей, где встречаются пословицы, поговорки, острые словесные обороты, к которым так склонен русский ум. Наблюдение над языком действующих лиц комической оперы Крылова убеждает в том, что у него речь крестьян более культурна и, можно сказать, даже более «литературна», чем речь помещицы и ее прихвостней — кофейницы и приказчика[15]. В литературе второй половины XVIII века был обычен прием противопоставления языка крестьян языку дворян, причем применялся он для показа культурного превосходства последних. Крылов же демонстрирует наличие неправильностей в речи дворянских и других отрицательных персонажей. Крестьяне у Крылова говорят правильным, живым русским языком, совершенство их речи показано юным автором для того, чтобы продемонстрировать интеллектуальное и моральное превосходство крестьян над помещицей. Такое использование противопоставления речи действующих лиц Крыловым — явление исключительное в русской драматургии XVIII века.

«Кофейница» испытывала цензурные препятствия не только при жизни, но и после смерти ее автора, да и он сам с первых же шагов в литературе вынужден был считаться с цензурой. «Счастливый» конец пьесы свидетельствует о том. Однако при этом Крылов не поступился правдивостью описания нравов: пьеса написана так, что сообразительному читателю ясно, что она не доведена до настоящего конца. У такой барыни, как Новомодова, крестьяне не могут быть счастливы, и счастливым не будет ни Петр, ни его наивная Анюта.

Хотя Крылов и говорил, что «списывал с натуры», но у него были и литературные источники, что давно замечено исследователями. Принято указывать комическую оперу старшего современника Крылова крупного дворянского драматурга Ж Б. Княжнина «Несчастье от кареты» и то, что напечатано в сатирическом журнале Н. И. Новикова «Живописец» о кофегадании.

Крылов использовал для своей «Кофейницы» многие сюжетные детали комической оперы Княжнина. В первой пьесе Крылова, как и в «Несчастье от кареты», одной из основных тем является тема продажи крепостных в рекруты; как и у Княжнина, у Крылова повествуется о мотовстве дворян, затронута тема галломании [16], говорится о покупке новой кареты. Нет необходимости подробно рассказывать о том, что представляла собой продажа в рекруты: это жесточайшее проявление крепостного права подробно и точно описано в «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева. Из-за того, что продажа крепостных парней во время рекрутского набора (тем более, что можно было сдать в солдаты одного человека вместо другого) была особенно выгодна помещикам, — эта постыднейшая разновидность торговли людьми прочно держалась, в крепостнической России. То, что Крылов поднял свой голос против торговли крепостными, свидетельствует о демократизме его убеждений. Важно отметить, что он не только следует за Княжниным, но углубляет и расширяет его критику крепостничества. Княжнин изобразил продажу в рекруты как случайное проявление неограниченной власти дворян. Крылов же показал его как типичное проявление крепостного быта.

Аналогично в своей пьесе использует Крылов материал и из сатирического журнала Н. И. Новикова «Живописец». В журнале описано кофегадание, производившееся по разным поводам.

Основными темами гадания обычно были любовные и другие личные отношения, нахождение пропавших или украденных вещей. Гадание на любовную тему всегда было простым: чему люди хотели верить, тому они и верили, а вторая тема постоянно ставила гадалок в тупик: вещь-то надо было найти, вора указать. А это было не под силу гадалке. Крылов показывает, что при крепостном праве и это оказывалось простым делом: гадалка оговаривает кого-либо из крепостных, его допрашивают, как тогда было принято, с пристрастием, то есть секут до тех пор, «пока не сознается», — вот виновный и найден. А как же с вещью? — В конце концов истязаемый, чтобы хоть на миг избавить себя от мучений, «признается», что «продал на базаре неизвестно кому, а деньги пропил». Вот украденная вещь и «нашлась»! Именно такое гаданье и описано Крыловым в «Кофейнице».

Добролюбов в статье «Русская сатира в век Екатерины» упрекал русских сатириков за то, что они, не обращая внимания на «корень зла», критиковали лишь частные, отдельные явления и поддерживали средствами литературы современное им царское законодательство, создавая произведения, его разъясняющие и пропагандирующие. Его упрека смогли избежать лишь два произведения русской литературы XVIII века: «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева и первая часть «Отрывка путешествия в*** И*** Т***». Если бы Добролюбов был знаком с «Кофейницей» Крылова, то он, вероятно, включил бы ее в число этих произведений. Ведь Крылов изобразил не «частность», а общее явление, «новую моду», новый тип помещичьего управления крепостной деревней, а если говорить конкретно об отношении к законам, то, скорее всего, здесь можно увидеть лишь осуждение закона о вольности дворянства. Академик В. Перетц утверждал, что «Кофейница» «не слабее» других современных ей комических опер. По нашему мнению, в идейном отношении она даже значительнее их. Возможность какого-то сближения раннего произведения Крылова с «Путешествием из Петербурга в Москву» и с «Отрывком путешествия...» говорит об исключительном радикализме его взглядов.

Крылов скорее всего читал «Живописца» по наиболее близкому ему по времени изданию 1775 года. В нем «Отрывок путешествия...» был напечатан рядом с описанием кофегадания, которым воспользовался в «Кофейнице» Крылов. Не мог же он, создавая произведение о крепостной деревне, не обратить внимания на произведение, особенно остро ставившее вопрос о крепостном праве[17]. Как ни решать вопрос об авторстве «Отрывка...», но близость крыловской пьесы к произведению радищевскому — исключительно значимый факт. Едва ли можно предполагать, что юноша Крылов, вынужденный с детских лет служить, недолго учившийся, смог уже в ранней юности выработать систему взглядов, близкую взглядам Радищева. Скорее всего, в ранней пьесе Крылова выразилась вызванная самой жизнью социальная ненависть, усиленная, видимо, примером раннего радищевского произведения.

Интересен следующий факт. Перед самой Великой Отечественной войной нашего народа автору настоящих строк пришлось недолго, к сожалению, работать в одном из тверских архивов. И там среди других книг оказалась рукопись, в которой почерком конца XVIII века были воспроизведены главы «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева, относившиеся к Твери и околотверским местам. Те, кто переписывали «Путешествие...» в начале 90-х годов, конечно же, десятком лет раньше интересовались «Живописцем» Новикова.

Мы высоко оценили «Кофейницу» в идейном отношении. Иное дело с оценкой ее художественных достоинств. Есть в пьесе некоторый схематизм. Видимо, ненависть Крылова к дворянству и симпатии к крестьянам были настолько велики, что он не мог сдержаться, чтобы не рисовать дворян только черными красками.

Мы надолго остановились на первой пьесе Крылова. Если бы мы писали о нем лишь как о великом баснописце, то это было бы неправомерно. Но мы пишем его биографию. А для нее «Кофейница» — произведение исключительной важности. Молодому автору на первых же порах пришлось считаться с дворянской цензурой, однако он не смог учесть ее требований в полной мере. Поэтому его первая пьеса написана более открыто, чем другие его произведения. Поэтому симпатии и вражда Крылова выразились в ней прямо и открыто, позволяя судить о взглядах ее автора.

Перебравшись в Петербург, Крылов попытался пристроить свою пьесу. Мы не знаем, обращался ли он в театр, но сговориться с книжным издателем о напечатании «Кофейницы» ему удалось. Он продал ее Б. Т. Брейткопфу, издателю, печатавшему тексты итальянских комических опер, и получил за нее немалые по тому времени деньги — 60 рублей[18]. Это было для того времени вполне в духе профессионального вхождения в литературу. Но отсутствие сведений о попытках устроить «Кофейницу» на сцену несколько удивляет. Если бы они предпринимались, то, вероятно, какие-либо сведения сохранились бы. Впрочем, возможно, что таких попыток Крылов и не делал.

Е. А. Карлгоф сообщала со слов Крылова, что еще в Твери «в голове его вертелись греческие герои, римские полководцы: но это были еще не ясные образы, он не умел сладить с ними»[19]. Вот, значит, с замыслами о каком творчестве он ехал в Петербург. Но Карлгоф ошиблась: молодой автор «сладил» со своими образами и, правда, уже в Петербурге не то закончил, не то написал целиком трагедию «Клеопатра». Ее он и принялся настойчиво устраивать на сцену. Он сумел познакомиться с И. А. Дмитриевским, знаменитым тогда ведущим актером, режиссером русского театра и литератором. Ему-то он и принес свою трагедию. Вот какую любопытную историю рассказывает по этому поводу Карлгоф: «Он показал ее Дмитриевскому, пламенно любившему драматическое искусство, сделавшему много для него и принимавшему живое участие в каждом, кто шел по этому любимому им поприщу. Он тотчас заметил дарование в Крылове, одобрил его, и хотя «Клеопатра» была исполнена недостатков, но Дмитриевский обещал сделать для нее все, что мог, и прежде всего взялся сам прочесть ее. Крылов жил тогда с матерью в Измайловском полку, Дмитриевский — на Гагаринской пристани. Несмотря на огромное расстояние, молодой автор почти каждый день являлся к своему покровителю. Но проходили недели за неделями, месяцы за месяцами, а Крылов все не знал еще об участи своей трагедии, даже не видел самого Дмитриевского, который то не мог принять его, то не бывал дома. Наконец они свиделись. Дмитриевский откровенно высказал свое мнение о «Клеопатре» и предложил прочесть ее вместе»[20].

Дальше следовал рассказ о том, как они вместе разбирали трагедию и как Дмитриевский в конце концов посоветовал не исправлять «Клеопатру», а уничтожить ее и написать новую пьесу.

В сообщении Карлгоф ценна та непосредственность, с которой она сообщает противоречащие друг другу сведения, не мудрствуя, стремясь передать подлинные слова собеседника. Странное впечатление создает этот рассказ. Сначала описывается живое участие Дмитриевского ко всему, имевшему отношение к театру, его желание помочь Крылову, а затем излагается история исключительного невнимания, если не сказать больше, к молодому автору, принесшему на суд свою пьесу. Дмитриевский, еще не читая пьесы, увидел «дарование в Крылове», обещал помочь, а затем неожиданно, самым невежливым образом стал избегать молодого автора, и это неделями, месяцами. А тот каждый день, через весь город, ходил к нему...

Чем можно объяснить такое поведение Дмитриевского? Да тем, что он прочитал пьесу, по-видимому, испугался и решил избежать дальнейшей встречи с Крыловым. Что же это была за пьеса? Можно только строить предположения. Судя по тому, что Дмитриевский посоветовал уничтожить рукопись, можно заключить, что искушенный в делах театра Дмитриевский счел произведение слишком опасным даже для того, чтобы держать рукопись дома. Само название пьесы говорило читателю о многом[21]. Имя владычицы Древнего Египта — Клеопатры — прямо ассоциировалось с образом жестокой, развратной царицы, недаром царствовавшую в России императрицу Екатерину II часто называли российской Клеопатрой. Можно понять, почему Дмитриевский посоветовал Крылову уничтожить явно антимонархическое произведение.

Антимонархический характер «Клеопатры» дает основание предполагать, что вторая трагедия Крылова, написанная им, так сказать, «взамен» предыдущей, — «Филомела». Покров аллегории был в ней более основательным, так что впоследствии она даже была напечатана, хотя поставить пьесу на сцене все же не удалось. Все выведенные в новой пьесе самодержцы омерзительно кровожадны. Причем таковы обе выведенные в трагедии враждующие стороны. Царь, например, угрожая царице и ее приверженцам, восклицает:

О рок, единого часа себе прошу,
Потом без трепета я казни все вкушу,
Но прежде, нежели низвергнуся в геенну,
Заставлю трепетать я дел своих вселенну.

Царица не раз по ходу действия трагедии обещает превзойти в жестокости своего супруга:

Рассыплю над его главой я тучи бедств.
..............................................................
Воздвигну на него я тартар и природу,
До самой низости в свирепстве я дойду —
И мщением его злодейство превзойду.

Мстя мужу, она бросает к его ногам кровавый череп их малолетнего сына и сообщает супругу, что телом ребенка она его только что накормила. Царь, очень любивший своего наследника, в отчаянии «заколается». В этом нагромождении ужасов, злодейств, низости и «свирепства» коронованных персонажей и заключается, собственно, основной смысл трагедии. Не на сцене, а в самой жизни цари, подобно тем, что описаны в трагедии, распоряжались жизнями не столько друг друга, сколько судьбами миллионов своих подданных.

Не следует, конечно, искать в пьесе глубоких философских мыслей, широких обобщений, изображения борьбы, указаний идеала. Она, скорее, выражает настроение автора, чем является результатом его теоретических размышлений.

Антимонархизм Крылова смешивается в этой трагедии с вольтерианской критикой религии. Вслед за автором «Заиры» Крылов восклицает:

...Немилосерды боги!
Где вашей истины святой законы строги?
Где к человечеству, к несчастным где любовь?
Когда вы алчете пролить невинных кровь.
На то ли алтари вам в свете соружались,
Чтоб стоны ваших жертв при оных раздавались?
Чтоб их лилася кровь кипящею рекой?
Или владеет всем единый рок слепой?
Иль существуете единой вы мечтою?
Не чтимо бытие бесплодно ваше мною.
Богов есть долг спасать несчастливых от бед,
А наш напрасен вопль — так вас на свете нет!

«Филомела» создавала у своих читателей довольно безотрадное впечатление: самодержавие чудовищно, «богов», по-видимому, нет, совесть говорит свое слово слишком поздно, народ безгласен и пассивен, он не знает о злодействах царицы и натравлен ею на царя...

И все же какая-то надежда у Крылова есть. Она — в народе. Народ изображен в трагедии как единственный носитель высшей справедливости.

Царь в трагедии, вступая на престол, клялся быть «отцом отечества». Эта клятва заставляла вспомнить Екатерину II, которая любила красивые обещания и пышные наименования. Общее соотношение действующих лиц в трагедии напоминало взаимоотношения в российском царствующем доме того времени. Царь, пренебрегающий своей супругой; царица, свергающая его с престола и уничтожающая его, хотя и не своими руками; их сын, нелюбимый матерью, — все было сходно. Не только общая расстановка борющихся сил в пьесе, но и отдельные сцены в трагедии заставляли вспомнить российскую империю и саму Екатерину II. Царица в «Филомеле», например, так говорит супругу:

...меня, Терей, своей рабою чтишь?
Но скоро мысль сию, неверный, пременишь
И узришь, что, с тобой восседши на престоле,
Не с тем воссела я, чтоб быть в твоей неволе.
И если презрена собой твоя жена,
Так может и тебя равно презреть она.
Но не презрением тебе отмщать я стану:
Собраньем над тобой я бедств ужасных гряну.

Эти речи недвусмысленно напоминали супружество Екатерины, таинственную смерть Петра III, зловещее начало единовластного царствования «русской Клеопатры».

По своим художественным достоинствам трагедия была, конечно, далека от совершенства. Стремясь создать произведение, хотя бы по форме приемлемое для сцены, Крылов широко использовал бесспорные для того времени «образцы» — творчество Сумарокова с его «Дмитрием Самозванцем», трагедии Княжнина, произведения французских драматургов — Расина, Корнеля и Вольтера. Тяжелый архаичный язык, соблюдение теории трех единств, вообще создание пьесы в рамках правил классицизма, чему учил Крылова и Дмитриевский, чрезвычайно повредили ей и дали повод Белинскому впоследствии отозваться о ней как о «страшно плохой трагедии». Вместе с тем она чрезвычайно интересна для определения общественных взглядов Крылова ранней поры его жизни. Крылов создал произведение оригинальное, хотя и разделившее общую участь русской классической трагедии XVIII века. По сравнению с другими трагедиями, современными ей, «Филомела» не проигрывает ни в чем. В самом деле, следование «образцам» свойственно им всем так же, как и архаичный язык, как и соблюдение, в большей или меньшей мере, «незыблемых» правил. По содержанию же «Филомела» — исключительно острое произведение среди современных ей русских, да и зарубежных пьес. Она органично укладывается в русло тираноборческих трагедий. Однако если в них обычно было выражено предпочтение одного рода самодержавного правления другому — справедливому, гуманному, благородному, то пьеса Крылова вызывает чувство неприятия самодержавия как такового — во всех его формах.

Мы говорим: «Юноша Крылов — автор сатиры на дворянство и противник самодержавного правления». Кажется, такие естественные, обычные слова. Да, для нас. Но не для юноши, сына такого отца, как Андрей Прохорович Крылов. И не в те времена, когда упрочилось крепостное право4 и дворянская власть, когда императрица Екатерина II упорно отстаивала звание «великой преемницы великого Петра». И какими же были действительные отношения юного Крылова с окружавшей его дворянской средой, если породили в нем ту ненависть, то отвращение и презрение, которыми проникнуты его ранние произведения! Как интересно было бы почитать об этом в документах того времени: в письмах самого Крылова или людей, ему близких, в воспоминаниях разных лиц!..

Однако нет этих писем, нет таких воспоминаний. Разве мог написать кому-либо Дмитриевский о знакомстве с человеком, простой встречи с которым он избегал... Так было с людьми, вскоре ставшими близкими друг другу. Время требовало от друзей осторожности.

А какие воспоминания могли сохранить о Крылове чуждые ему люди из дворянской среды? Да они просто не знали его настоящих взглядов и мыслей. Впоследствии некоторые догадывались об этом. М. П. Погодин (автор многотомных воспоминаний о своем времени) считал, что Крылов никому не говорил правды. Поэт К. Н. Батюшков[22], например, писал: «Этот человек — загадка, и великая».

Читателю, создавшему себе образ «дедушки Крылова», автора многих басен «для детей», трудно себе представить, что этому человеку с трагической судьбой приходилось с самых ранних, чуть ли не детских лет скрывать свои чувства и мысли; от цензуры и властей скрывать свои взгляды, находясь среди своих знакомых, сверстников, даже в собственной семье, и в то же время бороться за их осуществление, бороться одним доступным ему способом — литературным творчеством.

Продолжение: Друг или враг? >>>