Тургенев в Петербурге. Глава 3. Г. А. Бялый. А. Б. Муратов
Литература
 
 Главная
 
Портрет И.С. Тургенева
работы К.А. Горбунова. 1872.
 
Портрет И.С. Тургенева
работы Ф.Е. Бурова. 1883.
Дом-музей И.С. Тургенева[2]
 
 
 
 
 
 
 
 
БИОГРАФИИ ПИСАТЕЛЕЙ
 
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ
(1818 – 1883)

ТУРГЕНЕВ В ПЕТЕРБУРГЕ[1]
 
ГЛАВА III.
"Записки охотника". Пьесы Тургенева на петербургской сцене.
Под арестом на съезжей. Ссылка и возвращение. Литературные связи. Роман "Рудин"
 
Три с половиной года Тургенев провел за границей, сначала в Германии, а затем во Франции. В Германии он жил вместе с больным Белинским в Зальцбрунне; здесь были созданы лучшие из рассказов «Записок охотника». Здесь же, в Зальцбрунне, Белинский написал свое политическое завещание, «Письмо к Гоголю», навсегда оставшееся для Тургенева «символом веры». «...Белинский и его письмо это — вся его религия»[2] — передавала В. С. Аксакова слова писателя, сказанные в 1855 году, во время жарких споров с братьями Аксаковыми.)

Во Франции Тургенев оказался в самой гуще революционных событий, потрясших в 1848 году Европу. Об этом он подробно рассказал 25 лет спустя в двух очерках из «Литературных и житейских воспоминаний» («Наши послали» и «Человек в серых очках»).)

В 1840-х годах окончательно формируются литературные и политические взгляды Тургенева. Тогда же приходит к нему широкая литературная известность. В «Современнике» один за другим печатаются рассказы из «Записок охотника». Тургенев становится одним из самых популярных писателей России.)

«Записки охотника» читающая русская публика справедливо восприняла как сокрушительный удар по крепостничеству. В своей книге Тургенев продолжил дело, начатое Гоголем в «Мертвых душах». Рядом с Маниловыми, Собакевичами и Ноздревыми стали тургеневские Стегуновы и Зверковы, самые имена которых говорили об их сущности. Не в этом, однако, было значение «Записок охотника» и не в этом заключался тургеневский протест против крепостного права. Новизна Тургенева была в том, что, пополнив гоголевскую галерею мертвых душ, он создал и выдвинул на первый план галерею душ живых. Это были прежде всего образы простых крестьян. В крестьянской среде писатель нашел людей с умом и сердцем, с подлинно человеческими чувствами, — таких, как Хорь, Калиныч, Яков Турок, крестьянские дети. И эти люди не только наделены были положительными душевными качествами; они были изображены как носители лучших черт русского национального характера. Отрицая крепостное право, Тургенев одновременно защищал величие и достоинство русского народа.)

Книга Тургенева показывала, что в России есть великие возможности и живые силы; они заключены прежде всего в простом народе, подавленном крепостной зависимостью. Есть в русском народе и воля, и упорство, и ум, и мягкость, и гуманность, и поэтичность, есть готовность «поломать себя» и двинуться вперед по пути преобразований; но всё это силы неосознанные, дремлющие. Чтобы привести их в движение, нужны просвещенные и умелые преобразователи. В книге о народе ставится поэтому и вопрос о роли образованного сословия: каково его место и его задача в русской жизни, в которой столько зреющих возможностей?)

В «Гамлете Щигровского уезда» Тургенев разрешает эту тему трагически. Вывезший свои знания из-за границы, уездный Гамлет оказался оторванным от русской жизни. С горечью сознает он это: «Посудите сами, какую, ну, какую, скажите на милость, какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? Что общего, скажите, между этой энциклопедией и русской жизнью? И как прикажете применить ее к нашему быту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию... скажу более — науку?» (IV, 281—282). Вопрос этот для уездного Гамлета неразрешим: герой Тургенева не может выйти из сферы «лично-человеческого» и потому поставлен автором вне дееспособных сил России. В то же время в самом его стремлении найти для себя место в русской жизни Тургенев видит плодотворное зерно и залог будущего развития, если не самого уездного Гамлета, то людей его типа.


Гамлет Щигровского уезда.
Рисунок И. С. Тургенева

В «Записках охотника» подняты были самые важные, самые жгучие вопросы русской жизни предреформенной поры. Тургенев сумел показать, что века крепостной неволи не исказили в русском крестьянстве лучших черт его характера. «В русском человеке таится и зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития...» (I, 300—301) — писал Тургенев в рецензии на рассказы В. И. Даля. Художественному раскрытию этой идеи и посвящены «Записки охотника». Они сыграли выдающуюся роль в истории русской литературы и общественной мысли и упрочили за автором славу крупнейшего русского писателя.)

В 40-х годах Тургенев стал известен русскому читателю не только «Записками охотника». В 1848—1852 годах писатель выступил как автор комедий. Они получили широкую известность в литературных кругах, несмотря на то, что некоторые из них были запрещены цензурой и не увидели света. В конце 1849 года две комедии Тургенева были поставлены в Петербурге. 14 октября в Александрийском театре состоялась премьера комедии «Холостяк», а через два месяца, 9 декабря, — «Завтрак у предводителя». Комедия «Холостяк», написанная для замечательного актера М. С. Щепкина, была дана в Александрийском театре в его бенефис, а «Завтрак у предводителя» — в бенефис П. А. Каратыгина. Помимо Щепкина и Каратыгина в комедиях Тургенева были заняты и известные актеры Александрийского театра В. В. Самойлов, А. Е. Мартынов и другие. Пьесы имели успех.)

О значении тургеневских комедий и реакции зрителей Некрасов писал в рецензии на первую постановку «Холостяка»: «...публика с явным интересом и удовольствием следила за ходом пиесы, и всё хорошее было замечено и одобрено громкими рукоплесканиями; жаркие толки и споры о новой комедии можно было слышать в партере и коридорах театра, по окончании пиесы, каких не услышите после десятка новых самых эффектных французских водевилей. Ясно, что сочувствие к русской комедии в публике существует: явись настоящая русская комедия — и не увидишь, как полетят со сцены, чтобы уже никогда не возвратиться, жалкие переделки и подражания, бесцветные и безличные, натянутые фарсы и т. п. Еще более порадовало нас сочувствие к русской комедии в наших актерах, — сочувствие, которого нельзя было не заметить в представлении „Холостяка“»[3].)

«Сочувствие» это выразилось прежде всего во вдумчивой и серьезной игре актеров. Привыкшие «выкидывать фарсы» в традиционных водевилях, в «Холостяке» они отказались от старых шаблонов и играли просто и естественно. Как сказано выше, «Холостяк» шел в бенефис М. С. Щепкина, и главная роль старика Мошкина была в духе его таланта. «Весь третий акт, — свидетельствовал Некрасов, — с самого того места, где начинаются опасения старика за участь своей воспитанницы, был торжеством Щепкина. ...Рукоплескания не умолкали, и этот акт, отдельно взятый, имел огромный успех». Некрасов считал,однако, что спектакль в целом «не имел того полного и блестящего успеха, которого заслуживал по драматическому содержанию своему и по прекрасному его развитию», и объяснял это тем, что самого Тургенева, который мог бы на репетициях устранить «мелочные промахи» сценического текста, не было в то время в Петербурге[4]. С комедиями Тургенева петербургская журналистика связывала тогда будущее русского национального театра. «Современник» видел в драматических опытах Тургенева продолжение гоголевской традиции и считал, что комедии Тургенева призваны обогатить русский реалистический репертуар.

Пьесы Тургенева были прямо или косвенно связаны с «Записками охотника». Некоторые вопросы и темы, едва намеченные в «Записках», были затем разработаны в драматической форме. Так, эпизод из «Однодворца Овсянникова» был развернут в драматический очерк «Завтрак у предводителя»; тема нахлебника, жертвы «подчиненного существования», человека, которому приходится на своем веку служить «тяжелой прихоти, заспанной и злобной скуке праздного барства», была впервые намечена в рассказе «Мой сосед Радилов», потом перенесена в пьесу «Нахлебник» и, наконец, вновь поднята в рассказе «Чертопханов и Недопюскин». Маленький человек, оскорбленный и униженный, стал излюбленным героем рассказов и повестей «натуральной школы». В «Нахлебнике» и «Холостяке» Тургенев перенес рассказ о его бедственной судьбе на театральные подмостки. Этим он ответил на назревшую потребность в разработке реалистической русской драматургии. Для Тургенева пьесы «Нахлебник» и «Холостяк» были исполнением давней его мечты о создании национальной русской комедии в русле гоголевского направления.

Если пьесы Тургенева не получили такого же значения, как «Записки охотника», то это произошло не только потому, что талант драматурга не так был силен у Тургенева, как дар повествователя, но еще и потому, что его опыты в создании национального театра были вскоре превзойдены достижениями А. Н. Островского. Характерно, однако, что Тургенев и Островский начинали свою драматическую деятельность одновременно и что независимо друг от друга они шли в одном направлении.

В других драматических произведениях («Где тонко, там и рвется» и «Месяц в деревне») Тургенев вновь ставил вопрос о социальной ущербности разного рода романтиков, людей иной раз и умных и тонких, но праздных, далеких от насущных нужд и забот современного общества, занятых своей особой.

Тургенев в драматических произведениях выступил как новатор. При всей сюжетной простоте его пьесы насыщены внутренним движением. В них развертываются сложные психологические конфликты. Это был совершенно новый, необычный для русской сцены тип драматического представления, напряженного и острого и в то же время почти лишенного внешнего движения. Новаторство Тургенева в области театра было оценено по справедливости лишь несколько десятилетий спустя.

Тургенев возвратился в Россию в конце июня 1850 года, во время разгула реакции, вызванной революционными потрясениями в Европе и крестьянскими волнениями в России. «По приезде из Парижа в октябре 1848 года состояние Петербурга представляется необычайным: страх правительства перед революцией, террор внутри, предводимый самим страхом, преследование печати, усиление полиции, подозрительность, репрессивные меры без нужды и без границ, оставление только что возникшего крестьянского вопроса в стороне, борьба между обскурантизмом и просвещением и ожидание войны» — такова была, по определению П. В. Анненкова, обстановка в России[5].

Преследования печати, о которых упоминает Анненков, приняли характер цензурного террора. Для наблюдения над печатью были созданы особые секретные комитеты, докладывавшие свои соображения самому царю. В 1848 году все редакторы столичных журналов и газет были вызваны в III отделение, где им было сделано внушение от лица царя, заканчивавшееся такими словами: «Его императорское величество повелел предупредить редакторов, что за всякое дурное направление статей их журналов, хотя бы оно выразилось косвенными намеками, они лично подвергнутся строгой ответственности, независимо от ответственности цензуры»[6]. Особенно пристальное внимание властей привлек «Современник». Белинского от Петропавловской крепости спасла только его преждевременная смерть от туберкулеза.

В 1849 году разгромлено было революционное общество, возглавлявшееся М. В. Буташевичем-Петрашевским. Среди его участников были М. Е. Салтыков и Ф. М. Достоевский, поэты А. Н. Плещеев и А. Н. Майков. Петрашевцы, наряду с изучением социалистических идей Белинского, Герцена, а также Фурье и других великих утопистов Запада, обсуждали насущные вопросы русской жизни, и прежде всего — вопрос об освобождении крестьян. За это они жестоко поплатились. Несколько участников общества, в том числе Достоевский, были приговорены к смертной казни. Только на эшафоте осужденным объявили, что казнь заменена каторгой. Многих отправили в арестантские роты. Ужас охватил петербургское общество.

Помню я Петрашевского дело,
Нас оно поразило, как гром,
Даже старцы ходили несмело, Говорили негромко о нем,—

писал впоследствии Некрасов. Анненков так передавал атмосферу в Петербурге, да и вообще во всей России: «Люди жили, словно притаившись. На улицах и повсюду царствовала полиция, официальная и просто любительская...»; «...У лихоимцев, казнокрадов и наиболее грубых помещиков развивается патриотизм — ненависть к французам и Европе: „Мы их шапками закидаем!“ ... Возникает царство грабежа и благонамеренности в размерах еще небывалых»[7]. Не случайно за этим временем (1848—1855 годы) упрочилось название «мрачного семилетия».

Такими застал Россию и Петербург Тургенев в 1850 году. Задержавшись на несколько дней в Петербурге, он уехал в Москву, а оттуда в Спасское. Варвара Петровна упорно отказывала сыновьям в какой-либо существенной материальной поддержке, ставя их тем самым в унизительные и невыносимые материальные и моральные условия. Поссорившись с матерью, братья уехали в свое родовое имение, оставленное им отцом. Здесь Тургенев провел всё лето и лишь в начале октября снова появился в столице. Писатель поселился в квартире H. Н. Тютчева, своего давнишнего приятеля по кружку Белинского, в том самом доме на углу Фонтанки и Невского, где до отъезда Тургенева за границу жил критик.

Тургенев полон творческих замыслов, о воплощении которых мечтал уже давно. Но семейные неприятности на время оторвали его от литературных занятий, и он намерен вести тихую и уединенную жизнь и много работать. Еще 13 сентября 1850 года Тургенев писал П. Виардо из деревни: «Приехав в Петербург и устроившись на всю зиму в какой-нибудь маленькой комнатке, я усердно примусь за дело. Намереваюсь мало где бывать; думаю даже, что едва ли часто буду ходить слушать итальянцев» (П I, 505).

Тургенев действительно почти никого не посещает в то время. Лишь иногда он появляется в опере и в музыкальном салоне Виельгорских, давних знакомых П. Виардо. Но зато Тургенев много пишет: 26 октября 1850 года он окончил рассказ «Певцы» и вскоре — одноактную комедию «Разговор на большой дороге», а затем напряженно работает над комедией «Провинциалка», готовя ее к бенефису актрисы Александрийского театра Н. В. Самойловой. Уже 11 ноября 1850 года писатель читал новую пьесу на вечере у А. А. Краевского, а через месяц, в Москве, — у графини С. М. Соллогуб. В первых числах января 1851 года «Провинциалка» была разыграна на любительском спектакле у графини. Тургенева радует успех его комедий. В Петербурге он с удивлением узнал, что даже те из них, которые еще не появлялись на сцене и в печати (как, например, запрещенная цензурой комедия «Месяц в деревне»), пользуются успехом в салонах. В 1852 году в любительских спектаклях разыгрывалась и комедия «Безденежье». Новые рассказы из «Записок охотника» также вызывают огромный интерес. Тургенев начинает думать об отдельном издании всего цикла.

Однако напряженная творческая работа писателя неожиданно была прервана. В середине ноября он получил письмо с известием о безнадежном состоянии матери. Тургенев немедленно выехал в Москву, но уже не застал Варвару Петровну в живых. Хлопоты по делам наследства задержали его в Москве на два месяца. Они прошли в общении с известными московскими артистами — М. С. Щепкиным, П. М. Садовским, С. В. Шумским. Садовскому Тургенев посвятил комедию «Разговор на большой дороге». Щепкин и Шумский в это время готовили к постановке комедию «Провинциалка», премьера которой состоялась в Москве 18 января 1851 года в бенефис Щепкина. Тургенев был на премьере, прошедшей с большим успехом; писатель в первый раз видел собственную пьесу на сцене.

Возвратившись в Петербург в начале февраля, Тургенев вскоре снова увидел «Провинциалку» на сцене. Незадолго перед его приездом (22 января) она была поставлена в Александрийском театре. 16 февраля 1851 года Тургенев писал сотруднику «Современника» Е. М. Феоктистову: «Видел я здесь „Провинциалку“. Самойлова очень мила, но Самойлов гораздо ниже Шумского. У Самойлова игра чисто внешняя и в сущности весьма однообразная. Мартынов хорош — но не знает роли» (П II, 21 )[8].

Самойлов не понял специфического характера пьесы, этой изящной комедии, в которой на сцене развертывается «сражение» лукавой провинциалки с ее давним знакомым, стареющим графом, приехавшим из Петербурга. «Сражение начинается!» — восклицает героиня комедии, и автор заставляет зрителей с неослабевающим интересом следить за этой борьбой, заканчивающейся полной победой привлекательной и умной женщины, торжеством ее честолюбивых замыслов. Особая острота одноактной пьесы Тургенева заключалась еще и в том, что в ней сквозь легкую ткань салонной комедии, почти водевиля, просвечивала подлинная драма бедной воспитанницы барского семейства, вынужденной влачить свои дни в невежественной чиновничьей среде, в жалкой обстановке глухого городка, убогие нравы которого показаны скупыми, но выразительными чертами, выдержанными в духе бытового реализма.

Критика встретила новую комедию весьма сочувственно. «Эта небольшая, но тщательно отделанная пьеска смотрится с таким же удовольствием, как и читается», — писал, например, критик «Отечественных записок»[9]. В сезон 1850/51 года «Провинциалка» шла в Александрийском театре шесть раз и затем прочно утвердилась в его репертуаре.

Судьба других комедий Тургенева была менее счастлива. Театральная критика, признавая их литературные достоинства, в то же время постоянно упрекала автора в их несценичности. Зрители, а нередко и актеры, подходили к ним с традиционными и привычными жанровыми мерками, не понимая новаторского характера тургеневского театра.

В конце 1851-го — начале 1852 года такое непонимание обнаружилось вполне. 10 декабря 1851 года в Александрийском театре была поставлена комедия «Где тонко, там и рвется», а через месяц, 7 января 1852 года, — «Безденежье». Хроникер петербургских театров А. И. Вольф связывал прекращение драматургической деятельности Тургенева именно с этими постановками[10]. Обе комедии прошли почти совершенно незамеченными. Рецензируя постановки Александрийского театра, критики особенно подчеркивали на сей раз «недостатки» комедий Тургенева: их «растянутость», обилие «ненужных» разговоров, утомительных на сцене, хотя и занимательных при чтении. Стоит напомнить, что аналогичные упреки приходилось выслушивать и А. Н. Островскому, а впоследствии, в еще более резкой форме, — А. П. Чехову.

В то время, когда были поставлены две последние пьесы Тургенева, писатель находился в подавленном состоянии духа. Политическая атмосфера в России действовала на него угнетающе. Тургенев много думает о дальнейшем своем творчестве; он не удовлетворен даже «Записками охотника». Писатель ищет новых впечатлений; Петербург — средоточие реакции — ненавистен ему. В марте 1851 года появился в печати очередной рассказ из «Записок охотника» — «Касьян с Красивой Мечи», а уже 14 апреля Тургенев писал Е. М. Феоктистову: «...„Записки охотника“ прекращены навсегда — я намерен долго ничего не печатать и посвятить себя по возможности большому произведению, которое буду писать con атоге [с любовью] и не торопясь — без всяких цензурных arrière pensées [задних мыслей] —а там что бог даст!» (П II, 24).

В середине апреля Тургенев покидает Петербург. «Мне Петербург надоел...» — лаконично писал он перед отъездом в том же письме. Лето 1851 года писатель провел в Спасском, осень — в Москве, где посетил, вместе с М. С. Щепкиным, Н. В. Гоголя. В столицу он возвратился только в ноябре. Несколько слов о тургеневских адресах того времени.

Он поселился на новой квартире, на углу Малой Морской и Гороховой улиц, в доме Гиллерме, в кв. 9 (ныне улица Гоголя, дом 13). Но некоторое время, — видимо, в 1851 году,— Тургенев жил на Большой Конюшенной улице, в доме Вебера (ныне улица Желябова, дом 13).

Поездка в Спасское и Москву не развеяла подавленного настроения Тургенева. Уже 4 декабря 1851 года он пишет о том, что «нежелание писать ... усиливается с каждым днем» и тут же объясняет: «Это не апатия, не усталость — это то выжидание, то желание истинных, дельных впечатлений, которое, вероятно, знакомо и Вам. Собственно литературная чесотка давно во мне угомонилась — когда я опять возьму перо в руки, это я сделаю уже вследствие других внушений, другой внутренней необходимости» (П II, 36, 37). В тот же день, когда было написано это письмо известному публицисту и писателю славянофильского направления И. С. Аксакову, Тургенев еще более определенно писал М. П. Погодину, профессору Московского университета, редактору журнала «Москвитянин»: «Мне как-то хочется не отдыхать — (отдыхать-то не от чего) — а помолчать, послушать, поглядеть, поучиться. Настанет ли за этой эпохой страдательного воспринимания новая эпоха деятельности — или я окончательно успокоюсь, признав, что истощил небольшой запас того, что мне следовало сказать и сделать, — не знаю. Но во всяком случае теперь я на время выступаю из ряду деятелей» (П II, 38).

И Тургенев действительно прекратил литературную деятельность. Однако жизнь его в Петербурге проходит в беспрерывном общении с самыми разнообразными людьми, в спорах и беседах о литературе, искусстве и политике.

Знакомства Тургенева расширяются. Его посещают не только литераторы, близкие к редакции «Современника»; писатель сближается с некоторыми светскими литературными обществами Петербурга, в частности начинает посещать дом Мещерских. Это была знатная, хотя и небогатая фамилия, весьма близкая к придворным кругам и связанная узами родства с Пушкиным и Карамзиным. Мещерские жили на углу Невского проспекта и Малой Садовой улицы, в доме Демидова (дом перестроен). Здесь Тургенев знакомится с начинающим поэтом А. К. Толстым.

Квартира Тургенева становится тоже своего рода литературным салоном. «После 1850 года, — вспоминал Анненков, — гостиная его [Тургенева] сделалась сборным местом для людей из всех классов общества. Тут встречались герои светских салонов, привлеченные его репутацией возникающего модного писателя, корифеи литературы, готовившие себя в вожаков общественного мнения, знаменитые артисты и актрисы, состоявшие под неотразимым эффектом его красивой фигуры и высокого понимания искусства, наконец ученые, приходившие послушать умные разговоры светских людей»[11]. Вероятно, именно этих новых для себя людей и имел в виду Тургенев, когда писал о том, что успел за время пребывания в Петербурге в 1850—1851 годах «сделать несколько любопытных знакомств» (П II, 40). Тургенева приглашают на вечера и обеды; нередко некоторые из его старых знакомых, например князь В. Ф. Одоевский, устраивают вечера в его честь, на них бывают те же посетители светских салонов и люди, близкие к придворным кругам. Тургенев читает свои рассказы, делится впечатлениями о европейской жизни.

Но всё же для Тургенева это время было «эпохой страдательного воспринимания», из которой его вскоре вывели события, связанные со смертью Гоголя 21 февраля 1852 года в Москве. Незадолго перед этим Тургенев виделся с Гоголем в Москве, а 24 февраля в Петербурге, на заседании Общества посещения бедных[12], проходившем в зале Дворянского собрания, он узнал о его смерти. Всех присутствовавших на этом заседании литераторов оповестил о тяжелой утрате И. И. Панаев; о подробностях похорон и обстоятельствах смерти Тургенев вскоре получил сообщения В. П. Боткина и Е. М. Феоктистова. Под непосредственным впечатлением смерти Гоголя Тургенев написал небольшой некролог, преисполненный патетикой и скорбью. Его тон и содержание были в значительной мере обусловлены безразличным отношением к смерти Гоголя петербургских знакомых Тургенева. «Что Вам сказать о впечатлении, произведенном его смертью здесь? Все говорят о ней, но как-то вскользь и холодно. ...Другие интересы тут всё поглощают и подавляют», — писал он Феоктистову 26 февраля, поясняя, впрочем: «Однако есть люди, которых она глубоко огорчила» (П II, 48). Среди этих людей был, например, Некрасов, стихотворение которого «Блажен незлобивый поэт» явилось прямым откликом на смерть Гоголя. В том же письме к Феоктистову Тургенев указал, что его заметка о Гоголе была навеяна этим стихотворением. В противовес холодному равнодушию петербургских читателей, Тургенев писал в ней: «Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы; человек, которым мы гордимся как одной из слав наших!» (XIV, 72). Отправляя некролог Феоктистову, писатель беспокоился, пропустит ли его цензура; Тургенев предназначал его для газеты «С.-Петербургские ведомости».

Опасения Тургенева относительно вмешательства цензуры полностью оправдались. В правительственных сферах было признано неудобным допускать в печати слишком сильные проявления горести по поводу смерти автора «Ревизора» и «Мертвых душ». Цензор, вероятно знавший об этом, не решился пропустить некролог Тургенева и представил его в петербургский цензурный комитет. Судьба некролога была решена: председатель петербургского цензурного комитета М. Н. Мусин-Пушкин решительно запретил печатать какие бы то ни было статьи о Гоголе, тем более те, в которых говорилось о великом значении писателя. Тургенев узнал об этом от редактора «С.-Петербургских ведомостей» А. А. Краевского. «Статья моя не появилась ни в один из последовавших за тем дней, — рассказывал он. — Встретившись на улице с издателем, я спросил его, что бы это значило? „Видите, какая погода, — отвечал он мне иносказательною речью, — и думать нечего“.— „Да ведь статья самая невинная“, — заметил я. „Невинная ли, нет ли, — возразил издатель, — дело не в том; вообще имя Гоголя не велено упоминать“» (XIV, 74).


Мусин-Пушкин сжигает «Записки охотника».
Карикатура Л. Н. Вакселя. 1852 год.

А вскоре, — может быть, и от самого Краевского, — Тургенев узнал подробности запрещения некролога о Гоголе. 3 марта 1852 года он писал И. С. Аксакову: «...Что касается до впечатления, произведенного здесь его смертью... да будет Вам достаточно знать, что попечитель здешнего университета г. Мусин-Пушкин не устыдился назвать Гоголя публично писателем лакейским. Это случилось на днях по поводу нескольких слов, написанных мною для „СПб. ведомостей“ о смерти Гоголя (я их послал Феоктистову в Москву). Г. Мусин-Пушкин не мог довольно надивиться дерзостью людей, жалеющих о Гоголе. Честному человеку не стоит тратить на это своего честного негодования. Сидя в грязи по горло, эти люди принялись есть эту грязь — на здоровье. Благородным людям должно теперь крепче, чем когда-нибудь, держаться за себя и друг за друга. Пускай хоть эту пользу принесет смерть Гоголя...» (П II, 50).

Тургенев понял абсолютную невозможность напечатать некролог о Гоголе в Петербурге. Но он знал, что «одно цензорское запрещение не могло помешать ... — в силу существовавших постановлений — подвергнуть статью ... суду другого цензора» (XIV, 75), и решил попытаться опубликовать некролог в Москве. Писатель надеялся, что московская цензура будет более снисходительна. Он считал, что петербургские литераторы, в особенности литераторы «Современника», обязаны сказать хоть несколько слов о Гоголе. 3 марта 1852 года, в тот же день, когда Тургенев отправил письмо И. С. Аксакову, он писал В. П. Боткину: «Нельзя ли попробовать напечатать то, что я написал о Гоголе (разумеется, без подписи) в „Московских ведомостях“, как отрывок из письма отсюда? Je voudrais sauver l’honneur des honnêtes gens qui vivent ici» [Я хотел бы спасти честь порядочных людей, живущих здесь] (П II, 50).

Предпринимая попытку напечатать некролог в Москве, Тургенев не знал одного факта, сыгравшего важную роль в последовавших затем событиях. Оказывается, председатель петербургского цензурного комитета Мусин-Пушкин, докладывая главному начальнику III отделения графу А. Ф. Орлову о запрещении некролога, уведомил его, что лично объяснялся с Тургеневым по этому поводу. Это была заведомая ложь, на которой впоследствии было построено обвинение Тургенева в «ослушании» постановления цензурного комитета.

Лживое заявление Мусина-Пушкина сыграло главную роль в последующей судьбе писателя. Кроме того, в этой истории было замешано еще одно лицо — Ф. Булгарин. «Теперь известно, — записал в своем дневнике А. В. Никитенко 22 апреля 1852 года, — что причиною всей беды было донесение Мусина-Пушкина, подвигнутого на это Булгариным[13]. Председатель петербургского цензурного комитета очень ценил мнение Булгарина по литературным вопросам.

Тургенев не знал и еще нескольких важных обстоятельств: его письма к И. С. Аксакову и В. П. Боткину стали известны в III отделении. Узнав из них о намерении опубликовать некролог о Гоголе в Москве, А. Ф. Орлов 15 марта предупредил об этом московского генерал-губернатора А. А. Закревского. Но предупреждение опоздало. В «Московских ведомостях» от 13 марта 1852 года появился некролог Тургенева под заглавием «Письмо из Петербурга» и за подписью «Т..... в». Он был напечатан по разрешению председателя московского цензурного комитета В. И. Назимова, и А. А. Закревский, в своем ответе главному начальнику III отделения, отмечал, что цензор не нашел в статье Тургенева ничего, противоречащего цензурным постановлениям, а московский цензурный комитет и редакция «Московских ведомостей» не знали о запрещении некролога в Петербурге[14].

В дальнейшем события развивались с бюрократической полицейской точностью. III отделение запросило из Москвы сведения о В. П. Боткине и Е. М. Феоктистове. А в Петербурге в это время выясняли «благонадежность» самого Тургенева. Начальник III отделения Л. В. Дубельт вызвал к себе писателя. Тургенев должен был объяснить степень своего родства с известным декабристом эмигрантом Н. И. Тургеневым и его братом А. И. Тургеневым. Результатом разговора в III отделении была «Справка» от 10 апреля 1852 года: «Литератор Иван Тургенев объявил, что он не состоит с Николаем и Александром Ивановичами Тургеневыми в родстве, или, по крайней мере, если они дальние родственники, не может определить степени родства»[15].

Но возможно, III отделение интересовалось не только этим. Дубельт знал, что Тургенев неоднократно демонстративно читал запрещенную статью о Гоголе в петербургских литературных кружках. Делая визиты своим светским знакомым, Тургенев, как вспоминают мемуаристы, «носил всюду с собою» эту статью и «слишком либерально осуждал петербургское общество за равнодушие» к смерти великого писателя. В ответ на советы друзей быть осторожнее Тургенев однажды открыто заявил: «За Гоголя я готов сидеть в крепости». Встретив на одном из светских вечеров И. И. Панаева, Дубельт дал ему понять, что знает об этих словах Тургенева. Он говорил редактору «Современника»: «Одному из сотрудников вашего журнала хотелось посидеть в крепости, но его лишили этого удовольствия»[16].

13 апреля Дубельт направил своему начальнику Орлову проект «всеподданнейшего доклада» о деле Тургенева, предлагая вызвать писателя в III отделение, а Боткина и Феоктистова — к московскому генерал-губернатору, «сделать им строжайшее внушение, предупредить их, что правительство обратило на них особенно бдительное внимание, и учредить за ними надзор полиции».

III отделение, таким образом, было склонно ограничиться сравнительно мягкой мерой. Более того, шеф жандармов смягчил и этот приговор. А. Ф. Орлов счел возможным, пригласив Тургенева в III отделение, а Боткина и Феоктистова — к московскому генерал-губернатору, сделать им лишь «должное внушение». Вместо «надзора полиции» Орлов предлагал установить за всеми секретное наблюдение.

Однако Николай I не согласился с этим. Высочайшая резолюция гласила: «Полагаю этого мало, а за явное ослушание посадить его [Тургенева] на месяц под арест и выслать на жительство, на родину, под присмотр, а с другими предоставить г. Закревскому распорядиться по мере их вины»[17]. На основании этого указания 16 апреля 1852 года Тургенев был арестован в своей квартире на Малой Морской улице и водворен на съезжую 2-й Адмиралтейской части, которая находилась на углу Офицерской (теперь Декабристов) улицы и Мариинского переулка (теперь Львиный).

Всем было ясно, что немилость государя вызвана не только «явным ослушанием» Тургенева, но и более глубокими причинами. В 1852 году появилась наделавшая много шума в России брошюра А. И. Герцена «О развитии революционных идей в России». Политический эмигрант Герцен с большим сочувствием упоминал автора «Записок охотника». Да и рассказы эти, хотя и разрешенные цензурой, почитались политически неблагонамеренными. Сам Тургенев был убежден, что всё дело именно в недовольстве его литературной деятельностью. «Но на меня уже давно смотрят косо. Потому привязались к первому представившемуся случаю, — писал Тургенев супругам Виардо 1 мая 1852 года. — Я вовсе не жалуюсь на государя: дело было ему представлено таким предательским образом, что он не мог бы поступить иначе. Хотели подвергнуть запрет всё, что говорилось по поводу смерти Гоголя, — и кстати обрадовались случаю наложить вместе с тем запрещение на мою литературную деятельность» (П II, 395). Тургенев, как видим, склонен был несколько выгораживать Николая I, отводя ему роль обманутого реакционерами монарха. И это несмотря на то, что сам факт препровождения дворянина и писателя на съезжую был вопиющим и беспримерным. Николай I хотел не просто наказать Тургенева, но и унизить его. «В нем [Тургеневе] одновременно оскорблены чувства дворянина и всех образованных людей», — писал А. В. Никитенко[18].

Первые 24 часа своего ареста Тургенев «провел в сибирке и беседовал с изысканно вежливым и образованным полицейским унтер-офицером», который рассказывал писателю «о своей прогулке в Летнем саду и об аромате птиц» (XIV, 74—75). Однако скоро арестованному предоставили более или менее хорошие условия. Через полмесяца после ареста Тургенев писал Полине и Луи Виардо: «...Со мною обращаются вполне по-человечески; у меня хорошая комната, есть книги; я могу писать» (ПII, 395).

К арестованному писателю потянулись визитеры из светского общества и литературного круга, среди них были даже малознакомые люди. Эти, по выражению Никитенко, «многочисленные съезды» производили внушительное впечатление.

На следующий день после ареста Тургенева навестил М. А. Языков. «Я спокоен, — сказал ему Тургенев, — потому что не мучаюсь неизвестностью. Мне сказано всё, чему я должен подвергнуться, и я уже не опасаюсь, что меня будут истязать и т. д.». Тургенев лишь догадывался об истинных причинах ареста; ему их не объяснили и не предъявили никакого официального обвинения. «Тургеневу даже не объявлено, за что он посажен на съезжую. Он об этом узнал только от посещающих его друзей»[19], — записал Никитенко в своем дневнике 20 апреля 1852 года со слов А. Н. Карамзина.

Великим князем A. К. Толстой называет наследника, будущего императора Александра II. Сведения о причинах ареста Тургенев мог получить от многочисленных посетителей. Почти ежедневно утром и вечером его навещали Некрасов и Панаев. Так же часто приходил и граф А. К. Толстой. Имевший влияние при дворе, он принял деятельное участие в хлопотах об освобождении Тургенева. От Толстого, скорее всего, Тургенев и получил подтверждения своим догадкам о том, что он подвергся аресту за «Записки охотника» и общее направление своей литературной работы. 21 апреля 1852 года А. К. Толстой сообщил в одном из писем: «Я только что вернулся от великого князя, с которым снова говорил о Тургеневе. Кажется, что имеются другие претензии к нему, кроме дела со статьей о Гоголе. Посещать его запрещается, но мне разрешили переслать ему книги»[20]. Трудно себе представить, чтобы Толстой так или иначе не сообщил Тургеневу причин его ареста.

Как видно из этого письма, Тургеневу было запрещено видеться со знакомыми уже 21 апреля. Но еще 20 апреля писателя смог навестить режиссер Александрийского театра Н. И. Куликов; они «потолковали, погрустили, и не об аресте, а о том, что государю ложно донесли»[21].

Запрещение допускать к Тургеневу посетителей исходило из Зимнего дворца. Слухи о явной демонстрации сочувствия к арестованному писателю дошли до наследника, замещавшего царя во время его заграничного путешествия. Цесаревич потребовал объяснений у III отделения. Дубельт отвечал: «Имею честь донести Вашему, императорскому высочеству, что к Тургеневу допускались посетители, но не иначе как с разрешения обер-полицмейстера, на основании общих правил о содержащихся под арестом; сам же Тургенев из места его заключения никуда не отпускался. Посетителей к нему допускать не будут»[22]. Это и было выполнено. А. К. Толстой, вернувшийся в Петербург после кратковременной поездки, 24 апреля 1852 года писал Тургеневу: «Приехав сегодня утром повидаться с Вами, я, к своему великому огорчению, узнал, что Вам запрещено общаться с знакомыми. Я отправился к генералу Галахову — попросить у него особого разрешения, но он не счел себя возможным дать его»[23].

История не сохранила свидетельств обо всех, кто посещал Тургенева на съезжей. Но дело не в числе посетителей. Так или иначе, беседы с друзьями и знакомыми оказали большую моральную поддержку писателю. «Первые дни я мог видеться со знакомыми, — писал Тургенев супругам Виардо 1 мая 1852 года. — Потом это запретили, так как их приходило слишком много. Несчастье не обращает в бегства друзей, даже в России» (П II, 395).

Несколько иным было отношение к аресту Тургенева высшего света. «Замечательно, что арест И. С. Тургенева в съезжем доме не произвел в высшем петербургском обществе никакого особого впечатления, — вспоминал знакомый Тургенева князь Д. А. Оболенский, хорошо знавший мнение света и правительственных кругов. — Место заключения — „съезжий дом“, куда сажали тогда пьяниц, показался некоторым лицам только странным и знаменательным, об этом много шутили и смеялись»[24].

Хорошим комментарием к этим воспоминаниям служит рассказ самого Тургенева, в котором он впоследствии передал, как весьма характерный, один из таких разговоров в великосветской гостиной. Тургенев вспоминал: «...Одна очень высокопоставленная дама — в Петербурге — находила, что наказание, которому я подвергся за эту статью, было незаслуженно — и во всяком случае слишком строго, жестоко... Словом, она горячо заступалась за меня. „Но ведь вы не знаете, — доложил ей кто-то, — он в своей статье называет Гоголя великим человеком!“ — „Не может быть!“ — „Уверяю вас“. — „А! в таком случае я ничего не говорю: je regrette, mais je comprends qu’on ait dû sévir“» [я сожалею, но я понимаю, что следовало строго наказать].

О подобных фактах Тургеневу, видимо, рассказывали посещавшие его друзья, а после запрещения свиданий он знал об отношении света к своему «делу» из писем, в частности княжны С. И. Мещерской, принявшей деятельное участие в его судьбе. Между прочим, она сообщала Тургеневу о том, что кто-то из канцелярии военного генерал-губернатора Петербурга утверждал, будто слышал, как Тургенев говорил о необходимости «сменить целиком наше правительство» и резко высказывался против идей славизма[25].

Вместе с А. К. Толстым С. И. Мещерская хлопотала перед наследником о «прощении» Тургенева. 27 апреля, после тщательного обсуждения с ними, Тургенев отправил прошение на имя наследника. Составленное весьма осторожно, это письмо было, по существу, адресовано Николаю Î. Тургенев объяснял в нем, что не имел намерения совершить какой-либо противозаконный поступок, что совершилась какая-то ошибка, и он, не зная за собой вины, находится в полицейском участке в совершенной неизвестности относительно будущего.

Судя по письмам Мещерской, в хлопоты по «делу Тургенева» были втянуты многие весьма влиятельные лица из окружения наследника и великой княгини Марии Николаевны. «Вообще вы герой дня — вы и не подозреваете об этом в вашей камере»[26], — писала Мещерская Тургеневу в первых числах мая 1852 года.

К письму Тургенева наследник отнесся благосклонно. Он передал его царю, но ответа Тургенев не получил. 18 мая, после месяца заключения, он был выслан в Спасское.

Время, проведенное на съезжей, не прошло бесследно. Тургенев настойчиво занимался польским языком, много читал и, конечно, думал о своем будущем творчестве. «А сказать между нами, я рад, что высидел месяц в части,— писал он 6 июня 1852 года Аксаковым, — мне удалось там взглянуть на русского человека со стороны, которая была мне мало знакома до тех пор» (П II, 60). Арест, а затем и ссылка, по признанию Тургенева, сблизили его «с такими сторонами русского быта, которые, при обыкновенном ходе вещей, вероятно, ускользнули бы от ... внимания» (XIV, 75).

На съезжей Тургенев написал рассказ «Муму», одно из наиболее совершенных своих произведений. Новый рассказ Тургенева был не менее острым, чем самые смелые очерки из «Записок охотника». Две темы, взаимно связанные, объединяли разнородный материал «Записок охотника»: одна — отрицание крепостничества, другая — утверждение в крепостном крестьянине высоких духовных ценностей, общечеловеческих и национальных. В «Муму» гармонически слились обе темы. Это — рассказ о помещичьем произволе, злобном, капризном и распущенном, и это же — рассказ о гигантской силе, физической и духовной, человека из народа.

Обыкновенная история, рассказанная Тургеневым, приобрела эпическое величие, — недаром это повествование о богатыре, каждая черта личности которого многозначительна: и необычайная сила, и любовь к труду, и то «постоянное безмолвие», которое «придавало торжественную важность его неисчерпаемой работе». Тургенев не идеализирует своего героя. Наделив немого дворника Герасима характером эпического богатыря, писатель с совершенной простотой говорит о нем: «славный он был мужик»; и этого «славного мужика» автор делает олицетворением народной силы, безгласной, спокойно величавой, большей частью добродушной, но иной раз и страшной, отмеченной печатью «угрюмой свирепости».

Основные фигуры расставлены в рассказе так, что на одном полюсе оказываются бездушие и бессилие, а на другом — душевность и мощь. Крепостничество еще всевластно, оно окружено клевретами и рабами, но оно с инстинктивной опаской готово отступить перед немым богатырем. Из того поединка между низостью и благородством, который лежит в основе сюжета «Муму», немой выходит моральным победителем. Уход его из барского дома символичен. Он уходит с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе радостной решимостью. В пути он видел перед собой дорогу, прямую как стрела, и «в небе несчетные звезды, светившие его пути, и, как лев, выступал сильно и бодро».

Изображая Герасима в обычной, будничной жизни, автор находил для него другие сравнения: однажды он сравнил его с молодым здоровым быком, в другом месте он мимоходом заметил, что Герасим «смахивал на степенного гусака». Так было на барском дворе. Вырвавшись от своих мучителей, Герасим становится «как лев». Это уже героическое преображение, как бы предсказанное автором своему герою, который до этого величественного апофеоза воспринимался как воплощение безгласных и бессознательных сил самой природы, — недаром он «вырос немой и могучий, как дерево растет на плодородной земле...». Образ Герасима в финале рассказа обращен к будущему.

Вот какие мысли о русском народе владели Тургеневым, когда в столице Российской империи он отбывал наказание за статью об авторе «Мертвых душ» и за свою книгу о душах живых. Не случайно в это время возрождается у Тургенева жажда литературной деятельности. «...Буду продолжать свои очерки о русском народе, самом странном и самом удивительном народе, какой только есть на свете, — писал он супругам Виардо 1 мая 1852 года. — Я стану работать над своим романом, тем с большей свободой мысли, что не буду думать о прохождении его через когти цензуры. Мой арест, вероятно, сделает невозможным печатание моей книги в Москве. Очень жаль, но что же делать?» (П II, 396).

В первые месяцы ссылки (она продолжалась около полутора лет) Тургенев беспокоился, как бы ему вовсе не запретили печататься, но в августе 1852 года в Москве появилось отдельное издание «Записок охотника», и это не только обрадовало Тургенева, но и вызвало у него новый прилив творческой энергии.

Писатель ведет активную переписку с друзьями. Его волнуют общественно-политические новости, он внимательно следит за «Современником», в пространных письмах обмениваясь мыслями с Некрасовым о каждой новой книжке журнала, даже об отдельных статьях или стихотворениях. Особенно Тургенев интересуется Петербургом. «...Как Вы доехали и как нашли Петербург?» (П II, 91 ) — спрашивает он Д. Я. Колбасина, своего петербургского приятеля, приезжавшего к нему в Спасское. «Не поленитесь, толстый друг мой, — и напишите мне путное письмо о Петербурге и петербургских друзьях. Это будет доброе дело с Вашей стороны» (П II, 116), — просит он Анненкова 29 января 1853 года. Когда И. С. Аксаков, в середине ноября 1853 года, на один день приехал в Спасское, Тургенев сообщал Анненкову, что имел возможность целое утро слушать рассказ «о Москве, Петербурге и о прочем» (П II, 207). Обостренный интерес Тургенева к Петербургу в 1853 году был связан еще с тем, что в то время там гастролировала Полина Виардо[27].

А между тем друзья хлопотали об освобождении Тургенева из ссылки. 16 апреля 1853 года Тургенев ходатайствовал перед наследником о разрешении выехать в столицу для консультации с врачами, но и на этот раз не получил ответа. 24 октября, по настоянию А. К. Толстого, с аналогичной просьбой он обращается к Дубельту и получает отказ. Однако вскоре, в результате хлопот петербургских друзей перед наследником и А. Ф. Орловым, удалось достигнуть положительного результата, но когда 17 ноября Тургенев повторил свою просьбу Орлову он еще не знал, что его дело уже решено. «Сегодня вечером я должен написать письмо Тургеневу, который, как я уже тебе сказал, прощен и приедет сюда...» — писал А. К. Толстой в одном из писем 17 ноября 1853 года[28]; ему, безусловно, уже была известна резолюция Николая I. На докладе Орлова царь начертал: «Согласен, но иметь под строжайшим здесь надзором»[29].

Официальное уведомление об освобождении Тургенев получил 23 ноября 1853 года. Уже 25 ноября он писал Анненкову: «Мне весело, что я опять попал в общую колею...» (П II, 211). Он просит своего друга похлопотать о квартире и сообщает о своих житейских планах: «...B Петербурге буду жить для литературных занятий, кружка друзей, музыки — и Шахматов» (П II, 213). Около 6 декабря Тургенев выехал из Спасского, на один день остановился в Москве и 9 декабря был в Петербурге.

Писатель поселился вблизи от центра, на Поварском переулке, в доме Тулубьева (теперь дом 13), где в разные годы жили Некрасов и Чернышевский.

Первая встреча с друзьями и знакомыми была радостна. Тургенев встречается со своими старыми приятелями и сотрудниками «Современника», и Некрасов всемерно способствует этому, устраивая на своей квартире обеды, вечера. 13 декабря в редакции «Современника» был дан обед в честь возвращения Тургенева, на котором присутствовали Анненков, Фет, Григорович, Некрасов, Панаев, критик А. В. Дружинин и другие. «Меня здесь все встретили очень любезно и благосклонно — буду стараться, чтобы и впредь эти чувства не изменились» (П II, 214), — писал Тургенев С. Т. Аксакову.

Когда Тургенев писал «все», он имел в виду не только своих друзей, но также людей, которые принимали участие в его судьбе. Не случайно ко времени возвращения из ссылки относятся новые светско-литературные знакомства Тургенева: он часто встречается с А. К. Толстым и модным великосветским писателем Б. М. Маркевичем, начинает посещать музыкальные «среды» композитора и музыкального критика Ф. М. Толстого, бывает в семье придворного архитектора А. И. Штакеншнейдера, незадолго до того поселившегося в собственном доме на Миллионной улице (теперь улица Халтурина, дом 10). Здесь, кстати, в начале 1856 года, в присутствии многочисленных высокопоставленных лиц, была разыграна комедия «Школа гостеприимства», написанная Тургеневым, Григоровичем и Боткиным. Вместе с Григоровичем и Дружининым Тургенев посещает даже маскарады, на одном из которых знакомится с Л. П. Шелгуновой, а через ее посредство — с ее мужем, публицистом-демократом Н. В. Шелгуновым и сотрудником «Современника» поэтом М. И. Михайловым.

Однако Тургенев вовсе не ограничивался одними светскими занятиями. Последовавшие вслед за ссылкой два с половиной года жизни писателя — время наибольшей его близости к редакционному кружку «Современника». Но об этом — несколько позже.

Осенью 1854 года Тургенев хлопочет о постоянной квартире в Петербурге, намереваясь поселиться в ней надолго. «Мне надоело каждую осень скитаться, как цыгану...» — пишет он дяде 30 ноября 1854 года (П II, 245). Квартира нашлась — неподалеку от памятной Тургеневу квартиры Белинского, на Фонтанке (ныне набережная Фонтанки, дом 38). В этой квартире у Тургенева собирались петербургские литераторы, читали новые произведения, вели острые общественно-литературные споры.

Посетители были довольно разные: и западники, и славянофилы, и литераторы, близкие к «Современнику», и светские писатели, и друзья Тургенева и просто мало знакомые ему люди. «...У меня terrain neutre [нейтральная земля] — и все часто сходятся, даже Соллогуб приносит ко мне свои влачащиеся ноги, палец за жилетом и язык, упертый в щеку, — и старается быть добрым малым. Новые лица, которых Вы знаете мало или не знаете вовсе, показались — один князь Долгорукий, музыкант и пр. и пр.» (П II, 328—329). В эти годы Тургенев сближается с критиками А. В. Дружининым и С. С. Дудышкиным, у него часто бывают Некрасов, Панаев, Григорович, Писемский, А. К. Толстой, почти неизменно появляющийся с Б. М. Маркевичем, и многие другие. Москвичи, приезжающие в Петербург, не минуют квартиры Тургенева. «Я познакомился в Петербурге с тамошними литераторами, — вспоминал Б. Н. Чичерин, в те годы начинающий ученый, а впоследствии известный либеральный профессор Московского университета. — Грановский дал мне письмо к Тургеневу. Он жил тогда на хорошенькой квартире у Аничкова моста, обыкновенно обедал дома и любил собирать у себя маленький кружок приятелей. Я часто у него бывал, когда наезжал в Петербург, и находил всегда большое удовольствие в этих беседах»[30].

Тургеневская квартира на Фонтанке сделалась в те годы одним из центров литературной жизни Петербурга. Здесь в начале 1856 года Гончаров, только что возвратившийся из кругосветного путешествия, рассказывал Тургеневу о своем новом романе, а в конце 1855 года приехавший в Петербург Н. П. Огарев читал свои новые стихотворения. В конце 1854 года на вечере у Тургенева, где присутствовали А. В. Дружинин, И. И. Панаев, А. К. Толстой, писатели братья Жемчужниковы, актер Ф. А. Бурдин и другие, А. Ф. Писемский читал отрывки из нового своего произведения, — вероятнее всего, из романа «Тысяча душ». Здесь в феврале 1856 года А. Н. Островский ознакомил собравшихся со своей новой драмой «Семейная картина». В январе 1856 года у Тургенева часто бывал писатель и актер И. Ф. Горбунов. 23 ноября 1855 года на квартире Тургенева собралась большая группа петербургских литераторов (среди них были поэт А. Н. Майков, А. В. Дружинин, А. Ф. Писемский, И. А. Гончаров, Л. Н. Толстой, А. В. Никитенко и другие) для составления поздравительного письма М. С. Щепкину, справлявшему свой 50-летний юбилей; Тургенев был душой всего этого дела. Когда в том же 1855 году в Петербург на несколько дней приехал писатель-славянофил А. С. Хомяков, Тургенев дал в его честь «большой литературный вечер. Зашла речь об освобождении крестьян, и Хомяков стал разглагольствовать об общинном владении как об исконном, специально русском учреждении, решающем все мировые задачи»[31]. Разгорелся спор, содержание которого стало широко известно в литературных кругах Петербурга.

Из всех литературных знакомств Тургенева в 1854—1856 годах самым значительным для него было, пожалуй, знакомство с Л. Н. Толстым. Тогда только что появились в печати первые произведения Л. Толстого («Детство», «Отрочество», «Севастопольские рассказы» и другие), сразу же обратившие на себя внимание «чистотою нравственного чувства», по выражению Н. Г. Чернышевского, и, по его же определению, замечательной способностью автора изображать психологический процесс — «диалектику души». Необычной казалась и судьба А. Толстого — аристократа, добровольцем уехавшего в армию на Кавказ, а затем, во время Крымской войны, — в Севастополь.


Л.Н.Толстой-поручик. 15 февраля 1856 г. Петербург.
С фотографии С.Л.Левицкого.

Встреча двух писателей была подготовлена их заочным знакомством: Тургенев с восторгом встретил первые литературные произведения Л. Толстого и заинтересовался судьбой молодого писателя. Он настойчиво советовал своим друзьям и знакомым читать всё, что печатал Л. Толстой; в авторе «Севастопольских рассказов» Тургенев увидел будущее русской литературы, перед которым «все наши попытки кажутся вздором». «Вот, наконец, преемник Гоголя — нисколько на него не похожий, как оно и следовало» (П II, 241),— восклицал Тургенев в письме к своему молодому приятелю Н. Ф. Миницкому 1 ноября 1854 года. Он был очень обрадован посвящением ему рассказа Толстого «Рубка леса», написанного, кстати сказать, под непосредственным влиянием автора «Записок охотника». «Ваше назначение — быть литератором, художником мысли и слова... — писал Тургенев Л. Толстому 3 октября 1855 года. — Если действительно Вам возможно приехать хотя на время в Тульскую губернию, — я бы нарочно явился сюда из Петербурга, чтобы познакомиться с Вами лично... Мне кажется, мы бы сошлись — и наговорились вдоволь — и, может быть, наше знакомство не было бы бесполезным для обоих» (П II, 316). В свою очередь, А. Толстой считал Тургенева признанным мастером литературы.

Л. Толстого с нетерпением ждали в Петербурге. Прибыв в конце 1855 года из-под Севастополя и «явясь прямо с железной дороги к Тургеневу», Толстой сразу же поселился на его квартире[32]. «Ты уже знаешь от Некрасова, — писал Тургенев Боткину 3 декабря, — что Толстой здесь и живет у меня. Очень бы я хотел, чтобы ты с ним познакомился. Человек он в высшей степени симпатичный и оригинальный» (П II, 324).

Через посредство Тургенева Толстой познакомился со всем кружком петербургских литераторов, имел полную возможность наблюдать гостей Тургенева и принимать участие в разговорах в его квартире. «Он вообще всем нравится, — сообщал Тургенев 8 декабря 1855 года сестре Толстого Марии Николаевне и ее мужу, — потому что в нем действительно много достолюбезного; как ему понравились литераторы, это он сам вам расскажет» (П II, 327). Гончаров вспоминал, что по приезде в Петербург Толстой встречался с литераторами «почти ежедневно опять у тех же лиц — Тургенева, Панаева и проч. Говорили много, спорили о литературе, обедали весело — словом, было хорошо»[33].

Первое время Тургенев как-то особенно трогательно, почти по-отечески, относился к Толстому, мягко выговаривая ему за «неистовства» и снисходительно относясь к его «диким» высказываниям о литературе, образовании и т. д. Однако идиллическое любование Толстым продолжалось недолго. Уже в начале 1856 года их споры чуть не перерастают в ссоры. 5 февраля, за обедом у Некрасова, Толстой, в ответ на похвалу Тургенева новому роману Ж. Санд, «резко объявил себя ее ненавистником, прибавив, что героинь ее романов, если б они существовали в действительности, следовало бы ради назидания привязывать к позорной колеснице и возить по петербургским улицам»[34]. «Спор зашел очень далеко» (П II, 337), — лаконично писал Тургенев В. П. Боткину. Насколько резкий характер имели эти споры, свидетельствуют воспоминания А. А. Фета, свидетеля одного такого разговора Толстого с Тургеневым, точно передавшего не только слова, но и психологическое состояние обоих писателей. Речь зашла о политических убеждениях. «„Я не могу признать,— говорил Толстой, — чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: „пока я жив, никто сюда не войдет“. Вот это убеждение. А вы друг от друга стараетесь скрывать сущность ваших мыслей и называете это убеждением“. — „Зачем же вы к нам ходите? — задыхаясь и голосом, переходящим в тонкий фальцет (при горячих спорах это постоянно бывало), говорил Тургенев. — Здесь не ваше знамя! Ступайте к княгине Белосельской-Белозерской!“ — „Зачем мне спрашивать у вас, куда мне ходить! И праздные разговоры ни от каких моих приходов не превратятся в убеждения“»[35]. Атмосфера была накалена, и ссора могла вспыхнуть в любую минуту. В дальнейшем отношения Тургенева и Толстого станут еще более напряженными и сложными.

Значение встреч литераторов на квартире Тургенева было тем более существенным, что писатель в те годы играл большую роль в журнале «Современник». Письма Некрасова к Тургеневу тех лет буквально полны просьбами о сотрудничестве; редактор «Современника» совещался с ним относительно переводов иностранных произведений и стихов, присланных в журнал, и активно привлекал Тургенева к редакционной работе. Об этом свидетельствуют многочисленные факты. Отправляясь за границу в 1855 году, Некрасов писал Л. Толстому: «...Тургенев займет мою роль в редакции „Современника“ — по крайней мере, до той поры, пока это ему не надоест...»[36] — и просил его держать связь с «Современником» через Тургенева. «Корреспонденцию свою по журналу передаю я Тургеневу», — добавлял Некрасов. По поручению Некрасова и Панаева в начале 1855 года Тургенев вел переговоры с Островским о возможности передачи в «Современник» комедии «Не в свои сани не садись», а во время отсутствия Тургенева в Петербурге Панаев, исполнявший обязанности редактора, постоянно советовался с писателем и информировал его об очередных книжках журнала.

Мнение Тургенева о редакционных делах «Современника» было очень веским для Панаева. Вот некоторые выдержки из писем Панаева к Тургеневу. 1 мая 1855 года: «Да присылай мне замечания на ,,Современник“. Твои замечания и советы мне важны и необходимы»[37]. 15 июня 1855 года: «Напиши мне твои замечания о „Современнике“». 27 августа 1856 года: «Мы с Чернышевским употребляем все усилия, чтобы придать журналу разнообразие направления и значение, и потому совещаемся об этом часто. Ждем от тебя советов, наставлений, указаний для придания журналу свежести и современности»[38].

С приходом в «Современник» Чернышевского его влияние в журнале становилось всё более и более заметным и даже определяющим. Именно это и послужило предвестием раскола в рядах старых сотрудников «Современника». Программные работы Чернышевского, и прежде всего «Эстетические отношения искусства к действительности», вызвали явное раздражение Тургенева и его литературных друзей. И всё-таки мнение Тургенева о Чернышевском в те годы существенно отличалось от мнений Боткина и Дружинина. Характерно в связи с этим отношение Тургенева к попытке его «артистических друзей» повлиять на направление журнала, вытеснив из него Чернышевского. Еще в 1855 году Дружинин, рассчитывая на поддержку Тургенева, писал ему о том, что он и Григорович «мимоходом внушали Некрасову разные полезные истины насчет „Современника”»[39] Тургенев ответил молчанием.

Весной 1856 года Боткин попытался уговорить Некрасова пригласить в «Современник» вместо Чернышевского критика А. А. Григорьева. Но Тургенев и на этот раз не оказал сколько-нибудь заметного давления на редактора «Современника» и, кажется, вообще остался довольно равнодушен к предложению Боткина. А осенью того же 1856 года, зная, как высоко ставил Некрасов советы Тургенева, Дружинин, к тому времени уже покинувший «Современник», решил «сыграть ва-банк» и обратился к Тургеневу с решительными советами и предупреждениями: «Неужели же Вы не возьмете контроля в журнале и не выразите своего общего сотрудничества чем-нибудь иным, кроме поставки повестей? ...Положа руку на сердце, признайтесь,— неужели Вы довольны Чернышевским и видите в нем критика, и не обоняете запаха отжившей мертвечины в его рапсодиях, неловких и в ценсурном отношении? С будущего года ответственность за это безобразие падет на вас, и станут говорить, что Тургенев и Толстой, наиболее поэтические из наших писателей, и поэт Некрасов терпят в своем журнале отрицание поэзии и вместо того показывают кукиши в кармане»[40].

Тургенев, однако, не оправдал ожиданий своего корреспондента. Он шире смотрел на вещи, чем его либеральные друзья. Выразив несогласие с некоторыми мнениями и тоном статей Чернышевского, он, вместе с тем, признал в нем достоинства большого критика. «Я досадую на него за его сухость и черствый вкус — а также и за нецеремонное обращение с живыми людьми... но „мертвечины” я в нем не нахожу, — писал Тургенев, — напротив: я чувствую в нем струю живую, хотя и не ту, которую Вы желали бы встретить в критике. Он плохо понимает поэзию; знаете ли, что это еще не великая беда... но он понимает — как это выразить? — потребности действительной современной жизни... Я почитаю Чернышевского полезным; время покажет, был ли я прав» (П III, 29—30). Споря со сторонниками «чистого искусства», Тургенев выступил защитником гражданского направления в литературе. По поводу статей самого Дружинина о Пушкине он писал Боткину 17 июня 1855 года: «Бывают эпохи, где литература не может быть только художеством — а есть интересы высшие поэтических интересов. Момент самопознания и критики так же необходим в развитии народной жизни, как и в жизни отдельного лица...» (П II, 282).

Тургенев возвратился из ссылки в самый разгар Крымской войны. Эта война явилась поворотным этапом в историческом развитии России. Русская армия сражалась отважно и упорно против соединенных сил Франции, Англии и Турции. Защитники Севастополя показали образцы героизма и самоотверженности. И тем не менее война окончилась неудачей. Крепостническая Россия была слабее экономически и менее подготовлена к войне, чем буржуазные государства Запада. Всем было ясно, что в Крымской войне потерпела поражение не русская армия, а реакционное николаевское правительство и отсталый крепостнический строй. Неизбежность общественных преобразований становилась с каждым днем всё более и более очевидной. Одни только помещики-крепостники сопротивлялись неотвратимому ходу истории. Однако они «не могли удержать старых, рушившихся форм хозяйства. Крымская война показала гнилость и бессилие крепостной России»[41].

Когда Тургенев вернулся в Петербург, положение на театре военных действий было тревожно. Война докатилась до самой столицы Российской империи. Флот англичан появился в 1854 году в Финском заливе, угрожая Кронштадту и Петербургу. Эта угроза вызвала новый прилив официального оптимизма. Об обстановке и настроениях, господствовавших в Петербурге в то время, Е. А. Штакеншнейдер, дочь архитектора, записала в своем дневнике: «Опустелый Петербург снова оживился, и надежды на победы, и угрозы закидать врага шапками снова его преисполнили. По улицам возили турецкие пушки, отбитые у неприятеля; с газетами разносили летучие листки реляций, и в них было всегда что-нибудь утешительное. И о чем было особенно горевать? О крови, льющейся в Севастополе? Судя по реляциям, ее лилось немного. За стереотипной фразой: „Неприятель понес значительную потерю убитыми и ранеными“ — обыкновенно следовало: „У нас убит один казак“. В средствах и силе России никто не сомневался, ни мы сами, ни даже враги наши, а о нашей славе давно ли напоминал Синоп[42]. Но за официальным оптимизмом и самоуверенностью скрывались растерянность и страх перед неотвратимым поражением. Как вспоминала А. Я. Панаева, жители Петербурга летом 1854 года почти ежедневно могли видеть Николая I, беспрестанно курсировавшего между Петербургом и Петергофом. Он неподвижно и мрачно сидел в экипаже, и глаза его, устремленные куда-то вдаль, выражали озабоченность и растерянность.

Тургенев чутко следил за военными событиями. Летом 1854 года он не поехал, как обычно, в Спасское, а снял дачу в двух верстах от Петергофа, «чтобы быть на месте действия или, выражаясь правильнее, чтобы не слишком отдалиться от центра, куда будут приходить все известия» (П II, 219). Рядом снимали дачу Панаевы и Некрасов. Тургенева мучает судьба Севастополя, он едет за 50 верст смотреть на английскую эскадру, появившуюся вблизи Красной Горки, и тяжелые размышления о будущем России всё чаще приходят ему на ум. «Жить теперь в Петербурге — особенно не выезжая никуда — тяжело» (П II, 265), — писал Тургенев одному из своих корреспондентов в 1855 году. Но и уехав на лето в деревню; он не смог избавиться от тяжелых раздумий. «А, нечего сказать, живем мы в невеселое время, — признавался Тургенев в письме С. Т. Аксакову, отправленном из Спасского 3 августа 1855 года. — Война растет, растет — и конца ей не видать, лучшие люди (бедный Нахимов!) гибнут — болезни, неурожай, падежи...» (П II, 305). Месяц спустя, узнав о сдаче Севастополя, Тургенев горестно заметил: «Хотя бы мы умели воспользоваться этим страшным уроком...» (П II, 311—312). Мысль о необходимости коренных социальных и экономических перемен в России неотступно преследовала писателя и его ближайших друзей. О скором их наступлении особенно много говорили в 1855 году.

18 февраля 1855 года умер Николай I. Тургенев рассказывал впоследствии своей знакомой Н. А. Островской о тех днях: «Распространился слух о его [Николая I] смерти... но официального известия еще не было. Приходит ко мне Анненков. „Верно, — говорит, — брат был во дворце, сам видел...“ Анненков ушел. Мне не сидится дома, всё не верится. Побежал на улицу. Дошел до Зимнего дворца, — толпа. Кого спросить? Стоит солдат на часах. Я к нему, спрашиваю: „Правда ли, что наш государь скончался?“ Он покосился только на меня. Я опять: „Правда ли?“ Надоел я ему, должно быть, — отвечает срыву: „Правда, проходите“, — „Верно ли?“ — говорю. „Кабы такое сказал, да было бы неверно, меня бы повесили...“ — и отвернулся. Ну, думаю, кажется — убедительно.

На похороны я смотрел из квартиры одного знакомого. Народу набралось много. Дам усадили у окошек, мужчины стояли за ними. Вот потянулась процессия. Передо мною одна барыня невыносимо кривлялась, стонала, ломала руки, насильственно рыдала, — давно уж она меня раздражала. Только вдруг восклицает она: „Кто? Какой русский, какой злодей не плачет об нем!“ Вы видите, я человек смирный, тихий, но тут я не выдержал, скорее за фуражку и вон»[43].

Смерть Николая I была многими воспринята как символ конца старой крепостнической России. «Я не видел ни одного человека, который бы не легче дышал, узнавши, что это бельмо снято с глаз человечества, и не радовался бы, что этот тяжелый тиран в ботфортах наконец зачислен по химии», — писал Герцен. «Николай прошел», по его выражению, и это значило, что «после его смерти нельзя продолжать его царствования», что полоса крепостнического застоя прошла как в экономической, так и в политической жизни страны. «Россия сильно потрясена последними событиями, — писал Герцен в 1855 году в объявлении о „Полярной звезде“. — Что бы ни было, она не может возвратиться к застою; мысль будет деятельнее, новые вопросы возникнут...»[44].

Такие надежды на «обновление» приобрели характер всеобщего убеждения. В. С. Аксакова, под непосредственным впечатлением события, 21 февраля 1855 года отметила в дневнике: «...Все невольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легче стало дышать; вдруг возродились небывалые надежды; безвыходное положение, к сознанию которого почти с отчаянием пришли наконец все, вдруг представилось доступным изменению»[45].

Тургенев не мог не разделять подобных мыслей всем сердцем.

Взгляды и настроения Тургенева тех лет лучше всего отразились в его произведениях — повестях и романе «Рудин», написанном, как он сам отмечал позднее, «в самый разгар Крымской кампании» (XII, 304). В этих произведениях Тургенев как бы подвел итог своим прежним идеям: исторические события помогли ему определить окончательно культурно-историческую ценность «людей 40-х годов» и сказать об их роли в общественной жизни России в свете новых исторических задач.

В повестях 1854 года «Два приятеля» и «Затишье» Тургенев продолжает еще разоблачение человека неустойчивого, рефлектирующего, беспочвенного. Зато в «Переписке» и «Якове Пасынкове» картина заметно меняется. То отношение автора к своему герою, которое было только намечено в «Гамлете Щигровского уезда», в этих произведениях выражено с полной определенностью и мотивированностью.

Герой «Переписки», подобно уездному Гамлету, много говорит о своем «дрянном самолюбии», о склонности к эффектной позе и самолюбованию, об изменчивости и непостоянстве. С горечью казнит он скрытые и явные пороки — свои и своего поколения. Но, в отличие от Гамлета Щигровского уезда, он понимает, что, в сущности, «лишние люди» виноваты без собственной вины. Людьми уродливого ума и сердца их сделали неблагоприятные обстоятельства русской исторической жизни. «Обстоятельства нас определяют — они наталкивают нас на ту или иную дорогу и потом они же нас казнят», — говорит герой «Переписки». «У нас, русских, — продолжает он, — нет другой жизненной задачи, как опять-таки разработка нашей личности, и вот мы, едва возмужалые дети, уже принимаемся разработывать ее, эту нашу несчастную личность!» (VI, 168). Беда, значит, в том, что условия русского социально-политического строя не открывают перед личностью возможностей для выхода на широкий простор общественной жизни. Образованный и мыслящий человек вынужден поэтому выполнять дело, единственно для него возможное, — «разработку своей личности».

Но в свете нового исторического опыта герой Тургенева понял теперь, что и это дело не было бесплодным и ненужным. Напротив, не подготовленные и не допущенные к живому общественному делу, люди, подобные герою «Переписки», выполняют свой долг перед обществом. Люди рефлексии, размышления, они становятся вольными или невольными пропагандистами; они приучают к мысли и сомнению окружающую их среду, до этого находившуюся в состоянии жалкого покоя. С ними связываются ожидания и надежды русской женщины. Героиня повести Марья Александровна пишет своему корреспонденту: «...Мы, женщины, по крайней мере те из нас, которые не удовлетворяются обыкновенными заботами домашней жизни, получаем свое окончательное образование всё-таки от вас — мужчин: вы на нас имеете сильное и большое влияние». Русская девушка, «уездная барышня», бессознательно ждет появления такого человека; он явился, и «все ее тревоги успокоены, все сомнения разрешены им; устами его, кажется, говорит сама истина; она благоговеет перед ним, стыдится своего счастья, учится, любит» (VI, 171, 172).

Так, по-новому, ставится в «Переписке» вопрос о значении людей образованного круга. Характерно, что письма тургеневского героя посланы из Петербурга. Именно здесь, в центре передовой русской мысли, приходит Алексей Петрович, герой «Переписки», к пониманию гнетущей силы обстоятельств, мешающих образованным и мыслящим людям осуществить свои возможности. Именно здесь приобретает он тот исторический взгляд на «лишних людей», который позволяет ему понять не только их ущербность, но и заложенные в них силы мысли и анализа, которые сыграли в свое время положительную роль, быть может, еще не исчерпанную и поныне. Об этом говорили петербургские письма Алексея Петровича. Петербург, видимо, многому научил этого человека, некогда занятого только собой, своими чувствами, сомнениями и разочарованиями. Вспомним, что духовное прозрение другого романтика — гончаровского Александра Адуева — также произошло в атмосфере петербургской жизни.

В «Затишье» Петербург предстает перед нами в ином облике. После того как закончилась деревенская драма, мы в финале повести встречаемся с некоторыми ее героями в Петербурге, на Невском проспекте. Здесь, в кругу столичных «джентльменов», людей значительных и видных, процветает довольный собою Владимир Астахов, упрочивший свое состояние женитьбой на женщине богатой и с самыми лучшими связями. В окне щегольской кареты мы видим на минуту «бледное, усталое и раздражительно-надменное личико» его жены. Здесь мы встречаем приятеля Астахова, некоего г. Помпонского, который «занимал довольно важное место и ни разу с самой ранней юности не усомнился в себе». Здесь же прогуливается и беспокойный, постаревший Веретьев, но он, видимо, случайный гость в столице. До приезда сюда «скитался кой-где» и, вероятно, опять отправится куда-нибудь «запивать горе вином», говоря его же словами. Это Петербург практических людей, противостоящий тому Петербургу мыслителей, откуда писал свои умные письма Алексей Петрович.

Главные мысли этого героя, бесспорно, должен был разделять сам Тургенев. Россия находилась накануне исторических перемен, и в этих условиях всякий «бессонный человек» должен был казаться ему человеком нужным, несмотря на его ошибки и грехи. Люди, враждебные крепостному застою, способные будоражить молодые умы, должны были предстать перед Тургеневым не только со стороны их отрицательных черт, исторически обусловленных, но и со стороны их положительных возможностей, даже если они не сумели проявить свои возможности на практике. Так созревал у Тургенева в середине 50-х годов замысел его первого романа.

Вскоре после выхода в свет «Рудина» современники обратили внимание на итоговый, обобщающий характер этого произведения по отношению к целой серии предшествующих рассказов и повестей Тургенева.

Роман «Рудин» был написан в довольно короткий срок. Тургенев написал на черновике: «Рудин. Начат 5 июня 1855 г., в воскресенье, в Спасском; кончен 24 июля 1855 в воскресенье, там же, в 7 недель. Напечатан с большими прибавлениями в январ. и февр. книжках „Современника“ 1856 г.»[46] За этими скупыми указаниями скрываются факты, свидетельствующие об огромной и напряженной творческой работе.

Тургенев привез из Спасского готовый роман, и вскоре, в октябре 1855 года, читал его в редакции «Современника». «Повесть я свою прочел, — писал он М. Н. Толстой, сестре писателя 17 октября 1855 года, — она понравилась — но мне сделали несколько дельных замечаний, которые я принял к сведению» (П II, 319). Эти замечания оказались настолько существенными, что потребовали от писателя напряженной работы и привели, в конце концов, к переделке всего романа.

В декабре Тургенев всё еще не считает роман законченным: постоянно консультируется с Некрасовым, Боткиным, Анненковым, читает роман разным литераторам, в том числе Чернышевскому, спрашивая у них совета, заботясь о «выдержанности тона» и верности характера главного героя. «Я уже многое переделал в «Рудине» и прибавил к нему. Некрасов доволен тем, что я прочел ему, — но еще мне остается потрудиться над ним» (П II, 324), — писал Тургенев Боткину 3 декабря 1855 года. Говоря о прибавлениях, Тургенев имел в виду главным образом написанный им тогда рассказ о кружке Покорского. О нем Некрасов сообщал тому же Боткину 24 ноября 1855 года: «А Тургенев славно обделывает «Рудина». Ты дал ему лучшие страницы повести, натолкнув его на мысль развить студенческие отношения Лепицына [Лежнева] и Рудина. Прекрасные, сердечно-теплые страницы и — необходимейшие в повести!.. Теперь Тургенев работает над концом, который также должен выйти несравненно лучше[47]. Словом, повесть будет и развита и закончена. Выйдет замечательная вещь. Здесь в первый раз Тургенев явится самим собою — еще всё-таки не вполне, — это человек, способный дать нам идеалы, насколько они возможны в русской жизни»[48].

И наконец, в середине декабря, когда повесть была совсем готова, Тургенев сообщал Некрасову: «„Рудина“ (1-ю часть) пришлю тебе сегодня же. Я теперь ее окончательно прохожу — прочти (я замечу страницу) импровизацию Рудина [гл. III] — и скажи, так ли — исправить еще можно» (П II, 330).

В результате всех этих «больших прибавлений» к повести, сделанных в Петербурге, она превратилась в общественно-психологический роман, в котором выяснялась культурно-историческая ценность «лишнего человека». Трудная и упорная работа над «Рудиным», многократные совещания с друзьями — всё это вызвано было, как заметил А. В. Дружинин, стремлением писателя «возвести в ряд симпатических образов весь запас своих долгих, добросовестных' наблюдений над современными недугами современных тружеников жизни», создать «нечто вроде исповеди целого поколения, имевшего важное влияние на собственное развитие наше»[49]. В словах Дружинина слышатся отголоски разговоров и толков в близких Тургеневу литературных кругах об особом характере его нового романа.

В этом романе Тургенев поставил вопрос о передовом деятеле современности. Может ли претендовать на эту роль один из лучших людей высококультурного дворянского слоя, человек, воспитывавшийся в кружке Станкевича, один из тех людей, о которых Чернышевский сказал: «Поэзиею упоены их сердца; слава готовила им венцы за благую весть, провозглашаемую от них людям, и, увлекаемые силою энтузиазма, стремились они вперед»[50]. Речь шла о том, может ли Рудин -способствовать преобразованию общественной жизни России.

Тургенев показал, что у Рудина есть способность духовно пробуждать людей, но нет способности вести их за собой; он просветитель, но не преобразователь; в нем есть ум, но нет воли; в нем есть «гениальность», но нет «натуры». Способный к героическому порыву, о чем свидетельствует его смерть на баррикаде, он не способен к будничной, повседневной борьбе. Встретившись с жизненным затруднением, он не может преодолеть его и дает Наталье недостойный совет «покориться». Он оказывается, таким образом, ниже надежд Натальи, первой из «тургеневских девушек», в которых «сказалась та смутная тоска по чем-то, та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь всё русское общество», как будет через несколько лет писать Добролюбов о Елене из «Накануне»[51]. К В то же время жизнь Рудина не прошла бесплодно, его слово было его делом, его горячая проповедь разбудила в Наталье «потребность новой жизни», и его признал своим учителем разночинец Басистов, этот «рослый малый», «некрасивый и неловкий, но добрый, честный и прямой» (VI, 245), один из тех, кому принадлежит будущее.

Тургенев подчеркивает, что недостатки натуры Рудина порождены не зависящими от него обстоятельствами общественной жизни, ограничившими его возможности только «разработкой личности» в духе философских кружков 30-х годов. Однако из этих кружков он вынес стремление к тому, «что придает вечное значение временной жизни человека» (VI, 269), крепкое убеждение, что «тот только заслуживает название человека, кто умеет овладеть своим самолюбием, как всадник конем, кто свою личность приносит в жертву общему благу» (VI, 267), и горячее желание дать себе отчет «в потребностях, в значении, в будущности своего народа» (VI, 263).

Правда, дальше этого стремления Рудин не идет. «Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье», — говорит Тургенев устами Лежнева. «Но опять-таки скажу, — признаёт Лежнев, — это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем» (VI, 349). Гнет самодержавия, условия крепостного строя закрыли перед Рудиным пути к широкой общественной деятельности, практическому познанию России, — в этом и заключалась «судьба» Рудина, «судьба горькая и тяжелая», на которую намекает Лежнев, многозначительно прибавляя к приведенным словам: «Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины» (VI, 349).

Роман заканчивается, таким образом, историческим оправданием героя, которое было одновременно осуждением общественных условий, ограничивших горизонт возможностей Рудина и Рудиных.

Роман создавался в творческом общении с литераторами, близкими в те годы к «Современнику», и в значительной мере отражал мысли прогрессивной интеллигенции тех лет.

Славянофилы считали эту интеллигенцию специфически петербургской. К. С. Аксаков писал Тургеневу в июне 1856 года: «Покуда вам будет казаться возможным жить в Петербурге, по тех пор мы с вами на разных путях, по тех пор вы будете слабы и шатки» (П II, 631 ). Но Тургенев думал иначе. Петербург был ему нужен, нужен идейно, и он собирался поспорить с Аксаковым о многом: «Я бы ему, между прочим, постарался объяснить причины, заставившие меня предпочитать Петербург Москве, как место жительства» (П II, 314), — писал Тургенев, С. Т. Аксакову. Однако эти слова были написаны уже не в Петербурге. В июле 1856 года, когда после Парижского мира представилась возможность снова поехать за границу, Тургенев уезжает в Париж. Но его связи с петербургскими литераторами и «Современником» не только не прерываются, но становятся всё более прочными. Еще до отъезда в Париж, в начале 1856 года, Тургенев, как и некоторые другие писатели (Островский, Григорович, Л. Толстой), заключил с редакцией «Современника» «обязательное соглашение», согласно которому обязывался сотрудничать исключительно в этом журнале.

Продолжение: ГЛАВА IV  >>>
1. Источник: Г. А. Бялый. А. Б. Муратов. Тургенев в Петербурге. – Л.: Лениздат, 1970.
На страницах этой книги пойдет речь о тех этапах жизни и творчества Тургенева, которые теснейшим образом связаны с Петербургом. (вернуться)

2. В. С. Аксакова. Дневник. 1854–1855. СПб., 1913, стр. 42. (вернуться)

3. H. А. Некрасов, т. IX, стр. 545. (вернуться)

4. H. А. Некрасов, т. IX, стр. 544, 546. (вернуться)

5. П. В. Анненков, стр. 529. (вернуться)

6. Цит. по кн.: А. С. Нифонтов. Россия в 1848 году. М., Учпедгиз. 1949, стр. 234, (вернуться)

7. П. В. Анненков, стр. 530, 535–536. (вернуться)

8. В. В. Самойлова играла роль Дарьи Ивановны, В. В. Самойлов – графа Любина (в Москве – С. В. Шумский). А. Е. Мартынов играл Ступендьева (в Москве – М. С. Щепкин). (вернуться)

9. «Отечественные записки», 1851, № 3, стр. 58. (вернуться)

10. А. И. Вольф. Хроника петербургских театров с конца 1826 до начала 1855 года, ч. 1. СПб., 1877, стр. 151. (вернуться)

11. П. В. Анненков, стр. 391. (вернуться)

12. Основано в 1846 году по инициативе нескольких аристократов-филантропов. Председателем общества был князь В. Ф. Одоевский. (вернуться)

13. А. В. Никитенко, т. I, стр. 351. (вернуться)

14. «Всемирный вестник», 1907, № 1, стр. 15–19 (прилож.). (вернуться)

15. 1 «Всемирный вестник», 1907, № 1, стр. 27 (прилож.).
Тургенев познакомился с Н. И. Тургеневым еще в 1845 году и встречался с ним за границей (В. М. Тарасова. О времени знакомства Тургенева с Н. И. Тургеневым. – В кн.: «Тургеневский сборник», вып. I, стр. 276–278). Впоследствии, во Франции, писатель был очень близко знаком с семьей Н. И. Тургенева. (вернуться)

16. А. Я. Панаева. Воспоминания. М., Гослитиздат, 1948, стр. 218. (вернуться)

17. «Всемирный вестник», 1907, № 1, стр. 31 (прилож.). (вернуться)

18. А. В. Никитенко, т. I, стр. 350. (вернуться)

19. А. В. Никитенко, т. I, стр. 349–351. (вернуться)

20. А. Li гоп de Не. Le poète Alexis Tolstoi. L’homme et l’oeuvre. Paris, 1912, p. 76. (вернуться)

21. «Библиотека театра и искусства», 1913, № 5, стр. 7–8. (вернуться)

22. «Всемирный вестник», 1907, № 3, стр. 39, 48 (прилож.). (вернуться)

23. А. К. Толстой, т. 4, стр. 57.
А. П. Галахов – обер-полицмейстер Петербурга. Тургенев был знаком с ним через Флоровых, друзей своей юности. (вернуться)

24. Д. Оболенский. О первом издании посмертных сочинений Гоголя. – «Русская старина», 1873, № 12, стр. 949. (вернуться)

25. Н. В. Измайлов. Тургенев и С. И. Мещерская. – В кн.: «Тургеневский сборник», вып. II, стр. 236–237. (вернуться)

26. «Тургеневский сборник», вып. II стр. 240. (вернуться)

27. В конце марта 1853 года, во время пребывания П. Виардо в Москве, Тургенев с подложным паспортом ездил на свидание с нею. (вернуться)

28. А. К. Толстой, т. 4, стр. 68. (вернуться)

29. «Исторический вестник», 1907, № 2, стр. 567. (вернуться)

30. Б. Н. Чичерин. Воспоминания. Москва сороковых годов. М., 1929, стр. 135–136. (вернуться)

31. Б. Н. Чичерин. Воспоминания. Москва сороковых годов. М., 1929, стр. 229. (вернуться)

32. H. А. Некрасов, т. X, стр. 259. (вернуться)

33. И. А. Гончаров. Необыкновенная история, стр. 14. (вернуться)

34. Д. В. Григорович, стр. 250. (вернуться)

35. А. А. Фет. Мои воспоминания, т. 1. М., 1890, стр. 106. (вернуться)

36. H. А. Некрасов, т. X, стр. 217. (вернуться)

37. Сб. «Тургенев и круг „Современника”», стр. 31. (вернуться)

38. «Литературное наследство», т. 73, кн. 2, стр. 109, 115. (вернуться)

39. Сб. «Тургенев и круг „Современника”», стр. 175. (вернуться)

40. Там же, стр. 193–194. (вернуться)

41. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 20, стр. 173. (вернуться)

42. Е. А. Штакеншнейдер, стр. 40. (вернуться)

43. «Тургеневский сборник» под ред. Н. К. Пиксанова. Пг., «Огни», 1915, стр. 89–90. (вернуться)

44. А. И. Герцен, т. XVII, стр. 77; т. XII, стр. 265. (вернуться)

45. В. С. Аксакова. Дневник. СПб., 1913, стр. 66. (вернуться)

46. П. В. Анненков, стр. 408. Черновой автограф «Рудина», цитируемый здесь, утрачен. (вернуться)

47. Имеется в виду сцена встречи Лежнева и Рудина на постоялом дворе. В 1856 году ею кончался роман. (вернуться)

48. Н. А. Некрасов, т. X, стр. 259. (вернуться)

49. А. В. Дружинин. Собр. соч., т. VII. СПб., 1866, стр. 365. (вернуться)

50. Н. Г. Чернышевский, т. III, стр. 197. (вернуться)

51. Н. А. Добролюбов, т. 6, стр. 120. (вернуться)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
И. С. Тургенев.
Фотоателье Тиссье.
Париж. 1861.
 
 
Главная страница
  
 
Яндекс.Метрика