| Главная |
| |
|
Портрет И.С. Тургенева
работы К.А. Горбунова. 1872. |
| |
|
Портрет И.С. Тургенева работы Ф.Е. Бурова. 1883.
Дом-музей И.С. Тургенева[ 2] |
| |
|
| |
|
| |
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
|
| |
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ
(1818 – 1883)
ТУРГЕНЕВ В ПЕТЕРБУРГЕ[ 1] |
|
| |
ГЛАВА IV.
Общественное оживление в конце 1850-х годов. Общество для пособия нуждающимся литераторам.
Повести "Затишье", "Фауст", "Первая любовь". Романы "Дворянское гнездо", "Накануне". Раскол в "Современнике". "Парнасский приговор"
|
| |
Два последующих года Тургенев провел за границей.
Но все его помыслы были связаны с Россией: там с нетерпением ждали больших перемен. 1857—1858 годы были временем подготовки реформ, и писатель с обостренным
вниманием следил за всеми мерами, направленными к разрешению крестьянского вопроса. Его письма в Россию убедительно свидетельствуют об этом: Тургенев крайне
заинтересован в практических последствиях реформы и надеется принять непосредственное участие в скорых преобразованиях. «Да, графиня, я решился воротиться —
и воротиться надолго, довольно я скитался и вел цыганскую жизнь» (П III, 139), — писал он 26 июля (7 августа) 1857 года одной из самых близких своих знакомых, графине
Е. Е. Ламберт. Тургенев даже просит нанять ему с 15 октября квартиру, «вроде степановской [в доме Степанова — набережная Фонтанки, дом 38], только теплую — это
главное условие; ничего, если окнами на двор или несколько высоко, но я хотел бы, чтоб она находилась не в дальнем расстоянии от Невского, цена рублей в 450.
Квартира, в которой жил Некрасов, в Конюшенной, мне чрезвычайно нравилась — вот бы такую!» (П III, 141).
Однако обстоятельства сложились неблагоприятно для Тургенева. Он заболел и уехал в Италию. Ему оставалось лишь издали следить за подготовкой крестьянской реформы. В
Риме он узнал о царских рескриптах, опубликованных в декабре 1857 года, где впервые от имени монарха было сказано о готовящихся преобразованиях. И Тургенев снова
стремится в Россию; в своем возвращении он видит исполнение гражданского долга и хочет «посвятить весь будущий [1858] год на окончательную разделку с крестьянами».
«...Хоть всё им отдам — а перестану быть „барином", — писал он Л. Толстому. — На это я совершенно твердо решился...» (П III, 170—171).
В июне 1858 года Тургенев наконец возвратился в Петербург. Но в столице он намеревался пробыть недолго и остановился в гостинице Клея (ныне Европейская). Он
проводит время в непрестанных встречах со знакомыми, главным образом писателями. «Тургенев, проезжая, пробыл здесь дня четыре, — писал Писемский Дружинину, —
и всё это время у нас были обеды, и, между прочим, давали мы прощальный обед князю Щербатову, который окончательно вышел в
отставку»[2]. Этот обед состоялся 9 июня 1858 года в ресторане Данона, который был расположен на Мойке у Певческого моста (ныне набережная
Мойки, дом 24); а 7 июня Тургенев был в том же ресторане на обеде в честь возвратившегося в Россию художника А. А. Иванова, с которым он незадолго до этого
познакомился в Италии. На обоих обедах присутствовала редакция «Современника». |
Невский проспект и Михайловская улица.
Литография 1850-х годов. |
В это время наметился перелом в отношениях писателя с «Современником». Всего год назад Тургенев предполагал принять в журнале руководящее участие. «...Мне
придется взять на руки хромающий „Современник“» (П III, 128), — писал он М. Н. Толстой в июле 1857 года. Но ко времени приезда Тургенева в Петербург положение
изменилось. Жизнь поставила перед мыслящими русскими людьми, перед литературой и публицистикой вопрос о судьбах России, о ее историческом пути, и прежде всего о том,
как произойдет освобождение крестьян — «сверху» или «снизу», путем реформы или путем революции, какой общественный строй в России установится, что будет
с помещичьим сословием и что с крестьянами, какова будет роль передовых людей во всех предстоящих событиях и что должны собой представлять новые деятели, которых
ожидает Россия.
Ожесточенная борьба разделила русское общество на два непримиримых стана: на одной стороне были демократы и революционеры, на другой — консерваторы и либералы.
Реакционеры, начинавшие понимать неизбежность либеральных реформ, и либералы, боявшиеся крутых поворотов, при всех различиях всё-таки составляли одно целое. Устои
русской жизни, по их понятиям, должны были и после отмены крепостного права остаться неизменными: помещики — при своих земельных владениях, крестьяне — в той или иной
зависимости от своих бывших господ. Монархический строй был, по их убеждению, незыблемой твердыней Российского государства, больше чем об умеренной конституции не
мечтали даже самые смелые либералы. Мысль о мужицкой революции приводила в ужас и либералов и консерваторов, вызывая в их сознании страшные призраки разинщины и
пугачевщины. Частные политические разногласия отходили на второй план перед лицом грозной опасности.
Годы 1859—1861-й справедливо считаются временем революционной ситуации. В крестьянстве усиливалось глухое недовольство. Революционный взрыв был вполне возможен. Это
понимали не только передовые демократические деятели, но и помещики, и правительство, и сам царь. В. И. Ленин писал об этом: «Крестьянские „бунты“, возрастая с
каждым десятилетием перед освобождением, заставили первого помещика, Александра II, признать, что лучше освободить сверху, чем ждать, пока
свергнут снизу»[3]. В России действовали революционные кружки и группы, появлялись смелые прокламации, призывавшие к бунтам, происходили студенческие
волнения. Огромное влияние получил в то время герценовский «Колокол», распространявшийся по всей России; «Современник», руководящая роль в котором перешла к
Чернышевскому и Добролюбову, стал органом революционной демократии. Он будоражил умы, и «могучая проповедь Чернышевского, умевшего и
подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров»[4] вызывала злобу либерально-консервативных кругов и восхищение
передовой молодежи. Это же можно сказать и о сатире Щедрина, о стихах Некрасова, о критических статьях Добролюбова, — словом, обо всей революционно-демократической
литературе, содержанием которой была защита интересов трудового народа, прежде всего — многомиллионного русского крестьянства, и борьба против реакционных,
консервативных и либеральных взглядов и теорий.
Во время краткого пребывания Тургенева в Петербурге редакторы «Современника» на многочисленных встречах, дружеских и полуофициальных, старались привлечь Тургенева на
свою сторону. Некрасов, дороживший сотрудничеством Тургенева, возможно, пытался примирить писателя с новыми тенденциями в журнале. В 1858 году разрыв еще только
назревал. Но не до споров было тогда Тургеневу: он спешил в деревню и 13 июня был уже в Спасском. Полемика с «Современником» и активная общественно-литературная
деятельность целиком захватят Тургенева позднее, после возвращения из деревни.
В Спасском Тургенев пробыл до ноября 1858 года и действительно пытался, подобно Лаврецкому из «Дворянского гнезда», «упрочить быт своих крестьян» (VII, 293),
практически подготавливая тем самым, как он считал, будущее решение крестьянского вопроса. Он надеялся тогда на скорое освобождение крестьян и верил
в государственный разум Александра II, намеревавшегося, как казалось писателю, окончательно и справедливо разрешить самый больной вопрос русской жизни. Эти
либерально-утопические надежды и ожидания и определили общественно-литературную позицию Тургенева в конце 50-х годов. Она ясно выразилась в его общественной
деятельности по приезде в Петербург, в разрыве с журналом «Современник», в его повестях и романах.
Вернувшись в Петербург в ноябре 1858 года, Тургенев поселился, как и хотел, в центре города, на Большой Конюшенной улице в доме Вебера, в кв. 34 (ныне улица
Желябова, дом 13). Здесь он жил до апреля 1860 года, за исключением лета и осени 1859 года, которые провел в Спасском и во Франции, и кратковременной отлучки
в Москву во время печатания там романа «Накануне».
Его жизнь сразу же вошла в привычную колею; внешне казалось, что Тургенев и не уезжал из Петербурга. Двери его квартиры были всегда гостеприимно открыты;
писатель снова оказался «посреди шума и говора приемов и массы посетителей»[5]. Он устраивал еженедельные обеды
для литераторов и литературные вечера, на которых слушатели знакомились с выдающимися произведениями русской литературы, еще не появившимися в печати. В середине
декабря 1858 года, в присутствии многочисленных друзей, в квартире Тургенева был прочитан только что законченный роман «Дворянское гнездо». Зимой 1859 года здесь
А. Н. Островский познакомил петербургских литераторов с драмой «Гроза», по отзыву Тургенева, «удивительнейшим, великолепнейшим произведением русского,
могучего, вполне овладевшего собою таланта» (П III, 375). Вскоре Писемский прочел свою антикрепостническую драму «Горькая судьбина», которую Тургенев усиленно
рекомендовал затем своим знакомым и помогал автору устраивать чтения в петербургских литературных домах и салонах. В марте 1860 года петербургский «литературный
ареопаг» ознакомился с новой повестью самого Тургенева «Первая любовь».
Тургенев часто появляется у своих знакомых: на ежемесячных обедах у Некрасова, устраиваемых по случаю выхода очередного номера «Современника», у Гончарова;
принимает участие в литературных, артистических и общественных торжествах. 8 февраля 1859 года он присутствует на обеде бывших студентов Петербургского университета.
На это полуофициальное торжество, состоявшееся в доме одного из бывших студентов — Тимофеева, собралось около 40 человек, и его участники тепло встретили произнесенный
А. В. Никитенко тост в честь Тургенева как одного из лучших писателей России. А через месяц, 10 марта, Тургенев, вместе с Гончаровым, Григоровичем и
Дружининым, был организатором чествования артиста Александрийского театра А. Е. Мартынова.
В этот приезд Тургенева в Петербург значительно расширился круг его знакомых. В феврале 1859 года писатель познакомился с группой украинских общественно-литературных
деятелей, живших в Петербурге. 15 февраля он писал критику и беллетристу И. В. Павлову: «Я здесь с недавних пор погрузился в малороссийскую жизнь. Познакомился с
Шевченкой, с г-жою Маркович (она пишет под именем Марко Вовчок) и со многими другими, большей частью весьма либеральными хохлами. Сама г-жа Маркович весьма
замечательная, оригинальная и самородная натура (ей лет 25); на днях мне прочли ее довольно большую повесть под названием „Институтка“, от которой я пришел в
совершенный восторг: этакой свежести и силы еще, кажется, не было — и всё это растет само из земли как деревцо. Я имею намерение перевести
эту „Институтку“, хотя и не скрываю от себя трудности этой задачи» (П III, 273)[6]. М. А. Маркович и ввела Тургенева в петербургскую «малороссийскую
жизнь», прежде всего познакомив его с Т. Г. Шевченко, недавно вернувшимся из ссылки и поселившимся в мастерской своего знакомого по Академии художеств. Здесь и
произошла первая встреча двух писателей; здесь же Тургенев встретился с В. Я. Карташевской, в доме которой по вечерам собиралась вся группа украинских литературных и
общественных деятелей. Кроме Шевченко и М. А. Маркович здесь бывал известный историк Н. И. Костомаров, писатель, публицист и биограф Гоголя П. А. Кулиш, украинский
общественный деятель, публицист, в 1361—1862 году издававший в Петербурге журнал «Основа», В. М. Белозерский, журналист и издатель журнала «Народное чтение»
А. А. Оболонский и другие. Дом Карташевской посещали поэт А. М. Жемчужников, П. В. Анненков и другие петербургские литераторы. Тургенев всегда с удовольствием
вспоминал «небольшой и не щегольски меблированный — но тем не менее любезный и приветный „салон”» (П III, 362) Карташевской на Малой Московской улице (ныне дом 4—6).
В 1859 году Тургенев часто видится со своими новыми знакомыми. Зимой 1860 года его встречи с украинскими писателями становятся реже, и он сразу же отмечает это
в письме к М. А. Маркович: «Малороссов здешних я вижу — но не так часто, как в прошлом году — особенно Шевченку» (П IV, 9). Однако после кратковременной поездки в
Москву, в марте того же года, его связи с «малороссийским миром» становятся прежними. «Я часто вижусь с Шевченко, с Карташевскими» (П IV, 58), — уведомлял он ту же
Маркович 20 марта 1860 года. Тургенев вводит украинских писателей в круг петербургских литераторов и общественных деятелей. Особенную симпатию вызвал в нем Шевченко,
которого писатель приглашает на свои обеды. «Он посетил меня несколько раз, — вспоминал впоследствии: Тургенев, — но о своей изгнаннической жизни говорил мало; лишь
по иным отрывочным словам и восклицаниям можно было понять, как солоно она пришлась ему и какие он перенес испытания и невзгоды» (XIV, 228).
Некоторые из этих кратких рассказов Шевченко Тургенев передал в своих воспоминаниях об украинском поэте. В них писатель набросал портрет Шевченко, в котором ясно
проступает отношение Тургенева к этому необычному новому знакомому: «Широкоплечий, приземистый, коренастый, Шевченко являл весь облик козака, с заметными следами
солдатской выправки и ломки. Голова остроконечная, почти лысая; высокий морщинистый лоб, широкий, так называемый «утиный», нос, густые усы, закрывавшие губы;
небольшие серые глаза, взгляд которых, большей частью угрюмый и недоверчивый, изредка принимал выражение ласковое, почти нежное, сопровождаемое хорошей, доброй улыбкой;
голос несколько хриплый, выговор чисто русский, движения спокойные, походка степенная, фигура мешковатая и мало изящная. Вот какими чертами запечатлелась у меня в
памяти эта замечательная личность. С высокой бараньей шапкой на голове, в длинной темно-серой чуйке с воротником из черных мерлушек, Шевченко глядел истым малороссом,
хохлом; оставшиеся после него портреты дают вообще верное о нем понятие» (XIV, 228). Фет, наезжавший в Петербург, неоднократно видел Шевченко у Тургенева. Об одном
из таких посещений известно из единственной дошедшей до нас записки Тургенева к Шевченко, написанной в марте или начале апреля 1860 года: «Любезнейший Тарас
Григорьевич, Вы желали познакомиться с Спешневым: он у меня завтра обедает — приходите. Мы все (и он, разумеется) будем очень рады видеть Вас. До свидания. Искренно
Вам преданный Ив. Тургенев» (П IV, 64). |
Т. Г. Шевченко.
Портрет работы И. Н. Крамского. 1871 г. |
Любопытно здесь упоминание о Спешневе. Это был один из самых радикальных участников кружка Петрашевского. В 1860 году, возвратившись из ссылки, он находился
проездом в Петербурге. Отметим, кстати, что Тургенев в 1859 году встречался и с петрашевцем А. П. Милюковым. Об интересе писателя к петрашевцам свидетельствует и
повесть «Пунин и Бабурин», герой которой, Бабурин, изображен как участник этого революционного кружка 40-х годов. С одним из главных его деятелей Тургенев, как мы видим, стремился сблизить «народного поэта Малороссии».
Те немногие случаи, когда Тургеневу удавалось слышать чтение украинского поэта, навсегда запали в его душу. «Только раз, помнится, он прочел при мне свое прекрасное
стихотворение «Вечір» («Садок вишневий...» и т. д.) — и прочел его просто, искренне; сам он был тронут и тронул всех слушателей: вся южнорусская задумчивость, мягкость
и кротость, поэтическая струя, бившая в нем, тут ясно выступила на поверхность», — вспоминал писатель.
Тургенев видел в литературно-общественном малороссийском кружке, и прежде всего в Шевченко и Марко Вовчок, начало «литературного возрождения» Украины.
Кроме того, тяжелая судьба Шевченко вызывала сочувствие петербургских литераторов и талант его привлекал «своей оригинальностью и силой». «...Мы приняли его
с дружеским участием, с искренним радушием», — вспоминает Тургенев. «Вообще это была натура страстная, необузданная, сдавленная, но не сломанная судьбою, простолюдин,
поэт и патриот» (ХІV, 227, 228, 230), — писал он.
И в то же время в отношении Тургенева к Шевченко и всему украинскому «литературному возрождению» постоянно оставался тон своеобразного недоверия. Он воспринимал
борьбу украинских патриотов за национальную литературу как претензию «на всемирность», на мировое признание, и потому в письмах Тургенева и в его воспоминаниях о
Шевченко иной раз встречается оттенок иронии. Но гораздо существеннее общее сочувствие Тургенева к украинской литературе, к ее судьбе, к первым попыткам
ее определить свое национальное значение. Именно этим объясняется, что Тургенев посоветовал Герцену поместить в «Колоколе» некролог о Шевченко, этим объясняется и
тот интерес, с которым он воспринял известие о пражском издании «Кобзаря» в 1876 году. Для этого издания Тургенев написал несколько страничек воспоминаний и затем
подал французскому критику Э. Дюрану мысль написать очерк о жизни и творчестве украинского поэта и сам помогал Дюрану в работе над этим очерком.
Хотя главное место в жизни Тургенева занимают литературные интересы, он поддерживает связи и со светской средой. Чаще всего он бывает у графини Е. Е. Ламберт, жившей
в собственном доме на Фурштадтской улице, появляется даже в придворных кругах: на обедах у князей Черкасских и у великой княгини Елены Павловны, на вечерах у ее
фрейлины княгини Львовой, у баронессы Э. Ф. Раден, тоже фрейлины Елены Павловны. Зимой 1859 года Тургенев был на балу у великой княгини, где
присутствовала вся знать и император Александр II.
Этот круг знакомств не был случаен для Тургенева. Елена Павловна считалась тогда главой либерально-аристократической партии, стоявшей за освобождение крестьян, и
писатель, познакомившийся с великой княгиней в Риме в 1857—1858 годах через В. А. Черкасского, активного участника комитетов по подготовке крестьянской реформы, был
в курсе всех перипетий хода «крестьянского дела» в России.
Петербург, более чем какой-либо другой город Российской империи, был охвачен в конце 50-х годов предчувствием будущих перемен. Эти предчувствия не только поддерживали
интерес к различного рода правительственным комиссиям и комитетам, но и вызывали кипучую общественную деятельность. Составлялись многочисленные адреса, коллективные
письма, протесты. В 1859 году начало свою деятельность основанное по инициативе А. В. Дружинина Общество для пособия нуждающимся литераторам и ученым (Литературный
фонд); появление его стало весьма заметным событием в общественной жизни Петербурга.
В этой кипучей общественной деятельности принял участие и Тургенев. К 1859 году относится смелое общественное выступление писателя. 26 февраля 1859 года «по
высочайшему повелению» была закрыта издававшаяся в Петербурге на польском языке газета «Slowo», а ее редактор, Иосафат Петрович Огрызко, посажен в Петропавловскую
крепость. Эта умеренно-либеральная газета просуществовала всего несколько месяцев. Причина репрессий заключалась в том, что в последнем, пятнадцатом номере
газеты было опубликовано письмо польского историка Иоахима Лелевеля к Огрызко и профессору Петербургского университета А. Чайковскому. Участник восстания
1830 года, Лелевель после подавления восстания эмигрировал во Францию. Его письмо, самое невинное по содержанию, редакция газеты дополнила сочувственным примечанием.
Но одно упоминание имени эмигранта и «государственного преступника» вызвало опасения цензора К. С. Оберта, и он сообщил об этом председателю петербургского цензурного
комитета И. Д. Делянову. Тот не увидел ничего опасного в письме и, основываясь на том, что имя Лелевеля уже упоминалось в польской периодической печати, пропустил
весь представленный в цензуру материал.
Дело бы тем и кончилось, если бы на корреспонденцию не обратил внимание М. Д. Горчаков, наместник Царства Польского, находившийся тогда в Петербурге. Он и потребовал
репрессий по отношению к Огрызко. «Виновником ... называют Горчакова, наместника Царства Польского, который теперь здесь, — записал в своем дневнике А. В. Никитенко.
— Он напал на редактора за напечатанное в его газете письмо Лелевеля — письмо, одно по себе, может быть, и невинное, но преступное потому, что оно доказывает связь
редактора с государственным преступником. Чего нельзя представить в ужасном виде? Во всяком случае это весьма печальное событие. Это первая
жестокая мера по отношению к печати в нынешнее царствование»[7].
Не помогло даже заступничество Делянова, который настойчиво ходатайствовал за Огрызко перед начальником Ill отделения князем В. А. Долгоруковым, считая себя
единственным виновником появления письма в печати; он сам получил «строгое замечание». Весьма сочувственно к Огрызко был настроен и Долгоруков, а в самых широких
общественных кругах Петербурга это дело оказалось предметом всеобщих толков. «Заключение его [Огрызко] в крепость и запрещение журнала вызвали в публике самое
тяжелое впечатление. Говорят, государь согласился на эту меру только потому, что Горчаков (варшавский) объявил, что не поедет обратно в Варшаву, если Огрызко не будет
посажен в крепость. В совете министров за Огрызко сильно стояли Ковалевский, Ростовцев и князь Долгорукий [В. А. Долгоруков]»[8].
Так передавал Никитенко слухи о ходе дела Огрызко.
Отзвуком этих всеобщих толков была попытка ряда писателей апеллировать к самому Александру II; среди писем на имя императора самым известным в обществе
оказалось обращение Тургенева, написанное 5 марта 1859 года.
Оно носило несколько необычный характер. Дело Огрызко почти не упоминается в письме, не излагаются необходимые в такого рода бумагах доводы в пользу обвиняемого. Но
зато бросается в глаза нарочитое желание автора, воспользовавшись фактом, предостеречь царя, указать ему, что «в последних действиях правительства» нет
твердого желания последовательно идти по пути справедливого осуществления реформ. «Заключение лица невинного, — писал Тургенев, — если не перед буквой, то перед
сущностью закона, запрещение журнала, имевшего целью самостоятельное, то есть единственно разумное, соединение и примирение двух народностей — эти меры и другие, с
ними однородные, опечалили всех искренно преданных Вашему величеству людей, устранили возникавшее доверие, потрясли чувство законности, столь еще, к сожалению,
слабое в народном нашем сознании, — отсрочили эпоху окончательного слияния государственных и частных интересов — того слияния, в котором Власть находит самую надежную
для себя опору. Никогда еще, государь, в течение последних четырех лет, общественное мнение так единодушно не выражалось против правительственной меры»
(П III, 397—398).
Хлопоты Тургенева мало помогли Огрызко. Зато они навлекли на Тургенева неудовольствие императора. Тургенев рассказывал Анненкову, что, «встретившись с государем на
улице и поклонившись ему, он мог приметить строгое выражение на его лице, а в глазах прочесть как бы упрек: „Не мешайся в дело, которого не
разумеешь“»[9].
Писатель принял самое активное участие и в делах только что основанного Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. Среди учредителей общества были люди
самых разных убеждений — от умеренных либералов до Н. Г. Чернышевского. Проект устава предусматривал деятельность общества лишь на основе «дружного и бескорыстного
участия литераторов». Оно ставило своей задачей оказание помощи нуждающимся писателям и ученым, предоставление возможности получить образование способным молодым
людям и издание полезных для науки и примечательных в художественно-общественном отношении произведений. Окончательное одобрение проекта произошло на обеде у Тургенева
9 февраля 1859 года. Здесь устав был подписан и через Ег. П. Ковалевского, брата министра народного просвещения, передан министру. 7 ноября 1859 года после ряда
дополнений устав был утвержден Александром II, и 8 ноября у Ег. П. Ковалевского состоялось первое заседание учредителей общества, где и объявили о его открытии.
Тургенев был еще в деревне. Болезнь и крестьянские дела задержали его в Спасском, хотя он и писал друзьям, что «очень бы желал быть в Петербурге к 8-му ноября»
(П III, 359). По возвращении Тургенев сразу же включился в деятельность общества: он был выбран членом комитета.
Прежде всего перед обществом встал вопрос о средствах. По предложению Тургенева, Писемского и Островского было решено организовывать силами литераторов и
ученых литературные чтения и лекции в пользу Литературного фонда. Возможно, эту мысль первым подал Тургенев.
Первое чтение состоялось 10 января 1860 года в зале «Пассажа» (в доме, где теперь размещается Ленинградский драматический театр имени В. Ф. Комиссаржевской,
ближе к Невскому). Помещение было безвозмездно предоставлено в пользу общества торговым домом Похитонова, Водова и Струговщикова. Тургенев стал главным организатором
этого первого литературного чтения.
Публичное выступление русских литераторов вызвало огромный интерес петербургской публики и прошло с большим успехом. Но наиболее тепло был встречен Тургенев. Известный
революционный деятель 60-х годов Л. Ф. Пантелеев вспоминал: «...B течение нескольких минут не умолкали рукоплескания. Тургенев, хотя и с заметной проседью, но еще
во всей красе сорокалетнего возраста, только успевал раскланиваться; наконец установилась тишина. На этот прием Тургенев ответил так: „Как ни глубоко тронут я знаками
выказанного мне, сочувствия, но не могу всецело принять его на свой счет, а скорее вижу в нем выражение сочувствия к нашей литературе”. Новые рукоплескания, и только
когда Тургенев дал понять, что хочет приступить к чтению, мало-помалу публика затихла. Голос у И. С. был негромкий, не особенно приятный... Нечего и говорить, что
когда Тургенев кончил, то рукоплесканиям и вызовам не было конца; почти вся публика встала, дамы махали платками, мужчины не жалели
своих рук»[10].
Другой участник вечера, историк литературы А. Д. Галахов, связывал успех Тургенева на этом вечере с его популярностью как беллетриста. Он вспоминал впоследствии:
«Надобно было присутствовать, чтобы понять впечатление, произведенное его выходом. Он долго не мог начать чтение, встреченный шумными, громкими рукоплесканиями, и
даже несколько смутился от такого приема, доказавшего, что он был в то время наш излюбленный беллетрист. Особенное чувство высказывали те посетители, которые, будучи
очень хорошо знакомы с его сочинениями, впервые лицом к лицу увидали сочинителя»[11].
Впрочем, теплый прием был оказан и другим участникам вечера. Подробно написала о нем в своем дневнике Е. А. Штакеншнейдер. «Это — событие» — так расценила
она этот литературный вечер. Первым выступал Полонский: он был болен и не мог долго ждать, — «ему много аплодировали». «Но что было, когда на смену ему вступил на
эстраду Тургенев, и описать нельзя. Уста, руки, ноги гремели во славу его. Он читал свою статью „Параллель между Гамлетом и Дон-Кихотом“. Она, ну скажу,
просто мне не понравилась. [П. Л.] Лавров говорит: „Умно, очень умно построена, но парадокс на парадоксе”». «За ним читал Майков „Приговор”. Майков читает хорошо,
умно. Публично ведь все они читали в первый раз. А это ведь не то, что читать в гостиной, в знакомом кружке. В средине чтения Майкова прорвался неожиданный,
но общий аплодисмент на слове „свобода“. После Майкова читал Бенедиктов „Борьбу“ и „И ныне“. И „Борьба“ произвела фурор, публика просто неистовствовала от
восторга и заставила ее повторить. ...Некрасов читал вслед за Бенедиктовым: „Блажен незлобивый поэт“ и „Еду ли ночью по улице темной“. Публика требовала „Филантропа“,
объявленного на афише. Но Некрасов объяснил, что его ему прочесть будет трудно для груди. ...Последним читал Маркевич... Так прошел и
окончился первый наш литературный вечер»[12].
Тургенев и в дальнейшем принимал самое непосредственное участие в организации литературных чтений в пользу Литературного фонда. В начале февраля 1860 года,
вместе с Островским, Фетом и другими литераторами, он участвовал в организации вечера в Москве, и после возвращения в столицу комитет поручил ему организовать
третье и четвертое чтения (23 и 27 февраля 1860 года). Тургенев пригласил участвовать в них А. Майкова, Островского, Полонского, Писемского, Некрасова. В одном
из чтений принял участие и Шевченко, тепло принятый аудиторией.
16 марта 1860 года петербургские литераторы дали литературный вечер в пользу нуждавшихся студентов Петербургского университета. Тургенев активно способствовал
организации и этого вечера. «В прошлую среду, — писал корреспондент «С.-Петербургских ведомостей», — был... литературный вечер в пользу нуждающихся студентов
Петербургского университета, в котором приняли участие: г. Тургенев, прочитавший свой первый рассказ из „Записок охотника“ — „Хорь и Калиныч“, г. Островский,
читавший „Семейную картину“ и сцены из комедии „Свои люди — сочтемся“, гг. Некрасов, Майков и Полонский, которые прочли свои стихотворения. Вечер
этот, бывший в зале университета, собрал довольно многочисленную публику»[13].
Литературный фонд устраивал также публичные лекции. Читать их согласились видные ученые М. М. Стасюлевич, П. Л. Лавров, Н. И. Костомаров, В. Д. Спасович
и другие. Тургенев и в этом случае способствовал устройству таких лекций, в частности — «Бесед о современном значении философии» П. Лаврова. Возможно, что в
пользу общества пошел сбор с двух лекций самого Тургенева — «О Пушкине и его влиянии на нашу литературу и общество», которые он прочел в зале Бенардаки 19 и
22 апреля 1860 года (ныне Дом работников искусств; Невский проспект, дом 86). О них сообщалось в фельетоне «Петербургская жизнь» Нового поэта (псевдоним И. И.
Панаева): «...г. Тургенев читал в зале г. Бенардаки о Пушкине. Я не был на этих великосветских литературных вечерах и потому ничего не могу сказать о них. Второе
чтение о Пушкине, говорят, было совершенно замечательно. Здесь впервые перед этим избранным обществом произнесено было имя Белинского. На многих оно произвело не
совсем благоприятное впечатление. Я слышал, будто один из литературных авторитетов старого времени заметил Тургеневу после чтения, что присоединение имени Белинского
к именам Пушкина, Лермонтова и Гоголя — очень дико, да и что бы ни говорили, а, по его мнению, Белинский всё-таки был не-более как невежественный крикун. Я не
ручаюсь за подлинность этих слов... Мало ли что говорят?..»[14]. Позднее Панаев характеризовал это выступление
Тургенева как «изумительный подвиг»[15]. Сам Тургенев воспроизвел отрывок из своей лекции в «Воспоминаниях
о Белинском», ошибочно отнеся их к 1859 году. Он тоже отметил, что упоминание имени Белинского «возбудило негодование» большей части слушателей (XIV, 37).
Наконец, еще одним предприятием Литературного фонда были любительские спектакли с участием литераторов. Они состоялись è зале Руадзе (на углу Большой Морской
и Кирпичного переулка, вход с Мойки; дом выходил на три улицы; ныне набережная Мойки, дом 61). 14 апреля 1860 года был дан «Ревизор», а 18 апреля — «Женитьба»
Гоголя и «Провинциалка» Тургенева.
«Ревизор» особенно привлек внимание публики благодаря поистине необыкновенному составу исполнителей. Публика «собралась повидать своих излюбленных литераторов в
совершенно новом положении». В спектакле приняли участие многие известные писатели. Хлестакова играл поэт П. И. Вейнберг, городничего — Писемский,
почтмейстера Шпекина — Достоевский, роль Анны Андреевны исполняла актриса и писательница И. С. Кони. На роль купца Абдулина приглашали Островского, но он
не смог приехать в Петербург и вместо него выступил Ф. А. Кони. Осипа с большим успехом играл студент Ловягин. Устроители спектакля настойчиво уговаривали и
других петербургских писателей взять хоть какие-нибудь роли. Но они отказались, и тогда Вейнберг предложил им выйти на сцену в качестве безмолвных купцов. По
единодушному свидетельству современников, когда Тургенев, Григорович, Ф. Кони, Майков, Дружинин и В. Курочкин появились на сцене, то «что
тут происходило в течение нескольких минут — и рассказать трудно»[16]. «Уже один вид Тургенева с pince-nez на носу и головою
сахара в руках, в длиннополом сюртуке, — чего стоил!»[17]. Вейнберг — Хлестаков даже вынужден был отойти в сторону, присесть на
стул и ждать несколько минут, пока не утихнут рукоплескания. |
«Ревизор» в постановке писателей.
Карикатура из „Искры“. 1860 год. |
Второй спектакль, также имевший большой успех, прошел, однако, почти без участия литераторов. Из писателей в «Женитьбе» играли Вейнберг, Писемский и И. Кони. Роль
графа Аюбина в «Провинциалке» была сначала предложена Тургеневу, но он отказался и вместо него играл Вейнберг в паре с любимицей петербургской публики актрисой
В. В. Самойловой.
Тургенев принимал участие в делах Литературного фонда не только как исполнитель и организатор литературных чтений и любительских спектаклей. Он был одним
из инициаторов важного дела, предпринятого обществом,— ходатайства о выкупе на волю братьев и сестры Т. Г. Шевченко. Тургенев собрал сведения о семье поэта,
и по его предложению, как сообщает официальная «Летопись» Литературного фонда, «комитет положил написать от имени всех своих членов письмо к помещику В. Э.
Флиорковскому и просить его об увольнении родных означенного писателя, из уважения к его литературным заслугам и вообще к литературе. Просьба комитета была уважена
г. Флиорковским: освободив родных поэта, он принял даже на себя уплату 900 руб. банкового за них долга»[18].
Переписка по этому делу велась при прямом участии Тургенева.
Такова была его общественно-литературная деятельность в Петербурге в 1858—1860 годах.
В эти годы Тургенев окончательно порвал отношения с журналом «Современник». Начался разрыв с фактического аннулирования «обязательного соглашения». Еще в
начале 1858 года Тургенев чувствовал себя писателем, который должен и может быть полезен «Современнику». «Я вижу, что, несмотря на твою апатию, ты хлопочешь о
„Современнике“; это необходимо нужно — а приехавши в Россию, я хорошенько потолкую с тобой о том, что следует предпринять» (П III, 190), — писал он Некрасову
18 (30) января 1858 года. В январе 1858 года в «Современнике» была напечатана повесть «Ася». Но это было единственное
произведение Тургенева, появившееся в журнале по «обязательному соглашению». Уже в марте 1858 года Тургенев намекал Некрасову о возможном разрыве этого
соглашения по обоюдному согласию редакции журнала и его постоянных сотрудников, а 27 марта (8 апреля) писал Колбасиным: «Я от Некрасова получил письмо и
деньги. Коалиция рухнула — и прелестно!..» (И III, 207). Еще более определенно Тургенев высказался в письме к Л. Толстому: «Итак, наше «обязательное
соглашение» рухнуло! Этого следовало ожидать. Я очень доволен этим оборотом дела. Словно на волю отпустили, хотя на что она, эта воля?» (П III, 210).
Правда, в марте 1858 года окончательного разрыва с «Современником» еще не произошло: в письме к Некрасову Тургенев, радуясь успеху журнала, обещал в «Современник»
новый роман (П III, 208). Однако писатель уже чувствовал, что в России наступают новые времена и направление журнала не соответствует его собственным
общественным стремлениям и симпатиям. Это направление «Современника» определяли Чернышевский и Добролюбов.
Роман «Дворянское гнездо» был напечатан в январской книжке «Современника» за 1859 год. Но даже публикация этого большого произведения, о приобретении которого
усиленно хлопотал Некрасов, не могла сгладить противоречий между Тургеневым, с одной стороны, и Некрасовым, Чернышевским, Добролюбовым, с другой. Неизбежность этих
противоречий заключалась в глубоких основах мировоззрения писателя, в его общефилософских и этических идеях, в самом понимании человека, его соотношения с природой
и обществом.
Человек, по мысли Тургенева, живет не только в сфере общественной жизни; он находится также под властью внеисторических, вечных стихий универсальной жизни, под
властью стихийных сил, стоящих над человеком. В «Поездке в Полесье» человек, внезапно оставшись наедине ç природой и как бы выключенный из жизни общества,
сильно и остро переживает полное одиночество, заброшенность и обреченность.
Одной из стихийных сил природы, перед властью которой люди беззащитны, рисовалась Тургеневу любовь. В «Затишье» любовь выступает как трагедия безысходной зависимости
и добровольного подчинения, безграничной власти человека над человеком, власти смертоносной. Недаром лейтмотивом для повести избран пушкинский
«Анчар». «И умер бедный раб у ног непобедимого владыки» — эти стихи и предсказывают, и комментируют судьбу героини повести.
С «Затишьем» связана и повесть «Фауст», где любовь опять-таки оказывается силой непреоборимой, возникающей внезапно и охватывающей человека, казалось бы, совершенно
огражденного от ее власти. Все преграды, охраняющие человека от этой силы, непрочны и искусственны; достаточно неосторожного прикосновения, и они прорвутся. Сила
искусства показана в этой повести как прямая помощница и пособница любви: искусство неизменно стремится заглянуть «куда-то, куда не следует заглядывать человеку».
Неосуществимость личного счастья в любви и наивность стремлений к нему — один из главных мотивов «Фауста». Он звучит и в повести «Ася»,
где любовь также проявляется как стихия, неподвластная человеку; овладеть ею, подчинить ее себе человек не может. Нельзя угадать такое мгновение, когда эта сила может
даться в руки; не сказанное вовремя слово превращает уже почти счастливого человека в одинокого бобыля.
В статье «Русский человек на rendez-vous» Чернышевский, споря с Тургеневым, показал, что в несчастье героя повести «Ася» повинны не стихийные
силы, а его собственная бесхарактерность, порожденная социальными условиями жизни. Разумеется, Тургенев был далек от такого взгляда. В его повести герой не виновен
в своем несчастье. Причина его беды не душевная дряблость, проявившаяся в момент решающего объяснения, а такие обстоятельства, которые выше его воли. Сознание любви
проснулось в нем и «вспыхнуло с неудержимой силой», когда уже было поздно.
В «Первой любви» Тургенев вновь утверждает понимание любви как жестокой и грозной силы, над которой человек не властен. Она, эта сила, дарует человеку счастье, и она
же показывает его непрочность, его трагическую сущность. Человек должен, по Тургеневу, пройти длинную цепь стремлений и разочарований, пока жизненный опыт не
подскажет ему необходимость отказаться от претензий на счастье, отказаться от личного ради внеличных целей, ради того, что он считает своим нравственным
долгом. Только наложив на себя «железные вериги долга», он найдет если не счастье, то во всяком случае удовлетворение, хотя и горькое, от сознания выполненной
обязанности, возложенной на себя взамен неосуществимых эгоистических стремлений.
Совершенно понятно, что пессимистические идеи Тургенева не могли быть приняты его революционными современниками, в первую очередь — Чернышевским и Добролюбовым,
которые были убежденными сторонниками теории «разумного эгоизма». Суть этой теории заключалась в том, что для внутренне цельного, разумного, то есть нормального,
человека нравственный долг — это не «железные вериги», не что-то извне ему навязанное, а его личная потребность, его «эгоистическое» стремление. Поэтому для
сторонников морали «разумного эгоизма» никакого противоречия между личным счастьем человека и общественным его долгом не было и быть не могло. Теоретикам революционной
демократии было также ясно, что этические взгляды Тургенева имеют вполне определенный политический смысл, — недостижимость полного счастья в личной
жизни означала у Тургенева, в сущности, и недостижимость полной свободы в жизни общественной. Уже в 1849 году Тургенев сочувственно цитировал слова Гёте:
«Der Mensch ist nicht geboren frei zu sein» [«Человек не рожден быть свободным»] (П I, 480).
Этот комплекс идей и настроений лежал в основе размышлений Тургенева о насущных потребностях современной русской жизни, о задачах ее передовых людей. Всё это
определило смысл и тон романа Тургенева «Дворянское гнездо». В свете идей о несовместимости «счастья» и «долга» решался там вопрос об исторической роли и судьбе
Лаврецкого — героя, духовно и социально близкого Рудину. Драма Лаврецкого вызвана была именно тем, что, погнавшись за призраком личного счастья, он не сумел
осуществить своих общественных стремлений. Люди, подобные Лаврецкому, слишком поглощены своей личностью, для того чтобы стать самоотверженными служителями
долга. Правда, в финале романа мы узнаём, что Лаврецкий «перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях» (VII, 293). Однако вопрос о судьбе поколения
Лаврецкого не зависит от того, как сложилась жизнь самого героя за кулисами романа. Лаврецкий понимает, что историческая роль людей его склада и круга
исчерпана, и приветствует тех, кому суждено их сменить.
В «Дворянском гнезде» для Тургенева уходит в прошлое целый период русской истории, главными деятелями которой были люди, подобные Рудину и Лаврецкому. Тургенев остро
чувствует свое кровное родство с героями «дворянских гнезд», ему близки и понятны их душевные порывы, их страдания и надежды. Но в то же время он
ясно понимает социальную ущербность этих людей и, подобно Лаврецкому, склоняется перед неизбежностью исторической смены. Сквозь характерное для Тургенева трагическое
настроение пробивается сильная струя исторического оптимизма, и общий поэтический тон рассказанной Тургеневым печальной истории оказывается ясным и светлым.
М. Е. Салтыков-Щедрин, ознакомившись с «Дворянским гнездом», живо почувствовал «светлую поэзию, разлитую в каждом звуке этого романа». «Да и что можно сказать
о всех вообще произведениях Тургенева? — восклицал он. — То ли, что после прочтения их легко дышится, легко верится, тепло чувствуется? Что ощущаешь явственно, как
нравственный уровень в тебе поднимается, что мысленно благословляешь и любишь автора? Но ведь это будут только общие места, а это, именно это впечатление оставляют
после себя эти прозрачные, будто сотканные из воздуха образы, это начало любви и света, во всякой строке бьющее живым ключом и однако ж
всё-таки пропадающее в пустом пространстве»[19].
Восторженный отзыв сурового сатирика в высшей степени характерен. Он показывает, как высоко ценили в демократических кругах лирический дар Тургенева, его «сотканные
из воздуха образы», «начало любви и света» в его произведениях, — и всё это в соединении с изумительной чуткостью писателя к злободневным вопросам живой современности.
К тому же всем было ясно, что отношение Тургенева к его революционно-демократическим современникам далеко не исчерпывается одними только разногласиями.
Расходясь с Чернышевским и его друзьями в философских, эстетических и политических взглядах, Тургенев, однако, испытывал тяготение к ним, как к
«сознательно-героическим натурам», как к самоотверженным и мужественным борцам. Он не верил в их цели, не сочувствовал их задачам, но ясно видел их бескорыстие, их
благородный энтузиазм, их горячую любовь к родной стране. Не случайно после смерти Добролюбова Тургенев писал: «Я пожалел о смерти Добролюбова, хотя и не разделял
его воззрений: человек был даровитый — молодой... Жаль погибшей, напрасно потраченной силы!» (П IV, 316). «Честный скептик всегда уважает стоика», — писал Тургенев
в статье «Гамлет и Дон-Кихот». Это объясняет характер отношения Тургенева к Чернышевскому, Добролюбову и вообще к деятелям революционной демократии, это делает
понятным, почему расхождение с «Современником» затянулось у Тургенева до 1860 года: он продолжал сотрудничать в этом журнале, когда от «Современника» уже отошли
Л. Толстой, А. Майков, А. Фет, А. Дружинин и другие. И, однако, разногласия оставались; по мере того как накалялась общественная обстановка, они становились всё
яснее и острее. Канун крестьянской реформы был временем жестоких споров и размежеваний. Не могла не возникнуть и полемика Тургенева с редакцией «Современника».
Уже в статье 1858 года «Русский человек на rendezvous» Чернышевский решительно выступил против тургеневского понимания исторического значения и личных качеств его
излюбленных героев из круга дворянской молодежи. Но наиболее решительную полемику с Тургеневым предпринял Добролюбов. Можно сказать, что в литературном наследии
критика оценки произведений Тургенева занимают одно из главных мест. Он обращался к творчеству известного писателя неоднократно, по разным поводам, иной раз даже
не называя его имени, иной раз имея в виду не только Тургенева лично, но целое литературное направление, школу, с его именем связанную. Наибольшей остроты эта полемика
достигла в известной статье Добролюбова о романе «Накануне». Чтобы понять значение этой статьи, надо обратиться к ее истории и к тем взаимоотношениям,
которые в конце 50-х годов сложились у Тургенева с новыми руководителями «Современника». |
Н. А. Добролюбов.
Фотография. 1857 год. |
После приезда в Петербург в 1858 году Тургенев почти ежедневно бывал у Некрасова, и Добролюбову, который жил в соседней квартире, часто приходилось встречаться
там с писателем. Добролюбов, видевший в Тургеневе «литературного аристократа», не скрывал неприязненного к нему отношения, несмотря на попытки Тургенева понять
молодого критика и, насколько возможно, сблизиться с ним. Обо всем этом рассказал в своих воспоминаниях Чернышевский. Из них, в частности, можно видеть, что
непримиримое отношение Добролюбова к Тургеневу способствовало и охлаждению отношений между Тургеневым и Чернышевским, так как Чернышевский
во всех принципиальных спорах всегда становился на сторону Добролюбова. «Вообще, при моем вступлении в „Современник“, — писал Чернышевский, — Тургенев имел
большое влияние по вопросам о том, какие стихотворения, повести или романы заслуживают быть напечатанными. Я почти вовсе не участвовал в редижировании этого
отдела журнала, но было же много разговоров у Некрасова со мною и о поэтах и беллетристах. Находя в моих мнениях о них больше согласного с его собственными, чем во
мнениях Тургенева, Некрасов, по всей вероятности, стал держаться тверже прежнего против рекомендации плохим романам или повестям со стороны Тургенева. А когда
сблизился с Некрасовым Добролюбов, мнения Тургенева быстро перестали быть авторитетными для Некрасова. Потерять влияние на „Современник”
не могло не быть неприятно Тургеневу»[20].
Дело, конечно, было не в обиде Тургенева на оценку романа «Накануне» (такой обиды, по-видимому, и не было)[21], а в его
отрицательном отношении к направлению «Современника», то есть, как писал Чернышевский, «на первом плане к статьям Добролюбова, а на втором и ко мне, имевшему
неизменным правилом твердить в разговорах с нападавшими на статьи Добролюбова, что все его мысли справедливы и что всё написанное им
совершенно хорошо»[22]. Дело заключалось в том, что, по словам В. И. Ленина, Тургенева «тянуло к умеренной монархической и дворянской конституции»
и «ему претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского»[23]. Результатом всех этих расхождений и споров было
то, что свой роман «Накануне» Тургенев отдал не в «Современник», а в московский журнал «Русский вестник», издававшийся М. Н. Катковым, вскоре снискавшим незавидную
славу реакционера.
Добролюбов написал статью о «Накануне» сразу после появления романа и представил ее цензору В. Н. Бекетову, который известил автора о своем впечатлении: «Мне
бы очень хотелось ... видеться с Вами для объяснения по Вашей критической статье о повести И. С. Тургенева „Накануне“. Критика такая, каких давно никто не писал, и
напоминает Белинского. И пропустить ее в том виде, как она составлена, решительно нет никакой никому возможности. Напечатать так, как она вылилась из-под Вашего
пера, по убеждению, значит обратить внимание на бесподобного Ивана Сергеевича, да не поздоровилось бы и другим, в том числе и слуге Вашему
покорному»[24].
Бекетов, таким образом, опасался за статью с цензурной точки зрения, полагая, что в случае ее опубликования были бы неприятности у авторов статьи и романа, у цензора
и журнала. С невозможностью провести через цензуру многие из рассуждений Добролюбова согласился и Некрасов. «Я прочитал статью и отдал ее Тургеневу, —
писал он Чернышевскому. — Вы получите ее от него часу в 9-м сегодня. Я вымарал много, но иначе нельзя, по моему мнению. Припишите что-нибудь в конце. ... Бекетов
заходил к Тургеневу и сказал ему, что он статью не пропустит, но это вздор — завтра мы к нему отправимся»[25].
Весьма вероятно, что слова Некрасова о Бекетове связаны с тем, что цензор в разговоре с Тургеневым высказал те же опасения, о которых писал Добролюбову. Именно эти
самые опасения имел в виду Тургенев, когда обращался к Некрасову: «Убедительно тебя прошу, милый Некрасов, не печатать этой, статьи: она, кроме неприятностей, ничего
мне наделать не может, она несправедлива и резка — я не буду знать, куда деться, если она напечатается. Пожалуйста, уважь мою просьбу. Я зайду к тебе. Твой И. Т.»
(П IV, 41).
Эта записка обычно рассматривается как ультиматум Тургенева; между тем она ничего ультимативного в себе не содержит. И тон ее, и содержание говорят прежде всего о
том, что писатель был обеспокоен возможными неприятностями. Эти неприятности могли быть вызваны революционными выводами Добролюбова, к которым критик
пришел в результате анализа романа Тургенева. Разумеется, это могло грозить опасностью автору романа, который к тому же не разделял взглядов своего критика.
Но почему статья показалась Тургеневу «несправедливой и резкой», — этого он не объяснил ни тогда, ни впоследствии. Не объясняет это и текст статьи Добролюбова ни
в журнальном его варианте, ни в том виде, в каком после смерти критика он был напечатан в полном собрании его сочинений, хотя принципиальное, различие взглядов
Тургенева и Добролюбова из статьи вырисовывается более чем наглядно.
Речь шла о «новых людях», о передовых деятелях освободительной борьбы, и поэтому первое, что предстояло решить Добролюбову, — это вопрос о том, правильно ли
понял и показал Тургенев главные черты нового общественного типа. Добролюбов проявил полную объективность, ответив на этот вопрос утвердительно. Он отметил, что
внутренний мир Инсарова характеризуется тем единством личного влечения и общественного долга, которые критик всегда считал существеннейшим признаком деятеля нового
революционного типа. Тургеневская идея «самоотречения» во имя долга, характерная для прежних его героев, не определяет поведения Инсарова. Напротив, как настойчиво
подчеркивал Добролюбов, «он будет делать то, к чему влечет его натура». И вместе с тем, в самом подходе Тургенева к этому герою Добролюбов отметил одну особенность,
которая была, по его мнению, важным недостатком, одновременно художественным и политическим.
«Мало того, что он вывез его из Болгарии, он недостаточно приблизил к нам этого героя даже просто как человека, — писал Добролюбов и
пояснял далее: — его внутренний мир недоступен нам; для нас закрыто, что он делает, что думает, чего надеется, какие испытывает перемены в своих отношениях, как
смотрит на ход событий, на жизнь, несущуюся перед его глазами»[26].
Внутренний мир «нового человека», человека борьбы и спокойного героизма, должен быть, по мысли Добролюбова, раскрыт во всех подробностях, анализу должны быть
подвергнуты не только мысли и стремления его, но и мир его чувств, его отношения к женщине, его любовь, то есть та сторона жизни, которой Тургенев в своих прежних
произведениях, посвященных «лишним людям», уделял так много внимания.
Из этого вовсе не следует, что роман о «новых людях» Добролюбов представлял себе, прежде всего, как лирическое повествование об их личной жизни. Личная жизнь,
по идее Добролюбова, должна была составить органическую часть той картины, в которой положительный герой нового романа предстал бы одновременно и как частный
человек и как гражданский герой. Эта тема в «Накануне» только намечена; по Добролюбову же, в романе нового типа, в романе о гражданском борце автор «должен был
бы поставить своего героя лицом к лицу с самым делом — с партиями, с народом, с чужим правительством, со своими единомышленниками, с вражеской силой. ...Но, —
добавляет критик, — автор наш вовсе не хотел, да, сколько мы можем судить по всем его прежним произведениям, и не в
состоянии был бы написать героическую эпопею»[27].
При этом Добролюбов отмечал, что центральным в романе оказался образ Елены, — именно он должен был говорить читателю о том, что настало время появления Инсаровых
русских, не болгарских, что если всё общество охвачено неотразимой потребностью новой жизни, то героя инсаровского толка нет никакой необходимости вывозить даже из
среды кровно близкого народа. Его следует искать на русской почве, которая уже способна выдвигать героев, подобных Инсарову.
Поставив вопрос о русском Инсарове как о перспективе ближайшего дня, Добролюбов, естественно, должен был наметить и его задачи. Самой важной среди них была
борьба с «внутренними турками»; герой должен быть в непримиримых отношениях с господствующим сословием и, следовательно, быть выходцем из иной, ближе связанной с
народом среды или оказаться в положении сына турецкого аги, вступающего в борьбу со своим отцом.
Естественно, что Тургенев не мог солидаризироваться с такими выводами. И дело не в обиде писателя: статья Добролюбова, во всяком случае в ее окончательной редакции,
была в целом более чем сочувственной по отношению к Тургеневу. При всех разногласиях с автором «Накануне» Добролюбов необычайно высоко оценил характерное
для всего творчества Тургенева «живое отношение к современности», отметив, что оно с особенной ясностью сказалось именно в «Накануне», где автор уловил «веяние
новых требований жизни» и «попробовал стать на дорогу, по которой совершается передовое движение настоящего времени»[28]. При всем том революционно-демократическое
понимание насущных проблем русской жизни и ближайших перспектив ее развития, как оно выразилось в статье Добролюбова, было очень далеко от тургеневского взгляда
на эти вопросы.
С легкой руки мемуаристов, особенно А. Я. Панаевой, распространилось мнение, будто статья Добролюбова о «Накануне» была непосредственной причиной разрыва
Тургенева с «Современником». В действительности это не совсем так. Статья могла лишь ускорить назревавший разрыв, потому что она подчеркнула разницу между
тургеневскими взглядами на русскую жизнь и революционными концепциями «Современника». Если бы Тургенев после появления этой статьи так или иначе не заявил о своем
отходе от журнала, могло бы создаться впечатление, что он солидарен с выводами Добролюбова. Поэтому, воспользовавшись первым поводом
(резко отрицательной оценкой «Рудина» в рецензии Чернышевского на одну из книг Н. Готорна[29]), Тургенев послал Панаеву письмо, официально сообщая
об окончании сотрудничества в «Современнике». Это было 1 октября 1860 года. А вскоре, в статье «Полемические красоты», опубликованной в июньской
книжке «Современника» за 1861 год, Чернышевский писал: «Наш образ мыслей прояснился для г. Тургенева настолько, что он перестал одобрять его. Нам стало казаться,
что последние повести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды
не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? Ссылаемся на самого г. Тургенева»[30].
Роман «Накануне» вообще оказался «несчастливым» для Тургенева. Помимо того, что роман послужил поводом к разрыву с «Современником», он послужил и
причиной ссоры Тургенева с Гончаровым. Ссора получила широкую общественно-литературную огласку в Петербурге. Этот эпизод подробно рассказан в воспоминаниях
Гончарова (проникнутых, впрочем, болезненной подозрительностью). Он отразился и в откликах некоторых литераторов, свидетелей ссоры. Суть его примерно в следующем.
Гончаров, в период своей особенной близости к Тургеневу, читал и пересказывал ему содержание своих романов «Обломов» и «Обрыв». Позже, когда ему стало известно
содержание романа «Дворянское гнездо», он заподозрил Тургенева в плагиате и сказал об этом автору. Тургенев в угоду Гончарову согласился выкинуть одну
сцену из своего романа, хотя, конечно, и не признал ее заимствованной. Отношения писателей после этого еще оставались вполне удовлетворительными. Недоразумение
было совершенно, казалось, устранено и выяснено.
Но подозрения Гончарова вспыхнули с новой силой после того, как Тургенев пересказал ему содержание романа «Накануне». Гончаров написал Тургеневу 3 марта 1860 года
письмо, в котором содержался недвусмысленный намек на «литературное воровство». Тургенев потребовал публичного объяснения, особенно ввиду того, что Гончаров
распространял в Петербурге слух о его нечестности. После обмена письмами по этому поводу было решено устроить «третейский суд», на долю которого выпала трудная
задача: примирить двух писателей.
Этот суд состоялся на квартире Гончарова 29 марта 1860 года. Со стороны Гончарова на нем присутствовали С. С. Дудышкин и А. В. Никитенко, со стороны Тургенева —
П. В. Анненков и А. В. Дружинин. Судьи пришли к заключению: «Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны
были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе
стороны»[31]. К Но такое заключение не удовлетворило Тургенева. Анненков вспоминал: «И. А. Гончаров, казалось, остался доволен этим решением
экспертов. Не то, однако же, случилось с Тургеневым. Лицо его покрылось болезненной бледностью; он пересел на кресло и дрожащим от волнения голосом произнес следующее.
Я помню каждое его слово, как и выражение его физиономии, ибо никогда не видел его в таком возбужденном состоянии. «Дело наше с вами, Иван Александрович, теперь
кончено; но я позволю себе прибавить к нему одно последнее слово. Дружеские наши отношения с этой минуты прекращаются. То, что произошло между нами, показало мне
ясно, какие опасные последствия могут являться из приятельского обмена мыслей, из простых, доверчивых связей. Я остаюсь поклонником вашего таланта, и, вероятно,
еще не раз мне придется восхищаться им вместе с другими, но сердечного благорасположения, как прежде, и задушевной откровенности между нами существовать уже не может
с этого дня». И, кивнув всем головой, он вышел из комнаты»[32].
Вскоре после третейского суда Д. Минаев посвятил ссоре знаменитых писателей шуточное стихотворение «Парнасский приговор», в котором изобразил Гончарова, обвиняющего
Тургенева на совете богов:
Издал он роман недавно,
Где сюжет и план рассказа
У меня украл бесславно...
У меня — герой в чахотке,
У него — портрет того же,
У меня — Елена имя,
У него — Елена тоже.
У него все лица так же,
Как в моем романе, ходят,
Пьют, болтают, спят и любят...
Боги решают дело в пользу Гончарова. Тургенев в наказанье
На театре будет вскоре
Роль купца играть немую
Бессловесно в «Ревизоре».
Ты же, — так как для романа
У тебя нет вновь сюжета, —
На казенный счет поедешь
Путешествовать вкруг света[33].
Быть может, тяжба Гончарова с Тургеневым по сути своей и не заслуживала более серьезного отношения, но у обоих ее участников она вызвала болезненные переживания.
Через месяц после этого инцидента, 24 апреля 1860 года, Тургенев снова покинул Россию. С 1860 года Тургенев живет за границей. Его приезды в Россию в 60-х и 70-х
годах носили более или менее периодический характер, но постоянным местом жительства он избирает Германию, а затем Францию. Это, однако, не значит, что Тургенев
порывает связи с Россией и Петербургом. Приезды в Петербург были ему необходимы: они питали его творчество и давали возможность следить за всеми перипетиями сложной
социально-политической и литературной борьбы на родине.
Продолжение: ГЛАВА V >>>
|
|
1. Источник: Г. А. Бялый.
А. Б. Муратов. Тургенев в Петербурге. – Л.: Лениздат, 1970.
На страницах этой книги пойдет речь о тех этапах жизни и творчества Тургенева, которые теснейшим образом связаны с Петербургом. (вернуться)
2. Письма к А. В. Дружинину (1850–1863). – «Летописи», КН. IX. М., 1948, стр. 253.
Г. А. Щербатов – попечитель Петербургского учебного округа. (вернуться)
3. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, стр. 173. (вернуться)
4. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т 5, стр. 29. (вернуться)
5. П. В. Анненков, стр. 424. (вернуться)
6. Тургеневский перевод «Институтки» Марко Вовчок опубликован:
«Отечественные записки», 1860, № 1. (вернуться)
7. А. В. Никитенко, т. II, стр. 66–67. (вернуться)
8. А. В. Никитенко, т. II, стр. 69. (вернуться)
9. П. В. Анненков, стр. 451. (вернуться)
10. Л. Ф. Пантелеев, стр. 221—222. (вернуться)
11. «Исторический вестник», 1892, № 1, стр. 141. (вернуться)
12. Е. А. Штакеншнейдер, стр. 245–247. (вернуться)
13. «С.-Петербургские ведомости», 1860, 20 марта. (вернуться)
14. «Современник», 1860, № 5, стр. 113. (вернуться)
15. И. И. Панаев, стр. 318. (вернуться)
16. Л. Ф. Пантелеев, стр. 231. (вернуться)
17. П. Вейнберг. Литературные спектакли. – «Ежегодник императорских театров».
Сезон 1893–1894. Приложения, т. 3. СПб., 1895, стр. 107. (вернуться)
18. «XXV лет». Сборник, изданный комитетом Общества для пособия нуждающимся литераторам и
ученым. СПб., 1884, стр. 10–11. (вернуться)
19. Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Поли. собр. соч., т. XVIII.
1937, стр. 144. (вернуться)
20. Н. Г. Чернышевский, т. I, стр. 733. (вернуться)
21. Недаром Тургенев писал несколько лет спустя: «Что же касается до „уязвленного” самолюбия,
то замечу только, что статья Добролюбова о последнем моем произведении перед „Отцами и детьми" – о „Накануне" (а он по праву считался выразителем общественного
мнения) – что эта статья, явившаяся в 1861 году, исполнена самых горячих – говоря по совести – самых незаслуженных похвал» (Х/И, 99). (вернуться)
22. Н. Г. Чернышевский, Т. I, стр. 735. (вернуться)
23. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 36, стр. 206. (вернуться)
24. «Заветы», 1913, № 2, стр. 96. (вернуться)
25. Н. А. Некрасов, т. X, стр. 413. (вернуться)
26. Н. А. Добролюбов, т. 6, стр. 123. (вернуться)
27. Н. А. Добролюбов, т. 6, стр. 119. (вернуться)
28. Н. А. Добролюбов, т. 6, стр. 105. (вернуться)
29. «Современник», 1860, № 6, стр. 239–240.
Характерно, что Тургенев первоначально решил, что эта рецензия принадлежит Добролюбову (П IV, 137). (вернуться)
30. Н. Г. Чернышевский, T. VII, стр. 713. (вернуться)
31. П. В. Анненков, стр. 442. (вернуться)
32. П. В. Анненков, стр. 442, 443. (вернуться)
33. Д. Д. Минаев. Собрание стихотворений. Л., «Советский писатель», 1947, стр. 7–8. (вернуться)
|
| |
| |
|
| |
|
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
| |
|
| |
|
| |
| |
|
И. С. Тургенев.
Фотоателье Тиссье.
Париж. 1861. |
| |
|
