На чужбине. Из биографии Гоголя. Степанов А. Н.

Гоголь стоял на палубе и не отрываясь глядел на удаляющийся за кормой Петербург. С этим городом, который он любил и ненавидел, его связывало многое. В Петербурге суждено было осуществиться его высоким жизненным идеалам. Здесь встретил он Пушкина, доброго наставника и искреннего друга, которому одному только поверял сокровенные думы и был бесконечно обязан как писатель. В Петербурге, где впервые познал он радость творческих успехов, пришла к нему слава и вместе с ней горечь неостывшей обиды, вызванной нападками критики и откровенной бранью в столичных гостиных.

Над серой, вспененной ветром водной пустыней Финского залива с криком носились чайки. Тяжелые свинцовые тучи заволокли небо, и все вокруг потускнело. Начал накрапывать дождь. И сквозь его мглистую пелену Гоголь с трудом разглядел желтеющий вдали шпиль Петропавловской крепости.

Он старался не думать о том, что расстается с городом, в котором, по словам Белинского, провел "одну из самых свежих и впечатлительных эпох своей жизни". В Петербурге, где вырос он как гражданин и писатель, были созданы им почти все основные произведения, начаты "Мертвые души", задумана "Шинель". Удаляясь в добровольное изгнание, Гоголь предполагал через некоторое время вернуться в Россию. Но этому суждено было сбыться не скоро.

В Кронштадте Гоголь с Данилевским пересели на пароход, который шел в немецкий город Любек. "Наше плавание было самое несчастное, – сообщал Гоголь Жуковскому, – вместо четырех дней, пароход шел целые полторы недели, по причине дурного и бурного времени и беспрестанно портившейся пароходной машины". Усталые и совершенно разбитые от штормовой непогоды, друзья продолжили свой путь до Гамбурга по суше, откуда через Бремен и Дюссельдорф добрались до Аахена. Здесь они расстались. Данилевский поехал в Париж, а Гоголь по Рейну двинулся на юг.

"Множество городов, больших и малых, мелькнуло мимо меня, и едва припомнить имена их", – писал он матери. Беспокойное чувство одиночества и неустроенности гнало его с места на место. В дороге он как-то забывался. Новые впечатления рассеивали мрачные мысли; но вдохновение по-прежнему не приходило. Со дня его отъезда из Петербурга прошло три месяца, а он не написал ни строчки. Наконец, он остановился в маленьком швейцарском городке Веве. "Сначала было мне несколько скучно, потом я привык... – писал Гоголь Жуковскому 12 ноября 1836 года. – Осень в Веве... настала прекрасная, почти лето. У меня в комнате сделалось тепло, и я принялся за Мертвых душ, которых... переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись... Если совершу это творение так, как нужно его совершить, то... какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем!.. Но наконец и в Веве сделалось холодно... Мое намерение до того было провести зиму в Италии. Но в Италии бушевала холера страшным образом; карантины покрыли ее как саранча... Не надеясь развлечься в Италии, я отправился в Париж, куда вовсе не располагал было ехать...

... Бог простер здесь надо мной свое покровительство и сделал чудо: указал мне теплую квартиру... и я блаженствую; снова весел. Мертвые текут живо, свежее и бодрее чем в Веве, и мне совершенно кажется, как будто я в России: передо мною все наши, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы, словом вся православная Русь. Мне даже смешно, как подумаю, что я пишу Мертвых душ в Париже... Огромно велико мое творение, и не скоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками... Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами влажными от слез, произнесут примирение моей тени".

В Париже Гоголь знакомился с культурной жизнью французской столицы. Вместе с Данилевским он подолгу осматривал картинные галереи Лувра, часами бродил по старинным парижским улицам, живописным предместьям и паркам. Вечерами его можно было встретить в театре. Особенно нравилась Гоголю итальянская опера с ее знаменитыми актерами Тамбурини и Рубини. "Париж город хорош для того, кто именно едет для Парижа, чтобы погрузиться во всю его жизнь, – писал он Прокоповичу. – Но для таких людей, как мы с тобою, – не думаю... Жизнь политическая, жизнь вовсе противоположная смиренной художнической, не может понравиться... Здесь все политика..."

Неожиданно для Гоголя он встретился в Париже с товарищем по Нежинской гимназии И. П. Симоновским. "Так что в Париже, – вспоминал Данилевский, – образовался так же небольшой нежинский кружок, как в Петербурге". Часто навещал Гоголь и прибывшую из России свою давнюю знакомую А. О. Смирнову, в доме которой на званые вечера собирались В. А. Соллогуб, А. Н. Карамзин, княгиня Трубецкая и другие путешествующие по Европе аристократы.

В Париже произошло знакомство Гоголя с Адамом Мицкевичем. Прожив в России несколько лет, польский поэт сохранил живые воспоминания о том сердечном приеме, который был оказан ему, ссыльному стихотворцу, в Петербурге и Москве. Тесные узы дружбы, связывавшие Мицкевича с декабристами и Пушкиным, оставили глубокий след в его сознании, и потому он был рад встрече с Гоголем – другом поэта, свидетелем и непосредственным участником последних литературно-общественных событий в России.

В середине февраля 1837 года в Париж пришла страшная весть: убит на дуэли Пушкин. Гоголь был безутешен в своем горе. Встретив Данилевского, он долго не мог вымолвить слова и, наконец, превозмогая душевную боль, сказал: "Ты знаешь, как я люблю свою мать; но если б я потерял даже ее, я не мог бы быть так огорчен, как теперь: Пушкин в этом мире не существует больше".

"Трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина, – сообщал А. Н. Карамзин матери. – Он совсем с тех пор не свой. Бросил то, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него".

Гоголь не мог заставить себя смириться с мыслью, что Пушкина нет в живых. Перед его глазами вставали яркие, неизгладимые картины встреч и бесед с поэтом. Вечный подвижник, жизнерадостный и неподдельно искренний в душевных порывах, энциклопедически образованный и гениально одаренный, Пушкин являлся для Гоголя истинным образцом человеческого совершенства. Его нельзя было не любить, не преклоняться перед его светлым умом.

Под впечатлением известия о трагической гибели Пушкина Гоголь писал П. А. Плетневу: "... Никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего не предпринимал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет невкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу... Нынешний труд мой, внушенный им, его создание... Я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо – и перо падало из рук моих. Невыразимая тоска!..

Я был очень болен, теперь начинаю немного оправляться".

Единственным человеком, в котором Гоголь встретил сочувствие и настоящее понимание утраты, понесенной русской литературой, был Мицкевич. Польский поэт откликнулся на смерть Пушкина некрологом, в создании которого принял участие и Гоголь. В эти печальные дни они особенно сблизились. По словам Данилевского, Гоголя только и удерживало в Париже то, что он мог часто видеться с Мицкевичем. Все остальное "ему прискучило, и он впал в жестокую хандру".

Стремясь как-то забыться, Гоголь в начале марта снова трогается в путь. На этот раз дорога привела писателя в Рим, в город, где он прожил с перерывами около 10 лет.

Гоголь поселился на тихой улице, в небольшом каменном доме, где он снимал комнату, похожую, по его словам, на "старую залу с картинами и статуями". Рим с его неторопливой, размеренной жизнью, с бесчисленным количеством исторических памятников архитектуры и живописи понравился Гоголю.

Вскоре он получил письмо Погодина, который, прослышав о душевном состоянии Гоголя, настойчиво советовал писателю вернуться в Россию. "Я получил письмо твое в Риме... – отвечал ему Гоголь. – Ты приглашаешь меня ехать к вам. Для чего? не для того ли, чтобы повторить вечную участь поэтов на родине!.. Для чего я приеду? Не видал я разве дорогого сборища наших просвещенных невежд? Или я не знаю, что такое советники, начиная от титулярного до действительных тайных? Ты пишешь, что все люди даже холодные были тронуты этою потерею (смертью Пушкина. – А. С.). А что эти люди готовы были делать ему при жизни? Разве я не был свидетелем горьких, горьких минут, которые приходилось чувствовать Пушкину?.. О! когда я вспомню наших судий, меценатов, ученых умников, благородное наше аристократство... Сердце мое содрогается при одной мысли. Должны быть сильные причины, когда они меня заставили решиться на то, на что я бы не хотел решиться. Или ты думаешь мне ничего, что мои друзья, что вы отделены от меня горами? Или я не люблю нашей неизмеримой, нашей родной русской земли?

Я живу около года в чужой земле, вижу прекрасные небеса, мир, богатый искусствами и человеком. Но разве перо мое принялось описывать предметы, могучие поразить всякого? Ни одной строки не мог посвятить я чуждому. Непреодолимою цепью прикован я к своему, и наш бедный, неяркий мир наш, наши курные избы, обнаженные пространства предпочел я лучшим небесам, приветливее глядевшим на меня. И я ли после этого могу не любить своей отчизны? Но ехать, выносить надменную гордость безмозглого класса людей, которые будут передо мною дуться и даже мне пакостить. Нет, слуга покорный..."

Гоголь вел в Риме скромную, уединенную жизнь. Постепенно к нему возвращается душевное равновесие, а вместе с ним и творческое вдохновение. Он вновь обращается к продолжению "Мертвых душ", создание которых он рассматривал как исполнение клятвы, данной Пушкину, как осуществление своего долга писателя перед родиной.

В часы отдыха Гоголь совершал длительные прогулки по Риму и близлежащим окрестностям, напоминавшим ему о былом величии древнего города. С благоговейным восторгом осматривал он творения гениальных зодчих, художников и скульпторов эпохи Возрождения. Особенное восхищение вызывали у него полотна Рафаэля, перед которыми стоишь "безмолвный и обращенный весь в глаза".

Желанным гостем Гоголь был на вилле княгини З. А. Волконской, переселившейся в конце двадцатых годов в Италию и принявшей католичество. Ее вилла была местом постоянных встреч известных русских и иностранных писателей, поэтов, композиторов, художников. Будучи фанатичной католичкой, она попыталась обратить в католичество и Гоголя. Но писатель, скептически относившийся к религиозным увлечениям Волконской, быстро охладел к ней самой и к ее окружению.

Гоголя менее всего интересовала официальная, показная сторона жизни Рима, являвшегося резиденцией всесильного папы, неограниченного, жестокого властителя папского государства. Здесь, как и в былые времена, свирепствовала инквизиция. Она карала инакомыслящих, расправлялась с недовольными, насаждала страх и послушание "наместнику бога на земле". Наблюдая пышную театрализованную службу в католических соборах и не менее эффектные появления папы перед верующими, Гоголь, по свидетельству возмущенного А. Н. Карамзина, непочтительно отзывался о римских священнослужителях, сравнивая их с русскими попами, у которых бороды воняют козлом.

В отличие от многих заезжих путешественников, Гоголя в Риме влекло иное. Он с увлечением знакомился с повседневной жизнью и бытом простых людей Италии, их обычаями, народно-поэтическим творчеством[2]. "Знаете, что я вам скажу теперь о римском народе? – писал Гоголь своей бывшей ученице М. П. Балабиной. – Я теперь занят желанием узнать его во глубине, весь его характер, слежу его во всем, читаю все народные произведения, где только он отразился... Вы сами слышали очень многие черты остроумия римского народа... Ни одного происшествия здесь не случится без того, чтоб не вышла какая-нибудь острота и эпиграмма в народе... Если бы мне предложили... что бы я предпочел видеть перед собою – древний Рим в грозном и блестящем величии или Рим нынешний в его теперешних развалинах, я бы предпочел Рим нынешний".

Для того чтобы глубже понять думы и чаяния народа, Гоголь основательно изучает итальянский язык, которым вскоре овладевает в совершенстве. Знал он хорошо также и современное народное наречие, распространенное среди жителей демократической части Рима (Трастевере), расположенной за Тибром. На этом языке народных масс создавалась безвестными творцами устная сатирическая поэзия, имеющая многовековую традицию. В Трастевере Гоголь повстречался с талантливым народным поэтом Белли, который часто выступал со своими сатирическими произведениями перед простым римским людом. Многие из его стихотворений писатель записал и познакомил с ними соотечественников.

Несколько лет спустя французский критик Сент-Бев рассказал со слов Гоголя о том, как русский писатель "нашел в Риме истинного поэта, поэта народного по имени Белли, который пишет сонеты на трастеверинском наречии – притом сонеты, следующие друг за другом и образующие поэму. Он говорил мне о нем очень подробно и так, что убедил меня в оригинальном и превосходном таланте этого Белли, который остался совершенно неизвестным всем путешественникам". Благодаря Гоголю имя и творчество открытого им поэта, стали широко известны не только в Италии, но и во всей Европе.

Как ни скромно жил Гоголь, как ни бережливо расходовал он скудные средства, полученные за постановку и издание "Ревизора", они подходили к концу. Вдали от родины писатель острее, чем когда-либо, ощутил шаткость своего материального положения. Обратиться за помощью к богатым знакомым, приехавшим в Рим, он не решался, да к тому же и не рассчитывал на их отзывчивость. Возвращаться в Россию не было средств. Но самое главное, Гоголь считал для себя это решенным, он должен был вернуться на родину только с законченными "Мертвыми душами". А поэма двигалась медленно, с большими перерывами, вызванными частыми приступами болезни желудка и хандрой.

Гоголь решает прибегнуть к последней мере. Он пишет письмо Жуковскому: "Вы одни в мире, которого интересует моя участь. Вы сделаете, я знаю, вы сделаете, все то, что только в пределах возможности. Меня страшит мое будущее... Я послал в Петербург за последними моими деньгами, и больше ни копейки, впереди не вижу совершенно никаких средств добыть их... Я начинаю верить тому, что прежде считал басней, что писатели в наше время могут умирать с голоду. Но чуть ли это не правда... Я думал, думал, и ничего не мог придумать лучше, как прибегнуть к государю... Я написал письмо, которое прилагаю... будьте моим предстателем, вручите... Если бы мне такой пансион, какой дается воспитанникам Академии художеств, живущим в Италии, или хотя такой, какой дается дьячкам, находящимся здесь при нашей церкви, то я бы протянулся тем более, что в Италии жить дешевле".

Все, что зависело от него, Жуковский сделал. Благодаря его связям при дворе, ему удалось выхлопотать у Николая I пособие для Гоголя, но писатель узнал об этом позднее.

Гоголь не стал ждать ответа от Жуковского, так как не был до конца уверен в удовлетворении своей просьбы. Ему приходилось рассчитывать только на самого себя. Единственное, что было в его силах, – быстрее завершить "Мертвые души". Но этому мешала оторванность от России, отсутствие важных материалов, непосредственных жизненных наблюдений.

В письмах к Прокоповичу он убедительно просит его, а через него и других своих "однокорытников", присылать ему сведения о "казусных делах" и другие документальные выписки о канцелярском крючкотворстве. Обращается он и к матери с просьбой сообщить ему подробные данные о быте и нравах провинциальных помещиков. Гоголь полагал, что полученные им материалы, а также книги и тетради с его записями, помогут ему к началу 1838 года завершить "Мертвые души". Но он ошибался в своих предположениях. На самом деле на создание первого тома поэмы ушло целых пять лет упорного, кропотливого труда.

Ухудшившееся здоровье заставило Гоголя выехать в середине июня на лечение в Баден-Баден, где почти все лето провел он в обществе Смирновой, ее мужа и брата. Только в середине октября через Франкфурт и Женеву он возвращается снова в Рим, где всецело отдается работе над "Мертвыми душами". Одновременно он задумывает и делает первые наброски драмы из истории Запорожья.

В конце октября Гоголь получил известие о пожалованном ему царем пособии. Оно давало возможность, правда, на короткое время, продолжить начатый труд.

"Когда Гоголь начинал писать, – вспоминал живший в одном доме с писателем И. Ф. Золотарев, – то предварительно делался задумчив и крайне молчалив. Подолгу, молча, ходил он по комнате, и когда с ним заговаривали, то просил замолчать и не мешать ему. Затем он залезал в свою дырку: так называл он одну из трех комнат квартиры... отличавшуюся весьма скромными размерами, где и проводил в работе почти безвыходно несколько дней".

Лето 1838 года Гоголь провел в Неаполе и Кастелламаре. Во второй половине августа он едет в Париж, куда его настоятельно звал Данилевский, попавший в затруднительное материальное положение и к тому же серьезно заболевший. Гоголь откликнулся на призыв друга. Он оказал ему возможную помощь и на свои деньги отправил в Россию. Проводив Данилевского, Гоголь возвратился в Рим.

Безденежье снова начало угнетать его. Гоголь обращается с просьбой к Погодину прислать ему 2000 рублей. "Я тебе через год, много через полтора их возвращу... – писал он ему. – Мои обстоятельства денежные плохи, и все мои родные терпят тоже, но черт побери деньги, если бы здоровье только, год как-нибудь может, с помощью твоей, а может быть, божией, как-нибудь проплетется".

Прижимистый Погодин от своего имени выслал Гоголю просимую сумму, хотя она, по свидетельству С. Т. Аксакова, была собрана в Москве Баратынским, Павловым, Великопольским, Погодиным и Аксаковым.

Посылая деньги, Погодин одновременно предлагал писателю для возмещения долга разрешить ему издать "Ревизора". И Гоголю пришлось согласиться. "Мне, признаюсь, хотелось бы немного обождать... – отвечал он. – Я начал переделывать и поправлять некоторые сцены, которые были написаны довольно небрежно и неосмотрительно. Я хотел бы издать его теперь исправленного и совершенного. Но если ты находишь, что второе издание необходимо нужно и без отлагательства, то располагай по своему усмотрению... Мне все кажется, что ты отказал себе и что нуждаешься".

Так постепенно Гоголь начинал входить в материальную зависимость от Погодина, а затем и от других московских друзей, которые в ответ требовали от писателя литературного вклада в их журнальные издания и поддержки во все обострявшейся борьбе с прогрессивными силами России.

В конце 1838 года в Рим приехал Жуковский, сопровождавший наследника престола в его путешествии по Европе. Жуковский рассказал Гоголю о последних днях жизни Пушкина, о печально-трагических событиях, предшествующих дуэли. Он поведал ему о литературных новостях Петербурга и Москвы, посвятил в журнально-критическую полемику вокруг злободневных вопросов русской действительности.

Гоголь, в свою очередь, познакомил Жуковского с первыми главами "Мертвых душ", поделился с ним новыми замыслами и сюжетами. Все остальное время они посвятили прогулкам по Риму, достопримечательности которого Гоголь с увлечением показывал и объяснял Жуковскому.

В одну из своих прогулок по Риму они зашли в мастерскую художника А. А. Иванова, знакомого Жуковскому еще по Петербургу. В его мастерской, среди беспорядочно разбросанных вещей, картин и множества эскизов, возвышалось огромное полотно. Перед ним в холстинной блузе, с палитрою и кистью в руках стоял Иванов, погруженный в глубокое раздумье. Гениальный русский художник самозабвенно трудился над знаменитой картиной "Явление Христа народу", завершить которую ему удалось только через много лет. Жуковский познакомил Гоголя с Ивановым. Смущенный неожиданным посещением, замкнутый и необщительный хозяин мастерской рассказал им о задуманной картине.

Писатель был поражен грандиозным замыслом художника, который пренебрегая лишениями, постоянно сомневаясь и колеблясь, упорно двигался к намеченной цели. Среди других живописцев, посланных в Рим Академией художеств, Иванов выделялся необычайной целеустремленностью, преданностью искусству, служение которому, по словам Герцена, он считал "нравственным подвигом жизни".

Судьба оказавшихся на чужбине Гоголя и Иванова была во многом сходна. Оба посвятили себя созданию грандиозных произведений, оба горели одними мыслями и чувствами, оба прошли через мучительные творческие поиски, познали в полной мере горечь нужды и незаслуженной обиды.

Они подружились. Их дружба прошла через суровые испытания. Взаимно обогащая друг друга, помогая и поддерживая один другого, они часто спорили, ссорились и мирились. Художник дорожил советами Гоголя, который, в свою очередь, считался с мнением, большим опытом и тонким эстетическим вкусом Иванова. Более практичный Гоголь проявлял постоянное внимание и заботу о беспомощном в житейских делах Иванове. Он неоднократно хлопотал перед академическим начальством и петербургскими властями о назначении ему пенсиона, отстаивал его право, вопреки требованиям невежд, не спеша, без торопливости закончить начатое им полотно.

Отдавая должное истинно великому творению художника, его подвижническому образу жизни, Гоголь в 40-е годы счел необходимым выступить в печати со статьей "Исторический живописец Иванов", включенной им в "Выбранные места из переписки с друзьями". Статья получила широкий отклик. Правительству пришлось посчитаться с общественным мнением и оказать помощь художнику. Но сам Иванов был весьма недоволен той трактовкой его мировоззрения и оценкой его картины, которые содержались в статье Гоголя.

Весной 1839 года в Риме навестили Гоголя Погодин и Шевырев. Писатель вынужден был прервать свою работу над "Мертвыми душами". Он обстоятельно знакомил друзей с Римом. Погодин и Шевырев подолгу беседовали с Гоголем. Они затевали новый журнал "Москвитянин", который, по их утверждению, должен был явиться поборником истинного искусства, печатной трибуной единомышленников, готовых бороться с издающимися в Петербурге "Отечественными записками", куда ведущим критиком Краевский собирался пригласить Белинского, их главного идейного противника, "разрушителя" эстетических ценностей.

Гоголь внимательно слушал Шевырева, развивавшего перед ним программу будущего журнала, в организации которого им обещал помощь и содействие сам "муж царского совета" Уваров. Основные ее положения заключались в полном отрицании социальной системы и духовной жизни Западной Европы и в откровенном восхвалении самобытного уклада России, основанного на "трех коренных чувствах" - православии, самодержавии и народности.

Для Гоголя, прожившего около трех лет за границей, многое оставалось непонятным в политической и социальной жизни буржуазной Европы. Он ненавидел показную демократию фабрикантов и банкиров, болтающих о свободе и равенстве и в то же время беспощадно эксплуатирующих "свободных" соотечественников. Нищета и бесправие большинства населения - рабочих и крестьян, презренный "дух меркантилизма", охвативший все стороны жизни буржуазного общества, не раз заставляли его с болью задумываться о том неотвратимом пути, по которому должна пойти в будущем отсталая крепостная Россия. Но писателю в эти годы была чужда и откровенно-реакционная программа организаторов "Москвитянина".

Услышанное Гоголем от Шевырева и Погодина не могло не насторожить его. Он, конечно, догадывался о цели их посещения, об их намерении заручиться его поддержкой в предстоящих журнальных битвах. Связанный денежным обязательством, он не мог прямо отказать им в содействии и обещал подумать о своем участии в будущем журнале. С тяжелым осадком на душе расстался он с ними. Гоголя удивляла и раздражала назойливость друзей, стремившихся втянуть его в журнальную перепалку, поссорить с Белинским.

Наступившее лето прошло в разъездах. Гоголь побывал в Германии, Швейцарии, Австрии. В Вене к нему присоединились Погодин и Шевырев, откуда они вместе поехали в Россию. По просьбе матери Гоголь должен был забрать из Петербурга закончивших ученье сестер и помочь им добраться до Васильевки.

В конце сентября 1839 года Гоголь приехал в Москву и остановился у Погодина. "Гоголю обрадовались в Москве без памяти", – сообщал Погодин Шевыреву. Среди ежедневных встреч и бесед с Аксаковыми, Щепкиным, торжественных обедов и ужинов в кругу близких Гоголю людей быстро промелькнул месяц. С большим трудом Аксакову и Щепкину удалось уговорить Гоголя посетить Малый театр и посмотреть постановку "Ревизора".

"... Щепкин и все актеры, наперерыв друг перед Другом, старались отличиться перед ним... – вспоминал И. И. Панаев. – Московский театр... был в этот раз полон. Все московские литературные и другие знаменитости были здесь в полном сборе: в первых рядах кресел и ложах бельэтажа. Белинский, Боткин и их друзья, еще не принадлежавшие... к знаменитостям, помещались в задних рядах. Все искали глазами автора, все спрашивали, где он? Но его не было видно. Только в конце второго действия его открыл Н. Ф. Павлов в углу бенуара г-жи Чертковой.

По окончании третьего акта раздались громкие крики: "Автора! Автора!" Громче всех кричал и хлопал К. Аксаков. Он решительно выходил из себя...

Гоголь при этих неистовых криках (я следил за ним) все спускался ниже и ниже на своем стуле и почти выполз из ложи, чтобы не быть замеченным.

Занавес поднялся.

Актер вышел и объявил, что "автора нет в театре".

Гоголь, действительно, уехал после третьего действия, к огорчению артистов, употреблявших все богом данные им способности для того, чтобы заслужить похвалу автора".

Узнав, что С. Т. Аксаков собирается в Петербург, Гоголь уговорил его ехать вместе. Прибыв в столицу, Гоголь сначала остановился у Плетнева, затем перебрался на квартиру Жуковского в Зимнем дворце.

В Петербурге Гоголь продолжил прерванную работу над "Мертвыми душами".

Казенная столица встретила Гоголя с неприязнью. Снова возобновились нападки "избранного общества". Они раздражали и утомляли писателя. И. С. Тургенев, навестивший в эти дни Плетнева, писал Т. Н. Грановскому: "Я узнал, что Гоголь живет у Жуковского, хандрит жестоко и едет обратно в Рим. Он прочел им как-то главы две-три из нового своего романа, и – говорят – превосходная вещь этот роман, но он делает это с большим трудом – и печатать не хочет".

Гоголь познакомил с содержанием завершенных глав "Мертвых душ" не только Плетнева, но и своих нежинских друзей, собравшихся на квартире Прокоповича. Гоголь "читал без перерыва до тех пор, пока истощился весь его голос и зарябило в глазах... Общий смех мало поразил Гоголя, но изъявление нелицемерного восторга, которое видимо было на всех лицах под конец чтения, его тронуло... Он был доволен".

Дружеский, восторженный прием, оказанный ему земляками, помог писателю осилить тоску. Гоголь вновь ощутил прилив творческих сил, знакомое захватывающее чувство творческого вдохновения. "Он с любовью и радостью начал говорить о том, что у него уже готово в мыслях и что он сделает по возвращении в Москву, – писал С. Т. Аксаков, – что, кроме труда, завещанного ему Пушкиным, совершение которого он считает задачею своей жизни, то есть "Мертвые души", у него составлена в голове трагедия из истории Запорожья, в которой все готово, до последней нитки, даже в одежде действующих лиц".

Во время полуторамесячного пребывания в Петербурге Гоголь дважды встречался с Белинским. 22 ноября 1839 года критик сообщал В. П. Боткину: "Гоголя видел два раза, во второй раз обедал с ним у Одоевского. Хандрит, да есть от чего, и все с ироническою улыбкой спрашивает меня, как мне понравился Петербург".

Эти встречи произвели глубокое впечатление на Белинского. В начале 1840 года, после отъезда Гоголя в Москву, он писал К. С. Аксакову: "Поклонись от меня Гоголю и скажи ему, что я так люблю его, и как поэта и как человека, что те немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадою и отдыхом. В самом деле, мне даже не хотелось говорить с ним, но его присутствие давало полноту моей душе, и в ту субботу, как я не увидел его у Одоевского, мне было душно среди этих лиц и пустынно среди множества".

Настроенный московскими друзьями против Белинского, Гоголь не ответил критику взаимностью. Писатель не пожелал вникнуть в существо идейных и литературных разногласий Белинского со сторонниками официальной народности и представителями славянофильства. Его пугали прямота и резкость суждений критика, которым, как ему казалось, руководили личные мотивы и болезненная раздражительность. Все это послужило причиной отказа Гоголя сотрудничать в "Отечественных записках", о чем убедительно просил его Белинский.

Накануне 1840 года Гоголь вместе с сестрами и С. Т. Аксаковым возвратился в Москву. Он снова обосновался в доме Погодина и стал поджидать приезда матери. Мария Ивановна смогла приехать только в середине апреля. Свидание с сыном было недолгим. Через десять дней она рассталась с ним, неотложные дела звали ее в Васильевну.

Несмотря на занятость семейными делами, Гоголь упорно трудился все это время. В Москве завершил он пятую и шестую главы "Мертвых душ", с которыми познакомил своих ближайших друзей. В доме Аксаковых и Киреевских писатель впервые прочел им свою итальянскую повесть "Аннунциата" и окончательно отделанные драматические отрывки из комедии "Владимир III степени" – "Тяжба" и "Лакейская".

9 мая Гоголь отпраздновал день своих именин. На торжественном обеде, устроенном писателем в саду при доме Погодина, присутствовали П. А. Вяземский, К. С. Аксаков, И. С. Тургенев, M. Н. Загоскин, M. Ф. Орлов, профессор Московского университета П. Г. Редкин и другие. Среди гостей находился и M. Ю. Лермонтов, высланный из Петербурга за дуэль с Барантом и остановившийся проездом в Москве. Здесь впервые Гоголь встретился и познакомился с поэтом.

"Обед, – вспоминал С. Т. Аксаков, – был веселый и шумный, но Гоголь, хотя был также весел, но как-то озабочен, что, впрочем, всегда с ним бывало в подобных случаях. После обеда все разбрелись по саду маленькими кружками. Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из новой своей поэмы "Мцыри" и читал, говорят, прекрасно".

Гоголь с интересом выслушал молодого поэта и сердечно поблагодарил его за стихи, вызвавшие всеобщее восхищение. Потом они долго беседовали наедине. Могучий поэтический дар Лермонтова, мужественный, неукротимый дух его поэзии, гениальная простота и совершенство созданных им творений, смелость, с которой обличал он социальные пороки, не могли не возбудить у Гоголя радостного чувства. У Пушкина появился достойный продолжатель! В лице Лермонтова Россия обрела нового национального поэта, которому, по убеждению писателя, суждено было свершить многое. Но едва прошел год после их первой и единственной встречи, как Лермонтов погиб от руки подлого убийцы. Известие о смерти поэта, подобно Пушкину павшего жертвой гнусных интриг "безмозглого аристократства", Гоголь воспринял с болью и негодованием.

Через несколько лет в статье "В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность" он писал: "Уже явились и теперь люди не без талантов. Но еще всё находится под сильным влиянием... Пушкина... Их даже не следует называть по именам, кроме одного Лермонтова, который себя выставил вперед больше других и которого уже нет на свете. В нем слышатся признаки таланта первостепенного; поприще великое могло ожидать его... Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой. Тут видно больше углубленья в действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского быта... Но внезапная смерть вдруг его от нас унесла. Слышно страшное в судьбе наших поэтов... Три первостепенных поэта: Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, один за другим, в виду всех, были похищены насильственной смертью, в течение одного десятилетия, в поре самого цветущего мужества, в полном развитии сил своих – и никого это не поразило. Даже не содрогнулось ветреное племя".

В середине мая Гоголь покинул Москву. Он снова ехал в полюбившуюся ему Италию. Его провожали Аксаков, Щепкин, Погодин. Прощаясь с ними на Поклонной горе, Гоголь пообещал через год вернуться с завершенными "Мертвыми душами".

По пути в Рим Гоголь остановился в Вене. Обширные творческие замыслы, возникшие в России и в дороге, просились на бумагу. Гоголь решает прервать поездку, "Я выехал из Москвы хорошо, и дорога до Вены по нашим открытым степям... сделала надо мною чудо, – писал он Погодину. – Свежесть, бодрость взялась такая, какой я никогда не чувствовал... Я почувствовал... что выхожу из того летаргического умственного бездействия, в котором я находился в последние годы... О! какая была это радость... Сюжет, который в последнее время лениво держал я в голове своей, не осмеливаясь даже приниматься за него, развернулся передо мною в величии таком, что все во мне почувствовало сладкий трепет. И я, позабывши все... в ту же минуту засел за работу".

В письме Гоголь сообщал о начале работы над трагедией о запорожском казачестве "Выбритый ус". Одновременно он продолжает работу над "Мертвыми душами", трудится над новым вариантом "Тараса Бульбы" и заключительной частью "Шинели". Слабый, болезненный организм писателя не выдержал творческого перенапряжения, и он тяжело заболел.

"... Мое пробуждение обратилось вдруг в раздраженье нервическое... – писал Гоголь Погодину. – Я испугался... Нервическое расстройство и раздражение возросло ужасно... К этому присоединилась болезненная тоска, которой нет описания... Я понимал свое положение и наскоро, собравшись с силами, нацарапал, как мог, тощее духовное завещание... Но умереть... мне показалось страшно. Я велел себя посадить в дилижанс и везти в Италию... Дорога, мое единственное лекарство, оказала и на этот раз свое действие. Я мог уже двигаться...

Со страхом я гляжу на себя. Я ехал бодрый и свежий на труд, на работу. Теперь... боже. Сколько пожертвований сделано для меня моими друзьями – когда я их выплачу!"

Письмо Гоголя свидетельствовало не только о тяжелом физическом и моральном состоянии писателя, перенесшего нервное потрясение. В нем, и особенно в упоминаемом Гоголем "духовном завещании", содержались явные симптомы начала духовного кризиса, признаки которого уже отчетливо улавливались современниками. "Я слышал, – записал в своем дневнике С. Т. Аксаков, – что Гоголь во время болезни имел какие-то видения, о которых он тогда же рассказал ходившему за ним с братской нежностью и заботою купцу Н. П. Боткину, старшему брату известного врача С. П. Боткина".

Свою болезнь и исцеление Гоголь воспринял как проявление божественной воли, ниспославшей ему страдания и избавление от них. До того дремавшие в нем религиозные чувства начинают приобретать все большие размеры. Вдохновение, периодически покидавшее и вновь возвращавшееся к писателю, он также начинает рассматривать как божественное осенение.

Писателю с трудом удалось побороть недуг. В Риме Гоголь окреп и вновь принялся за окончание первого тома "Мертвых душ". Взыскательный художник, строго и придирчиво относившийся к литературному труду, он по многу раз переделывал и переписывал уже завершенные главы.

По вечерам, в редкие часы отдыха, Гоголь встречался со своими друзьями-художниками. "В Риме у нас образовался свой особый кружок, совершенно отдельный" от прочих русских художников, – вспоминал Ф. И. Иордан. – К этому кружку принадлежали: Иванов, Моллер и я; центром же и душой всего был Гоголь, которого мы... уважали и любили... Мы все собирались всякий вечер на квартире у Гоголя... обыкновенно пили русский хороший чай... В первые годы Гоголь всех оживлял и занимал".

В конце апреля 1841 года в Рим приехал давний друг Гоголя П. В. Анненков. Он поселился в соседней с Гоголем комнате. Под диктовку писателя он принялся переписывать "Мертвые души". По воспоминаниям Анненкова, это была увлекательная работа, которая позволила ему еще глубже понять и оценить гениальный талант писателя-сатирика. К августу переписывание в основном было закончено. Гоголь собрал воедино увесистую рукопись – плод пятилетнего творческого труда, тщательно упаковал и уложил ее в портфель. Наскоро собравшись, он выехал через Германию в Россию.

Гоголь сдержал свое слово. Он вез на родину готовый к печати первый том "Мертвых душ".

Продолжение: "Мертвые души" >>>