Фонвизин в Петербурге. Кулакова Л. И.

В Петербурге на первых порах показалось тягостно. Не было захватывающего душу дела, без которого, по признанию Фонвизина, «жизнь скучна». В обществе он бывал часто, но петербургской молодежи не хватало широты интересов, которую воспитывал Московский университет. «С кадетским корпусом не очень обхожусь затем, что там большая часть солдаты, а с академией затем, что там большая часть педанты», — иронизировал Фонвизин. Хотелось настоящей дружбы — ее не было. «Рассуди, не скучно ль так жить тому, кто имеет чувствительное сердце!» Тоска усугублялась разлукой с семьей. В Петербурге жил только брат Павел, служивший на военной службе. Фонвизин скучал по семье, особенно по старшей сестре — испытанному другу детства и юности. Ей поверял он свои сомнения, думы. «Я знаю, что ты мне друг, и, может быть, одного я и иметь буду, которого бы я столь много любил и почитал... в сию минуту чувствую я то, что горячность и сердечная нежность произвесть может. Если мысли твои со мною одинаки, то пиши ко мне тоже, уверяй меня, что я не ошибаюсь, и храни то, что я навек хранить буду».

Эти нежные излияния кажутся неожиданными в устах «злого мальчишки», насмешника и острослова, но искренность их подтверждается дошедшими до нас отрывками двадцатипятилетней переписки.

Круг знакомств веселого остроумного молодого человека скоро расширился. Фонвизин подружился с воспитанником Московского университета, почитателем Вольтера, убежденным безбожником, остроумным и злоязычным князем Ф. А. Козловским. Часто встречался он с сыном первого директора университета, В. А. Аргамаковым, который вскоре женился на любимой сестре Фонвизина, и с известным актером, переводчиком и драматургом И. А. Дмитревским, что коробило дворянскую гордость родителей писателя. Визит Дмитревского, приехавшего к Фонвизину с женой, актрисой А. М. Дмитревской, и их общей знакомой, тоже актрисой, привел почтенного Ивана Андреевича в ужас: «Батюшка изволит писать, что это предосудительно, хотя, напротив того, нет ничего невиннее», — оправдывался Фонвизин в письме к сестре. Юный писатель сумел подняться выше сословных предрассудков и отстоял сердечную дружбу, родившуюся на почве общей любви к театру.

Фонвизин посещал спектакли, маскарады, гулянья и работал немало. Он служил, готовил к изданию перевод французского романа «Любовь Кариты и Полидора», продолжал трудиться над «Сифом», завершил перевод «Альзиры».

Одна из лучших трагедий Вольтера «Альзира» исполнена гуманных идей. В ней осуждаются насилия испанских колонизаторов и религиозный фанатизм. Угнетателям-христианам противопоставлены свободолюбивые благородные перуанцы.

Не вполне удовлетворенный качеством своего труда Фонвизин не напечатал «Альзиры» и не отдал ее в театр. Считая, однако, что в переводе «есть хорошие стихи», он все же переписал рукопись, давал читать ее знакомым и, как это было принято в то время, поднес экземпляры трагедии фавориту императрицы графу Г. Г. Орлову и его брату Ф. Г. Орлову. Г. Орлов быстро прочел пьесу и одобрительно отозвался о переводе.

Способным переводчиком заинтересовался видный вельможа И. П. Елагин. 7 октября 1763 г. Фонвизина, служившего в Иностранной коллегии, определили на службу к Елагину, который пользовался особым доверием императрицы, возглавлял Кабинет «при собственных ее величества делах у принятия челобитен» и занимал ряд других постов. В 1766 г. в его ведение был передан театр. Он поручил Фонвизину переводить прошения, написанные на иностранных языках, составлять черновики бумаг, в которых кратко излагалась суть дела, и т. п. С большой неохотой расставался писатель с Иностранной коллегией, вел переговоры о назначении в одно из посольств. Когда это не удалось, пытался выполнять поручения по двум учреждениям: переводил порученное Елагиным и участвовал в приемах послов как чиновник Иностранной коллегии. В конце концов пришлось смириться, а затем и новая служба на какое-то время увлекла молодого человека.

Фонвизин слышал немало разговоров о реформах, которые охотно вела в начале своего царствования Екатерина II, поверил в добрые намерения императрицы и старался привлечь внимание общества к трудам передовых европейских мыслителей. Он перевел сочинения немецкого просветителя Юсти, книгу французского писателя Куайе «Торгующее дворянство, противуположенное дворянству военному». В то время как многие считали, что дворянам непристойно заниматься торговлей, Куайе думал иначе. По его мнению, приняв участие в торговле и развитии промышленности, дворяне избавятся от праздности, принесут пользу и себе и государству. Фонвизин разделял эту точку зрения.

Несомненный интерес представляет статья «Сокращение о вольности французского дворянства и о пользе третьего чина». Существуют разные суждения об этой статье, но независимо от того, перевел Фонвизин сочинение какого-то иностранца, написанное для России, или изложил содержание разных работ, завершив собственной концовкой, в «Сокращении» высказаны важные положения. Оно начинается с рассуждения, что говорить о вольности дворянства бессмысленно, так как понятия «неволя» и «дворянство» так же исключают друг друга, как жизнь и смерть. Во второй части речь идет о значении «третьего чина» (то есть третьего сословия), который признается «душой общества». К нему относятся промышленники, купцы, горожане, вышедшие из народной среды чиновники, поэты, ученые, врачи и т. п. Дальше высказывается мысль о необходимости принять меры для укрепления и расширения «третьего чина» в России. Источник «третьего чина» — крестьянство. Необходимо, говорится в статье, утвердить право беспрепятственного выкупа. Одновременно предлагается освобождать от крепостной зависимости всех, кто успешно заканчивает университет или имеет способности к занятиям искусством.

«Словом, в России надлежит быть: 1) дворянству, совсем вольному, 2) третьему чину, совершенно освобожденному и 3) народу, упражняющемуся в земледельстве, хотя не совсем свободному, но по крайней мере имеющему надежду быть вольным».

Едва ли не самое интересное в статье — воскрешение ломоносовского проекта. Ведь предложение Ломоносова о допуске крепостных в университет в свое время отклонили из опасения, что после обучения крестьяне не захотят вернуться в «прежнее состояние». В статье же предлагается для того и допускать крепостных в университет, чтобы наиболее способные из них становились вольными представителями «третьего чина». Неудивительно поэтому, что «Сокращение» не увидело света.

Служба и переводы отнимали много времени. Но Фонвизин был молод. Он любил театр и, несмотря на плохое зрение, без конца читал. Человек с обостренной впечатлительностью и ироническим умом, он мог плакать над страданиями персонажей и тут же издеваться: «Однако плюнем на них... Я сам горю желанием писать трагедию, и рукой моей погибнут по крайней мере с полдюжины героев, а если рассержусь, то и ни одного живого человека на театре не оставлю».

Занимала его и музыка. Он наигрывал на скрипке понравившиеся новые мелодии, прислушивался к напевам народных песен: «Да нынче попалась мне на язык русская песня, которая с ума нейдет: «Из-за лесу, лесу темного». Черт знает! Такой голос, что растаять можно...»

Не только мотивы «миноветов»[2] и песенные напевы приносил домой Фонвизин, возвращаясь в розовом домино с очередного маскарада. Щуря близорукие глаза, он зорко видел достойное осмеяния, в обществе острил, вышучивал, каламбурил, дома писал сатиры. Материала для сатир накапливалось тем больше, чем чаще бывал писатель в свете. А близость к Елагину, благосклонное отношение Орловых, репутация остроумного человека открывали путь и в дома вельмож и на придворные празднества.

Слухи о сатирах доходили до Москвы и беспокоили семью. «Сатир писать не буду; пожалуй, будь в том уверена, что я человек резонабельный[3]. Ты меня привела в резон, и я сделал жертвоприношение Аполлону, сожегши ту в печи», — отшучивался Фонвизин от упреков сестры.

Природное дарование сатирика, богатейший материал, который давали встречи в обществе, делали зарок непрочным. Через месяц, в январе 1764 г. Фонвизин писал: «Боюсь опять выговоров; только истинно, кажется бы, не за что».

Мы не знаем сатир, пугавших Федосью Ивановну. Но созданное около этого времени великолепное «Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке», к счастью, известно.

«Послание» написано как сатирическая сценка. Ведет диалог автор-барин, спрашивая: «На что сей создан свет? И как мне в оном жить...» «На что ты создан сам?» В. ответах раскрываются различные стороны русской действительности и характеры слуг.

Вопрос о смысле мироздания и цели жизни волновал людей эпохи Просвещения. Постановка его хотя бы в шуточной форме указывает на крушение религиозных устоев в сознании писателя: религия не дает права на сомнение, а ответы слуг — свидетельство, что мир устроен не так совершенно, как учит церковь. Безропотно воспринимает жизнь лишь седой Шумилов, первый наставник, дядька, хранитель «и денег и белья» молодого барина. Он не может ответить на вопрос: «Мы созданы на свет и кем и для чего», — но убежден в незыблемости установленных порядков:

...нам быть должно век слугами
И век работать нам руками и ногами.

Молодой слуга Ванька сердито отвечает, что ему «тряско рассуждать о боге и о свете», сидя на запятках барской кареты. Неудобно размышлять на философские темы и на крыльце дворца, откуда слуг гоняют палками. Впрочем, объездив Москву и Петербург, Ванька сумел разглядеть ложь и обман, царящие во всех сословиях.

Попы стараются обманывать народ.
Слуги — дворецкого, дворецкие — господ,
Друг друга — господа, а знатные бояря
Нередко обмануть хотят и государя.
И всякий, чтоб набить потуже свой карман,
За благо рассудил приняться за обман.
До денег лакомы посадские, дворяне,
Судьи, подъячие, солдаты и крестьяне.
Смиренны пастыри[4] душ наших и сердец
Изволят собирать оброк с своих овец.
Овечки женятся, плодятся, умирают,
А пастыри притом карманы набивают.
За деньги чистые прощают всякий грех.
За деньги множество в раю Сулят утех.
Но если говорить на свете правду можно,
То мнение мое скажу я вам неложно:
За деньги самого всевышнего творца
Готовы обмануть и пастырь и овца.

Ванька говорит о жадности попов, которые наживаются на крестьянах, свадьбах, похоронах. Петрушка вовсе не верит в бога. Раю на небе, который сулит церковь, он предпочитает благополучие на земле:

Что нужды, хоть потом и возьмут душу черти,
Лишь только б удалось получше жить до смерти!
А живут лучше те, кто действует по принципу:
Бери, лови, хватай все, что ни попадет.

В отличие от Ваньки, Петрушка не негодует, а хочет в этом мире всеобщего обмана урвать кусочек блага и для себя. Неглупый человек, он дополняет картину современной жизни замечанием, что наряду со страстью к наживе, миром правит прихоть:

Не часто ль от того родится всем беда,
Чем тешиться хотят большие господа.

В эпоху бесчисленных фаворитов, в обстановке самодержавно-крепостнического государства акцентировать внимание на прихоти господ — значило говорить о произволе, о самодурстве.

Имена слуг не выдуманы: Шумилов, Ванька, Петрушка — слуги Фонвизина, жившие с ним в Петербурге. Оттенки народного отношения к жизни переданы верно.

Не случайно Пушкин ввел в «Капитанскую дочку», повесть, посвященную крестьянскому восстанию, образ преданного Савельича и подчеркнул связь между ним и Шумиловым строкой из фонвизинского «Послания»: «И денег, и белья, и дел моих рачитель». Насмешки над барами, судьями, попами запечатлены в народных сказках, пьесах, пословицах. В основе речи Ваньки лежат такие пословицы, как «Деньга попа купит и бога обманет», «Родись, крестись, умирай — за все попу деньги подавай», «Поп ждет покойника богатого, а судья тягуна вороватого» и т. д. Не чужды народу были и суждения безбожника Петрушки.

Нельзя, однако, считать, что Фонвизин хотел лишь передать настроение своих слуг или только крестьян вообще. «Послание» и уже и шире этих рамок. Уже — потому что в 1760-е годы народ не только смеялся над барами, но и жег их имения. Шире — потому что в «Послании» говорилось, что с миром корыстолюбия, лжи, произвола могут мириться лишь убежденные рабы и люди, живущие по принципу: «Бери, лови, хватай все, что ни попадет». И тех и других было достаточно во всех сословиях. В нападках на церковь Фонвизин не только использовал пословицы, но и опирался на опыт европейской и русской сатиры, опыт Вольтера, Кантемира, Ломоносова.

Рассуждение, что мир подобен детской игрушке, а люди — бестолково скачущим куклам, — не наивное сравнение неграмотного лакея, а злая пародия, созданная философски образованным человеком. В ней высмеяны философы, которые говорили, что бог дал начало жизни и что все в мире целесообразно и разумно. Эти теории и тем более доводы церкви с ее проповедью слепой веры опровергаются основным вопросом и ответом вольнодумца-барина, повторяющим ответы слуг:

И сам не знаю я, на что сей создан свет!

На вопросы, кто может сделать мир лучше? В чем смысл жизни человека? — Фонвизин не дает ответа. Но сила отрицания, острота сатиры, остроумие, живость характеров, широта охвата явлений русской действительности, превосходный язык, легкий стих делают «Послание» самой выдающейся русской стихотворной сатирой XVIII века. Оно заслужило ненависть реакционеров и широкое признание читателей, бережно переписывавших этот текст в свои тетради. Его не раз вспоминал Пушкин. Белинский пророчески сказал, что «злое послание» Фонвизина «переживет все толстые поэмы того времени».

Антицерковный характер «Послания к слугам» соответствовал настроениям Фонвизина 60-х годов. В одном из писем 1766 г. писатель иронически рассказывал сестре о соблюдении им поста перед праздником пасхи. «Ныне страстная неделя, и дух мой в едином богимыслии упражняется. В животе моем плавает масло древяно, такожде и орехово. Пироги с миндалем, снетки и гречневая каша не меньше помогают мне в приобретении душевного спасения». Издевательство над одним из самых обязательных предписаний церкви, над моралью, гласящей, что человеку достаточно несколько дней не есть мяса, чтобы «очиститься» от грехов, углубляется дальнейшей насмешкой над обрядностью: «Вчера и сегодня... слушал заутрени, часы и вечерни, также был у обеден, одним словом, делал все то, что должно делать согрешившему ведением и неведением».

При чтении этого письма вспоминается послание А. С. Пушкина В. Л. Давыдову.

Я стал умен, я лицемерю —
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи.
Говеет Инзов, и намедни
Я променял парнасски бредни
И лиру, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни[5],
Да на сушеные грибы...

Пушкин пошел дальше Фонвизина, осмеяв в написанной в том же 1821 году поэме «Гавриилиада» легенду, лежащую в основе христианства. Но то, что поэты разных столетий соприкасаются в атеистических настроениях, лишний раз характеризует, как высоко над общим уровнем своей эпохи поднялся писатель XVIII века.

Интерес к литературе и театру сблизил на некоторое время Фонвизина с его начальником. Елагин писал стихи, сатиры, комедии, охотно вмешивался в литературные споры, часто затевал их сам. В начале 1750-х годов его сатира на Ломоносова, которому противопоставлялся Сумароков, положила начало длительной литературной полемике. Через десять лет он организовал нападки уже на Сумарокова.

Не удовлетворенный состоянием русского театра, Елагин искал путей обновления его и пытался объединить вокруг себя молодых писателей. Он добился перевода Фонвизина в свое ведомство, вторым секретарем Елагина был писатель и переводчик В. И. Лукин. К ним примкнули способные переводчики-драматурги: друг Фонвизина Ф. А. Козловский и приятель Лукина Б. Е. Ельчанинов.

В кружке живо обсуждались вопросы театра и драматургии. Русский театр, созданный на основе ярославской труппы Ф. Г. Волкова, начал свое существование в 1756 г. Репертуар его в начале 1760-х годов был еще очень беден. Особенно остро ощущался недостаток комедий, отражающих русскую жизнь. В театре шли преимущественно переводные комедии, три комедии родоначальника русской драматургии Сумарокова («Трессотиниус», «Чудовищи», «Пустая ссора») и две-три малоудачных комедии Хераскова и А. А. Волкова.

Деятельность елагинского кружка принесла плоды. В конце 1764 г. была поставлена комедия Фонвизина «Корион». Вскоре появились еще четыре пьесы: «Русский француз» Елагина, «Мот, любовию исправленный» Лукина, «Награжденная добродетель» Ельчанинова, «Одолжавший любовник» Козловского.

Комедии эти построены по одному принципу. Сюжет каждой из них заимствован из западноевропейских пьес, но действие перенесено в Россию, персонажи названы либо русскими именами, либо именами, характеризующими действующих лиц: Добросердов, Злорадов и т. п.

«Корион» — переработка пьесы французского писателя Грессе «Сидней». Она интересна прежде всего как первая русская стихотворная комедия. Сюжет ее искусственен. Корион, изменивший когда-то любимой девушке, раскаивается, но поздно: Зеновия исчезла. Не видя цели в жизни, Корион принимает яд. Через несколько минут он видит у себя в доме любящую Зеновию. Он хочет жить, но яд принят. Драматическая коллизия разрешается комически: предусмотрительный слуга Андрей подменил яд водою.

Чтобы придать пьесе национальную окраску, Фонвизин несколько изменил ее: перенес место действия в подмосковную усадьбу и ввел отсутствующий в подлиннике и первый на русской сцене образ крепостного крестьянина. С ним пришли и просторечье и черты быта крепостной деревни. «Не дай вконец мне разориться!» «Да мы разорены», — твердит крестьянин, умоляя не посылать его в Москву с письмом Кориона. Помимо оброка, крестьяне платят бесчисленные подати,

От коих уже мы погибли-сто вконец.
Нередко ездит к нам из города гонец,
И в город старосту с собою он таскает,
Которого-сто мир, сложившись, выкупает...
Немало и того сбирается в народе,
Цем кланяемся мы поцасту воеводе,
К тому же сборщики драгуны ездят к нам
И без посцады бьют кнутами по спинам,
Коль денег-ста когда даем мы им немного.

Зрители могли посмеяться над корявой речью мужика, его цоканьем, но хоть на секунду должны были задуматься вместе с Андреем:

Какую бедную крестьяне жизнь ведут,
Коль грабят их и те, которым предан суд!

Андрей непохож на своего забитого деревенского собрата. Остроумный и насмешливый, он сочетает в себе черты всех слуг из «Послания»: он предан доброму барину, как Шумилов; подобно Петрушке, хочет жить весело, коль «в том не помешают черти»; как Ванька, настроен критически по отношению к господам.

Иной из них, служа и телеси и духу,
Во здравие свое до смерти гнет сивуху;
Иной и день и ночь, пролив струями пот,
Гоняясь за скотом и сам бывает скот,
И лучшие из них равняются со пнями, —

смеется Андрей над сельскими дворянами. Знает он и нравы столичного барства.

Вам счастья своего недолго будет ждать,
Коль станете во всем вы знатным угождать:
Известны вам самим больших господ законы,
Что жалуют они нижайшие поклоны;
Умножьте вы число особою своей
Стоящих с трепетом в передних их людей, —

уговаривает смышленый слуга своего барина.

Эти сатирические строки, жалкий облик разоренного крепостного, содержат во сто раз больше правды, чем надуманный сюжет, и показывают, о чем думал в молодости создатель «Недоросля».

На поставленный в «Послании к слугам» вопрос: в чем смысл жизни — отвечали слова друга Кориона Менандра:

Кто к общей пользе все старанья приложил
И к славе своего отечества служил,
Тот в жизнь свою вкусил веселие прямое.

Служению отечеству, «общей пользе» и отдал в дальнейшем свою жизнь писатель.

Появление пьес Фонвизина, Елагина, Ельчанинова вызвало различные толки. Одним переделки нравились, другие считали, что пьесы должны быть либо переводными, либо оригинальными.

С обоснованием теории «преложения» пьес «на русские нравы» выступил Лукин. Напомнив, что переделки были благосклонно встречены при дворе и бросив таким образом тень на тех, кто осмеливался думать иначе, чем императрица и ее приближенные, Лукин приступает к сути дела. Перевод, — говорит он, — не волнует зрителей, ибо он дает представление о жизни другого народа, а театр должен исправлять пороки своих единоэемцев. Поэтому, заимствуя основу произведения, следует изменить положения, чуждые русскому быту, назвать героев русскими именами, место действия перенести в Россию.

Особенно заботили Лукина образы слуг, которые во французских комедиях часто оказываются умнее своих бар и философствуют, что, по мнению писателя, несвойственно русским крестьянам. Соответственно он создает в своей пьесе «Мот, любовию исправленный» образ идеального слуги, отказывающегося принять предложенную барином вольную. «Василий презирает вольность и остается при господине своем. Вот примерная добродетель и такая, которая и в боярах общею назваться не может».

Это рассуждение выдает идеологическую подоплеку спора и влияние доверенного лица императрицы — Елагина. Екатерине II и в 1760-е годы и позднее очень хотелось убедить и крестьян, которые бунтовали сотнями тысяч, и дворян, «зараженных» вольнодумием, что презрение к вольности — высшая добродетель человека. Лукин нападает на Сумарокова. С одной стороны, он считает комедии Сумарокова плохими потому, что они напоминают «старинные наши игрища», т. е. народные русские пьесы. С другой, он говорит, что они чужды «русским нравам», так как действующие лица названы не русскими именами, а детали обстановки не соответствуют русской жизни. Так, в одной из комедий Сумарокова речь шла о свадебном контракте, в то время как в России браки заключались лишь в церкви.

Частные замечания Лукина совершенно справедливы. Мысль о необходимости придать комедии более определенные национальные черты была своевременной. Но угодливо подобострастная ссылка на благоволение двора, стремление доказать, что презрение к вольности является высшей добродетелью человека, беспардонная грубость по отношению к Сумарокову, создателю первых русских комедий, не могли не вызвать отпора. Однако неудобно было сказать, что ссылка Лукина на одобрение двора — хвастовство. Возражать против лукинско-екатерининской трактовки понятия «примерная добродетель» — рискованно. Борьба пошла вокруг имени Сумарокова.

Ее начал Я. Б. Княжнин, в будущем знаменитый драматург, создатель единственной русской республиканской трагедии «Вадим Новгородский», а в ту пору начинающий писатель. Он написал сатирическую поэму «Бой стихотворцев», которая распространялась в рукописи (до нас дошла лишь часть сатиры). Княжнин прямо называет Елагина организатором и вдохновителем группы и с редкой смелостью высмеивает одного из наиболее близких императрице людей. Он вспоминает давние нападки Елагина на Ломоносова и вкладывает в его уста слова, без обиняков говорящие, что и тогда и теперь почтенным вельможей и мелким поэтом двигало черное чувство зависти:

«Все Сумарокова с восторгом похваляют,
Чтят Ломоносова... Вот чем меня терзают...»
И зависть бледная, усилившись, синела,
Которая в устах его всегда сидела;
Огнь ярости в глазах как молния блистал.
Пред жаром Визен сим зрак быстрый потерял,
С тех пор он помощи себе лорнета просит[6].

Княжнин осмеивает всю группу, но с особенной неприязнью говорит о Лукине и посвящает ему большую часть своей «поэмы».

Никто из членов кружка не мог лучше Фонвизина ответить на стихотворную сатиру стихотворной же сатирой. Он и пишет «Дружеское увещание Княжнину», в котором называет Княжнина бездарным дураком, советует не взбираться на поэтического коня (Пегаса) и скрыться «во рвы забвенья мрачны»[7]. При всей внешней остроте сатира менее зла, чем можно было ожидать. И главное, в ней нет ни одной строки в защиту Елагина, Лукина, всей группы. Почему?

Во-первых, как мы увидим дальше, принцип «преложения» иностранных пьес на «русские нравы» не удовлетворял Фонвизина, и «Корион» стоит особняком в его творчестве. Во-вторых, того единства мыслей, о котором говорит далекий от Елагина Княжнин, в кружке не было. Не могли сойтись во взглядах создатель образов Андрея, Ваньки, Петрушки и писатель, который считал, что русские слуги «неспособны» философствовать.

Фонвизин и Лукин не ужились и на службе. Вскоре после прихода Лукина в канцелярию Елагина между секретарями начались трения. «Принужден я иметь дело с злодеями или с дураками. Нет мочи более терпеть и, думаю, скоро стану делать предложение Ивану Перфильевичу о перемене моей судьбины. Честному человеку жить нельзя в таких обстоятельствах, которые не на чести основаны», — пишет Фонвизин сестре в январе 1766 г. «Клянусь вам богом, что невозможно представить себе на мысль все те злости, все те бездельнические хитрости, которые употреблял он (Лукин. — Л. К.) к повреждению меня в мыслях Ивана Перфильевича и всей его фамилии», — продолжает писатель в другом письме.

Интриги Лукина привели Фонвизина к решению оставить службу, хотя жалованье было основным источником его существования. Елагин не захотел выпустить из-под своего влияния талантливого подчиненного и изменил отношение к секретарям. «Любовь его к Лукину приводила меня в отчаяние. Слава богу, что теперь вышел он из заблуждения и узнает мало-помалу, что любил бездельника, а во мне узнает честного человека», — с надеждою говорил Фонвизин.

Елагин был неплохим человеком и капризным вельможей. О нем говорили, что он умен, образован, добр, но кроме слабости к женскому полу, имел еще одну слабость: он не любил, чтоб другие ели в то время, когда у него не было аппетита, ходили гулять, когда у него болела нога, ездили в театр, если он сам не мог почему-то поехать на спектакль. Мемуарист называет эту черту завистью, т. е. тем самым мелким чувством, которое, по мнению Княжнина, побудило Елагина организовать в 1750-е годы выступления против Ломоносова, а в 1760-е — против Сумарокова. Так или иначе Елагин «уравновешивал» отношения секретарей, покровительствуя им поочередно.

Четыре года маялся Фонвизин, переходя от надежды к отчаянию. «В производстве же моем надежды никакой нет. По крайней мере Иван Перфильевич о том, кажется, уже забыл... Он меня любит; да вся его любовь состоит только в том, чтоб со мною отобедать и проводить время», — сетовал Фонвизин летом 1768 г. Придерживая остроумного собеседника, Елагин играл с ним как кошка с мышью: то приласкает, то пригрозит. А другие сановники не хотели ссориться с влиятельным вельможей. «Такая беда моя, что никто прямо от него брать меня не хочет». В конце концов терпение иссякло. Фонвизин решил выйти в отставку, чтобы иметь возможность хоть через несколько лет переменить службу. «Мне жить у него несносно становится; а об отставке я не тужу: года через два или через год войду в службу, да не к такому уроду».

Неудовлетворенность личным положением сочеталась с возрастанием критического отношения к действительности. В ироническом тоне рассказывает Фонвизин сестре о петербургском свете. Большие баре любезны, когда их держат в черном теле, а попав в милость при дворе, «всех людей становят прахом перед собою и думают, что их царствию не будет конца». Старые дураки творят новые дурачества. Корыстолюбие, сплетни, интриги, разврат, никчемные личные счеты составляют основное содержание петербургской жизни, в которой Фонвизин продолжает чувствовать себя одиноким. Писатель смеялся над всем, что вызывало смех. Окружающее давало повод и к иным чувствам. С горечью говорил Фонвизин о положении людей, попавших в беду. В театре «льются слезы о несчастий театрального героя», а живой несчастный человек забыт, а вдова заслуженного человека в нищенском платье ждет милостивой подачки в передней любимца императрицы.

Надеясь, что строптивый подчиненный угомонится после встречи с семьей, Елагин дал Фонвизину в 1768 г. полугодичный отпуск. Писатель уехал в Москву, где напряженно работал. Он завершил начатую ранее комедию «Бригадир», напечатал перевод сентиментальной французской повести «Сидней и Силли», перевел прозаическую поэму французского писателя Битобе «Иосиф», написал ряд стихов.

Докладывая обо всем этом Елагину, Фонвизин просил продлить отпуск еще на полгода. Просьбу свою он мотивировал одиночеством и болезнью стариков родителей, бедностью, которая обязывала его заниматься переводами, невозможностью продолжать службу рядом с Лукиным на прежних условиях. Об одном умолчал писатель: о том, что в Москве его задерживала первая и единственная в его жизни настоящая любовь.

Вспоминая прошлое, Фонвизин, не щадя себя, рассказал, как еще в университетские годы, начитавшись книг, которые развратили его воображение, он начал без любви волочиться за одной девицей. Умом она была в матушку, набитую дуру. Матушка послужила прототипом бригадирши Акулины Тимофеевны, а от всей этой истории в душе писателя осталось чувство стыда.

Совершенно иною была московская встреча 1768 г. Женщина «пленяющего разума» возбудила в молодом человеке искреннее уважение, переросшее в большую любовь. Ей посвятил писатель перевод повести «Сидней и Силли»:

«К госпоже...
Следуя воле твоей, перевел я «Сиднея» и тебе приношу перевод мой. Что мне нужды, будут ли хвалить его другие? Лишь бы он понравился тебе. Ты одна всю вселенную для меня составляешь».

Любимая была замужем, не давала повода к объяснению, избегала Фонвизина, хотя он видел, что нравится ей, как нравятся и его шутки, и его сочинения. Лишь накануне отъезда писатель признался в своем чувстве и узнал, что он любим взаимно. Разлука была неизбежной, но «во все течение моей жизни по сей час сердце мое всегда было занято ею», — признавался Фонвизин незадолго до смерти.

Несмотря на все мольбы, Елагин не продлил отпуска, и весной 1769 г. писатель вернулся в Петербург. Вскоре, однако, в его жизни произошли изменения. То, чего нельзя было добиться просьбами, стало возможным благодаря комедии «Бригадир».

Продолжение: КОМЕДИЯ «БРИГАДИР» >>>

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Источник: – Кулакова Л. И. Денис Иванович Фонвизин: биография писателя. – Л.: Просвещение, 1966. (вернуться)

2. Миновет – т. е. менуэт – танец. (вернуться)

3. Резонабельный – здравомыслящий. Резон – разум, рассудок. (вернуться)

4. Пастырь – пастух; духовный пастырь – священник. (вернуться)

5. Обедни – утренние, дневные и вечерние церковные службы. (вернуться)

6. Фонвизин потерял остроту зрения и вынужден был носить лорнет (очки с ручкой). (вернуться)

7. Исследователи сомневались в принадлежности «Дружеского увещания» Фонвизину. С полной уверенностью о его авторстве позволяет говорить найденная часть «Боя стихотворцев». (вернуться)