«Страж общего блага». Кулакова Л. И.

В 1782 г. Фонвизина позвал на помощь тяжелобольной Н. Панин. Он решил составить для наследника престола проект важнейших законов, который должен был стать основой будущих реформ. Проекту предпослано вступление — «Рассуждение о непременных государственных законах».

«Рассуждение», написанное Фонвизиным, — один из самых выдающихся памятников русской общественной мысли XVIII столетия.

Писать «Рассуждение» было не просто. Оно предназначалось Павлу. Следовательно, доказывать порочность деспотизма надо было так, чтобы не задеть самолюбия будущего императора неуважением к самодержавной власти.

Фонвизин употребляет выражения, которые не должны возбудить подозрения мнительного наследника престола. Но весь смысл «Рассуждения» в том, чтобы доказать пагубность неограниченной монархии. И когда писатель пишет об этом, пером его водит ярость.

В стране, где «произвол одного есть закон верховный», где власть его не ограничена твердыми, не изменяющимися законами, — в такой стране «есть государство... но нет граждан». Напрасно государь пишет частные указы: они лишь запутывают старые. Напрасно он славит премудрость своего царствования: «народ все будет угнетен, дворянство унижено, и, несмотря на собственное его отвращение к тиранству, правление его будет правление тиранское».

Не желая ограничить свою власть, государь на самом деле, незаметно для себя, подпадает под влияние тех, кто умеет приноровиться к его нраву, лгать и льстить. Так появляются фавориты. От их прихотей зависят судьбы отдельных людей и положение народа в целом.

Примерно то же писал раньше Фонвизин о Франции. Теперь он приводит, не называя имен, русские примеры, в которых нетрудно узнать Орловых, Потемкина и других.

За фаворитами тянется бесчисленное количество их прихлебателей. Каждый стремится выслужиться перед более сильным. Те же, кто хочет служить делу, бывают унижены, оскорблены. Многие, не выдерживая этой обстановки, выходят в отставку. Мыслящий человек не может служить, когда любое место, чин, знак почести изгажены «скаредным прикосновением пристрастного покровительства».

Эти слова служат объяснением отставки самого Фонвизина и еще раз показывают, насколько выношены и продуманы высказывания Стародума.

Деспотизм держится только силой. А право сильного ненавистно писателю. Он осудил его в «Бригадире», пригвоздил к позорному столбу в «Недоросле». Он разочаровался во Франции, увидев, что и в ней все держится на том же праве силы. Теперь он говорит, что само сочетание этих слов несовместимо. Там, где есть право, не нужна сила. Там, где властвует сила, нет права. «Силе надобны тюрьмы, железы (оковы), топоры». Право сильного — право деспота и разбойника. Люди вправе защищать себя от того и другого.

В то самое время, когда Фонвизин писал свои гневные строки, А. Н. Радищев закончил оду «Вольность». В ней прославлена народная революция. Фонвизин же мечется между страхом перед революцией и ненавистью к деспотизму. Признавая правомерность восстания нации против деспотизма, Фонвизин страшится его. А предупредить восстание можно, лишь уничтожив деспотизм «сверху». Для этого нужна просвещенная, ограниченная законами монархия, добрый справедливый монарх, — возвращается писатель к излюбленной мысли.

«Я считаю на Руси три трагедии: «Недоросль», «Горе от ума», «Ревизор», на «Банкроте» я поставил бы нумер четвертый», — писал в 1850 г. писатель В. Ф. Одоевский, познакомившись с комедией А. Н. Островского «Свои люди — сочтемся» (первоначально она называлась «Банкрот»).

Определение это кажется неожиданным. Но оно глубоко верно: Горький смех великих писателей — Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Островского — вскрывал трагизм русской жизни.

Трагизм «Недоросля» может быть понят до конца при учете «Рассуждения о непременных государственных законах». Здесь, не связанный цензурой, Фонвизин договаривал то, чего не мог сказать Стародум. Здесь с глубокой скорбью он говорил о противоречиях русской действительности, о страшной для внешних врагов и шаткой по своему внутреннему положению стране. Он резко отрицательно отзывался о восстании Пугачева, но с душевной болью указывал на бесправие народа и всесилие помещиков, характеризуя Россию как «государство, где люди составляют собственность людей, где человек одного состояния имеет право быть вместе истцом и судьею над человеком другого состояния, где каждый, следственно, может быть завсегда тиран или жертва».

И наконец, говорит писатель, Россия зашла в тупик настолько, что вообще нельзя определить форму ее государственного правления. Нация не отдавала себя добровольно в «самовольное управление» государю — значит она не признала деспотического правления. Но Россия и не монархия, потому что в ней нет твердых законов. Тем более она не конституционное государство. «На демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкайся во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства».

В концовке выражена явная симпатия к системе, при которой народ не находится в рабстве, не безгласен, не пресмыкается во мраке невежества. Сочувственное отношение к демократии невозможно для Паниных. В нем выразились чувства самого Фонвизина.

Переходя к практическому решению поставленных вопросов, «Рассуждение» указывает на необходимость реформ и подводит к мысли о конституции и отмене крепостного права, не называя их прямо. Далее, однако, следует оговорка, что нации нельзя дать сразу, «вдруг», преимущества, «коими наслаждаются благоучрежденные европейские народы». Надо вначале научить людей жить иначе, чем они жили при «злоупотреблении самовластия». На это указы не годятся. Государь — честный человек, «добрый муж, добрый отец, добрый хозяин» — своим личным примером может улучшить нравы народа.

Нарисованный в «Рассуждений» облик государя непохож ни на Екатерину II, ни на французского короля и его братьев. Едва ли автор верил, что и Павел будет идеальным государем. Но он сделал все возможное, чтобы показать пагубные последствия деспотизма, быть «полезным советодателем государю, спасителем сограждан своих и отечества». Сила гнева Заставляла Говорить его резче, громче, чем полагалось для наставления наследника престола. «Рассуждение» звучало как набат, сзывающий народ во время бедствия. Но тот, для кого оно было написано, не захотел прислушаться сам и постарался, чтобы не услышали другие.

«Рассуждение», проект реформ и сопровождающее их письмо Н. Панина были переданы Павлу I, как и было задумано, после его вступления на престол. Павел спрятал бумаги в секретный ящик. Там их в 1831 г. нашел Николай I и передал в Государственный архив с надписью, запрещающей вскрывать запечатанный конверт.

Итак, прямым адресатам «Рассуждение» не понадобилось. Зато оно пригодилось их противникам.

Племянник писателя, декабрист М. А. Фонвизин передал копию «Рассуждения» члену Северного тайного общества H. М. Муравьеву. Муравьев кое-что сократил, произвел небольшую стилистическую правку. И хотя ничего нового добавлено не было, страстное обличение деспотизма, свободолюбие, высокий гражданский пафос сделали произведение сорокалетней давности обвинительным актом против самодержцев XIX века. Члены тайных обществ распространяли его так же, как распространяли они «Горе от ума», вольнолюбивые стихи Пушкина, стихи Рылеева. Многие считали, что оно написано современником. Иным оно казалось даже чрезмерно смелым.

После 14 декабря при обысках сочинение отбиралось вместе с другими подозрительными бумагами, и владельцы держали ответ. Уже в 1831 г. в казанской полиции разбиралось дело офицера, который хранил копию муравьевского варианта «Рассуждения». Прокурор назвал произведение Фонвизина одним «из самых возмутительных сочинений своего века, когда во Франции пылали революционные факелы и французские вольнодумцы силились возжечь из оных искру и в нашем любезном отечестве». Далее с ужасом пересказывается, что Фонвизин «монархическое правление именует тираниею, ставит на вид слабости и злоупотребления любимцев государей, злоупотребление власти самих владык земных и черными красками оттеняет собственное свое отечество в безумном упоении мнимой свободы и заключает необходимостию в государстве установить непременные конституционные законы».

Так высказанная с болью и гневом правда о деспотизме Екатерины II казалась страшной приспешникам Николая I.

По окончании «Рассуждения» Фонвизин отдал дань своим давним филологическим интересам. Блестящий знаток русского языка, писатель умело использовал в своем творчестве все богатство его оттенков. Сложные синтаксические конструкции с церковнославянской лексикой и политической терминологией часто встречаются в «Рассуждении», похвальных словах, некоторых переводах. Литературную речь современников драматурга мы узнаем в разговорах Стародума, Правдина. В сатирические стихи, перепалки комедийных персонажей широчайшим потоком вливается просторечие в самых различных вариантах его. При помощи мастерски разработанных речевых характеристик достигается художественная выразительность персонажей «Бригадира», «Недоросля». Многогранен и бесконечно выразителен язык писем и прозы Фонвизина. Многое шло от семьи, от гимназии, от уроков Барсова, от таланта и наблюдательности. Рассказывают со слов самого драматурга, что, когда он собирался написать сцену перепалки между Еремеевной и Скотининым, он пошел гулять. «У Мясницких ворот набрел он на драку двух баб, остановился и начал сторожить природу. Возвратясь домой с добычею наблюдений, он написал сцену и включил в реплику Еремеевны слово «зацепы», подслушанное им на поле битвы» («У меня и свои зацепы востры!» — грозит Еремеевна Скотинину).

Так бывало, конечно, не один раз. «Сторожа природу», бесконечно совершенствуя знание языка как писатель, Фонвизин интересовался им и как ученый, что позволило ему выступить в Париже с докладом «Ô свойствах нашего языка». В 70-е годы он работал над подготовкой к изданию какого-то словаря (по-видимому, замысел осуществить не удалось); из Франции привез словарь Французской академии, считая, что этот «лексикон» может быть образцом при составлении словаря русского языка.

Эти интересы привели писателя к созданию «Опыта Российского сословника», т. е. опыта словаря синонимов (Фонвизин называл синоним «сослово»), который начал печататься в журнале «Собеседник любителей российского слова» с мая 1783 г.

В октябре того же года указом правительства образована Российская академия. В отличие от Академии наук она занималась исключительно вопросами языка и литературы. Президентом обеих академий была княгиня Е. Р. Дашкова, членами Российской академии — некоторые вельможи, духовные лица, ученые, видные писатели: Фонвизин, Державин, Херасков, Княжнин, Н. А. Львов и др.

Первоочередной задачей было признано создание словаря. Планом подготовки его занялись четыре члена академии: Фонвизин, известный путешественник и ботаник И. И. Лепехин, профессор астрономии и переводчик С. Я. Румовский, баснописец и чиновник Н. В. Леонтьев. Фонвизин играл в этой группе ведущую роль. Через две недели подготовленный им план словаря и предложения по организации работы были одобрены. Затем они вызвали возражения, которые показались убедительными и членам академии, и Екатерине II. Фонвизин, находившийся в это время в Москве, прислал негодующее письмо и добился восстановления намеченных им принципов. Работу разделили между пятнадцатью членами академии. Фонвизин подбирал слова, начинающиеся с букв «к» и «л», охотно выполняя другие поручения.

В отличие от строго научного академического словаря в «Опыте российского сословника» подбор синонимов сочетается с сатирой. Из 110 слов, входящих в «Опыт», лишь немногие обозначают нейтральные понятия («милый», «любезный», «письмо», «грамота» и т. п.). Большинство же позволяет писателю вернуться к вопросам, постоянно волнующим его. Истолкование слов «правота», «правосудие», «честность» дополняет «Рассуждение о непременных государственных законах» и «Недоросль». Об этих же произведениях напоминают толкования слов «сан», «скот» и др.: «Кто в большом сане не имеет большой души, тот не возбудит никогда к себе внутреннего почтения»; «Люди и скоты, составляющие род животных, имеют между собою ту разницу, что скот никогда человеком сделаться не может, но человек иногда добровольно становится скотом».

Сатирическая острота усиливается краткостью выражения мысли: «Сумасброд весьма опасен, когда в силе»; «Глупцы смешны в знати».

На разные лады осмеивая тех, кто «в силе», «в знати», Фонвизин выступает против пренебрежения к людям «низкого состояния». В официальных документах крестьяне именовались «подлыми» людьми, дворяне — «благородными». Писатель толкует эти слова иначе: «Весьма большой барин может быть весьма подлый человек»; «Нет состояния подлого, кроме бездельников»; «Презрение знатного подлеца к добрым людям низкого состояния есть зрелище, унижающее человечество».

Следующее журнальное выступление Фонвизина было уже прямым столкновением с самой императрицей.

Екатерина II на протяжении всего царствования пыталась непосредственно руководить литературой и общественной мыслью России. В 1767 г. она писала «Наказ» Комиссии по составлению Нового уложения; в 1769 г. указывала пределы «дозволенной» сатиры в журнале «Всякая всячина»; в начале 1770-х годов, потерпев поражение в борьбе с Новиковым и ознакомившись с «Бригадиром», начала писать комедии, целью которых, по ее собственному признанию, были не сатира, а «забава» и «увеселение».

В 1783 г., когда «Недоросль» Фонвизина и поэзия Державина ясно показали начало нового этапа русской литературы, Екатерина II стала деятельным сотрудником «Собеседника любителей российского слова». Половину журнала она заняла своими «Записками касательно российской истории», которые старательно доказывали, что благоденствие России зависело, зависит и будет зависеть от мудрости монархов. Одновременно коронованная писательница печатала в «Собеседнике» «Были и небылицы». Претендующая на остроумие, часто совершенно бессюжетная болтовня имела ту же цель, что и «Всякая всячина», и комедии: доказать бесполезность обличения и любых других попыток воздействовать на «Исправление нравов». «Не моему перышку переделать, переменить, ...исправить, что в свете водится... Перемытаривать (т. е. перетормошить) оный мне казалось дело возможное, пока я не слег горячкою...»

Фонвизин, будто бы не замечая направленности «Былей и небылиц», обратился р «Собеседник» как журнал, издатели которого «не боятся отверзать двери истине». Он направил несколько вопросов, могущих, по его словам, «возбудить в умных и честных людях особливое внимание». Бросая вызов издателям, он пишет, что, если вопросы будут напечатаны, он пришлет новые. Публика поймет, что можно и «вопрошать прямодушно», и отвечать чистосердечно. «Ответы и решения наполнять будут «Собеседника» и составлять неиссыхаемый источник размышлений, извлекающих со дна истину, толь возлюбленную монархине нашей».

Насколько истина была любима монархиней, показала судьба вопросов.

Вначале Екатерина вообще не хотела их печатать. Но она не знала имени автора и приписала вопросы И. И. Шувалову, которого считала своим личным недругом, но было неудобно не напечатать присланное человеком, который имел уйму знакомств за границей; да и пасовать перед представителем «прежних времен» Екатерина не хотела. Чтобы обезвредить сатиру, вопросы были опубликованы вместе с ответами «Сочинителя «Былей и небылиц».

Надо сказать, что императрица имела основания рассердиться. Вопросы намекали на беззаконие в стране, напоминали о пышном начале и никчемных результатах Комиссии по составлению Нового уложения, требовали гласности суда, говорили о полном упадке культуры и нравственности дворянства, о его паразитизме, возлагали ответственность за все на правительство.

«Отчего многих добрых людей видим в отставке?» — спрашивал Фонвизин. Отчего большинство дворян старается сделать своих детей не людьми, а «гвардии унтер-офицерами»? Отчего знаки почестей, которые должны быть свидетельством заслуг отечеству, не вызывают «по большей части к носящим их ни малейшего душевного почтения»? «Отчего у нас не стыдно не делать ничего?» Вопросы подобного рода — вариации на тему, затронутую в «Недоросле» и «Рассуждении», где прямо говорилось, что чины, звания, награды падают на долю тех, кто предпочитает не «заслуживать, а выслуживать» самыми недостойными путями.

Чтобы не оставалось сомнений, кем подается пример, Фонвизин пишет: «Имея монархиню честного человека, что бы мешало взять всеобщим правилом: удостоиваться ее милостей одними честными делами, а не отваживаться проискивать их обманом и коварством?»

В таком контексте наименование монархини честным человеком звучало иронически. Неясно, почему, будучи честной, она милостива к обманщикам: потому ли, что не умеет различать людей; или она чересчур доверчива и падка на лесть; или потому, что, как говорилось в «Опыте Российского сословника», «кто не любит истины, тот часто, обманут бывает».

Следующий вопрос явно продолжал предыдущий: «Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?»

Этот намек был слишком ясен. «Шпынь» — т. е. остряк, шут — широко известное прозвище Л. А. Нарышкина, одного из наиболее близких к императрице придворных.

Оба вопроса помещены под одним номером (14), что подчеркивало их внутреннее единство.

Сочинительница «Былей и небылиц» большей частью отвечала невпопад, иногда пыталась острить и не скрывала своего раздражения, почти каждым ответом подчеркивая, что вопросы касаются того, о чем толковать не надлежит. «Отчего в век законодательный никто в сей части не помышляет отличиться?» — спрашивал Фонвизин. «Оттого, что сие не есть дело всякого»,— следовал ответ, напоминающий автору, что он живет в самодержавной стране, где лишь государь имеет право издавать законы.

К ответу на вопрос о шутах, шпынях и балагурах сделано примечание, прямо указывающее на необходимость придержать язык: «Сей вопрос родился от свободоязычия, которого предки наши не имели».

Последний внешне совершенно невинный вопрос: «В чем состоит, наш национальный характер?» — был недвусмысленно обращен к автору «Записок касательно российской истории». «В остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от творца человеку данных», — следовал ответ в духе «Записок», утверждавших, что образцовое послушание является основной чертой русского национального характера. Одновременно это был и заключительный окрик по отношению к «непонятливому» и дерзкому корреспонденту.

Итак, ответы доказали, что «вопрошать прямодушно» нельзя и сочинитель «Былей и небылиц» не склонен извлекать «со дна истину». Автор «Недоросля» и «Рассуждения о непременных государственных законах» и не рассчитывал на иной результат. Тщательно укрыв свое авторство, он заставил напечатать свои лукавые вопросы, а ответами наглядно показать причины неисцелимой болезни двора.

Фонвизин собирался сотрудничать в «Собеседнике». Через месяц, в четвертой книжке журнала, появились три его произведения, опять-таки без подписи: продолжение «Опыта российского сословника», начало «Повествования мнимого глухого и немого», «Челобитная российской Минерве от российских писателей».

Интересный и своеобразный замысел «Повествования мнимого глухого и немого» раскрывался в сопроводительном письме к издателям «Собеседника», написанном от имени героя произведения — рассказчика: внешний облик человека и его внутренняя жизнь различны. Воспитание, время, образ жизни, принятые нормы поведения делают людей настолько похожими, что они кажутся вылитыми «из одной формы». Под этой однообразной внешностью прячется сложная духовная сущность человека. Повествователь и хочет «видеть обнаженные сердца и нравы и проницать в самые сокровенные тайны людские». Таким образом, слова современника: «У нас теперь один Фонвизин... срывает маски с шалунов» — обретали новое, более глубокое содержание.

Чтобы облегчить своему герою задачу «познавать сердца человеческие», Фонвизин создал несколько искусственную ситуацию. Герой притворяется глухонемым. В мире всеобщей лжи и обмана он перестает быть опасным свидетелем. Не боясь разоблачения, люди говорят при нем правду.

Уже на первых страницах «Повествования» возникают характерные персонажи: Касьян Оплеушин, получивший штаб-офицерский чин за исправную топку печей во дворце, его друг Пимен Щелчков, именовавшийся после смерти приятеля «Щелчков-Оплеушин». «Мужик пресильный и человек преглупый, превеликого росту и пренизкого духу», он то предаётся любимому занятию — щелкает людей по лбу, то обижает не только соседских крестьян, но и самих соседей, так как чиновники вершат дела «по пьяной воле его высокоблагородия». Едва лишь титулярный советник Варух Язвин стал воеводой в Кинешме, как город пришел в запустение. Грабитель и ханжа, он на украденных лошадях едет богу молиться. Среди многочисленных остро сатирических портретов появляются и иные: свет не без добрых и умных людей.

Судя по тому, что герой, собирался рассказать об увиденном им в течение двух десятилетий, о своих многочисленных встречах во время путешествий по стране, «Повествование» должно было превратиться в широкое полотно русской жизни.

В том же номере «Собеседника» напечатана «Челобитная российской Минерве от российских писателей». В ней «российских муз служитель Иван Нельстецов» непосредственно обратился к императрице с просьбой защитить писателей от притеснений «знаменитых невежд», которые постановили: «1. Всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять. 2. Всех таковых, при делах уже находящихся, от дел отрешать».

Поводом для «Челобитной» послужили гонения на поэта Г. Р. Державина со стороны одного из самых могущественных вельмож князя А. А. Вяземского. Вскоре после опубликования «Челобитной» предсказание Фонвизина сбылось: автор оды «Фелица» был «отрешен от дел» и уволен в отставку.

Как ни важен для характеристики Фонвизина факт заступничества за честного человека сам по себе, как ни смелы его открытые нападки на всесильного вельможу, не менее значительна внутренняя связь между «Челобитной» и вопросами. Под покровом комплиментов монархине «Челобитная» иллюстрировала вопросы Фонвизина. Она объясняла, почему «добрые люди» оказываются в отставке, почему знаки почестей не вызывают в честных людях уважения к их носителям. В вопросах говорилось, что милостей «честной» монархини добиваются бесчестные люди, в «Челобитной» добавлялось: указы «мудрой» государыни производят невежд и дураков в умных людей.

«Челобитная» напоминала о многих изречениях «Опыта сословника»: «Сумасброд весьма опасен, когда в силе», «...большой барин может быть весьма подлый человек» и т. п.

Итак, получив отповедь сочинителя «Былей и небылиц», Фонвизин не раскаялся. Напротив, Иван Нельстецов привел конкретный пример, доказывающий справедливость сомнений «неизвестного» автора.

Как и вопросы неизвестного автора, «Челобитная», подписанная Иваном Нельстецовым, была прежде напечатания передана на просмотр сочинителю «Былей и небылиц» — «российской Минерве», императрице. Екатерина сразу почувствовала внутреннюю связь этих произведений и, возвращая рукопись Дашковой, уверенно назвала «Челобитную» «бедным произведением, конечно вышедшим из-под пера автора вопросов».

Увидев, что автор вопросов не испугался ее ответов, Екатерина обрушила на своего противника фонтан плоских насмешек, язвительных упреков и прямых угроз. Четвертый номер «Собеседника», в котором напечатана «Челобитная», буквально переполнен выпадами Екатерины против неизвестного автора. То сочинитель «Былей и небылиц» устами вымышленного «дедушки» угрожающе ворчит: «Молокососы!.. В наши времена никто не любил вопросов, ибо с оными и мысленно соединены были неприятные обстоятельства; ...тогда каждый поджав хвост от оных бегал. Смотрите сами, как должно из того выпутаться...» То сочинитель «Былей и небылиц» уже от своего имени пишет, что «свободоязычие отпряглось из одноколки, на которой оно скакало на двадцативопросной станции». То снова заставляет «дедушку» попрекать противника «скрытой завистью» или ворчать по поводу вопроса о шутах и балагурах: «Отчего?.. Отчего?.. Ясно оттого, что в прежние времена врать не смели, а паче письменно без опасения».

Далее «неизвестному автору» отмалчиваться стало невозможно. В следующей (пятой) книжке «Собеседника» напечатано письмо «К г. сочинителю «Былей и небылиц» от сочинителя вопросов».

Письмо сдержанно и чуть грустно. Писатель оправдывается с большим достоинством и винит себя только в том, что некоторые вопросы «не умел написать внятно». Он подчеркивает, что всегда признавал «неисчетные блага», которые в течение двадцати лет «изливаются на благородное общество». Это верно, ибо Фонвизин никогда и не отрицал очевидного факта бесконечных привилегий, дарованных Екатериной дворянству. Он ни на йоту не отказывается от резкой критики дворянства. И он, несомненно, искренен, заключая свое рассуждение о дворянах-тунеядцах, о низости «дворян раболепствующих» горьким восклицанием: «Я дворянин, и вот что растерзало мое сердце».

«О, если б я имел талант ваш, г. сочинитель «Былей и небылиц»! С радостию начертал бы я портрет судьи, который, считая все свои бездельства погребенными в архиве своего места, берет в руки печатную тетрадь и вдруг видит в ней свои скрытые плутни, объявленные во всенародное известие. Если б я имел перо ваше, с какою бы живостию изобразил я, как, пораженный сим нечаянным ударом, бессовестный судья бледнеет, как трясутся его руки, как при чтении каждой строки язык его немеет и по всем чертам его лица разливается стыд, проникнувший в мрачную его душу, может быть, в первый раз от рождения! Вот, г. сочинитель «Былей и небылиц», вот портрет, достойный забавной, но сильной кисти вашей!»

Надо было обладать смелостью Фонвизина, чтобы ввести в «оправдательное» письмо такое обращение к коронованному автору, только что напомнившему о неуместности «свободоязычия». Восторженные похвалы таланту лишь подчеркнули, насколько мелки «Были и небылицы». А сочетать сатиру с психологизмом, открыть муки пробуждающейся совести во взяточнике, превратить комедию в драму — задача нелегкая для любого писателя XVIII века.

Довольная самим фактом «покаяния», императрица разрешила опубликовать письмо, сняв подпись: «Лебедь, поющий последнюю песнь». Однако она приказала напечатать перед письмом свои собственные произведения— характеристику некоего лица и «Задачу». В первом из них высмеивается персонаж, составленный из черт рассказчика «Повествования мнимого глухого и немого», Стародума и самого Фонвизина. Об этом человеке говорится, что когда-то слыл он «смышленным и знающим», но ныне «его понятие отстало».

Повторив то же самое в «Задаче», императрица успокоилась. К самому письму она приложила довольно мягкие замечания, в которых хвалила автора за то, что он поступил согласно христианскому закону, «по которому за грехом вскоре следует раскаяние и покаяние». Впрочем, в истинных чувствах писателя она не сомневалась и иронически называла его письмо «предсмертной одой моего друга „Лебедя“».

Совета писать сатиры Екатерина, разумеется, не приняла. Она заявила, что в «Были и небылицы» «гнусности и отвращение за собой влекущее не вмещаемы; из оных строго исключается все то, что не в улыбательном духе, ...скуку возбудить могущее, и наипаче горесть и плач разогревающие драмы. Ябедниками и мздоимцами заниматься не есть наше дело; мы и грамматику худо знаем, где нам проповеди писать».

Получив публичное подтверждение, что критика не смеет касаться правительства и его верных слуг, Фонвизин не угомонился. Он подхватил последние слова ответа («где нам проповеди писать») и прислал в «Собеседник» якобы услышанную им проповедь не в переносном, а в прямом смысле слова.

«Поучение, говоренное в духов день иереем Василием в селе П***»[2] — первый в России опыт комедии-монолога, созданный отточенным пером талантливого драматурга. Две большие ремарки, характеризующие отношение слушателей к проповеди и движение души самого священника, еще более роднят «Поучение» с драматургией.

Живость тона, колоритность языка, меткость простонародного слова, интонация непосредственного обращения к слушателям создают впечатление зарисованной с натуры жанровой картинки. Так и видятся полупустая церквушка, не проспавшиеся с похмелья прихожане и полуграмотный сельский попик. Здесь прошла его жизнь. Он знает все о каждом, мгновенно улавливает реакцию на свои слова и урезонивает «духовных детей», не стесняясь в выражениях.

«Вижу, вижу, что у тебя теперь на уме. Ты кивнул головою, думая: «Неужто и в праздник чарки вина выпить нельзя?» Ах, окаянный ты Михейка Фомин! да чарку ли ты вчера выглотил? Если в наши грешные времена еще бывают чудеса, то было вчера, конечно, над тобою, окаянным, весьма знаменитое. Как ты не лопнул, распуча грешную утробу свою по крайней мере полуведром такого пива, какого всякий раб божий, в трезвости живущий, не мог бы, не свалясь с ног, и пяти стаканов выпить?»

Комическое обличение сменяется нравоучением, удивительным по простоте языка.

«Подумайте, дети мои, куда годится пьяница? Он всегда худой крестьянин; никто из добрых людей на него не полагается. Да как и полагаться? Ты думаешь, что он пашет, а он пьяный спит. Никто из добрых людей ему не верит. Да как и верить? Ты дашь ему деньги поберечь, а он их пропьет».

Завершается речь умиленным восхищением перед честным трудолюбивым стариком крестьянином, вошедшим в церковь в сопровождении тридцати пяти сыновей, внуков и правнуков.

Церковники считали «Поучение» кощунством, шутовством, карикатурой. Фонвизин же создал тип, к которому неприменима прямолинейная оценка, — и создал тогда, когда его занимал вопрос о многообразии характеров. Отец Василий смешон и невежествен, но он привлекательнее, чем большинство дворян, с которыми встречается мнимый глухонемой, продолжение путешествия которого напечатано в том же номере.

А о том, что беды крестьян происходили не только от пьянства, говорила последняя сцена в «Повествовании мнимого глухого и немого». Путешественники попадают на пожар. Горит во дворе помещика-заики. Чтобы преодолеть заикание, он, отдавая распоряжение, поет. Поет на мотив популярной песни, как пели во многих комических операх. Но прислушаемся к его словам:

Про -кля-тые чер-ти, ба-ня -та го-рит!
За-ли-вай ско-ре-е, я вас всех при-бью!
Плу-ты, во-ры о-ка-ян-ны-е, до-смер-ти рас-се-ку,
до-смер-ти рас-се-ку!

Автор «Недоросля» при всех обстоятельствах оставался верен себе. В необычной форме он еще раз сказал о страшной участи русского крестьянина.

Как отнеслась Екатерина II к «Поучению»? На это ответила следующая книжка журнала. «Проповедей не списывать и нарочно оных не сочинять», — таков категорически сформулированный пункт «Завещания», которым «Были и небылицы» завершали свою бесславную деятельность. Но это не все. Рядом стояло не менее категорическое предписание: «Врача, лекаря, аптекаря не употреблять для писания «Былей и небылиц», дабы не получили врачебного запаха».

«Врач, лекарь...» Вот, оказывается, как запомнился сочинителю «Былей и небылиц» разговор Правдина со Стародумом. А ведь императрица всероссийская не удостоила своим посещением лучшую русскую комедию. Посещением-то не удостоила, но прочла и не простила.

Сочинитель «Былей и небылиц» переспорить автора вопросов не мог. В руках императрицы Екатерины II была власть. В десятой книжке журнала допечатано несколько страничек «Опыта Российского сословника». После этого Фонвизин в «Собеседнике» не печатался. «Повествование мнимого глухого и немого» с его Щелчковым-Оплеушиным, Язвиным, помещиками, которые и во время пожара собираются сечь крестьян до смерти, оборвалось на полуслове. Фонвизин уехал в Москву и начал готовиться к длительной поездке за границу.

Продолжение: ИТАЛЬЯНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ >>>

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Источник: – Кулакова Л. И. Денис Иванович Фонвизин: биография писателя. – Л.: Просвещение, 1966. (вернуться)

2. Духов день – церковный праздник.
Иерей – священник. (вернуться)