Итальянские впечатления. Кулакова Л. И.

Тучи сгущались над головой Фонвизина в 1783—1784 гг. Исключительная смелость полемики с императрицей была не единственной причиной появления их.

Екатерине II не понравились размышления Стародума. Й это не все. Существует предание, что «Рассуждение о непременных государственных законах» распространялось в списках и стало известно государыне. Прочитав его, она будто бы сказала в кругу приближенных: «Худо мне жить приходит: уж и господин Фонвизин хочет учить меня царствовать». После этого на пути всех литературных замыслов писателя становился запрет полиции.

Рассказывают также, что Фонвизин неосторожной шуткой навлек на себя гнев Потемкина и счел за благо уехать за границу. Относят это обычно к 1777 г. Если этот слух верен, то время перепутано. Уже после возвращения из Франции Фонвизин бывал у Потемкина, что не нравилось Екатерине. Так, однажды, узнав, что писатель находится у ее фаворита, она написала сердито-ревнивую записку: «Сто лет вас не видела... Черт Фонвизина к вам принес; он забавнее меня; однако я тебя люблю, а он, кроме себя, никого». Шутки Потемкин легко прощал. Свидетельство тому — ода Державина «Фелица». Но разгневаться на «Рассуждение» он имел все основания. Если же «Рассуждение» было известно Екатерине, оно не осталось тайной и для Потемкина.

Неприятности подрывали здоровье писателя. Изгоняемый из литературы, ожидающий со дня на день кары царей земных[2] Фонвизин решил уехать за границу, в Италию, куда его влек возрастающий интерес к изобразительным искусствам. Была и другая цель.

Еще в 1777 г. Фонвизин познакомился с продавцом книг и картин Г. Клостерманом. Вместе они ездили на аукционы, покупая статуи, картины, редкие книги по поручению Н. Панина и великого князя. Затем Фонвизин и сам пристрастился к коллекционированию. В начале 1780-х годов он решил завести «коммерцию вещей, до художеств принадлежащих», т. е. антикварный магазин. В основу его были положены собранные Фонвизиным коллекции редких книг, картин и гравюр, оцененных в 52221 рубль. Вел дело Клостерман. Приобретение новых предметов искусства для «коммерции» являлось дополнительным поводом для поездки в Италию.

Решение стать соучастником торгового дела отвечало давним взглядам Фонвизина на прогрессивность торговли и «торгующего дворянства». Организация торговли не какими-нибудь доходными «модными товарами», а редкими книгами и предметами искусства была осуществлением культурной, просветительской в широком смысле слова задачи.

До отъезда Фонвизин успел еще раз выступить в печати, правда, тщательно укрыв авторство. В 1784 г. в книжных лавках появилась анонимная брошюра на французском языке «Жизнь графа Никиты Ивановича Панина». На одних экземплярах книги местом издания назван Лондон, на других — Париж.

Оговорившись, что еще не настало время рассказать всю правду о Панине и о гонениях, испытанных им, автор создает выразительный портрет крупного государственного деятеля. В то время когда все заслуги русской политики приписывались Екатерине II, Фонвизин писал о заслугах Панина как руководителя внешней политики вообще и напомнил о его роли в «вооруженном нейтралитете», говорил о Панине как воспитателе наследника престола, а главное — как о мужественном борце с самовластием, раболепием, о его готовности защищать истину ценою собственной жизни.

Выполнив то, что писатель считал своим долгом, он уехал со спокойной совестью.

В июле 1784 г. Фонвизины выехали из Петербурга. Последние впечатления от России — крестьянские волнения в Прибалтийских губерниях. Оценки происходящему писатель не дал, исход борьбы для него неясен. Но с невольным уважением говорил он о крестьянах, которые оказывают сопротивление воинским частям и, «желая свергнуть с себя рабство, смерть ставят ни во что. Многих из них перестреляли, а раненые не дают перевязывать ран своих, решаясь лучше умереть, нежели возвратиться в рабство».

Путешествие длилось больше года. До Италии, конечной цели поездки, ехали два месяца, останавливаясь в ряде немецких городов.

Как всегда, разлучившись с родными, Фонвизин умолял сестру писать регулярно, ибо отсутствие известий о близких отравило бы «всю приятность поездки». По-прежнему он сам писал большие письма и разрешал друзьям читать их. В новом цикле меньше теоретических рассуждений на политические темы, хотя неурядицы, нищету — результат «дурного правления» — писатель видел по-прежнему зорко. Нигде по своей воле не представлялся он коронованным особам. Шире и демократичнее стал круг его знакомств.

По-прежнему он хотел «нарядиться», «предстать в Италию щеголем» и по-детски огорчился, когда какая-то «разиня» облила его «новенький и прекрасный кафтанец».

Сильнее головные боли. Появились жалобы на «несварение грешной утробы». Еще вспыльчивее стал Фонвизин, чаще прежнего ворчал он на дорожные неудобства. А в пути на этот раз прошло много времени.

Несколько месяцев в общей сложности тряслись они с женой в карете, которая то падала в рытвины и колдобины, то хлюпала по грязи, то выше колес заливалась водой, то рисковала провалиться в пропасть или быть раздавленной глыбой снега в горах. В хорошую погоду почтальоны[3] «его прусского величества» то и дело бросали карету и бегали по корчмам «пить пиво, курить табак и заедать маслом». А в Италии, где «по правосудию святого отца[4] дерут... за прогоны втрое: за новую дорогу, по которой ездят, за старую, по которой не ездят, да за выставку лошадей со старой почты на новую», — еще хуже.

Однажды ночью в холод, град, вихрь почтальоны потихоньку выпрягли лошадей и отправились домой спать. Путники же более двенадцати часов дрожали от холода. Вот тут-то, рассердившись не столько за себя, сколько за слуг, зазнобивших руки и ноги, Фонвизин, по его признанию, только благодаря жене «не сделался убийцею» и не застрелил почтальона.

На стоянках — сомнительный отдых в грязных трактирах, «пища скверная, постели усыпаны клопами, блохами», а то и... скорпионами.

Иногда вознаграждала природа. Еще в России Фонвизина поразило величественное зрелище нарвских водяных порогов и водопада. В западной Пруссии с медлительностью почтальонов мирило «изобилие плодов земных»: абрикосов, груш, вишен. В Италии по дороге в город Перуджию ехали «долинами, которых прекраснее ничто на свете быть не может».

В горах Фонвизину, как большинству жителей равнин, не по себе. Они теснили его. «Целые десять дней быв в горах, мы очень обрадовались, выехав на ровное место. Нам казалось, что нас из тюрьмы выпустили». Он чувствовал себя в горах как в мешке. Горы и пропасти пугали так, что «волосы дыбом становятся». И на вулкан Везувий писатель подняться не захотел: «Я лазить не люблю, а особливо на смерть».

В письмах много зарисовок быта и нравов различных сословий. Немало то сочувственных, то юмористических, то сатирических характеристик людей, встретившихся в пути.

Фонвизин никогда ничего не делал вполсилы. И теперь, путешествуя, он боится что-нибудь упустить. Сорокалетний, тяжелобольной, он носится, осматривая достопримечательности, как юноша. Он торопится в Италию. Отклонив любезное предложение задержаться в Инсбруке, он после ночи в очередном дурном трактире, не выспавшийся, бежит, покуда готовят лошадей, осматривать памятники, три церкви, дворцовый сад, триумфальные ворота.

По приезде в Италию напряжение нарастает. Около трех месяцев едут до Рима с длительной остановкой только во Флоренции. Два дня в Вероне, менее двух суток в Модене, пять в Болонье и т. д. А осмотреть надо много. Вот и заполняются дни до отказа.

22 сентября, например, Фонвизин с утра был в Болонском университете, описание которого, по словам писателя, требовало бы целой книги. Затем с женой они посетили четыре церкви, побывали в двух дворцах и «везде находили сокровища неизреченные». После обеда приняли банкира, отправились осматривать дворцы. Вечером присутствовали на богослужении в одном из католических соборов, оттуда поехали в театр; за ужином слушали концерт, который дали им под окнами народные певцы.

Так идут и другие дни: «с утра до ночи на ногах». В отличие от тщательно продуманных писем из Франции, письма из Италии написаны под наплывом непосредственных впечатлений. Автор обращает внимание то на одно, то на другое. Причем, высказывания самые разноплановые, иногда — самые неожиданные. Ругань в адрес трактирщиков, почтальонов сменяется выпадами против правителей и духовенства, замечаниями о скверном запахе кислой капусты и прокисшего винограда, за ними следуют рассказы о людях, об исторических достопримечательностях, музеях, садах, ярмарках, драгоценных коллекциях, анатомическом кабинете и кабинете натуральной истории, хороших и дурных больницах, банях, мануфактурах, загородных прогулках, церковных богослужениях, о музыкальных инструментах и винных бочках...

Нo через эти внешне суматошные впечатления встает живой человек с широкими интересами и горячим сердцем, наделенный тонким вкусом художник, писатель-просветитель, враг церковников, иногда чуть брюзгливый русский барин.

Как и всегда, Фонвизин верен театру. Он бывает в опере, комедии, смотрит марионеток. Иногда он хвалит спектакли, иногда порицает, но всегда остается независим в суждениях. На родине оперы, в Италии, он пишет: «Певицы и певцы есть очень хорошие, но столбы неподвижные: ни руками, ни ногами не владеют. Декорации очень великолепны, но освещение плохо: антрепренер жалеет денег. Танцы состоят в одном скаканье. Скакуны престрашные и обыкновенно ремесло свое кончают тем, что ломают себе ноги... Поистине сказать, в Петербурге ни серьезные, ни комические итальянские оперы не хуже здешних».

И это не придирка, а убеждение, потому что в других случаях он говорит о хороших спектаклях, о «прекрасном концерте».

Человек, любивший музыку с юношеских лет, сам музыкант (он играл на скрипке и флейте), Фонвизин в этом путешествии говорит о музыке чаще, чем обычно. Приходилось ему слышать и доморощенные таланты, чью игру и пение, по его словам, приятнее слушать через закрытую дверь. Познакомился он и с девушкой, «которая играет, как ангел, на гармонике»; в Триенте с огромным удовольствием слушал орган, в Аугсбурге — игру на клавесине. В Болонье Фонвизиных пленило искусство уличных певцов, ежевечерне певших под окнами русских путешественников. В Риме супруги постоянно бывали на концертах и ездили из церкви в церковь, чтобы послушать музыку и пение.

Подлинное эстетическое наслаждение получил писатель, слушая исполнение папской капеллой сочинения итальянского композитора Аллегри «Мизерере». Фонвизин слышал это произведение и в Петербурге, но римские певцы произвели более сильное впечатление. «Ничего в свете я не знаю, что б душу так тронуло, как сие пение. Музыка столь проста, что те, кои видят ее написанною на бумаге, удивляются, откуда может произойти неизреченная красота ее». И далее он так тонко анализирует манеру исполнения и отмечает такие особенности, какие «обычно не поддаются учету со стороны слушателя, если он сам не является музыкантом тонкого артистизма»[5].

Артистизм и независимость оценок Фонвизина проявляются и в отношении к изобразительным искусствам и архитектуре. В Германии писатель спокойно говорит об увиденных памятниках. Его оставляет холодным мастерство величайшего немецкого живописца Альбрехта Дюрера, прославленного, по мнению Фонвизина, «более за старину, нежели за искусство, потому что в его время живопись в Европе была еще в колыбели».

Гораздо больше интересуется он современной немецкой живописью, лазит по чердакам, где живут бедные художники, угадывает таланты, покупает картины, негодует на равнодушие обывателей к судьбе умирающих с голоду живописцев. «Надобно отдать справедливость, что между ними есть мастера с великими достоинствами, но, так же как и в Ниренберге, работы их никто не покупает. Мещане ничего не смыслят, а больших господ нет. Первые люди, то есть патриции, не заслуживают человеческого имени. Знатные и одной спесью надутые скоты презирают тех, которыми начальствуют», — пишет Фонвизин об Аугсбурге.

Точно так же поднимается он на чердаки молодых художников в Италии, но отношение к искусству прошлого здесь у него совсем иное.

В восторге Фонвизина перед итальянским искусством эпохи Возрождения раскрывается неутомимое тяготение к красоте. Он рвется к ней, как жаждущий к источнику. Его поклонение прекрасному в искусстве можно сравнить разве только с его ненавистью к безобразию в действительности.

Ему мало видеть совершенное творение один раз. Всюду, где возможно, он возвращался к тому, что поразило его, иногда один, чаще с женой, которая так же страстно любила искусство.

Так, перед отъездом из Вероны, пока слуги готовили лошадей, Фонвизины «успели сбегать в Георгиевский монастырь[6] насладиться в последний раз зрением картин Павла Веронеза»[7]. Они не поленились, несмотря на трудности пути, вторично съездить в Болонью, «где имели счастие видеть первую Гвидову[8] картину Петра апостола».

Во Флоренции Фонвизины пробыли около полутора месяцев и почти ежедневно бывали в галерее герцога, подолгу наслаждаясь картинами Рафаэля, Тициана и других величайших художников Италии. Подолгу стоял писатель перед «удивления достойной» статуей Венеры Медицейской, бессмертным творением античного искусства.

«Если б вы были охотники до живописи и скульптуры, я мог бы написать к вам о ней одной (флорентийской галерее) целую тетрадь», — писал Фонвизин родным. Для себя он вел специальный журнал, который, к сожалению, до нас не дошел. Но переполненный впечатлениями писатель не мог молчать и в письмах. В простой, доступной для своих корреспондентов форме он пытался хоть на миг приобщить их к окружающей его красоте.

Фонвизин заказал копии с картин Рафаэля, Андреа дель Сарто, Дольчи. Картины Карло Дольчи, на наш взгляд, чуть слащавы, но их изящество, нежность несли в себе тот оттенок идеальной красоты, тоска по которой прочно владела душой автора «Недоросля».

Впрочем одной идеальной красоты и умиротворенности Фонвизину было мало. Среди сокровищ флорентийской галереи, где хранится несколько картин Рафаэля, он выделил одну — «Мадонну делла седиа». В отличие от остальных мадонн, безмятежно ласкающих младенца, эта юная женщина в крестьянском платке вопрошающе и тревожно смотрит на каждого, кто подходит к ней, вглядывается в мир и как бы готовится защитить Свое дитя, если надвинется опасность[9]. Может быть, открытый взгляд в широкий мир, тревога оказались созвучны душевному состоянию писателя, который именно в этом образе находил «нечто божественное».

Картина взволновала и Е. И. Фонвизину, которой не суждено было познать тревоги и радости материнства. «Жена моя от него без ума. Она стаивала перед ним по получасу, не спуская глаз, и не только купила копию с него масляными красками, но и заказала миниатюру и рисунок».

С картин можно было сделать копии. Создания архитекторов сохранялись лишь в памяти. Сотни замков, церквей видел Фонвизин, но все они, по его словам, могут удивлять лишь того, кто не видел собора святого Петра в Риме. «Кажется, что сей храм создал бог для самого себя», — говорил писатель об этом совершенном творении рук человеческих. И не поклонение богу заставляло его по два раза в день ходить в собор, а воистину самозабвенное восхищение красотой и величием. «Здесь можно жить сколько хочешь лет, и всякий день захочешь быть в церкви святого Петра. Чем больше ее видишь, тем больше видеть ее хочешь; словом, человеческое воображение постигнуть не может, какова эта церковь».

Безукоризненный вкус, широкая осведомленность в памятниках искусства заставили Фонвизина предпочесть искусство древнего Рима и эпохи Возрождения современному итальянскому искусству: «С жалостию видим, как мы от предков наших отстали в художествах». В самом соборе святого Петра он уловил родство с античной архитектурой, пытался разобраться логически в том, что в нем наиболее прекрасно, говорил о поразительной пропорциональности частей, которая кажется «волшебством», и вновь возвращался к эмоциональной оценке: «Я до сего часа был в ней[10] уже раз тридцать: не могу зрением насытиться. Кажется, не побывав в ней, чего-то недостает».

«Не могу зрением насытиться». Пожалуй, эти слова лучше всего передают неутоленную тоску художника по красоте.

Если бы радость приобщения к прекрасному в искусстве притупила в Фонвизине остроту восприятия безобразного в жизни, он был бы счастливее. Беда в том, что он становился все чувствительнее. «Мы живем только с картинами и статуями. Боюсь, чтоб самому не превратиться в бюст», — мрачно острил писатель.

Фонвизин преувеличивал. Почти всюду находились хорошие приятные люди. Но, действительно, вокруг русского «богача», скупавшего картины, роем вились обманщики. Некий маркиз, например, пригласил Фонвизина в свой великолепный дом, с гордостью водил по картинной галерее и, остановись перед одной картиной, «в восторге» спросил, узнает ли его гость мастера. «Неужели картина сама о себе не сказывает, чьей она работы? Неужели вы Гвидо Рени не узнали?» — негодовал хозяин в ответ на недоумение Фонвизина. После долгих рассказов о том, как картина попала в коллекцию и столетиями переходила из рода в род, маркиз Гвадани в знак особой приязни согласился уступить бесценное сокровище за тысячу червонных[11]. А когда выяснилось, что это вовсе не творение Гвидо Рени, а грубая подделка, знатный жулик не смутился. Назвав экспертов скотами и невеждами, он предложил ту же картину за десять червонных.

Фонвизина сердили не только жулики. Его возмущало, что реакционное итальянское правительство наложило запрет на книги. «Вольтер, наш любимый Руссо и почти все умные авторы запрещены». Его оскорбляла выставляемая напоказ распущенность нравов знатных дам. Его потрясал контраст между богатством дворцов, церквей, великолепием монументов, красотой природы, редчайших произведений искусства — и нищетой народных масс. «Весь сей день наслаждались мы зрением прекрасных картин и оскорблялись на каждом почти шагу встречающимися нищими. На лицах их написано страдание и изнеможение крайней нищеты; а особливо старики почти наги, высохшие от голоду и мучимые обыкновенно какою-нибудь отвратительною болезнию», — писал Фонвизин, только въехав в Италию. «На земле плодоноснейшей народ терпит голод». Виной всему «алчность правителей», но роптать нельзя: «Малейшее негодование на правительство венециянское наказывается очень строго».

Как ранее во Франции, Фонвизин констатирует безвыходность положения бедняка в обществе, где «первым божеством» являются деньги: «Работный человек», заболев, наживает долг, а приступив к работе, может лишь утолить голод. «Чем же платить долг? Продаст постель, платье — и побрел просить милостыни».

В Сиене писатель восторгался альфреско[12] по рисункам Рафаэля, а о комнате, где приходилось ночевать, брезгливо отзывался: «такая грязь и мерзость, какой, конечно, у моего Скотинина в хлевах никогда не бывает». В римских зарисовках Фонвизин вскрыл лицемерную сущность церкви, проповедующей милосердие и любовь к ближнему.

Папа и кардиналы живут во дворцах, каких нет у величайших государей. И нельзя не плакать от жалости, «видя людей, мучительно страждущих: без рук, без ног, слепые, в лютейших болезнях, нагие, босые и умирающие с голоду везде лежат у церквей под дождем и градом... словом, для человечества Рим есть земной ад...».

Нищета народа вызывала желание уехать поскорее, чтобы «не иметь перед глазами страждущего человечества». Красота «вечного города» держала путешественников в плену: «Чем больше его видим, тем, кажется, больше смотреть остается».

Так писал Фонвизин 1 (12) февраля 1785 г. Через несколько дней его настиг первый удар. Доктора с трудом выходили больного, но от последствий болезни он не избавился. Рука и нога немели, утомляться было нельзя.

В конце марта Фонвизины начали выезжать. Осматривали окрестности Рима, бывали на концертах, в театрах. Подробно описывал Фонвизин пышное театрализованное зрелище богослужения перед праздником пасхи и праздничную службу. Чудеса искусства, баснословная роскошь, световые эффекты, музыка, гром пушек, звон колоколов — все поставлено на службу церкви, все играло роль в этом спектакле. «Папа, носимый на плечах людских, чрезвычайно походит на оперу «Китайский идол», — замечал писатель.

Едва сдерживая смех, Фонвизин рассказывал о совершаемой раз в год церемонии, символизирующей христианское смирение. Предварительно папа «произнес проклятие нам грешным, то есть всем, не признающим его веру за правую; а потом дал народу благословение». Затем происходила «умилительная» сцена; папа мыл и целовал ноги тринадцати странникам; кардиналы столь же смиренно мыли ноги нищим.

И это проделывали те, кому обычно служат «с рабским унижением». Это происходило в городе, где тысячи людей «не знают, что такое рубашка», где «лет тридцать, как целые полки несчастных не имеют дневной пищи».

С грустью расставались Фонвизины с Римом: здесь за четыре с лишним месяца было пережито много дурного и хорошего, здесь оставалось много новых друзей и добрых знакомых. Знатные персоны, множество художников и совсем простые люди провожали писателя и его добрую жену; «В день нашего отъезда улица сперлась от множества людей».

20 апреля выехали из Рима, решив повторно заехать в Болонью, затем проехать в Парму, Милан, Венецию. Ходили слухи о разбойниках. У Фонвизина плохо действовала рука и нога, тем не менее он и слуги вооружились пистолетами и шпагами. Оружие не понадобилось: разбойников не было, только толпы нищих бежали за каретой. «Италия доказывает, что в дурном правлении при всем изобилии плодов земных можно быть прежалкими нищими». Как и всегда, раздражало лицемерие церковников и насаждаемое ими суеверие: «Невозможно описать, какими суеверными глазами приезжающие смотрят на все святые вещи и с каким лицемерным благоговением попы их показывают».

Парма привлекла внимание старинным театром и собранием картин знаменитого итальянского художника Корреджио (1494—1534). Любопытно, что Корреджио почти современник Дюрера (он умер на шесть лет позже немецкого живописца), но его творчество Фонвизин принял без оговорок.

К июню Фонвизины прибыли в Вену. Доктора нашли болезнь писателя серьезной, запретили читать, писать, ограничили в еде. А Фонвизин любил поесть сытно, вкусно, понимал толк и в винах, и в еде. Запреты докторов для него сущее наказание. «Одна отрада осталась та, что позволили мне в сутки выпивать по две чашки кофе, да и тут жена много хлопочет, считая, что сие позволение я у доктора выкланял»,-—жаловался писатель. По совету врачей он заехал в Баден (курорт близ Вены), где ежедневно принимал двухчасовые серные ванны.

Вернувшись в Москву, Фонвизин застал отца при смерти. Через несколько дней — 28 августа 1785 г. — его самого разбил паралич. На этот раз удар был столь сильным, что, по словам Клостермана, писатель «не мог пошевелиться ни одним членом, а ум его, прежде столь ясный и светлый, на некоторое время помрачился совершенно».

Продолжение: «ДРУГ ЧЕСТНЫХ ЛЮДЕЙ» >>>

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Источник: – Кулакова Л. И. Денис Иванович Фонвизин: биография писателя. – Л.: Просвещение, 1966. (вернуться)

2. У Н. Панина после его смерти был сделан обыск. «Тут нашлись старые сапоги», — иронизировал по этому поводу Фонвизин, который вместе с братом покойного спрятал то, что считал нужным. Но ведь обыск могли сделать и у самого Фонвизина. (вернуться)

3. Фонвизины ехали в собственной карете, но лошадей меняли на каждой станции – «почте». Вез их «почтальон», исполнявший обязанности кучера и проводника. Плата за дорогу от одной «почты» до другой называлась «прогонами». (вернуться)

4. «Святой отец» – папа римский, глава католической церкви.(вернуться)

5. Т. Ливанова. Русская музыкальная культура XVIII века, т. 1. М., Музгиз, 1952, стр. 407. (вернуться)

6. Картины итальянских художников эпохи Возрождения часто писались специально для монастырей, соборов, церквей и т. д. Многие великие произведения искусства и поныне находятся там, где были помещены первоначально. (вернуться)

7. Паоло Веронезе (1528 – 1588 ) – великий итальянский художник. (вернуться)

8. Гвидо Рени (1575 – 1642) – итальянский живописец. (вернуться)

9. В картинах Рафаэля, помимо «Мадонны делла седиа» («Сидящая мадонна»), прямо на мир смотрит только «Сикстинская мадонна» (находится в Дрезденской галерее). В ее глазах также тревога и скорбь, но они сочетаются с большим доверием к будущему, навстречу которому мать несет дитя. (вернуться)

10. В ней, то есть – в церкви – соборе св. Петра. (вернуться)

11. Червонный, червонец – золотая монета в три рубля. (вернуться)

12. Альфреско (а-фреско, фреска) – живопись на стенах водяными красками по сырой штукатурке. (вернуться)