«Друг честных людей». Кулакова Л. И.

Светлый и ясный ум Фонвизина сумел победить недуг. В декабре 1785 г. Клостерман приехал в Москву и застал своего друга .в тяжелейшем состоянии, но уже с проясняющимся сознанием. «В тусклых глазах его засветился луч радости, ...он хотел, но не мог обнять меня, силился приветствовать меня словами, но язык не слушался и произносил невнятные звуки... Правая рука у него совсем отнялась, так что он и двигать ею не мог и пытался писать левою, но выводил по бумаге какие-то знаки, по которым с трудом можно было догадываться, что ему хотелось выразить».

Организм с трудам справлялся с болезнью. Врачи рекомендовали повторить курс лечения на минеральных водах в Бадене.

В июне 1786 г., похоронив отца, Фонвизин «с растерзанным сердцем» выехал из Москвы в Вену. Замученный болезнью, он думал о смерти и в 40 лет составил завещание, в котором с глубоким чувством уважения и признательности говорил о жене.

От отцовского наследства Фонвизин отказался в пользу сестер, хотя его собственное материальное положение было тяжелым. Дело в том, что перед отъездом в Италию он сдал свое имение в аренду некоему барону Медему, который должен был высылать за границу определенную сумму. Арендатор нашел порядки в имении слишком мягкими, увеличил оброк и повел себя так, что не привыкшие к притеснениям крестьяне взбунтовались против него. Медем не стал высылать деньги. Фонвизину, истратившему на картины все, что у него было, пришлось войти в долги и вернуться из путешествия раньше намеченного срока. При встрече Медем заявил, что имение не окупило его затрат, и вместо того, чтобы выплатить просроченный долг, предъявил претензии к Фонвизину, не выпуская из своих рук имения. Началась тяжба. Страшная машина беззакония, в которой любой взяточник, подобно Советнику, толковал каждый указ «манеров на двадцать», завертелась. Не больному писателю было бороться с ней.

В немногих письмах и дневнике, который вел Фонвизин во время поездки, речь идет преимущественно о состоянии здоровья, условиях дороги, материальных затруднениях. Изредка удавалось что-нибудь посмотреть: Киево-Печерский монастырь и Софийский собор в Киеве, комедию и театр марионеток в Вене.

И все-таки в этот тяжелый период то прорывается меткое фонвизинское слово («старуха предобрая, но личико измятое»), то запечатлевается характер: квартирные хозяева в Глухове — «подлинные Простаковы». Сатирик улавливает смешной тон, жест даже в драматической для себя ситуации и зарисовывает нравы русской провинции. Так, квартирная хозяйка в Калуге, «великая богомолка», молится за больного (при нем!), «громогласно вопия»: «Спаси его, господи, от скорби, печали и западной смерти!» Оказалось, что Марфа Петровна «в слове ошиблась и вместо „внезапной“ врала „от западной“». А потом «набрело гостей премножество», и одна, «устремя... свои буркалы», играла роль предвещательницы: «Ты не жилец, батюшка!..»

К счастью, не везде были типы, подобные Марфе Петровне. Встречались добрые люди. В Вене Фонвизиных окружил широкий круг старых и новых знакомых: служащие русского посольства, дипломаты, писатели, музыканты. Драматург стал свидетелем интереса к своему любимому детищу. Весной 1787 г. перевели на немецкий язык «Недоросля». Через два месяца в Карлсбаде автор имел удовольствие вторично слушать хорошее чтение этого перевода.

Два ящика книг переведенной комедии Фонвизин отправил в Россию для продажи, так как очень нуждался. Были моменты, когда деньги для оплаты врачей приходилось одалживать у горничной.

Лечение венских докторов, минеральные воды Бадена, Карлсбада, Теплица Тренчинского немного помогли. В августе 1787 г. путешественники добрались до Киева. За четырнадцать месяцев на родине ничего не изменилось.

«Молния блистала всеминутно; дождь ливмя лил. Мы стучались у ворот тщетно: никто отпереть не хотел, и мы, простояв больше часа под дождем, приходили в отчаяние. Наконец, вышел на крыльцо хозяин и закричал: «Кто стучится?» На сей вопрос провожавший нас мальчик кричал: «Отворяй: родня Потемкина!» Лишь только произнес он сию ложь, в ту минуту ворота отворились, и мы въехали благополучно. Тут почувствовали мы, что возвратились в Россию».

Фонвизин имел немало настоящих друзей. Благодаря им, он, запрещенный писатель, мог и в период болезни, и во время длительных отъездов разговаривать с читателем.

В 1785 г. была напечатана (конечно, анонимно) небольшая брошюра «Рассуждения о национальном любочестии»[2]. Переведенный с немецкого языка трактат близок тому, что постоянно волновало Фонвизина. Речь идет об истинном патриотизме, о том, что с детских лет следует воспитывать любовь к отечеству и вольности, к добру и красоте, ненависть к высокомерию, корыстолюбию, эгоизму и т. п. Как всегда у Фонвизина, переводное произведение звучало остро и злободневно. Знакомые фигуры вспоминались при негодующих словах о тех, кто «при всех явных случаях гремит о благе отечества, но... ежегодно подставляет свою шляпу под чужое золото».

И напротив, книга учила не терять чувства собственного достоинства в несчастьях. «Пусть честный человек спросит себя в несчастий: кто его повсюду утесняет, кто его явно презирает, клевещет, безобразит? По большей части — невежды и ослы».

Наглядной иллюстрацией к «Рассуждению о непременных государственных законах» является повесть «Каллисфен» (1786).

Размышления о современности перенесены в глубокую древность. Два дня философ Каллисфен удерживает Александра Македонского[3] от несправедливости. На третий он теряет расположение монарха, а затем его предают казни. В предсмертном письме он благодарит богов за то, что они «сподобили» его пострадать за истину и совершить два добрых дела. На письме пометка Аристотеля: «При государе, которого склонности не вовсе развращены, вот что честный человек в два дни сделать может!»

Повесть трагична и мужественна. Нет уже у Фонвизина веры во всемогущество воспитания. Нет и веры в «просвещенного» монарха. Ведь Александр был воспитанником Аристотеля. Он сам, страшась яда лести, попросил прислать к нему философа, который говорил бы ему правду. Но яд лести и неограниченной власти оказался сильнее.

Фонвизин здесь говорил уже не о Екатерине. «Каллисфен», как и «Рассуждение о непременных государственных законах», — предупреждение Павлу. Не было и не будет, — настаивал писатель, — справедливости, покуда власть монарха не ограничена.

Исчезни навсегда сей пагубный устав.
Который заключен в одной монаршей воле, —

писал современник Фонвизина Н. П. Николев.

Где чертог найду я правды?
Где увижу солнце в тьме?
Покажи мне те ограды
Хоть близ трона в вышине.
Чтоб где правду допущали
И любили бы ее...
Раб и похвалить не может.
Он лишь может только льстить,

с горечью говорил Державин уже в 1797 г., в царствование Павла I.

Жизнь подтачивала идею просвещенной монархии. Фонвизин не вступил в бой за уничтожение самодержавия, как это сделал Радищев, но и ни с чем не примирился. Он призывал к мужеству. Ведь удалось же Каллисфену сделать два добрых дела. Не побоялся он, рискуя жизнью, сказать правду в третий раз. Это и есть норма поведения философа, писателя, гражданина, человека. Этой точке зрения Фонвизин остался верен до конца дней своих.

В повести Каллисфену противостоят коварные, корыстолюбивые, льстивые вельможи, непосредственно окружающие царя, и мелкая «придворная тварь», начальник обоза Скотаз.

Скотаз любит лошадей, верблюдов и ослов так же сильно, как Скотинин свиней. Речь его, весь облик в отличие от остальных образов выдержаны в бытовых тонах. На мягкий упрек философа, что любимца государя он вез бы в лучших условиях, Скотаз откровенно отвечает: «Вот-на! Да для его высокопревосходительства я сам бы рад припрячься».

Напечатанная среди ученых рассуждений в академическом журнале «Новые ежемесячные сочинения» повесть «Каллисфен» не получила своевременно широкой известности.

Символом низкого скота, подхалимствующего перед знатным скотом, стал центральный образ басни «Лисица-казнодей» (проповедник).

Умер царь зверей Лев. На торжественных похоронах Лисица «с смиренной харею, в монашеском наряде» произносит пышную надгробную речь. В ней всячески расхваливаются доброта, справедливость, мудрость умершего.

«О, лесть подлейшая, — шепнул Собаке Крот.—
Я знал Льва коротко: он был пресущий скот,
И зол, и бестолков, и силой вышней власти
Он только насыщал свои тирански страсти.
Трон кроткого царя, достойна алтарей,
Был сплочен из костей растерзанных зверей!»

Возмущенный ложью Крот поясняет: одни подданные бежали, другие разорились, художник, всю жизнь прославлявший Льва, «с тоски и с голоду третьего дни издох».

«Вот мудрого царя правление похвально!
Возможно ль ложь сплетать столь явно и нахально!»
Собака молвила: «Чему дивишься ты,
Что знатному скоту льстят подлые скоты?
Когда же то тебя так сильно изумляет,
Что низка тварь корысть всему предпочитает
И к счастию бредет презренными путьми, —
Так, видно, никогда ты не жил меж людьми».

Басня напечатана в вышедшем летом 1787 г. сборнике «Распускающийся цветок», изданном воспитанниками Вольного пансиона при Московском университете. Как появилась она в этом невинном сборнике полудетских сочинений? Ответ ясен: директором университета и пансиона был брат писателя П. И. Фонвизин.

Более сложным является вопрос о времени написания басни. С 1867 г. «Лисицу-казнодея» называют одним из первых произведений Фонвизина и считают откликом на похороны императрицы Елизаветы Петровны.

Этой точке зрения противоречат факты.

Никаких пышных речей над гробом Елизаветы не произносилось по простой причине: Петр III терпеть не мог своей тетки. Хвалить покойную императрицу с риском навлечь на себя гнев живого императора лисицы-казнодеи не стали.

Написанная в начале 1760-х годов басня должна была быть известна современникам. А она не называется никем, кто писал о Фонвизине в 1760—1770-х годах, в том числе Н. И. Новиковым в «Опыте исторического словаря о российских писателях». Не назвал «Лисицу-казнодея» даже противник сатирика А. С. Хвостов. А уж он в своем «Послании к творцу «Послания» старательно перечислил все, написанное Фонвизиным, — вплоть до ненапечатанных переводов и не дошедшей до нас сатиры «Матюшка-разносчик», которую называет и Новиков. Не упоминает басню и сам Фонвизин в автобиографической повести «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях», доведенной до конца 1760-х годов.

Пафос «Лисицы-казнодея» направлен против «подлых скотов», льстящих «знатному скоту», и, конечно, живому, а не мертвому. Но сказать о живом правителе хоть частицу того, что говорит Собака о Льве, невозможно:

Трон кроткого царя, достойна алтарей,
Был сплочен из костей растерзанных зверей!
В его правление любимцы и вельможи
Сдирали без чинов с зверей невинных кожи.

Чтобы напечатать эти строки (не говоря об остальных), надо было прибегнуть к иносказанию. Фонвизин и сделал это.

Создав широко обобщенные типические образы монарха-тирана и льстецов, автор все-таки намекнул, к кому и к какому времени относится басня. В образе издохшего «с тоски и голоду» придворного художника находят отражение судьбы многих придворных поэтов и художников как русских, так и нерусских. Но то, что он

по новому манеру
Альфреско[4] расписал монаршую пещеру, —

было почти определенным указанием. «Монаршая пещера» — это, конечно, не Зимний дворец, а Эрмитаж[5]. Именно к этим «личным покоям» Екатерины II в 1780—1787 гг. была пристроена галерея, расписанная точным подобием фресок Рафаэля, которые Фонвизин всегда называл альфреско.

Возможно, что «Лисица-казнодей» является непосредственным продолжением полемики в «Собеседнике». В ответ на приказ Екатерины: «Проповедей не списывать и нарочно оные не сочинять» — Фонвизин создал образец проповеди, которая приходится по сердцу монархам. Речь Лисицы построена на приемах духовных и светских похвальных слов и переходивших из оды в оду штампах одической поэзии, неустанно воспевавшей

Екатеринины Щедроты,
Ее душевные доброты.

Таким образом, басня является частицей той общей борьбы, которую вели с похвальной одой передовые поэты 1780-х годов, не раз осмеявшие «слагателей вранья», как назвал одописцев В. В. Капнист. Только фонвизинская сатира резче, непримиримее. Она бьет по всему, что Радищев несколько позже назовет «пресмыкающимся искусством».

И не только искусством. «Лисица-казнодей» близка творчеству Фонвизина 1780-х годов, когда борьба с теми, «кто к счастию бредет презренными путьми», и с той, которая властью своей поощряет их, пронизывает каждую мысль сатирика.

Не подписанные, появлявшиеся раз в год в случайных изданиях произведения Фонвизина 1785—1787 гг, не привлекли внимания цензуры и правительства.

Друзья сатирика не дремали во время его отсутствия. Без его ведома они предприняли отчаянную попытку смягчить отношение Екатерины к опальному и таким образом вернуть его в литературу. Фаворитом в ту пору был А. М. Дмитриев-Мамонов, двоюродный брат драматурга. Вероятно, по инициативе Дмитревского и с согласия Дмитриева-Мамонова труппа придворного театра подготовила постановку «Недоросля» ко дню именин фаворита. 1 сентября 1787 г. за несколько дней до возвращения автора в Петербург комедия была представлена в Эрмитаже в «малом собрании», т. е. в узком кругу наиболее близких Екатерине лиц.

Попытка умилостивить императрицу не удалась. Несмотря на то, что, по словам современника, «благородные роли Стародума и Милона» были немилосердно сокращены, Екатерина рассердилась — и рассердилась так сильно, что даже не вручила ордена имениннику — Дмитриеву-Мамонову. Хотя перед спектаклем секретарь императрицы получил приказание «держать орден в кармане, но его не спросили и после спектакля велели положить в будуаре». Через восемь дней гнев Екатерины на фаворита, виновника постановки, прошел, но ее неприязнь к автору «Недоросля» осталась прежней.

После возвращения из-за границы Фонвизин чувствовал себя немного лучше. Продолжая лечиться, он вновь обратился к литературной деятельности, переиздал ряд ранее переведенных им произведений. Живо интересовался он окружающим, вел дневник — «Журнал пребывания моего в Петербурге», куда заносил заметки о встречах с друзьями и знакомыми.

По делам у него часто "бывал Клостерман, заходили товарищи университетских лет, дипломаты, чиновники, писатели.

Чаще других, два-три раза в неделю, навещал больного старый друг И. А. Дмитревский. Бывали и другие актеры, в том числе талантливый молодой С. Н. Сандунов. «Ума — палата, язык — бритва», — говорили современники об этом собеседнике Фонвизина. О технических нововведениях рассказывал машинист-механик, «славный архитект», строитель Эрмитажного и Царскосельского театров итальянец Бригонци.

От них писатель мог узнать в подробностях историю постановки «Недоросля». По частым посещениям Дмитревского можно предположить, что с ним, исполнителем роли Стародума, писатель обсуждал план своего нового детища — журнала «Друг честных людей, или Стародум».

Задуманный журнал, как и многие периодические издания XVIII века, непохож на современные нам. Это сборник сочинений Фонвизина, объединенных общей идеей и образами Стародума и «Сочинителя „Недоросля“».

Журнал открывается письмом Сочинителя «Недоросля» к Стародуму с просьбой принять участие в издании. Отлично зная, что именно речи Стародума были сокращены на сцене придворного и других театров, Фонвизин подчеркивает их значение для успеха пьесы. И здесь, и в ответном письме Стародума прославляется «век Екатерины Вторыя», в который честные люди имеют «свободу мыслить и изъясняться».

Оградившись как щитом комплиментами императрице, Фонвизин устами Стародума высказывает свою точку зрения на задачи писателя. «Итак, российские писатели, какое обширное поле предстоит вашим дарованиям! Если какая рабская душа, обитающая в теле знатного вельможи, устремится на вас от страха, чтоб не терпеть унижения от ваших обличений, если какой-нибудь бессовестный лихоимец дерзнет, подкапываясь под законы, простирать хищную руку на грабеж отечества и своих сограждан, то перо ваше может смело обличать их пред троном, пред отечеством, пред светом».

Фонвизин отлично знает, что у русских писателей нет таких прав. И в другом письме Стародум задумывается над вопросом, почему в России мало хороших ораторов. Там, где нет права на критику правительства, где дар красноречия может проявляться лишь в похвальных словах, там даже великие ораторы республиканской Греции и Рима — Демосфен и Цицерон — превратились бы в проповедников. Нужны «народные собрания» или, по крайней мере, нужно иметь место, где можно «рассуждать о законе и податях и где судить поведения министров, государственным рулем управляющих».

Фонвизин не говорит, что он имеет э виду — английский парламент или расширение прав русского сената. Но, почти не таясь, он подводит к мысли, что деспотическое государство убивает дарование и поощряет лишь лисиц-казнодеев.

Из писем Софьи и Скотинина мы узнаем о судьбе персонажей «Недоросля».

Софья глубоко несчастна. Милон, с которым ее соединила взаимная любовь, увлекся дурной женщиной. В отчаянии Софья хочет отомстить неверному. В ответе Стародум развивает взгляды на брак, семью, долг жены, обязанной поддержать в муже лучшие качества души, а не подталкивать упреками к дальнейшему падению.

Продолжая разрабатывать мысль о влиянии среды и обстоятельств, Фонвизин углубленнее подходит к проблеме характера.

Софья и Стародум не ошиблись в Милоне. Пылкий и хороший человек, каким он был в комедии, Милон и оступается и стыдится своего падения. Сила воспитания отступила перед развращающим влиянием нравов петербургского дворянства, разум — как это бывает часто — отступил перед страстями. Еще шаг — вслед за мужем оступится и Софья. Кто знает, внесут ли благие советы Стародума мир в ее смятенную душу или горькая обида и примеры окружающих окажутся сильнее.

Так несколько бледные положительные персонажи комедии превращаются в людей с противоречивыми характерами, с индивидуальными судьбами.

Письмо Софьи исполнено истинного драматизма. «Горе» Тараса Скотинина само по себе смешно, но оно приводит к страшным последствиям.

В письме к сестрице Скотинин сообщает о «кончине» его любимой свиньи Аксиньи, названной почтительным сыном именем покойной матушки. Не пожалел денег скупец на лечение, но «свиные врачи не искуснее человеческих». Завершилось дело, — рассказывает Скотинин, — «кончиною моей дражайшей Аксиньи, которая была дороже жизни и всего завода. Она жила беспорочно. Я между женщинами многих Аксиний знаю, но моя жила их целомудреннее... Она умирала геройски... Я, будучи также смертный/ истинно, глядя на нее, учился умирать».

«Несчастье» отбило у Скотинина охоту к свиньям. Он решает заняться «нравоучением» и «исправлять нравы» крепостных, конечно, не словами, а палкой. «Всегдашняя склонность моя влекла меня к строгости. Лишась моей Аксиньи, не буду знать ни пощады, ни жалости...» В заключение Скотинин предлагает Простаковой присылать к нему ее крепостных, «коих нравы исправлять надобно». «...A я на свою руку охулки не положу и всегда рад тебе доказывать, что я твой достойный брат», — завершает письмо Скотинин.

История Скотинина развивается по намеченной в комедии логике характера. Только то смешное, что было в нем, доходит до гротеска и, блеснув в последний раз, снимается. Остается жестокий крепостник, каким мы его знали ранее. Но самое страшное — известие, что у Простаковой есть крепостные. Старания Правдина пропали. Имение у Простаковой не отобрано. Ради того, чтобы сообщить конечную печальную развязку «Недоросля» и создана комическая сцена «переживаний» Скотинина.

Почему Простаковой удалось, вопреки Правдину, вопреки закону, вернуть свое имение? На это отвечают два произведения, помещенные вслед за «Письмом Тараса Скотинина»: «Всеобщая придворная грамматика» и «Письмо... надворного советника Взяткина...».

Обе сатиры, как бесстрашно признается издатель, получили известность до издания журнала. Они передавались из рук в руки в списках. Есть сведения, что «Всеобщая придворная грамматика» написана еще в 1783 г.

Сатирики XVIII века старались избегать жанрового однообразия. Разнообразна и сатира Фонвизина. Он драматург, поэт, прозаик. Мы видели у него комедии, эпиграммы, сатирические стихотворные послания и прозаическое письмо« вопросы, челобитную, словарь, стихотворную и прозаическую проповеди и т. д. Прибегает он и к пародии на учебные пособия.

«Всеобщая придворная грамматика» написана в форме вопросов и ответов, т. е. обычной для того времени форме школьных учебников. Начинается она, как и все учебники, с краткого «предуведомления», т. е. предисловия. В нем говорится, что грамматика эта не относится к какому-нибудь определенному двору. «Она есть всеобщая, или философская» и очень-очень древняя. Упоминание, что рукописный «подлинник» был найден в Азии, «где, как сказывают, был первый царь и первый двор», подчеркивает, что речь пойдет о деспотическом государстве: в политических сочинениях XVIII века всегда в качестве примеров приводились именно азиатские деспотии.

«Грамматика» действительно «всеобщая». То, о чем говорится в ней, можно наблюдать в любом деспотическом государстве. Но написана она таким языком, что сомнений не остается: перед нами блестящий сатирический памфлет на двор Екатерины II:

Из вопросов и ответов первой главы выясняется, что «Придворная Грамматика есть наука хитро льстить языком и пером», т. е. «говорить и писать такую ложь, которая была бы знатным приятна, а льстецу полезна»:

В о п р о с: Что есть придворная ложь?
О т в е т: Есть выражение души подлой пред душою надменною. Она состоит из бесстыдных похвал большому барину за те заслуги, которых он не делал, и за те достоинства, которых не имеет...
В о п р о с: Какие люди обыкновенно составляют двор?
О т в е т: Гласные и безгласные.

В ответе на вопрос, что подразумевается под гласными, создается колоритный образ, перерастающий в небольшую сценку.

«Гласными» называются те сильные вельможи, «кои... самым простым звуком, чрез одно отверзтие рта, производят уже в безгласных то действие, какое им угодно. Например: если большой барин при докладе ему о каком-нибудь деле нахмурясь скажет: о! — того дела вечно сделать не посмеют, разве... получа о деле другие мысли, скажет тоном, изъявляющим свою ошибку: а! — тогда дело обыкновенно в тот же час и решено».

Говоря, что «гласных» у двора бывает «обыкновенно мало: три, четыре, редко пять», — Фонвизин почти называл их. Это пользовавшиеся неизменным доверием императрицы Потемкин, генерал-прокурор князь А. А. Вяземский, вошедший в силу в 80-е годы гофмейстер граф А. А. Безбородко. К ним прибавлялся очередной сменяющийся фаворит императрицы. Об этом знали все, и главные исполнители сценки с «о!» и «а!» были известны.

Далее «исследуются» такие грамматические категории, как род, число, падеж.

В о п р о с: Что есть придворный род?
О т в е т: Есть различие между душою мужескою и женскою. Сие различие от пола не зависит, ибо у двора иногда женщина стоит мужчины, а иной мужчина хуже бабы.
В о п р о с: Что есть число?
О т в е т: Число у двора значит счет: за сколько подлостей сколько милостей достать можно...
В о п р о с: Что есть придворный падеж?
О т в е т: Придворный падеж есть наклонение сильных к наглости, а бессильных к подлости. Впрочем большая часть бояр думает, что все находятся перед ними в винительном падеже; снискивают же их расположение и покровительство обыкновенно падежом дательным.

Можно без конца цитировать эту замечательную сатиру, равно удивляясь изумительному остроумию и поразительной смелости ее автора.

«Всеобщая придворная грамматика» не случайно помещена в журнале вслед за письмами персонажей «Недоросля». Внешне не связанная с комедией, она на самом деле зло и остро развивает рассказ Стародума о его пребывании при дворе и объясняет неудачу миссии Правдина.

Хлопоча о восстановлении своих прав на имение, Простакова могла и не добираться до «гласных» при дворе. Склонность больших бар к «дательному падежу» определяла всеобщую продажность чиновничьего аппарата екатерининской России. Это наглядно показано в «Письме, найденном по блаженной кончине надворного советника Взяткина, к покойному его превосходительству».

«Письмо» напоминало о «Бригадире». Артемон Власьич Взяткин — тезка Советника. И речь его также густо пересыпана изречениями из церковных книг. Только этот ханжа не убоялся указа о взятках 1762 г., не вышел в отставку и оказался прав. «Истцы и ответчики, правые и виноватые, богатые и убозии[6] — все в руце... превосходительства». А превосходительство решает дела в зависимости от денежной суммы, прилагаемой к прошению. Жулик, приславший 500 рублей, может быть спокоен: «... все законы возопиют против его соперника».

Что приносит людям и стране власть «превосходительства», лучше всего показывает его отношение к асессору Борову и вдове Бедняковой. «...Пока я боярин, он. Воров, и вся его родня будут вести житие благоденственное». И напротив, несчастную вдову Беднякову, собирающуюся в поисках правосудия ехать в Петербург, ждет арест. «Будь уверен, мой приятель, что, пока я боярин, по тех пор для всех Бедняковых Петербург будет тюрьма, а тюрьма — Петербург».

Трудно подобрать более емкую формулу и настолько горькую, что она выходит за пределы сатиры.

Недовольный сокращением текста при постановке «Недоросля», Фонвизин сказал об этом, включив в журнал полностью беседу Стародума с Софьей о воспитании.

Всегда волновавшие писателя вопросы воспитания и образования затрагиваются и в других статьях. Из них особенно примечательна высоко оцененная Пушкиным комическая сценка «Разговор у княгини Халдиной».

Несколькими штрихами Фонвизин воссоздает нравы «большого света». Великосветская дама, достойная своей фамилии[7], полуодетая принимает гостей. На замечание служанки — «Да ведь стыдно, ваше сиятельство» — Халдина отвечает: «Глупа, радость! Я столько свет знаю, что мне стыдно чего-нибудь стыдиться».

Интересны рассуждения Здравомысла о необходимости введения в университетах курса «политической науки» (политической экономии). Но особенно значителен образ Сорванцова, показывающий, в каком направлении развивалось творческое мышление Фонвизина.

Сорванцова в равной степени нельзя назвать ни положительным, ни отрицательным персонажем. Он и плох и хорош. Он мот, картежник, служит ради того, чтобы получить право ездить на шестерке лошадей. Судья, он спит во время разбора дела, подписывает несправедливое решение, ибо ему совестно признаться, что он ничего не понял. Но он умен, сознает свое невежество, усердно читает, книги помогают ему многое понять. Он высказывает здравые мысли о просвещении, о своих сотоварищах, о положении чиновников. Его с интересом слушает Здравомысл, и он остается достойным собеседником и приятелем княгини Халдиной. «Словом, он истинно русский барич прошлого века, каковым образовали его природа и полупросвещение», — говорит о Сорванцове Пушкин, обративший внимание на типичность этого образа. «...Пожалеешь невольно, что не Фонвизину досталось изображать новейшие наши нравы», — пишет Пушкин в 1830 г., ставя таким образом Фонвизина выше современных ему драматургов.

Сорванцову удается отчасти (только отчасти) преодолеть силу дурного воспитания. В «Наставлении дяди своему племяннику» рисуется иная судьба. Воспитанный честными родителями правдоискатель, добрый образованный человек под влиянием условий превратился в подхалима, лицемера, жестокосердного скупца. И только перед смертью в нем вновь проснулась совесть.

Образы Милона, Софьи, Сорванцова, дяди говорят, что драматург, сумевший увидеть человека в глупой бригадирше, почувствовать страдание отвергнутой сыном Простаковой, приходит к попытке воспроизведения сложного человеческого характера. И более того — к попытке показать развитие характера.

Продолжение: ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ >>>

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Источник: – Кулакова Л. И. Денис Иванович Фонвизин: биография писателя. – Л.: Просвещение, 1966. (вернуться)

2. Любочестие – честолюбие. (вернуться)

3. Александр Македонский (356–323 до н. в.) – царь Македонии, завоеватель. Был учеником великого мыслителя древности Аоистотеля (384–322 до н. э.).
Каллисфен (360–328 до н. э.) – греческий историк и философ. (вернуться)

4. Альфреско (а-фреско, фреска) – живопись на стенах водяными красками по сырой штукатурке. (вернуться)

5. Эрмитаж – по-французски «ermitage» – означает уединенное место, «одинокий сельский домик». (вернуться)

6. Убозии – убогие, бедные. (вернуться)

7. Халда – грубая, наглая женщина. (вернуться)