Внучка Смита. Глава V. Долинина Наталья

ЧАСТЬ III

...От высшей гармонии совершенно отказываюсь.
Не стоит она слезинки хотя бы одного только... замученного ребенка...
Ф. М. Достоевский

Глава V
ВНУЧКА СМИТА

   1. Елена у Бубновой
   2. Школьный товарищ
   3. Сложный душевный мир
   4. Не Елена – Нелли...

1. Елена у Бубновой

Все, что мы узнали об Алеше Валковском, выяснилось уже в третьей части романа. Но мы ведь пропустили вторую часть — с многочисленными делами и заботами Ивана Петровича. Настала пора вернуться к этим делам.

Мы помним, что внучка Смита приходила искать своего дедушку и была огорчена и испугана, обнаружив в комнате деда чужого человека. Помним, как она убежала от Ивана Петровича, испугавшись его вопроса, где она живет.

На следующее утро после знаменательного визита князя к Наташе и его официального предложения Иван Петрович встретил у себя на лестнице внучку Смита и «ей очень обрадовался». Обрадовался — сам не зная почему, но мы уже понимаем: в этом человеке кроме доброты есть еще и чувство ответственности за всех, кого он встречает на своем пути. Смит, умерший на руках Ивана Петровича, как бы завещал ему девочку. Предсмертные слова старика никаких обязательств на Ивана Петровича не накладывают: никто ничего не видел и не слышал, никто не мог бы ждать от Ивана Петровича заботы о чужой ему девочке. Никто — кроме совести Ивана Петровича, которая заставляет его беспокоиться об одиноком ребенке.

Достоевский — устами Ивана Петровича — описывает внешность девочки. Портрет этот и похож, и не похож на то, как был обрисован князь Валковский. Описывая князя, Достоевский не заботился о том, чтобы мы могли увидеть, зрительно представить себе этого человека. Он стремился передать впечатление Ивана Петровича, чувства, вызванные у него князем. Рисуя девочку, Достоевский тоже не скрывает чувств Ивана Петровича, его наблюдений: «...трудно было встретить более странное, более оригинальное существо, по крайней мере, по наружности... она могла остановить внимание даже всякого прохожего на улице. Особенно поражал ее взгляд: в нем сверкал ум, а вместе с тем и какая-то инквизиторская недоверчивость и даже подозрительность... Мне казалось, что она больна в какой-нибудь медленной, упорной и постоянной болезни, постепенно, но неумолимо разрушающей ее организм...» — все это видит Иван Петрович.

Но девочку видим и мы. Достоевский заботится о том, чтобы мы ее увидели: «Маленькая, с сверкающими черными, какими-то нерусскими глазами, с густейшими черными всклокоченными волосами и с загадочным, немым и упорным взглядом... Ветхое и грязное ее платьице при дневном свете еще больше вчерашнего походило на рубище... Бледное и худое лицо ее имело какой-то ненатуральный, смугло-желтый, желчный оттенок. Но вообще, несмотря на все безобразие нищеты и болезни, она была даже недурна собою. Брови ее были резкие, тонкие и красивые; особенно был хорош ее широкий лоб, немного низкий, и губы, прекрасно обрисованные, с какой-то гордой смелой складкой, но бледные, чуть-чуть только окрашенные».

В этом описании видна и внешность девочки, виден и ее характер. Мы можем зрительно представить себе внучку Смита с ее всклокоченными черными волосами, с горящими глазами, и в то же время мы понимаем: перед нами — характер яркий, необыкновенный, человек, ЛИЧНОСТЬ — гордая складка у губ, загадочный взгляд — и притом личность глубоко несчастная, озлобленная, недоверчивая; нетрудно догадаться: не от радости ее подозрительность, а от беды.

Сначала ее поведение даже вызвало у Ивана Петровича мысль о безумии: «Ну, каков дедушка, такова и внучка... Уж не сумасшедшая ли она?»

Но нет, девочка вполне разумна — только очень запугана. Прежде чем сказать хотя бы слово, она долго молчит, «опустив глаза в землю». Первые ее слова сказаны шепотом: «За книжками!»

Зачем теперь ей эти книжки — ведь дедушка умер, некому больше учить ее. Но на расспросы Ивана Петровича девочка почти не отвечает, мелькнувший на ее лице «позыв улыбки» сменяется «прежним суровым и загадочным выражением».

Иван Петрович старается расположить ребенка к себе, говорит с девочкой ласково, рассказывает о последних словах старика: «Верно, он тебя любил, когда в последнюю минуту о тебе поминал...»

«— Нет, — прошептала она как бы невольно, — не любил».

Все, что говорит и делает этот ребенок, загадочно. Дедушка не любил ее, но она опять пришла в его квартиру, пришла за книжками, которые теперь могут быть ей нужны только как память о не любившем ее дедушке. Внезапно, как и все, что она говорит, девочка спрашивает:

«— А где забор?

— Какой забор?

— Под которым он умер».

Это — не детский вопрос: детям смерть непонятна и неприятна, они инстинктивно стараются отвлечься от мыслей о смерти, не знать ее подробностей. Горький опыт взрослого может подсказать такой вопрос — неужели девочка уже накопила этот горький опыт?

Так же внезапно она доверяется Ивану Петровичу:

«Елена, — вдруг прошептала она неожиданно и чрезвычайно тихо».

Но ни лаской, ни спокойным доверительным тоном Иван Петрович не может добиться ничего, кроме имени девочки: ни где она живет, ни кого так боится. Вот что она отвечает на все вопросы:

«— Я так сама хочу.

— Пускай умру.

— Я никого не боюсь.

— Пусть бьет! — отвечала она, и глаза ее засверкали. — Пусть бьет! Пусть бьет!»

Роман Достоевского называется «Униженные и оскорбленные». Эти два слова не синонимы, у них разный смысл.

Человека можно унизить, растоптать, покорить обстоятельствам — таким бесконечно униженным был несчастный старик Смит в кондитерской, когда суетливо поднялся, чтобы уйти с места, откуда его гнали. Старик знал горьким опытом, что ему нельзя занимать место, которое он облюбовал, что ему нельзя занимать никакого места не только в кондитерской, вообще в жизни.

Но герои зрелого Достоевского не только унижены; они чувствуют оскорбление и презирают своих оскорбителей. Так чувствуют многие герои и особенно героини Достоевского: и Настасья Филипповна, и Грушенька, и Раскольников...

Такова и несчастная, одинокая девочка Елена из «Униженных и оскорбленных». Да, она запугана и забита, знает, что ее будут бить, и боится кого-то, кто может мучить и оскорблять ее. Но девочка не смирилась с оскорблением, не хочет чувствовать себя униженной. Она ходит зимой без чулок — назло своим мучителям, она преодолевает свой страх («Я никого не боюсь!»), она уходит из дома, хотя и знает, что за это ее будут бить.

Вполне понятен интерес, который странная девочка вызвала у Ивана Петровича. Почему она так не хочет, чтобы этот проявивший к ней участие человек узнал, где она живет? Почему «в страшном беспокойстве» умоляет его не ходить за ней? Боится людей, у которых живет, или не хочет, чтобы Иван Петрович увидел, как ее унижают?

Естественно, Иван Петрович «непременно хотел узнать тот дом, в который она войдет, на всякий случай». Он чувствовал, что Елене может понадобиться его помощь. И в то же время его тянуло любопытство — очень уж необычный, яркий и гордый характер обнаруживался перед ним в этом маленьком существе, заброшенном всеми и борющемся в одиночку против всего зла мира, которое так знакомо взрослому Ивану Петровичу.

В следующей главе это зло мира обретает лицо и предстает перед нами. На сцене появляется одна из самых страшных фигур Достоевского — женщина, у которой живет Елена, мещанка Бубнова.

Уже описание дома, принадлежащего Бубновой, вызывает отвращение и ужас. «Дом был небольшой, но каменный, старый двухэтажный, окрашенный грязно-желтою краской. В одном из окон нижнего этажа, которых было всего три, торчал маленький красный гробик, — вывеска незначительного гробовщика. Окна верхнего этажа были чрезвычайно малые и совершенно квадратные, с тусклыми, зелеными и надтреснувшими стеклами, сквозь которые просвечивали розовые коленкоровые занавески».

Надпись над воротами: «Дом мещанки Бубновой» — обозначала принадлежность хозяйки к мещанскому сословию. Но описание дома показывает и вкус хозяйки, мещанский в том смысле, в каком употребляем это слово мы.

А вот и сама хозяйка — «толстая баба, одетая, как мещанка, в головке и в зеленой шали». Достоевский не находит для Бубновой другого слова, чем «баба», и одежда этой бабы подчеркивает ее мещанский вкус. «Лицо ее было отвратительно-багрового цвета; маленькие, заплывшие и налитые кровью глаза сверкали от злости. Видно было, что она нетрезвая...»

Описывая князя Валковского, которого он ненавидит, как и рассказчик, Достоевский признавал его красивость, породистость, обманчивую привлекательность внешности. Описывая Бубнову, он подчеркивает и внешнюю отвратительность этой женщины: лицо, глаза — все вызывает не только отвращение, но и ужас, потому что рядом с Бубновой мы видим Елену, судьба которой зависит от этой страшной женщины.

Разумеется, такое существо, как Бубнова, не может нормально говорить: «...она визжала на бедную Елену», и еще раз подчеркнуто: «...визжала баба, залпом выпуская из себя все накопившиеся ругательства...»

Крик Бубновой окончательно дорисовывает ее портрет, это крик необразованной и властной фурии, которая может себе позволить издеваться над несчастным ребенком как ей вздумается, потому что знает: никто не имеет права остановить ее, ведь она — в собственном доме, она ограждена дворником, в любую секунду готовым запереть ворота и выставить за них любого, кто попытается защитить девочку. Да и жильцы ее дома настолько зависят от власти хозяйки, что не посмеют пойти наперекор ей.

Самое же гнусное в воплях Бубновой то, что она искренне считает Елену виноватой, а себя правой, считает себя благодетельницей осиротевшей девочки, а девочку — неблагодарной, обязанной подчиняться.

Ругательства Бубновой чрезвычайно многообразны. Можно даже сказать, что в этой страшной бабе живет талант яркого слова; но нет, яркое слово — обязательно доброе, а здесь богатства русского языка направлены только на то, чтобы оскорбить и унизить несчастную Елену. «Ах ты, проклятая, ах ты, кровопивица, гнида ты этакая... лохматая... идол проклятый, лупоглазая гадина, ял... гниль болотная... пиявка! Змей гремучий! Упорная сатана, фря ты этакая, облизьяна зеленая... изверг, черная ты шпага французская... семя крапивное... цыганка, маска привозная!» — вот неполный набор слов, которыми Бубнова встречает Елену. Но страшны не ругательства и, может быть, не так страшны побои («Елена упорно молчала... даже и под побоями»); страшнее всего унижения, которым Бубнова подвергает свою жертву: «Мать издохла у нее! Сами знаете, добрые люди: одна, ведь осталась как шиш на свете... Да я ее поганке-матери четырнадцать целковых долгу простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание взяла...»

Только теперь становится понятным упорное молчание девочки, ее недоверие к добрым словам Ивана Петровича. Ведь за все, что сделала для нее и ее матери Бубнова, Елена ежедневно платила жестоким унижением, ее попрекали за все: и за болезнь матери, и за похороны, ей вспоминали каждую мелочь. Если бы даже Бубнова действительно из жалости «взяла сироту», то и тогда ее «жалость» обернулась бы мукой унижения для девочки. Но, как она ни мала, Елена понимает, что Бубнова взяла ее к себе из каких-то своих соображений, хочет извлечь из девочки выгоду, просто на жалость она не способна.

Психология мещанина открывается в словах Бубновой со всей полнотой: главное для нее — собственное «я», главное — подчинять себе, властвовать самой: «Не хочу, чтобы против меня шли! Не делай своего хорошего, а делай мое дурное — вот я какова!» — откровенно кричит Бубнова, в полной уверенности, что слушатели не могут не сочувствовать ей.

Елена, вероятно, не понимает, к чему готовит ее Бубнова. Но она помнит унижения и попреки, которым подвергали в этом доме ее умирающую мать, и не верит Бубновой. Девочка знает одно: она не может противостоять оскорблениям и побоям, но унижать себя не позволит. Борется она с унижениями по-своему: рвет платья, купленные Бубновой, убегает из дому, молчит, когда ее бьют. Елена не хочет покориться, а Бубнова стремится покорить ее во что бы то ни стало.

Страшно даже представить себе, чем кончилась бы эта неравная борьба между обезумевшей от злости и самолюбия пьяной бабой и гордой девочкой, если бы не вмешался Иван Петрович. Елена бы не покорилась, но и Бубнова не смирилась бы с гордостью девочки.

Но вмешательство Ивана Петровича тоже не могло принести никакого результата. Он не сдержался, хотя и понимал, что может только ухудшить положение Елены: увидев, как Бубнова бьет Елену, Иван Петрович, «не помня себя от негодования», бросился на двор и схватил Бубнову за руку. Это ничуть ее не испугало. Наоборот, «пьяная фурия», как называет ее Иван Петрович, на него же и ополчилась: «В чужой дом буянить пришел? Караул!» — закричала она, и дворник, хотя и лениво, но выполнил свою обязанность — выставлять посторонних за ворота. Ивану Петровичу пришлось удалиться, оставив девочку в руках Бубновой, да еще в припадке падучей болезни (эпилепсии).

Самое печальное то, что вся эта чудовищная сцена, происходящая во дворе Бубновой, не вызывает никакого протеста ни у одного из ее свидетелей, а их немало: кроме дворника во дворе были еще две женщины — когда Елена упала на землю в припадке, эти женщины поспешили помочь ей; пока же Бубнова на глазах у всех избивала девочку, никому и в голову не приходило вмешаться. Видимо, все здесь разделяют мнение дворника: «Двоим любо, третий не суйся» — и, значит, Бубнова действительно полновластная хозяйка в своем доме.

Интонация обыденности, естественности происходящего действует на читателя сильнее, чем если бы автор заставил рассказчика восклицать и ужасаться, бурно выражать возмущение происходящим на его глазах.

Уже изгнанный из дома Бубновой, Иван Петрович в раздумье идет по улице, сознавая свое бессилие: «Сделать я ничего не мог...» Это сознание бессилия, невозможности помочь — одно из самых мучительных ощущений, когда читаешь Достоевского.

По законам доброй литературы, по законам Диккенса, несчастным может и должно помочь чудо. В книгах Диккенса действительно чудеса выручают героев: неожиданное богатство спасает семью Дорритов; Дэвида Копперфильда берет под свое покровительство богатая тетка его отца; юный Уолтер Гэй чудом не погибает при кораблекрушении, и Флоренс Домби находит свое счастье, став его женой; Оливер Твист встречает добрых покровителей... Все несчастные дети в конце концов обретают родителей или родственников, богатство и счастье.

Только в одном романе Диккенса — «Лавка древностей» — маленькая девочка, помогающая своему несчастному деду, умирает, так и не дождавшись своего спасителя, внезапно и чудом вернувшегося из дальних стран родственника. Эту книгу считают очень похожей на «Униженных и оскорбленных», находят сходство между героиней «Лавки древностей» и Еленой, между старым Смитом и дедушкой героини «Лавки древностей». Но, во-первых, все остальные герои книги Диккенса, попавшие в беду, чудом спасаются, а главный злодей гибнет страшной гибелью, и, во-вторых, герои Диккенса — или совсем черные, или совсем уж прекрасные, они не похожи на живых людей, а похожи на персонажей из сказки. Герои же Достоевского — все из жизни, несчастья их происходят не по вине злобного сказочного карлика; несчастными их делают обыкновенные люди. Страшная правда «Униженных и оскорбленных» в том, что ни Бубнова, ни князь Валковский не чрезмерные злодеи, они такие люди, каких много в окружающем мире, они обыкновенны для своей среды, не совершают ничего особенного — их злодейства никого не удивляют, и бороться с ними во сто крат труднее, чем со сказочными злодеями.

У Достоевского тоже случаются чудеса — иногда. Но чудеса эти не всевластны. В «Преступлении и наказании» страшный человек Свидригайлов никем не наказан, он сам решает покончить собой и перед смертью помогает осиротевшим детям чиновника Мармеладова; но никто не может помочь Раскольникову — никто и ничто, кроме любви к нему Сони и собственной его совести. Князь Мышкин в «Идиоте» получает огромное наследство и оказывается миллионером, но это не спасает Настасью Филипповну от гибели, а самого Мышкина — от безумия. В «Братьях Карамазовых» не происходит чуда и не виновный в смерти отца Дмитрий Карамазов отправляется на каторгу; чудо могло бы произойти, спасти Митю Карамазова могли его брат и бывшая невеста — они не произносят спасительных слов; то чудо, которое было бы даже не чудом, а просто естественным поступком, не совершается, и никто уже не может помочь.

В книгах Достоевского жизнь жестока так, как она была в самом деле жестока в России эпохи Достоевского, и если в ней происходят случайные встречи, случайные радости, они не оборачиваются чудесами: они могут помочь героям, но ненадолго — жизнь остается беспощадной, несмотря на случайности.

Именно в ту минуту, когда Иван Петрович печально, «потупив голову», бредет от дома Бубновой, где осталась избитая, больная Елена, и не знает, как вырвать девочку из ужасного дома, он встречает на улице своего «прежнего школьного товарища, еще не губернской гимназии», Маслобоева.

2. Школьный товарищ

Школьные товарищи встречаются в книгах Достоевского нередко. В этом нет ничего удивительного: связи между людьми настолько слабы, люди настолько разрознены, что знакомство «со школы», «с детства» связывает многих героев Достоевского. Это не высокая дружба с детских лет, не крепкая духовная связь, это просто общие воспоминания детства, но и они дороги человеку, в одиночку сражающемуся с городом-спрутом, где никто никому не друг и не брат.

Единственное, что теперь связывает Ивана Петровича и Маслобоева, — детские воспоминания. Эти воспоминания — большое богатство для одиноких людей, хотя они вовсе друг другу теперь «не пара», как выражается хмельной Маслобоев, но он и другое напоминает: «...ты был славный мальчуган. А помнишь, тебя за меня высекли? Ты смолчал, а меня не выдал, а я, вместо благодарности, над тобой же неделю трунил. Безгрешная ты душа!»

Мы узнаем, что Иван Петрович и в детстве был честный и добрый человек. Сам же Маслобоев и тогда был нехорош, и теперь связан с какими-то подозрительными личностями, да и о деле своем говорит так туманно и неприятно, что Иван Петрович спрашивает: «Да ты уж не сыщик ли какой-нибудь?»

И действительно, Маслобоев признается: «...не то, чтобы сыщик, а делами некоторыми занимаюсь, отчасти и официально, отчасти и по собственному призванию». Если Иван Петрович никак не может — при всем своем таланте — прижиться в Петербурге, не может чувствовать себя в столице своим, то Маслобоев — несомненно свой в темных, подозрительных углах этого города. Единственное светлое, что осталось в его жизни, — память о школьных годах. Вот что он сам говорит: «Черного кобеля не отмоешь добела. Одно скажу: если б во мне не откликался еще человек, не подошел бы я сегодня к тебе, Ваня...»

Одно из признаний все больше хмелеющего Маслобоева чрезвычайно важно: «Ну, душа, читал! Читал, ведь и я прочел! Я, дружище, про твоего первенца говорю. Как прочел — я, брат, чуть порядочным человеком не сделался! Чуть было; да только пораздумал и предпочел лучше остаться непорядочным человеком. Так-то...»

Слово писателя — великая сила, оно может повернуть всю жизнь человека; вот и Маслобоев «чуть порядочным человеком не сделался!» Но только — чуть не сделался, потому что в мире, где они оба живут, удобнее и выгоднее быть непорядочным человеком. И Маслобоев это сегодня же докажет: там, где Иван Петрович со своей честностью, совестью, добротой бессилен, Маслобоев со своими отвратительными знакомыми имеет большую силу: в тот же день вечером он поможет Ивану Петровичу увезти Елену от Бубновой. Ивана Петровича можно выставить при помощи ленивого дворника; для Маслобоева открыты все двери, его Бубнова боится.

Маслобоев поражает Ивана Петровича (и читателей тоже) совсем уж немыслимым в мире, где он живет, предложением: «Послушай же откровенно и прямо, по-братски (не то на десять лет обидишь и унизишь меня), — не надо ли денег? Есть. Да ты не гримасничай. Деньги возьми, расплатись с антрепренерами, скинь хомут, потом обеспечь себе целый год жизни и садись за любимую мысль, пиши великое произведение! А? Что скажешь?»

Предложение Маслобоева спасительно для Ивана Петровича; если бы он мог расплатиться с издателями, которым успел задолжать немалую сумму, и спокойно сесть за новую книгу! И Маслобоев, видимо, искренен. Но принять эту помощь было бы не в принципах Ивана Петровича, и он отказывается, деликатно, чтобы не обидеть товарища. Но в ответ на душевный порыв Маслобоева Иван Петрович рассказывает ему историю внучки Смита — и прекрасно делает, потому что именно Маслобоев может помочь вызволить Елену от Бубновой. Впрочем, он ничего твердо не обещает, но, оказывается, и о делах Бубновой, и о смерти старика в кондитерской Маслобоев знает. Иван Петрович никогда бы не мог ни узнать, ни услышать обо всем этом, не окажись он свидетелем и смерти старика, и зверства Бубновой. Для Маслобоева знать такие вещи — профессия, он тем и живет, что знает всю грязь, происходящую вокруг него. И тут неожиданно Маслобоев сообщает нечто чрезвычайно важное: «Разыскивал я недавно одно дельце, для одного князя, так я тебе скажу — такое дельце, что от этого князя и ожидать нельзя было...

— А как фамилия того князя? — перебил я его, предчувствуя что-то.

— А тебе на что? Изволь: Валковский.

— Петр?

— Он...»

Ивана Петровича он этим сообщением «ужасно заинтересовал», но ведь Маслобоев — деловой человек, больше он ничего не скажет: «Сказки я умею рассказывать, но ведь до известных пределов, — понимаешь? Не то кредит и честь потеряешь, деловую, то есть, ну и так далее».

Понятие чести оказывается не однозначным. Может быть, человеческая честь как раз требует, чтобы Маслобоев обнародовал, раскрыл «дельце» князя, но есть еще деловая честь — сыщицкая, и она велит держать в секрете все, что узнаешь о своих богатых клиентах. Иван Петрович не спорит, он понимает: Маслобоев зависит от князя, потому что князь платит за услуги тайного сыщика.

3. Сложный душевный мир

Мы не забыли: должно пройти четыре дня, пока князь снова явится к Наташе. Елена пришла в первый день, и для Ивана Петровича день этот тянется бесконечно долго: с утра — неожиданное появление Елены и первое знакомство с ней. Затем поездка с ней на Васильевский и сцена у Бубновой, встреча с Маслобоевым, его обещание выручить Елену и, главное, таинственный намек на какое-то грязное и страшное «дельце» князя; от Маслобоева — к старикам Ихменевым, от них — к Наташе... И все это в полубольном, тяжелом состоянии, в полубреду... Но даже и вечером Иван Петрович не едет домой, не ложится в постель, а торопится к Маслобоеву — как оказалось, не зря: Маслобоев сдержал свое слово, увез Елену от Бубновой. Наконец-то Иван Петрович возвращается в свою комнату, но уже не может отдохнуть: с ним Елена, она больна, в жару и бреду. Иван Петрович уступает девочке свою кровать, а сам засыпает «уже поздно, в первом часу ночи... подле нее на полу». Так кончается для него первый день.

Второй день начинается «очень рано», потому что какой же сон на полу, около больной девочки, о которой беспокоишься! К утру Елена заснула крепко, но Иван Петрович не мог тоже заснуть: он должен был бежать за доктором, пока девочка спит, чтобы, проснувшись в чужом месте, она не испугалась.

Всякий ребенок, далее и не переживший таких страданий, какие выпали на долю Елены, даже вполне благополучный и и совсем еще маленький, — всякий ребенок — это сложный душевный мир, с которым нужно уметь обращаться. Елена же представляла собой загадку, которую и не могла, и не хотела разгадать Бубнова и которую пытается понять Иван Петрович.

Вот что он замечает в своей гостье: «И вчера и третьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не проговаривала ни слова, а только начинала вдруг смотреть мне в глаза своим длинным, упорным взглядом, в котором вместе с недоумением и диким любопытством была еще какая-то странная гордость».

Доктору она тоже «не отвечала ни слова, но все время только пристально смотрела на огромный Станислав, качавшийся у него на шее». Станислав — это орден, и Елена, может быть, знает, что орден. Она любопытна, как всякий ребенок, вероятно, хочет знать, за что наградили доктора, но жизнь приучила ее не задавать вопросов, приучила молчать, чтобы как-нибудь ненароком не унизить себя.

Ивану Петровичу никогда еще не приходилось иметь дела с детьми. Но у него есть свойство, необходимое каждому, кто берется воспитывать: он хорошо помнит свое детство. Это помогает ему понять Елену, не сердиться на нее, например, когда она вырвала руку у доктора, хотевшего пощупать ее пульс, и отказалась показать ему язык. Старичка доктора, давно забывшего свое детство, Елена поразила: он никак не мог понять дикого, тяжелого взгляда девочки, ничем не может объяснить ее упрямства. Иван же Петрович легко представляет себя на месте этой девочки — себя не сегодняшнего, взрослого, а в детстве — это помогает ему понять странное поведение Елены. Доброта рождает в нем душевную деликатность: он не хочет лишний раз расспрашивать девочку, чтобы не напомнить ей страшного прошлого; он решает как можно реже оставлять ее одну — и потому не едет ни к Наташе, ни к ее матери, он еще не знает, как поступить с Еленой, оставить ли у себя или поместить в какую-нибудь хорошую, добрую семью (да ведь такую семью еще надо найти!), но он уже взял на себя ответственность за ее будущее.

Вот этого-то его свойства и не понимает Елена: не видела она в людях доброты. Иван Петрович еще не представляет себе, сколько неожиданных трудностей предстоит ему одолеть из-за того, что Елена не может поверить, чтобы человек был просто добр и ничего за это не требовал.

Итак, день Ивана Петровича заполнен с самого утра: сходил к доктору, приготовил чай, потом пришел доктор и осмотрел Елену, следом явился Маслобоев. От него мы, наконец, узнаем, как видят посторонние глаза ту квартиру, что показалась Ивану Петровичу вполне для него подходящей: «Ведь это сундук, а не квартира».

«Ведь это сундук, а не квартира»! — одна фраза, но за ней все бедственное положение Ивана Петровича, к которому сам он уже притерпелся, как бы и не чувствует его, и считает возможным поселить у себя в комнате еще одного человека, а на свежий взгляд Маслобоева, положение — хуже некуда. Маслобоев понимает и то, что «все эти посторонние хлопоты отвлекают от работы».

Действительно, пока мы слышим одного только Ивана Петровича, мы не представляли себе, до какой степени заботы о чужой внучке и о семействе Ихменевых отрывают его от дела, — сам Иван Петрович никогда не говорил об этом: единственное, на что он жаловался изредка, что работа не идет, но ведь это может зависеть не от обстоятельств, а от самого человека. Теперь, глядя глазами Маслобоева, мы увидели: как же, в самом деле, он думает работать, имея на руках больного ребенка, которого нужно кормить?

Маслобоев, как человек практический, задумался об этом, он понял и то, что у Ивана Петровича денег совсем нет, и пришел к заключению: «...за тебя надо серьезно приняться. Эдак жить нельзя». Он тут же снова предлагает Ивану Петровичу денег — постепенно мы начинаем понимать, что Маслобоев гораздо лучше, чем показался с первого взгляда: он и добрый, и готов помочь... Этот человек еще не раз заставит нас задуматься, добро и зло так сплетены в нем, что ни он, ни его школьный товарищ, ни сам автор не могли бы сказать, хороший он или плохой. Да ведь таково большинство людей: их можно увидеть по-разному, глядя с разных точек зрения. Во всяком случае, к Ивану Петровичу Маслобоев оборачивается лучшей своей стороной.

Как практический человек, Маслобоев прямо ставит вопрос о Елене: «...что, ты ее поместишь куда-нибудь или у себя держать хочешь?» Но Иван Петрович еще не решил и спрашивает Маслобоева: «Ну, на каком, например, основании я буду ее у себя держать?

— Э, что тут, да хоть в виде служанки...»

Маслобоев-то понимает, что никому нет дела до Елены, никому и в голову не придет доискиваться, куда она делась, а взять в служанки девочку такого возраста — вполне естественное дело. Но Ивана Петровича пугает его предложение: «Прошу тебя только, говори тише. Она хоть и больна, но совершенно в памяти...» Он боится, как бы девочку не испугало появление Маслобоева, которого она видела вчера вечером у Бубновой, и еще больше не испугало бы предложение взять ее в виде служанки — словом, он и сам не знает твердо, чего боится, но не хочет ничем травмировать Елену.

И, действительно, как только Маслобоев ушел, Елена стала спрашивать Ивана Петровича, кто это был и не придет ли за ней Бубнова. Выслушав успокоительный ответ и взяв Ивана Петровича за руку, она «тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись». И снова Иван Петрович не рассердился за это на девочку, а задумался: «...просто бедняжка видела столько горя, что уж не доверяет никому на свете».

Характер Елены чрезвычайно интересует Достоевского: читая о ее выходках, мы начинаем понимать психологию униженного и оскорбленного, но не покорившегося подростка. У девочки трудный, мучительный характер — и при этом яркий; немудрено, что Иван Петрович не решается оставить Елену одну, чтобы пойти к Наташе. Но душа его неспокойна — ему кажется, что он нужен Наташе, а его-то и нет...

Неожиданно Елена сама помогла ему: «...она попробовала улыбнуться и как-то странно взглянула на меня, как будто борясь с каким-то добрым чувством, отозвавшимся в ее сердце». Елена уже поняла, что не по своим делам Иван Петрович спешит из дому. Она уже и не скрывает, что никуда от него уходить не хочет. Но долго еще ему придется завоевывать ее гордое сердце...

От Наташи Иван Петрович возвращается грустный. Но все его размышления прерываются, едва он вошел в комнату: прежде, когда он жил один, Иван Петрович мог хоть всю ночь размышлять о Наташе. Сейчас у него нет времени думать ни о Наташе, ни о своей любви; Елена приготовила ему новый сюрприз: она хочет вернуться к Бубновой: «Пусть погубит, пусть мучает... Я бедная и хочу быть бедная. Всю жизнь буду бедная: так мне и мать велела, когда умирала. Я работать буду... Я в работницы наймусь...»

Иван Петрович уже понял: «...с этой девочкой... будет много хлопот». Одного еще он не может рассудить: в том, что Елена плачет при нем, рыдает и не может успокоиться, позволяет ему утешать себя, — в этом уже видно ее громадное доверие. Ведь там, у Бубновой, она молча сносила все обиды и даже побои, никому не показывала своих слез, своего горя... Ему она уже верит и — боится поверить, что кто-то может быть к ней добр, боится расстаться с выстраданным убеждением: у нее есть только один путь — жить гордо и одиноко, ни перед кем не раскрывать своей души и ничего не получать даром, все зарабатывать своим трудом.

Все эти дела и заботы совершенно измучили Ивана Петровича. Он признается: «...я редко был в таком тяжелом расположении духа, как засыпая в эту несчастную ночь».

Но присутствие Елены, ее слезы и порывы уйти к Бубновой все-таки хоть немного отвлекли его от Наташиных дел. Сама же Наташа — и он представляет себе это — все бродит в одиночестве по комнате и все обдумывает то, что произошло в ее жизни. Нет, не на радость ей явился князь с предложением — Иван Петрович окончательно понял это, потому и засыпает в таком «тяжелом расположении духа».

Третий день ему приносит не меньше забот. Едва проснувшись, он услышал «какие-то звуки, как будто кто-то шуршал по полу веником», и, встав, обнаружил Елену с веником в руках. «Дрова, приготовленные в печку, были сложены в уголку; со стола стерто, чайник вычищен; одним словом, Елена хозяйничала».

Конечно, ничего нет дурного в том, что девочка — уже не маленькая и многое умеющая — прибирает комнату. Но девочка вчера еще была в жару; она больна, и, главное, Иван Петрович понимает: не из доброго чувства взялась она хозяйничать: «...мне именно казалось, что ей как будто тяжело было мое гостеприимство и что она всячески хотела доказать мне, что живет у меня не даром».

Следующая сцена — одна из наиболее странных в романе и наиболее точно в ней виден весь характер, даже можно сказать, нрав Елены. В ответ на совершенно невинные слова Ивана Петровича: «Вот и платьице хорошенькое запачкала веником» — Елена с самым хладнокровным видом разорвала свое кисейное платье сверху донизу, а затем в ярости «изорвала... чуть не в клочки». При этом она смотрела «каким-то вызывающим взглядом» и, вероятно, ждала, что Иван Петрович будет ругать ее.

Но мы уже знаем, что Иван Петрович не станет ругать девочку, у него — другое оружие. «На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой», — пишет Иван Петрович, и он тут же отправляется на поиски срочной работы и денег, а добыв их, — на Толкучий рынок, где покупает Елене платье.

Он думал еще, что надо бы купить «какую-нибудь шубейку», белье, но не решился: «Елена такая обидчивая, гордая. Господь знает, как она примет и это платье, несмотря на то, что я нарочно выбирал как можно проще и неказистее, самое буднишнее...»

Вот чем Иван Петрович победит Елену — не платьем, а тем, что признает в ней личность, право на обидчивость, на гордость. Одевала ведь ее и Бубнова, даже роскошно одевала, но эти ее наряды были ненавистны Елене.

Теперь же, увидев купленное Иваном Петровичем скромное платье, «она вспыхнула... была чрезвычайно удивлена и вместе с тем... ей было чего-то ужасно стыдно... и что-то мягкое, нежное засветилось в глазах ее».

Видя, что Иван Петрович опять собрался уходить (он вновь беспокоился о Наташе), Елена говорит: «Вы, когда уходите, не запирайте меня... Я от вас никуда не уйду» — и опять добавляет, что будет работать: стирать Ивану Петровичу белье, готовить кушанье... Она, без сомнения, не имела в виду заплатить своим трудом за платье, а просто хотела сделать для него что-нибудь хорошее, ответить заботой на заботу. Но Иван Петрович на этот раз не понял ее и даже упрекнул: «...тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена».

Девочка могла бы ответить, что она совсем другое имела в виду, но промолчала. Не может она за три дня изменить свой характер — такому забитому, измученному существу нужно время, чтобы понять доброту. Единственное ее оружие — молчание, и она пользуется этим оружием, боясь раскрыть то человеческое, что уже проснулось в ней в ответ на заботу Ивана Петровича. Но и она кое-чего добилась: Иван Петрович, уходя, оставил ей ключ и просил запереться изнутри. Теперь уже и он начал доверять Елене.

Этот третий день тянулся невыносимо долго. Иван Петрович не мог не забежать к Наташе, а вернувшись от нее, застал у себя старика Ихменева, немало удивленного присутствием Елены.

Был совсем измучен, едва перемогал болезнь, но превозмочь ее был уже не в силах: проводив старика, Иван Петрович упал в нервном припадке — и, если бы не Елена, мог заболеть надолго.

4. Не Елена – Нелли...

Девочка всю ночь дежурила возле больного, заботилась о нем: он проспал до полудня и проснулся освеженный, бодрый. Наступил последний, четвертый день.

Все предыдущие дни Ивана Петровича были переполнены множеством мелких и крупных дел. Долгожданный четвертый день, когда все сомнения должны были разрешиться, Иван Петрович проводит дома, он еще болен, лежит — и весь этот день он почти не успевает думать о Наташе, потому что все его внимание занимает Елена.

В ее жизни тоже многое изменилось за эти четыре дня. В первый из них она еще была у Бубновой, только позавчера вечером Иван Петрович с помощью Маслобоева увез ее оттуда, но, благодаря умному и доброму подходу к ней Ивана Петровича, она уже доверилась ему. Можно подумать: что-то уж очень быстро, однако, удалось ему завоевать Елену, хотя мы и видели, как много душевных сил было положено на это. Но нет, Елена вовсе не завоевана, и даже в разговоре четвертого дня мы увидим, что Иван Петрович еще очень мало знает о ней и очень многого не может понять.

Оказывается, вчера Елена внимательно слушала весь разговор Ивана Петровича с Ихменевым и сделала из этого разговора свои выводы: «Он дурной старик». Иван Петрович возражает: «...он очень добрый человек». Но у Елены свои представления — и достаточно твердые: «Нет, нет; он злой...»

Роман Достоевского построен так, что каждая человеческая история в нем как бы повторяется. Мы еще убедимся в этом, но уже и сейчас видим, что история Наташи очень напоминает историю матери Елены. Девочка твердо знает, как ей понимать старика Ихменева: он кажется ей повторяющим ее дедушку — старого Смита. Мы уже догадываемся: сходство действительно есть, и девочка больше знает об этом сходстве, чем Иван Петрович. Поэтому она так решительно осуждает Ихменева: «Он свою дочь не хочет простить» и знает, как должна поступить Наташа: «Теперь, как простит, дочь и не шла бы к нему».

Видимо, у Елены давно создалась своя, выношенная мечта о мщении, которого не удалось осуществить ее несчастной матери, и теперь Елена мечтает, чтобы Наташа отомстила своему отцу — как бы и за себя, и за мать Елены: «...он не стоит, чтобы дочь его любила... Пусть она уйдет от него навсегда и лучше пусть милостыню просит, а он пусть видит, что дочь просит милостыню, да мучается». Иван Петрович догадывается: «Верно, она неспроста так говорит», но еще не знает, насколько схожа история дочери Смита с Наташиной историей.

И снова Елена повторяет свою излюбленную мечту: «...в служанки наймусь... Выдержу. Меня будут бранить, а я нарочно буду молчать. Меня будут бить, а я все буду молчать, все молчать, пусть бьют...»

Слова как будто те же, что мы не раз уже слышали от Елены, но в ее сердце уже произошла немалая душевная работа — прежде всего, в девочке изменилось главное: ведь несчастья, озлобленность плохи не только тем, что они портят человеку жизнь, делают его несчастливым; когда человек ниоткуда не видит добра, он перестает думать о других людях, замыкается в своих бедах; так и Елена — кроме своего старого дедушки, она ни о ком не привыкла думать, никого не умеет жалеть. Все люди, с кем она сталкивается, вызывают у нее или ненависть и злобу, или гордое недоверие. Но за четыре дня у Ивана Петровича она все-таки поняла, что теперь связана с хорошим человеком. Елена понимает даже, что обижает Ивана Петровича своей гордыней. Пока ему было очень плохо и он лежал в тяжелом нервном припадке, Елена не стеснялась заботиться о нем. Теперь, когда Ивану Петровичу лучше, она решается заговорить о его делах, расспросить о его работе — ей важно понять, богат он или беден, она уже поняла, что небогат, и уже придумала, что будет помогать ему. Вероятно, ей даже приятно узнать, что Иван Петрович беден: решив работать и помогать Ивану Петровичу, она не нарушает обещания, данного матери.

Иван Петрович не сразу понял ее: он подумал, что девочка опять из гордости, самолюбия говорит о работе, но теперь Елена уже не стесняется объяснить ему: «...я не гордая... Нет, нет, я не такая... я вас люблю. Вы только один меня любите...»

Читая «Униженных и оскорбленных», невольно думаешь, что в книге слишком много слез, рыданий и нервных припадков, горячки, истерик. Но в книге изображена такая мучительная жизнь, что в этом обилии слез нет ничего удивительного. Конечно, столько пережившая девочка не может быть спокойной, поверив, наконец, что нашелся человек, которому она не безразлична, который уже не может не волноваться за нее, не заботиться о ней. Поняв, что Иван Петрович любит ее, она, конечно, «рыдала до того, что с ней сделалась истерика». Когда, наконец, Ивану Петровичу удалось успокоить ее, Елена вдруг говорит ему, что зовут ее не Леночкой, а Нелли — так звала ее мать.

Да, Иван Петрович добился доверия этой гордой, несломленной души. И только теперь он решается расспросить девочку о ее прошлом — ведь до сих пор он почти ничего не знал. Душевная чуткость Ивана Петровича проявилась прежде всего в том, что он понимал, как тяжело будет девочке рассказывать ему свою горестную историю.

Достоевский не передает нам ее рассказа. Мы узнаем немногое: что дедушка после смерти мамаши «стал совсем забываться» и девочка приносила ему еду на деньги, которые выпрашивала на мосту как милостыню. И узнаем главное: «Он был злой и не прощал, как вчерашний злой старик...»

Ивана Петровича поражает эта фраза — не только как человека, но уже и как писателя. «Я вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении. Эта бедная женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка, дочь ее, навещавшая изредка дедушку, проклявшего ее мать; обезумевший чудак старик, умирающий в кондитерской после смерти своей собаки!..»

Вот теперь Иван Петрович тоже понял, как близка трагическая история дочери Смита к жизни Наташи. Очень осторожно он начинает расспрашивать девочку и постепенно понимает, какие чувства должен был вызвать у нее старик Ихменев: ведь он так же, так же, как дедушка, не хотел простить свою дочь, продолжая любить ее. Елена рассказывает, что «Азорка-то был прежде маменькин... Дедушка очень любил прежде маменьку, и когда мамаша ушла от него, у него остался мамашин Азорка. Оттого-то он и любил так Азорку...»

Когда в первой главе романа мы увидели худую, старую собаку, показавшуюся Ивану Петровичу сначала «гадкой» и вызвавшую затем его жалость, мы никак не предполагали, что Азорка, умерший в первой главе, не раз еще появится на страницах книги, мы не забудем о нем до конца, и старик Смит казался нам только несчастным, униженным существом, а оказывается, он был и жесток, и тоже умел унижать — если бы он простил дочь, может быть, вся жизнь и ее, и девочки, и его самого пошла бы иначе, может быть, он и сам прожил бы дольше, и дочь его не умерла в страшной нищете, и девочка не попала к Бубновой. Но он не простил, и все сложилось так, как сложилось, а теперь девочка не может простить старика: «Мамашу не простил, а когда собака умерла, так и сам умер...»

Из осторожных расспросов Ивана Петровича мы узнаем, что дед «был прежде богатый», что «мамаша, еще прежде, чем я родилась, ушла от дедушки», что родилась Нелли за границей, где «мамаша жила одна со мной. У ней был друг, добрый, как вы... он ее еще здесь знал... Но он там умер, мамаша и воротилась...»

Иван Петрович предполагает, что это и был отец девочки, но Нелли знает правду: «Мамаша ушла с другим от дедушки, а тот ее и оставил...»

Иван Петрович не признается на этот раз, что он вздрогнул. Но ведь теперь история дочери Смита уже совсем совпадает с историей Наташи — и этот друг, «добрый, как вы», который «ее еще здесь знал», — даже девочке напоминает Ивана Петровича; обе истории развиваются параллельно, и ужас за Наташу не может не охватить Ивана Петровича: ведь идет четвертый день, на сегодня назначено решающее свидание с князем, неужели Наташа будет так же оставлена, покинута тем, кого она любит, и отец так же не простит ее, никого у нее не останется, кроме верного Ивана Петровича?

Так бегло, коротко мы узнаем историю дочери Смита. Нелли не говорит только одного: «с кем ушла ее мамаша и кто, вероятно, был и ее отец». Не говорит, хотя, видимо, знает. Но рассказ девочки длился несколько часов, а мы знаем только начало этого рассказа.

Достоевский сознательно не сообщает нам всех подробностей — он оставляет их до того времени, когда Нелли придется повторить свою историю. Еще долго мы не будем знать о ее мучительном единоборстве с обнищавшим, страстно любящим дочь стариком, ни за что не желающим смирить свою гордыню, о страшной нищете, в которой жила мать Нелли, о ее смерти — без прощения отца, и о странном переплетении всех этих событий в сознании девочки.

Пока кончается четвертый день: Ивану Петровичу, больному или здоровому, надо торопиться к Наташе, и он решился объяснить это Нелли и отправился к Наташе.

Глава VI. Наташа >>>