Тургенев в Петербурге. Глава 6. Г. А. Бялый. А. Б. Муратов
Литература
 
 Главная
 
Портрет И.С. Тургенева
работы К.А. Горбунова. 1872.
 
Портрет И.С. Тургенева
работы Ф.Е. Бурова. 1883.
Дом-музей И.С. Тургенева[2]
 
 
 
 
 
 
 
 
БИОГРАФИИ ПИСАТЕЛЕЙ
 
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ
(1818 – 1883)

ТУРГЕНЕВ В ПЕТЕРБУРГЕ[1]
 
ГЛАВА VI.
Народническое движение. В "Вестнике Европы". Тургенев и революционный Петербург. "Новь". Последние годы
 
В конце 60-х годов произошли новые изменения в общественной жизни России. К этому времени явственно сказались результаты крестьянской реформы. Россия вступила в период капитализма, происходила ломка привычных жизненных устоев. Спустя шесть лет после реформы Тургенев писал о пореформенных условиях жизни: «Новое принималось плохо, старое всякую силу потеряло, ... весь поколебленный быт ходил ходуном, как трясина болотная...» IX, 318). Прошло еще десять лет, и Л. Толстой сказал устами Левина: «...У нас теперь ... всё это переворотилось и только укладывается».

В. И. Ленин заметил по поводу этих слов: «...трудно себе представить более меткую характеристику периода 1861—1905 годов»[2]. Переворотился старый крепостнический, укладывался новый буржуазный строй. «Эта старая патриархальная Россия после 1861 года стала быстро разрушаться под влиянием мирового капитализма, — писал В. И. Ленин. — Крестьяне голодали, вымирали, разорялись, как никогда прежде, и бежали в города, забрасывая землю. Усиленно строились железные дороги, фабрики и заводы, благодаря „дешевому труду“ разоренных крестьян. В России развивался крупный финансовый капитал, крупная торговля и промышленность»[3].

Развитие капитализма и крестьянское разорение — вот что характеризовало русский пореформенный строй и определяло всю идейно-политическую жизнь страны. Реформа не удовлетворила народных требований: она была либерально-помещичьей, а не буржуазно-демократической. Поэтому в пореформенных условиях неизбежно должна была вновь вспыхнуть борьба за буржуазно-демократическое преобразование страны. Теорией этой борьбы было народничество.

В многочисленных работах о народничестве В. И. Ленин настойчиво подчеркивал «исторически реальное и прогрессивное историческое содержание народничества, как теории массовой мелкобуржуазной борьбы капитализма демократического против капитализма либерально-помещичьего...»[4]. Народничество как теория и как общественное течение генетически связано с революционно-демократическим учением Герцена и Чернышевского, но в пореформенных условиях оно черпало свои аргументы прежде всего в программных сочинениях новых теоретиков, заложивших основы так называемой «субъективной социологии».

В 1869 году появились две работы, ставшие своеобразным «евангелием» нового этапа демократического движения в России,—«Исторические письма» П. Л. Лаврова и «Что такое прогресс?» Н. К. Михайловского. В этих сочинениях исторический прогресс рассматривался как категория субъективная, как приближение к идеалу, извлеченному из абстрактного, внеисторического представления о некой естественной человеческой личности, индивидуальности с ее коренными запросами и стремлениями.

«Вы видите, — писал В. И. Ленин о теории прогресса Михайловского, — этого социолога интересует только такое общество, которое удовлетворяет человеческой природе, а совсем не какие-то там общественные формации, которые притом могут быть основаны на таком не соответствующем „человеческой природе" явлении, как порабощение большинства меньшинством. Вы видите также, что с точки зрения этого социолога не может быть и речи о том, чтобы смотреть на развитие общества как на естественно-исторический процесс... Мало того, не может быть речи даже и о развитии, а только о разных уклонениях от „желательного", о „дефектах", случавшихся в истории вследствие... вследствие того, что люди были не умны, не умели хорошенько понять того, что требует человеческая природа, не умели найти условий осуществления таких разумных порядков»[5].

Как уклонение от «желательного» народники рассматривали капиталистический строй, они стремились остановить капиталистическое развитие России и повернуть ход истории в нужном направлении. «Желательным» считали они укрепление крестьянской общины, в ней они видели залог самостоятельности работника и все надежды возлагали на энергию и волю интеллигенции, которую рассматривали как нечто единое и вовсе не связанное, с классами современного общества.

Но при всей ложности теории, на которую опирались народники, именно они вели в 70-х годах активную революционную борьбу против самодержавия и господства помещиков, именно они выступали защитниками интересов крестьянства. «...Масса энергичнейших и талантливых работников»[6], двинувшаяся «в народ», стремилась разъяснить крестьянам их собственную силу и поднять их на решительную борьбу против самодержавно-помещичьего строя. Народники-пропагандисты хотя и не достигли своих целей, немало сделали для просвещения крестьянской массы. В конце 70-х годов деятели «Народной воли» перешли к тактике террористической борьбы с наиболее реакционными деятелями правительственной партии. Террористическая тактика не привела к победе, однако нельзя забыть того, что в героическом поединке с правительством революционеры 70-х годов сумели создать централизованную организацию.

В. И. Ленин считал революционеров 70-х годов предшественниками русской социал-демократии и указывал на то, что их «жертвы пали не напрасно, несомненно, они способствовали — прямо или косвенно — последующему революционному воспитанию русского народа»[7].

Массовые суды над революционными деятелями 70-х годов — «процесс 50-ти» и «процесс 193-х» — привлекли к себе всеобщее внимание и вызвали усиление революционной борьбы. Мужественное поведение подсудимых будоражило умы. Ткач П. Алексеев на «процессе 50-ти» закончил свою речь словами: «Подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!» В. И. Ленин назвал эти слова великим пророчеством русского рабочего-революционера[8]. Большое впечатление произвел в 1878 году процесс В. И. Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова. Правительство вполне было уверено в обвинительном приговоре и передало ее дело суду присяжных, но, вопреки ожиданиям властей, присяжные заседатели оправдали В. Засулич. Л. Н. Толстой под свежим впечатлением процесса писал, что дело Засулич «похоже на предвозвестие революции»[9].

Все эти события снова заставили Тургенева ощутить свою оторванность от родины. С еще более пристальным вниманием начинает он следить за малейшими изменениями общественных настроений в стране. Газеты, письма друзей, рассказы знакомых — всё это, как и раньше, давало лишь самые общие представления о жизни России, поэтому по-прежнему необходимы были для него ежегодные поездки на родину.

Во время этих поездок Тургенев непременно посещал Петербург, и его литературная деятельность в это время оказалась наиболее прочно связана именно с Петербургом.

В первом номере петербургского журнала «Вестник Европы» за 1868 год появился рассказ Тургенева «Бригадир». С тех пор и до конца своей жизни писатель остается постоянным сотрудником этого журнала, издававшегося крупным общественным деятелем, либеральным историком и публицистом М. М. Стасюлевичем. И дело не только в том, что в «Вестнике Европы» Тургенев печатал все свои крупные произведения тех лет. Он снова, как и четверть века тому назад, смог ощутить себя журналистом, оказывающим воздействие на общее направление солидного и широко известного журнала. Тургенев дорожил тем, что может влиять на редактора в выборе сотрудников, рекомендовать ему начинающих авторов, а также — через журнал пропагандировать в России крупнейшие, произведения европейской литературы. Редактор чутко прислушивался к мнениям Тургенева и считался с его оценками и рекомендациями. Но главное, Стасюлевич очень дорожил сотрудничеством самого Тургенева. Это со всей очевидностью проявилось уже в 1870 году.

Тургенев приехал в Петербург утром 21 мая 1870 года и тотчас написал Стасюлевичу записку: «Я только что приехал сюда, остановился в гостинице Клея [№ 45] и очень бы желал теперь же увидеться с Вами насчет помещения небольшой статьи, в которой я описываю казнь Тропмана, в июньском номере «Вестника Европы»[10]. Оттого-то (так как времени осталось мало) я бы желал сегодня же вечером прочесть Вам ее. Я буду ждать Вас... Если статья не может появиться в июньском номере «Вестника Европы», то я принужден буду обратиться в другой журнал...» (П VIII, 231).

Чтение, очевидно, состоялось в тот же день; 23 мая Тургенев запрашивал корректуру, а еще через четыре дня сообщал о замеченных опечатках. «Казнь Тропмана» появилась в июньском номере журнала, через два дня после отъезда Тургенева из Петербурга, — очередной номер «Вестника Европы» аккуратно выходил первого числа каждого месяца.

24 мая писатель вместе с Анненковым был на обеде у М. М. Стасюлевича. Квартира редактора «Вестника Европы» на Галерной (теперь Красная) улице, в доме 20, стала тем «гостеприимным кровом» (П IX, 232), где Тургенев находил самый радушный прием: он присутствовал на писательских обедах у Стасюлевича, встречаясь здесь с либеральными писателями и публицистами «Вестника Европы», читал свои новые произведения. «Тургенев в свои приезды в Петербург всегда был желанным и дорогим гостем за „круглым столом", за которым дольше, чем в обыкновенные дни, приходилось засиживаться, слушая неисчерпаемые в своем разнообразии и прекрасные по своей конструкции рассказы великого писателя»[11], — вспоминал А. Ф. Кони об этих встречах у Стасюлевича.

В 1870 году Тургенев привез с собою оконченную повесть «Степной король Лир», предназначенную для журнала. Он читал ее П. В. Анненкову и А. К. Толстому и, услышав сдержанное мнение о своем новом произведении, «увидел необходимость произвести значительные исправления» (П VIII, 240).

В мае 1870 года Тургенев приехал в Петербург не один, — он показывал Россию своему английскому другу, критику и пропагандисту русской литературы в Англии, В. Ральстону, для которого жизнь Петербурга представляла большой и разнообразный интерес. Да и сам Тургенев активно интересовался жизнью столицы. По собственному признанию писателя, он «видел много любопытных вещей на выставках, в суде[12] и т. п.» (П VIII, 240).

Выставками Петербург был богат в тот сезон. Незадолго до приезда Тургенева в Россию на территории Соляного городка возле Летнего сада открылась Всероссийская мануфактурная выставка, призванная демонстрировать успехи русской промышленности, сельского хозяйства, военной техники, науки и искусства; там же были расположены «кавказская» и «ташкентская» выставки и выставка «предметов русской народной школы», созданная по инициативе Комитета грамотности. Кроме того, на углу Невского проспекта и Троицкой улицы в доме правления Общества для содействия русской промышленности и торговле (ныне улица Рубинштейна, дом 2) открылась выставка «образцов предметов, вывозимых из Индии и ввозимых в нее»; эти образцы доставил в Петербург через Суэцкий канал агент общества Е. И. Барановский (его брата, мирового судью А. И. Барановского, Тургенев хорошо знал). Все эти выставки свидетельствовали об ускорившемся процессе европеизации России, на который писатель возлагал в ту пору особенно большие надежды.

29 мая Тургенев уехал вместе с Ральстоном в Спасское, а на обратном пути за границу в Петербурге был только проездом. Прибыв в столицу 29 июня, он уже на следующий день отправился в Баден-Баден. Я. П. Полонский, которого Тургенев обещал навестить тогда, едва успел с ним попрощаться перед входом в гостиницу Клея. Тургенев спешил: еще в пути его застало известие о начале франко-прусской войны.


Посещение России в 1870 году оказалось слишком кратким, и Тургенев рассчитывал зимой приехать снова на более продолжительное время.

Он приехал в Петербург 13 февраля 1871 года и поселился в гостинице Демута, в номере 7, в двух «довольно скверных, зато теплых» комнатках (П IX, 16). На этот раз писатель пробыл в столице три недели, и его с первого же дня захватил «петербургский вихрь» (П IX, 370).

Жизнь Тургенева в Петербурге в 1871 году чем-то напоминала его жизнь в столице в 50-х годах. Но обстановка существенно изменилась. Тогда либеральные деятели мечтали о воплощении своих идеалов и стремлений, ожидали реформ и были одержимы лихорадкой деятельности. Теперь, оставаясь в положении стороннего наблюдателя, Тургенев видел, что появились новые деятели, которым нет дела до волнений «отцов». Писатель стремился понять «детей», их идеалы и надежды. Но понять всё это было не так-то легко. Тургеневу казалось, что после «Отцов и детей» и «Дыма» молодежь записала его в «отсталые» и не искала встреч и разговоров с ним. Он проводил время в беседах с друзьями, видел множество разных лиц, ио среди них почти не было тех «детей», которые активно начали «заявлять» о себе уже в конце 60-х годов.

«Как правило, мой день начинается очень рано нашествием старых друзей, старых знакомых или же лиц, намеренных так или иначе меня эксплуатировать, либо имеющих до меня дело... — «отчитывался» Тургенев в одном из писем к П. Виардо. — Затем следуют разъезды, представляющие значительные трудности для передвижения из-за ужасной грязи, которой полны все улицы, а также потому, что на этот раз я не позволяю себе роскоши иметь экипаж; затем наступает время обеда» (П IX, 367). Его день заполнен буквально до отказа разнообразными визитами, дружескими и полуофициальными обедами, концертами, лекциями, всевозможными хлопотами.

Вот «хроника» жизни Тургенева в Петербурге в феврале 1871 года. Днем 13 февраля он ездил к В. С. Серовой — вдове композитора, которая жила на Васильевском острове, на 15-й линии, дом 8. Тургенев должен был узнать о старшей дочери П. Виардо Луизе Эритт, разошедшейся со своим мужем и демонстративно уехавшей в Россию, где она долгое время преподавала пение и музыку. Обедал Тургенев в английском клубе, в доме Бенардаки на Невском проспекте, и имел возможность познакомиться с мнением русской публики относительно франко-прусской войны. «Здесь очень вооружены против Германии и очень сочувствуют Франции, но немного смущены тем, что она выказала себя так мало талантливой, и тревожатся за ее будущее, — писал он П. Виардо. — По-видимому, даже в высших сферах желают успеха умеренной республике и довольны, видя у власти Тьера» (П IX,17). Вечер Тургенев провел у Анненкова.

Днем 14 февраля Тургенев «познакомился с молодым русским скульптором из Вильны, обладающим незаурядным талантом. Он изваял статую Ивана Грозного, небрежно одетого, сидящего с Библией на коленях, погруженного в грозное и мрачное раздумье, — сообщал Тургенев П. Виардо. — Я нахожу эту статую несомненным шедевром исторического и психологического проникновения, великолепным по исполнению. И сделано это совсем молодым человеком, бедным, как церковная крыса, болезненным, который начал заниматься ваянием и научился читать и писать только в двадцать два года; до этого он был рабочим... Spiritus flat ubi vult [дух веет где хочет]. В этом бедном болезненном юноше есть, несомненно, гениальность. Его посылают в Италию для поправки здоровья. Зовут его Антокольским; вот имя, которое не умрет» (П IX, 363)[13]. Вечером того же дня Тургенев был на музыкальном собрании у В. С. Серовой и на концерте в Мариинском театре. Особенно понравились ему певица Лавровская — ученица П. Виардо, и молодой бас Мельников.

Следующий вечер Тургенев провел в Шахматном клубе, помещавшемся в здании Немецкого собрания (Демидов переулок, дом 1), где узнал о предварительных условиях мира, подписанных Германией и Францией в Версале. «Здесь все полны сочувствия к Франции, но от этого становится еще горше...» (П IX, 364) — писал Тургенев П. Виардо.

16—18 февраля Тургенев видел мало народу и всё время был занят подготовкой очередного тома собрания своих сочинений. В 1871 году издательство братьев Салаевых выпускало восьмой том, в который вошли произведения Тургенева конца 60-х — начала 70-х годов.

В эти же дни Тургенев позировал известному художнику H. Н. Ге, обедал у обер-прокурора сената А. А. Половцова, «своего рода петербургского пройдохи, который, женившись на побочной дочери банкира Штиглица, страшно разбогател, живет во дворце, дает утонченные обеды и т. д.». Вернувшись домой, написал статью об Антокольском[14]. «Нужно бить в барабаны ради него и постараться, чтобы был наконец выполнен заказ, сделанный ему двором[15], и чтобы он получил немного денег на поездку в Италию» (П IX, 364), — писал Тургенев П. Виардо.

19 февраля Тургенев присутствовал на обеде, который ежегодно устраивали члены бывшего комитета по подготовке крестьянской реформы. «Я был единственным приглашенным, помимо членов комитета, и это очень большая честь для меня, единственная честь подобного рода, которая может меня тронуть, — сообщал он П. Виардо. — Но этим дело не ограничилось; эти господа пили за мое здоровье! Быть может, я должен был бы этого ожидать и приготовить спич, но так как я об этом не подумал, то пробормотал с моей обычной красноречивостью несколько невразумительных слов... В конце концов они могли видеть, что я взволнован, потому что я в самом деле волновался, вот и всё» (П IX, 364). Вечером того же дня Тургенев «отправился на раут к некоей графине П...[16] много знакомых... малоинтересные разговоры» (П IX, 365).

Тургенев не мог жаловаться на отсутствие внимания к себе со стороны старых друзей, а также чиновного и даже великосветского Петербурга. Он имел возможность слышать официальные и полуофициальные мнения о государственных делах, много говорил о политике и литературе. 20 февраля писатель получил приглашение от великой княгини Елены Павловны, с которой вел «политический разговор»; сразу после этого он поехал на «литературный обед» к Стасюлевичу. Впрочем, эта среда была Тургеневу хорошо известна. Ему не хватало другого — живого общения с молодежью.

Тургенев ищет новых встреч и новых впечатлений, его интересует всё, что свидетельствует о живых, дееспособных силах России. Поэтому столь большое впечатление произвело на него «собрание педагогического общества [в помещении 2-й гимназии — Казанская улица (теперь улица Плеханова), дом 21], где молодая девятнадцатилетняя барышня ... перед двумя сотнями слушателей в диспуте на историческую тему отстаивает свое мнение с редкостными знаниями, уверенностью и красноречием» (П IX, 365). Этой «барышней» была С. К. Кавелина (в замужестве Брюллова), дочь К. Д. Кавелина.

На заседании, о котором пишет Тургенев, был прочитан реферат педагога Я. Г. Гуревича «О преподавании истории в среднеучебных заведениях» и затем предложена дискуссия по тезисам прочитанного еще в январе доклада другого русского педагога В. Д. Сиповского на ту же тему. Тезисы были опубликованы. Сиповский предлагал заменить систематическое преподавание всеобщей истории в гимназиях изучением лишь наиболее важных эпох. Кавелина же, соглашавшаяся с Сиповским в критике общего состояния гимназического курса истории, возражала против основного тезиса автора. «Вот это, несомненно, нечто новое, ни тени педантизма, детская непосредственность, такая полная отрешенность от всего личного, что исчезает всякая робость. Это удивительно! Ей хлопали оглушительно. В аудитории было много барышень, учительниц» (П IX, 365—366), — писал Тургенев под свежим впечатлением от диспута.

О том же вспоминала писательница и переводчица Е. И. Апрелева, встретившаяся с Тургеневым сразу же после окончания заседания общества. «Тургенев был очарован, но его приводило в восхищение и внушало какое-то трогательное благоговение главным образом то, что эта очаровавшая его девушка была русская девушка. В ней он видел нарождающийся новый тип честной, благородной русской женщины, бодрой, умной, кроткой, веселой при изумительном трудолюбии и обширном образовании. Лицо его, когда он это высказывал, сияло, и глаза утратили обычное грустное выражение. Для него вечер в педагогическом собрании, на котором так блистательно выступила талантливая, симпатичная русская девушка, составлял радостное событие, и радость эта подтверждала его горячую любовь к родине...»[17].

Но таких впечатлений Тургенев вынес немного из своего пребывания в Петербурге в 1871 году. Его день чаще всего состоял из привычных дружеских, деловых и светских встреч. «...Визиты литературные и деловые, визиты ко мне и отданные мною; здешняя жизнь моя — одна сплошная суета; и я буду очень рад, когда покачу в тихую Москву и в еще более тихое Спасское. Всё это необходимо; но когда оно кончится, будет очень приятно...» (П IX, 368) — писал Тургенев П. Виардо.

21 февраля он позировал художнику К. Е. Маковскому, потом был на концерте А. Г. Рубинштейна в Дворянском собрании и обедал у Анненкова. Следующий день Тургенев тоже провел у Анненкова, который отмечал годовщину своей свадьбы. 23 февраля он обедал у графини Н. Д. Протасовой и вел политические разговоры, главным образом об итогах франко-прусской войны, затем пошел в Эрмитаж и был на вечере у В. М. Жемчужникова, брата известного поэта, где застал «многих приверженцев новой русской музыкальной школы», среди которых был М. А. Балакирев.

До самого последнего дня своего пребывания в Петербурге Тургенев вел всё ту же, по его словам, «суетливую» жизнь; его дни буквально «разобраны до ниточки» (П IX, 38): «литературные, то есть скучные, визиты», сеансы у Ге и Маковского, обед «с тремя молодыми литераторами», «вечер у одной очень скучной женщины», у г-жи М..., обед у графа А..., «человека тоже довольно-таки скучного, но полного благих намерений в отношении литературы; он собирается основать обширное словарно-энциклопедическое предприятие; он очень богат, и нужно это поощрять (не богатство, а предприятия). Оттуда я отправился в другой салон, тоже политико-литературный, но с немного более определенной окраской, так что я имею представление о различных оттенках того, что можно назвать общественным мнением в сага patria» [дорогом отечестве] (П IX, 368—369).

Тургенев был на репетиции оперы А. Н. Серова «Вражья сила» и на концерте Русского музыкального общества в зале Дворянского собрания; он присутствовал на лекции известного физиолога И. М. Сеченова, состоявшейся в зале Петербургского собрания художников (в доме Кононова — набережная Мойки, дом 61), и даже принимал участие в опытах ученого.

Из всех этих разнообразных встреч Тургенев хотел составить общее представление о современной России, ее настроениях, стремлениях и общественном мнении. Он ощущал, что его связи с родиной ослабевают, и использовал любой случай, чтобы возобновить старые знакомства, больше понять и увидеть. «Если я задержался дольше, чем предполагал, в Петербурге, — писал Тургенев П. Виардо, — то это потому, что нашел здесь множество полуоборванных нитей, которые мне пришлось вновь связывать, чтобы не порвать совсем всех отношений с Россией, а этого делать я пока не желаю» (П IX, 371).

27 февраля Тургенев участвовал в «литературно-музыкальном утре» в пользу раненых французских солдат. Оно состоялось в том же зале Петербургского собрания художников при огромном стечении народа и было необычайно разнообразно по своему репертуару: в нем приняли участие писатели и публицисты (П. Д. Боборыкин, И. Ф. Горбунов и другие), русские музыканты и артисты французской труппы; была представлена «живая картина», изображавшая «апофеоз Гарибальди», прочитаны воспоминания о гарибальдийцах, французские и русские стихи и т. д. «Немножко кафешантанно, правда, — писал Тургенев, — музыка отвратительная; но масса публики, кипящей молодостью...» (П IX, 369). Тургеневу был оказан самый восторженный прием, тем более для него неожиданный, что писатель был уверен в окончательном охлаждении к нему русской публики. «Что касается меня, — писал Тургенев П. Виардо, — то должен сознаться, что никогда еще я не был предметом таких — простите мне это слово! — оваций... У меня было такое ощущение, словно крупный грозовой дождь, быстрый и сильный, льется мне на голые плечи. Я читал отрывок из „Записок охотника“ под названием „Бурмистр“; мне кажется, я прочел довольно хорошо, напряжение моих нервов ослабло за время всего этого шума, и я был спокоен, притом публика была так благожелательна!» (П IX, 369). «С.-Петербургские ведомости» писали об этом утре: «Событием его мы считаем восторженный прием, оказанный одному из участников — И. С. Тургеневу. Русская публика изменчива в своих симпатиях. ...И. С. Тургенева встретили при входе его в залу крики и рукоплескания, не умолкавшие несколько минут. То же повторилось и перед чтением рассказа из „Записок охотника“. Автор выбрал „Бурмистра“ и прочел его мастерски, спокойно, с тонкими оттенками выражения, юмором и силой. Весь букет крепостничества вышел живым перед глазами слушателей в виде такой картины прошлого, которая, в различных видоизменениях, существует отчасти и поныне»[18].

Таким образом перед отъездом из Петербурга Тургенев имел возможность несколько разувериться в том, что русские читатели его забыли. Еще одно подтверждение тому писатель получил на заседании основателей Русского литературно-артистического общества.

Вечером 27 февраля Тургенев посетил одного из наиболее популярных русских актеров — В. В. Самойлова — и виделся у него с А. Г. Рубинштейном. Рубинштейн и привлек Тургенева к организации этого общества, призванного объединить артистическую и литературную интеллигенцию Петербурга. «Эта мысль долго обсуждалась, и в конце концов решили устроить пробный вечер в будущий четверг (этот день выбрали потому, что в пятницу я уезжаю), составили списки приглашенных и обращения. Я должен был подписать обращение к литераторам» (П IX, 370), — писал Тургенев П. Виардо.

Учредительное собрание состоялось 4 марта, в 10 часов утра, в большом зале гостиницы Демута, и на нем Тургенева чествовали как одного из самых любимых русских писателей. «Я стал очень популярен в Петербурге, — сообщал он П. Виардо, — вкусы публики изменчивы. На этом заседании пили за мое здоровье под гром рукоплесканий» (П IX, 41).

Пребывание Тургенева в Петербурге зимой 1871 года оказалось для него и важным и утешительным. «Всё, что ни говори, почва, родная земля, родной воздух» (П IX, 65), — писал он И. П. Борисову, соседу по имению. Тургенев намеревался задержаться в Петербурге и на обратном пути из Спасского. Однако боязнь холеры, вспыхнувшей в русской столице в начале марта, заставила его проехать через Петербург не задерживаясь. Тургенев прибыл на Николаевский вокзал утром 22 марта, а уже днем уехал с Варшавского вокзала в Берлин. По выражению писателя, он, «пролетев с одной чугунки на другую, пожалел, но не поколебался» (П IX, 67).

Впрочем, Тургенев намеревался уже в ноябре 1871 года снова приехать в столицу на три месяца. Но обстоятельства задержали его за границей, и лишь в мае 1872 года писатель снова попал в Петербург, и то на непродолжительное время.

Он приехал 12 мая, остановился в гостинице Демута, а 19 мая покинул столицу. Тургенев занимался на этот раз лишь самыми необходимыми делами. Он отказывался от приглашений и даже не успел точно узнать о местопребывании В. В. Стасова, с которым желал встретиться. На пути за границу писатель пробыл в Петербурге менее суток.


Тургенев собирался вернуться в Россию сперва в конце 1872 года, затем — в январе 1873 года; болезнь и разного рода дела заставили его снова отложить свой приезд до весны, а потом и до зимы. Лишь 7 мая 1874 года, то есть фактически после трехлетнего перерыва, Тургенев наконец опять приехал в Петербург. Остановился он всё в той же гостинице Демута.

За время отсутствия Тургенева в России произошли важные события и значительные перемены. Еще в 1871 году писатель был очень обеспокоен усилением цензурных преследований печати, принимавших откровенно полицейский характер. Он негодовал и по поводу назначения М. Н. Лонгинова, в 40-х годах либерального критика и писателя, а затем — «сквернейшего по всей Руси губернатора» и откровенного реакционера, «начальником нашей несчастной прессы» (П IX, 196). Прошумел в Петербурге взволновавший всех открытый процесс нечаевцев[19], первый в ряду многочисленных политических процессов 70-х годов. Материалы этого процесса публиковались в «Правительственном вестнике» и широко освещались русской и иностранной прессой. «Что за нелепица, гнусность — и как в то же время интересно всё это невообразимое нечаевское дело!» (П IX, 115) — писал Тургенев из Лондона Анненкову 17 (29) июля 1871 года. Слишком краткое посещение Петербурга в мае 1872 года не могло дать Тургеневу представления об общественных переменах и политической обстановке в России.

Наблюдения за жизнью России 1872—1874 годов лишь обострили желание Тургенева приехать на родину. Он видел появление в России новой революционной силы и внимательно присматривался к революционным народникам. С некоторыми он встречался за границей, и ему хотелось возможно больше узнать об их деятельности в самой России.

19 (31) января 1874 года, сообщая М. В. Авдееву о своем намерении надолго приехать в Петербург, Тургенев писал: «Темное и не совсем даже понятное время наступает на Руси!» (П X, 189). Многое писателя удивляло, во многом он хотел убедиться воочию. «...Странная земля и странное государство!» (П X, 134) — говорил он о России 70-х годов Анненкову.

В то время Тургенев обдумывал план своего романа «Новь», и поездка в Россию для него становилась совершенно необходимой. Он писал С. К. Кавелиной 21 декабря 1872 (2 января 1873) года: «...я сам понимаю и чувствую, что мне следует произвести нечто более крупное и современное — и скажу Вам даже, что у меня готов сюжет и план романа — ибо я вовсе не думаю, что в нашу эпоху перевелись типы и описывать нечего; но из двенадцати лиц, составляющих мой персонал, два лица не довольно изучены на месте — не взяты живьем; а сочинять в известном смысле я не хочу — да и пользы от этого нет никакой — ибо никого обмануть нельзя. Следовательно, нужно набраться материалу. А для этого надо жить в России. ...И выходит из всего этого, что мне надо стараться помочь горю хоть временными пребываниями на Руси, что я и намерен привести в исполнение. Но достаточны ли будут эти наезды? Это скажет мне моя литературная совесть. Коли да — напишу мой роман; коли нет — ну и аминь! Придет другой и исполнит то, что у меня мелькает в голове, и, вероятно, гораздо лучше моего» (П X, 48—49).

О пребывании Тургенева в Петербурге в мае 1874 года сохранилось лишь немного отрывочных сведений, хотя известно, что у него там было очень много дел. В Петербурге он закончил работу над новым собранием своих сочинений, выпускавшихся московским издательством братьев Салаевых, и вел переговоры со Стасюлевичем о переводах произведений Флобера и Золя для «Вестника Европы». Тургенева волнуют и внутренняя политика русского правительства, и литературные новости и настроения. «Впечатления, вынесенные мною с родины, не могут быть вкратце высказаны, — писал он П. Лаврову 23 ноября (5 декабря) 1874 года,— в общей сложности они не дурны — хотя во всех официальных сферах и в литературе утешительного мало. Особенно литература находится в совершенном упадке — всякие живые воды в ней иссякли — это чувствуется всеми» (П X, 331).

Литература, театр, музыка, как это видно из приведенного письма, особенно интересовали Тургенева. 17 мая писатель был на спектакле Александрийского театра, где давалась пьеса Островского «Лес». «Разыграна пиэса была довольно плохо, — но какая это прелесть! — писал он автору. — Характер „трагика“ [Несчастливцева играл П. С. Степанов, Счастливцева — С. В. Шумский] один из самых Ваших удачных» (П X, 247).

Известно также, что Тургенев упросил В. В. Стасова, с которым часто виделся во время своих посещений Петербурга и по-прежнему спорил о русском искусстве, устроить у себя музыкальный вечер. Его желание было исполнено, но Тургенев неожиданно почувствовал приступ своей застарелой болезни и вынужден был уехать. Он так и не слышал в тот вечер русской музыки, хотя и познакомился с ведущими композиторами «русской школы» — А. П. Бородиным, М. П. Мусоргским, Ц. А. Кюи и другими.

В этот свой приезд в Петербург Тургенев познакомился также с известным судебным деятелем пореформенной поры А. Ф. Кони. «Его [Тургенева] вообще интересовали наши новые суды, — вспоминал Кони, — а затем особое его внимание остановил на себе разбиравшийся в этом году при моем участии, в качестве прокурора, громкий, по личности участников, процесс об убийстве помещика одной из северных губерний, соблазнившего доверчивую девушку и устроившего затем брак ее со своим хорошим знакомым, от которого он скрыл свои предшествовавшие отношения к невесте... Переписка участников этой драмы, дневник жены и личность убийцы, обладавшего в частной и общественной жизни многими симпатичными и даже трогательными свойствами, представляли чрезвычайно интересный материал для глубокого и тонкого наблюдателя и изобразителя жизни, каким был Тургенев. Он хотел познакомиться с некоторыми подробностями дела и со взглядом на него человека, которому выпало на долю разбирать эту житейскую драму пред судом»[20].

Далее Кони рассказал курьезный эпизод о том, как он пытался дать возможность Тургеневу «посмотреть самое производство суда с присяжными». В тот день разбирательство шло при закрытых дверях, и товарищ председателя заявил Кони, что допустить писателя в зал заседания может только в том случае, если он «чин судебного ведомства». Наведя справки, Кони установил, к удивлению Тургенева, что тот уже давно «почетный мировой судья и даже по двум уездам».

«Введенный мною в „места за судьями“ залы заседания, — писал Кони, — Тургенев чрезвычайно внимательно следил за всеми подробностями процесса»[21]. Во время перерыва Кони познакомил писателя с товарищем председателя и членами суда; один из них, «почтенный старик-труженик, горячо преданный своему делу, но кроме этого дела ничем не интересовавшийся», принял Тургенева за председателя казенной палаты в каком-то губернском городе; о писателе Тургеневе он никогда не слышал.

В мае 1874 года произошла также краткая, но, по выражению Тургенева, «фантастическая встреча с Гончаровым»: они встретились на Невском проспекте и, разговаривая, свернули на Екатерининский канал (ныне канал Грибоедова). Тургенев так писал об этой встрече Анненкову: «Теперь он укоряет меня в том, что я все мысли его произведений выкрадываю и передаю — кому? Французским романистам, все сочинения которых будто бы не что иное, как худо скрытое подражание „Обломову“ и „Обрыву". И для чего я это делаю? Для того, чтобы сделать невозможными переводы его романов... и таким образом сохранить в глазах французов первенство в русской литературе!» (П X, 250). Разговор послужил причиной новой размолвки писателей.

В этот приезд Тургенев стремился «набраться материалу» для романа «Новь» и как можно лучше узнать жизнь русской столицы — центра общественной жизни страны. Поездка на родину, и прежде всего в Петербург, по признанию писателя, оказалась «не бесполезной»: он «нашел почти всё, что искал». «Есть очень странные — и интересные — вещи в „сага patria“», — писал Тургенев Флоберу. «Моя сага patria — всё же удивительная страна!»— повторил он в письме к своему немецкому приятелю Л. Пичу (П X, 441, 439). Тургенев имел возможность многое увидеть и услышать, чтобы судить о русской жизни 70-х годов.

Главное, что могло заинтересовать писателя во время его пребывания в Петербурге, — это начавшийся там 7 мая и окончившийся 20 июля 1874 года так называемый процесс долгушинцев (по имени основателя революционно-народнического кружка А. В. Долгушина). Кружок возник осенью 1872 года в Петербурге. Участники его были убеждены в готовности народа к революции и ставили своею целью революционную пропаганду среди крестьян и подготовку бунтов. Материалы процесса тогда же публиковались в официальной русской прессе и безусловно привлекли большое внимание Тургенева; они нашли свое отражение в романе «Новь».

Но знакомство Тургенева с революционерами-народниками этим не ограничилось. Есть все основания полагать, что в Петербурге писатель встречался с некоторыми деятелями народнического движения. Во всяком случае, на это есть указание в его письме к П. Лаврову от 23 ноября (5 декабря) 1874 года.

В 1874 году возникла известная полемика между двумя идеологами русского народничества П. Лавровым и П. Ткачевым по вопросу о тактике народников. В 1874 году Ткачев опубликовал в Лондоне брошюру («Задачи революционной пропаганды в России. Письмо к работникам журнала „Вперед!“». Лондон, 1874), в которой резко выступил против программы журнала «Вперед!», отстаивавшего идею длительной и планомерной социалистической пропаганды. Ткачев доказывал, что русский крестьянин, этот «революционер по инстинкту», уже готов к революции и нужно только одновременно в нескольких местах разбудить в народе чувство недовольства, чтобы произошло объединение революционных сил, тогда победа народа будет обеспечена. В своем ответе («Русской социально-революционной молодежи. По поводу брошюры: ,,Задачи революционной пропаганды в России“». Лондон, 1874) редактор журнала «Вперед!» Лавров настаивал на необходимости тщательной подготовки революции в России. В полемике русских деятелей принял участие и Ф. Энгельс. Он оценил взгляды Ткачева как «сверхребяческое представление о ходе революции» и высмеял его мысль, будто «революции можно делать по заказу, как кусок узорчатого ситца или самовар»[22].

Тургенев, часто встречавшийся с редактором «Вперед!» и даже оказывавший ему материальную помощь в издании журнала, высказал свое отношение к его взглядам. При этом он ссылался на те впечатления, которые вынес из России. Тургенев писал Лаврову: «В Вашей полемике против Ткачева Вы совершенно правы; но молодые головы вообще будут всегда с трудом понимать, чтоб можно было медленно и терпеливо приготовлять нечто сильное и внезапное... Им кажется, что медленно приготовляют только медленное — вроде постепенной реформы и т. д. Это самое впечатление выносят молодые люди из чтения Вашего журнала, который в большом количестве проник в Россию и получил там авторитет и значение» (П X, 331). Разумеется, это не означает, что Тургенев был единомышленником Лаврова. Напротив, он полемизировал с ним по поводу программы журнала «Вперед!», считая, что Лавров напрасно нападает на либералов-конституционалистов. Во время пребывания в Петербурге Тургенева, конечно, живо интересовало отношение русской молодежи к идеям журнала «Вперед!».

Однако разнообразные впечатления, вынесенные из пребывания в России в 1874 году, всё же казались Тургеневу недостаточными для окончательных суждений, и следовательно для завершения романа. В письме Анненкову из Спасского, сообщая о своем намерении не останавливаться в Петербурге при возвращении за границу, писатель сказал об этом достаточно определенно: «Я очень доволен нынешним своим визитом в Россию — но в то же время я убедился, что, если я хочу сделать что-нибудь дельное, современное, большое, словом, если я хочу окончить задуманный — и начатый — мною роман, я непременно должен — как это ни жутко — вернуться на зиму в Петербург» (П X, 250).

Тургенев всё же задержался в Петербурге: в Спасском он заболел и был вынужден, приехав в столицу 3 июля 1874 года, пролежать в гостинице Демута почти три недели. Это переменило все его планы. Едва выбравшись из Петербурга, он писал Анненкову: «Путешествие мое в Россию началось было очень хорошо: я много увидел и услышал нового, делал штудии — даже работал; а потом всё пошло к черту. Лежа, как бревно, на спине по неделям, трудно упражняться в сочинительстве! Я совсем было решился часть зимы провести в России для окончания моей работы; но теперь — слуга покорный! Из работы выйдет что господу угодно — вероятно, ничего» (П X, 266—267).

Я. П. Полонскому еще из Петербурга Тургенев писал о своем вынужденном решении: ни зимой, ни в будущем году не приезжать в Россию.

Почти два года Тургенев провел за границей. Он жадно ловил вести из Петербурга, хотя они были далеко не радостны. О положении в России писатель судил преимущественно на основании бесед с эмигрантами, всё чаще навещавшими его в Париже. Внутриполитическая жизнь России не располагала к оптимистическим прогнозам. «Время, в которое мы живем, сквернее того, в котором прошла наша молодость, — писал Тургенев редактору газеты «Новое время» А. С. Суворину 14 (26) февраля 1875 года. — Тогда мы стояли перед наглухо заколоченной дверью; теперь дверь как будто несколько приотворена, но пройти в нее еще труднее» (П XI, 26). Цензурные преследования и аресты, аморализм и беспринципность людей, облеченных властью, реакция — вот что прежде всего огорчало Тургенева; писатель всё более убеждался в невозможности осуществления либеральных реформ сверху.

24 мая 1876 года Тургенев наконец приехал в Петербург (поселился снова в гостинице Демута), но пробыл в столице лишь неделю. Он спешил в Спасское, намереваясь там всё же закончить свой роман.

В Петербурге Тургенев вел жизнь, ставшую для него привычной во время кратких ежегодных посещений России; разнообразные встречи и дела поглощали всё его время. На этот раз Тургенев вел переговоры с М. М. Стасюлевичем и А. С. Сувориным о сотрудничестве Золя в петербургской прессе, заручился согласием М. Е. Салтыкова-Щедрина о том, что «Отечественные записки» будут периодически помещать корреспонденции французского писателя. С князем А. А. Мещерским, секретарем отделения статистики Русского географического общества, писатель обсуждал вопрос о денежной помощи экспедиции выдающегося ученого H. Н. Миклухо-Маклая на острова Тихого океана.

1 июня Тургенев уехал в Спасское, где приводил в порядок свои финансовые дела и успешно работал над «Новью», закончив черновую редакцию романа.

В это время развернулись события, положившие начало национально-освободительной борьбе балканских славян против турецкого владычества. Турецкое правительство, стремясь подавить освободительное движение славянских народов, разжигало у мусульманского населения религиозную вражду к «неправоверным» славянам. Это приводило к кровавым расправам над мирными жителями славянских сёл и деревень, над стариками, женщинами, детьми. О диком варварстве, свирепости и религиозном исступлении много говорилось в связи с этими страшными насилиями, которым подвергались балканские славяне, находившиеся под турецким игом.

Тургенев откликнулся на балканские события стихотворением «Крокет в Виндзоре», в котором с гневом клеймил политику попустительства этим зверствам со стороны Англии, союзницы Турции. Это была волнующая аллегория. В Виндзорском бору королева Англии играет в крокет; ей чудится, что вместо крокетных шаров «катаются целые сотни голов, обрызганных кровию черной». Кровь заливает край королевской одежды. Королева в ужасе: «На помощь, британские реки!» — «Нет, ваше величество! вам уж не смыть той крови невинной во веки». «Крокет в Виндзоре» Тургенев «придумал ночью, во время бессонницы, сидя в вагоне Николаевской дороги — и под влиянием вычитанных из газет болгарских ужасов» (П XII, кн. 7, 37). Приехав в Петербург 19 июля, он записал его (под стихотворением дата: «С.-Петербург, 20 июля, 1876») и попытался опубликовать в «Новом времени». Но то ли вмешалась цензура, то ли газета не решилась поместить стихотворение, но оно так и не увидело света в 1876 году, что, однако, как писал Тургенев, «не помешало этим виршам облететь всю Россию, быть читанными на вечерах у наследника — и переведенными на немецкий, французский, английский языки!» (П XII, кн. 1, 37—32). Стихотворение распространялось даже в виде листовок, отпечатанных в Лейпциге. В 1876 году оно было опубликовано в подлиннике и в болгарской эмигрантской печати. Всюду стихотворение пользовалось громадным успехом.

В Петербурге Тургенев не задержался: уже 21 июля 1876 года он уехал.


Во Франции писатель закончил роман «Новь». В январском номере «Вестника Европы» за 1877 год печаталась его первая часть.

Время было очень тревожное; газеты и телеграф приносили сведения о новых политических демонстрациях и арестах в Петербурге, о готовящихся массовых политических процессах. «Новь» оказалась острозлободневным романом, и Тургеневу пришлось пережить немало волнений, прежде чем это произведение появилось в печати. Возникли даже опасения, что цензура не пропустит роман. 6 декабря 1876 года в Петербурге перед Казанским собором состоялась массовая политическая демонстрация студентов-народников и рабочих. Это событие могло прямо отразиться на судьбе «Нови», и Тургенев написал Стасюлевичу «предохранительное письмо», в котором объяснял, что основная мысль романа «в сущности, цензурна и благонамеренна», что в нем нет ни прославления, ни оскорбления молодежи. «Я решился выбрать среднюю дорогу, — писал Тургенев, — стать ближе к правде; взять молодых людей, большей частью хороших и честных — и показать, что, несмотря на их честность, самое дело их так ложно и нежизненно, что не может не привести их к полному фиаско» (П XII, кн. 7, 44). Это письмо Стасюлевич должен был использовать в случае цензурных затруднений.

Книжка «Вестника Европы» вышла 1 января 1877 года, а уже через неделю русские газеты начали активную полемику. Отзывы критики были в основном отрицательными. Это повлияло на решение Тургенева возвратиться в Петербург в начале года. Уже 15 (27) января 1877 года он упоминал в одном из писем: «Поездка моя поневоле отсрочена; мне хочется дать испариться скверному впечатлению „Нови“ — что, впрочем, долго затянуться не может; в половине или в конце марта я приеду в Петербург...» (П XII, кн. 7, 69). Но Тургенев не приехал и в марте: появилось окончание «Нови», и «скверное впечатление» от нового романа не «испарилось».

А между тем вскоре писатель имел возможность убедиться, что картины современной жизни, изображенные им в «Нови», верны, что он обратил внимание на важные проблемы жизни молодежи 70-х годов.

21 февраля 1877 года в Петербурге в особом присутствии правительствующего Сената начался упомянутый выше процесс по «делу о разных лицах, обвиняемых в государственном преступлении" по составлению противозаконного общества и распространению преступных сочинений», или «процесс 50-ти». «Очень бы мне хотелось приехать пораньше в Петербург, — писал Тургенев Я. П. Полонскому 21 февраля (5 марта) 1877 года, — чтобы застать еще тот процесс нигилистов, который должен сегодня начаться...» (П XII, кн. 7, 102). А в письме к А. В. Головнину от 25 февраля (9 марта) добавлял: «Вы не можете себе представить, как бы мне хотелось присутствовать на процессе, который начался в Сенате — и воочию увидать всех этих полубезумных детей... Но едва ли я смогу вырваться отсюда раньше трех недель! Факт знаменательный — и ни в какой другой земле — решительно ни в какой — невозможный: из 52-х политических преступников — 18 женщин!! А мне г-да критики говорят, что я выдумал Марианну, что таких личностей не бывает!» (П XII, кн. 7, 103). То же писатель повторял и в письме к своей петербургской знакомой, баронессе Ю. П. Вревской, которая присутствовала на суде; он просил ее прислать «несколько заметок насчет юных нигилисток, которых судят теперь в Петербурге» (П XII, кн. 7, 109).

Тургенев приехал в Петербург 22 мая 1877 года и остановился в меблированных комнатах г-жи Булье, в квартире «из двух комнат в бельэтаже, окна на улицу», недалеко от гостиницы Демута[23] (Большая Конюшенная, дом Петропавловской церкви, кв. 15; теперь Невский проспект, дом 22). Все мысли писателя были заняты спорами по поводу романа «Новь» и недавно закончившегося «процесса 50-ти». Мнения критики о новом романе Тургенева несколько переменились после этого процесса: судебные отчеты, печатавшиеся в русских газетах, убеждали в правдивости картин народнического движения, изображенных в «Нови».

Действие романа начинается в 1868 году в Петербурге, на Офицерской улице, в маленькой комнатке пятиэтажного дома, где квартирует студент историко-филологического факультета Петербургского университета Алексей Нежданов. Из разговора собирающихся у него участников революционной организации сразу выясняется, что толкнуло молодежь к борьбе с самодержавным правительством.

Крестьянская реформа не только не принесла облегчения народу, она разорила его — эта мысль возникает сразу и затем неоднократно подчеркивается на протяжении романа. Бедствует и голодает крестьянство, в грязи и копоти живут рабочие, пухнут с голоду малые дети, под полицейским гнетом стонет демократическая интеллигенция, идут аресты, благоденствуют фабриканты и ростовщики, да «царев кабак» «не смыкает глаз» — такова картина пореформенного строя в романе Тургенева. «Пол-России с голода помирает, „Московские ведомости“ торжествуют, классицизм хотят ввести, студенческие кассы запрещаются, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь — шагу нам ступить некуда...» (XII, 15) — негодует Нежданов в начале романа. Вот что вызвало, по Тургеневу, «хождение в народ»; оно порождено глубоким сочувствием демократической интеллигенции бедствиям народа, тяжким страданиям «безымянной Руси». Впереди идет петербургская молодежь; Тургенев и в этом не погрешил против истины.

Петербург показан в «Нови» как революционный центр. Отсюда молодые народники отправляются в глубь России для революционной пропаганды. В финале романа появляется в Петербурге, на одной из линий Васильевского острова, Фекла Машурина с паспортом итальянской графини. Здесь, возможно, суждено ей погибнуть. Это один Петербург. Но есть и другой — тот самый, хорошо известный Тургеневу и смертельно враждебный его молодым героям Петербург, «где тайный советник и камергер Сипягин готовился играть значительную роль, где его жена покровительствовала всем искусствам, давала музыкальные вечера и устраивала дешевые кухни, а г. Калломейцев считался одним из надежнейших чиновников своего министерства...» XII, 292). Против этого второго Петербурга и начинают самоотверженную и мужественную борьбу молодые люди, собирающиеся на Офицерской улице.

Как правдиво показал Тургенев, свою работу «в народе» эта молодежь ведет с детской неумелостью. Нежданов и его друзья совсем не знают крестьянской жизни, не умеют говорить с крестьянами, не понимают их материальных интересов и духовных стремлений. Они видят недовольство народа и наивно думают, что этого достаточно, чтобы поднять крестьянство на революционное выступление. Сталкиваясь с недоверием крестьян, не понимающих утопической программы народников, некоторые участники движения разочаровываются, падают духом, теряют веру в себя и в народ.

И вместе с тем, при всей трагической неудачливости этих людей, в них есть «русская суть»; она видна в настойчивости и силе Маркелова, в готовности и способности Марианны к жертвенному служению, в нераздельности слова и дела у Машуриной. Все революционные деятели народнического движения наделены в романе безусловной честностью и горячей любовью к народу, который к ним равнодушен и которого они не знают.

Показав безысходные противоречия народнического движения и произнеся свой суровый, но далеко не равнодушный приговор над его деятелями, Тургенев понимал в то же время, что их высылает в мир на бесплодную борьбу и неизбежную гибель не какой-нибудь «Василий Николаевич» (имелся в виду Нечаев), а «безымянная Русь». Герои «Нови» незримыми, но прочными нитями связаны с русским народом, — в этом их оправдание. В эпиграфе к роману сказано: «Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом». Молодые народники в романе Тургенева поднимают новь поверхностно скользящей сохой, но они поднимают ее, — в этом их значение; они — исторически необходимые предшественники других деятелей, которые станут поднимать новь глубоко забирающим плугом.

Еще в июле 1870 года, когда писатель набросал свой первый, едва наметившийся «концепт», он признал историческое значение этих людей и сказал о них слова, полные глубокого сочувствия: «Они несчастные, исковерканные — и мучатся самой этой исковерканностью, как вещью, совсем к их делу не подходящей. Между тем их явление, возможное в одной России, где всё еще носит характер пропедевтический, воспитательный, полезно и необходимо: они своего рода пророки, проповедники...» (XII, 314).

Не случайно в народнической прокламации, написанной П. Ф. Якубовичем после, смерти Тургенева, сказано было (главным образом в связи с «Новью»), что Тургенев, «постепеновец» по убеждениям, «служил русской революции сердечным смыслом своих произведений...»[24]. Сразу после выхода романа многие народники осудили Тургенева за неверие в победу революционного дела, но, как бы ни отнеслись революционеры-семидесятники к программному смыслу романа, его «сердечный смысл», по выражению П. Ф. Якубовича, трогал и волновал их. «Он признал нравственное величие „русской нови“»[25], — с благодарностью отметил П. Л. Лавров, а известный революционер-народоволец Г. А. Лопатин, сурово отнесшийся к роману при его появлении, сказал много лет спустя: «...Он знал, что мы потерпим крах, и всё же сочувствовал нам»[26].

Это сочувствие к потерпевшим крах героям видно и в том, что писатель объединяется с ними в оценке их врагов: Сипягин и Калломейцев ему так же ненавистны, как Нежданову и Маркелову. «Мне иногда потому только досадно на свою лень, не дающую мне окончить начатый мною роман, — писал Тургенев еще в 1875 году, — что две-три фигуры, ожидающие клейма позора, гуляют хотя с медными — но не выжженными еще лбами» (П XI, 26). Сатирические страницы в «Нови» направлены не только против откровенных реакционеров, но и против сановных либералов вроде Сипягина. О Сипягине Тургенев говорит тем же тоном, что о Калломейцеве, приравнивая этих персонажей друг к другу. «Роман» Сипягина с Неждановым заканчивается тем, что Сипягин выдает Нежданова полиции, а размолвки Сипягина с Калломейцевым ни к каким осложнениям не ведут.


П. Ф. Якубович.
Фотография. 1880-е годы

В 70-х годах Тургенев вообще меняет свое отношение к либералам не только из числа Сипягиных, но и к либеральным журналистами общественным деятелям. Он не видит в них ни силы, ни способности к борьбе за новые назревшие реформы. Зато он возлагает свои надежды на деятелей иного типа, которых представляет в романе Соломин. Это демократ с ног до головы, он сочувствует угнетенному народу и поддерживает тесные отношения с революционерами. Однако он не сочувствует их тактике и хочет идти своей дорогой. Он, подобно самому Тургеневу, «постепеновец», но, в отличие от него, постепеновец «не сверху, а снизу», то есть деятель, вышедший из народа и к нему пришедший, ему посвятивший свою жизнь и знания. В близость революции он не верит, не видит готовой для нее почвы ни среди крестьян, ни среди фабричных, но, как сказано в конспекте романа, «у него своя религия — торжество низшего класса, в котором он хочет участвовать»; вот почему этот «постепеновец снизу» назван в конспекте «русским революционером» (XII, 315). Ему и принадлежит будущее, он один из тех, кто будет поднимать русскую новь глубоко забирающим плугом. «Теперь только таких и нужно! — восклицает в финальной сцене романа Паклин, в чьи уста Тургенев часто вкладывает свои мысли. — Вы смотрите на Соломина: умен — как день, и здоров — как рыба... Помилуйте: человек с идеалом — и без фразы; образованный — и из народа, простой — и себе на уме... Какого вам еще надо?» (XII, 298—299).

Соломин ограничивает пока свою деятельность организацией заводских школ, библиотек и фабрик на артельных началах. Что он будет делать дальше, — остается неясным. Вряд ли это было ясно и самому Тургеневу. Вот почему в образе Соломина много недосказанного и вызывающего самые различные догадки и толкования. Любопытно, что Тургенев придавал большое значение не только Соломину, но и рабочему Павлу, в котором видел «будущего народного революционера». «...Но, — писал он, — это слишком крупный тип — он станет — со временем (не под моим, конечно, пером — я для этого слишком стар — и слишком долго живу вне России) — центральной фигурой нового романа» (П XII, КН. 1, 39).

Таков был художественный итог десятилетних наблюдений Тургенева над русской жизнью.

Политические процессы, начавшиеся почти одновременно с выходом «Нови» и служившие прекрасным историческим комментарием к роману, не могли не волновать писателя. На «процесс 50-ти» он не попал, но зато очень интересовался теми политическими процессами, которые разбирались во время его пребывания в Петербурге. С 23-го по 29 мая 1877 года Тургенев присутствовал на заседаниях особого присутствия Сената, разбиравшего дело «Южнороссийского союза рабочих».

По составу участников процесса это судебное разбирательство было совершенно необычным для России. «В ряду социалистических процессов, которыми так богат был нынешний год, этот процесс занимает особенно выдающееся положение, — писал журнал „Вперед!“, — и заслуживает самого серьезного внимания, как потому, что почти все обвиняемые ... принадлежат к среде рабочих, так еще более потому, что процесс этот касается попытки самостоятельной организации для революционных целей рабочих сил на юге России, организации, естественно и исторически выросшей на почве местных интересов рабочего класса»[27].

Перед судом предстали 15 пропагандистов, которые хотели создать в Одессе общество рабочих, конечной целью которого было бы насильственное ниспровержение существующего строя. Организатор кружка, впоследствии названного «Южнороссийский союз рабочих», Е. О. Заславский, организовывал стачки на заводах, вел активную агитацию среди одесских железнодорожных рабочих, распространяя антиправительственную литературу. Этот процесс тем более был интересен Тургеневу, что судились люди, распространявшие, и весьма активно, журнал П. Лаврова «Вперед!». К тому же влияние народнической пропаганды на рабочих и участие рабочих в революционном движении России волновало писателя еще в период работы над романом «Новь».

Правительство не опубликовало даже краткого отчета о процессе «Южнороссийского союза рабочих». Обвинительный акт по этому делу и приговор были напечатаны в журнале П. Лаврова «Вперед!»[28]. Правительство явно не хотело широкой огласки: следствие велось недобросовестно и крайне пристрастно. Тем более неприятной правительству была просьба Тургенева о разрешении присутствовать на процессе. «Отказать знаменитому писателю было как-то неловко, — писал историк революционного движения В. Богучарский, — и Тургенев, как передавал нам один из участников процесса, находился всё время в зале заседаний суда, сидя за судейскими креслами»[29].

В «недобросовестности и крайнем пристрастии» русских политических процессов Тургенев мог воочию убедиться и во время другого судебного разбирательства. 8 июня то же особое присутствие слушало дело «О студенте СПб. университета Сергее Сергееве, учителе Алексее Покровском, крестьянах: Романе Травине, Михаиле Маркине, Федоре Маслове, статском советнике Федоре Покрышкине и его жене Татьяне Покрышкиной». Тургенев был и на этом заседании суда. «В середу судится здесь очень любопытный политический процесс, на котором я непременно желаю присутствовать» (П XII, КН. 1, 169), — писал Тургенев брату 5 июня 1877 года. Особый интерес Тургенева в этом случае был вызван тем, что на процессе фигурировал необычный обвиняемый — статский советник. Как вспоминает современник, Тургенев говорил: «Я завтра же уехал бы в Париж, но не уеду потому, что завтра будет судиться по обвинению в государственном преступлении некто статский советник Покрышкин. Будь то коллежский асессор Покрышкин, даже надворный советник, я бы уехал, но статский советник, да еще Покрышкин, нет, уж не могу, я решил остаться»[30].

Дело это было, в общем, довольно обычным в ряду политических процессов 70-х годов. Подсудимые обвинялись в распространении нелегальной литературы среди крестьян. Как и дело о «Южнороссийском союзе рабочих», материалы этого процесса не освещались официальной прессой. Они были также опубликованы в журнале «Вперед!»: не исключено, что некоторые свои впечатления Тургенев мог изложить П. Лаврову в Париже. Суду не удалось установить сколько-нибудь серьезного состава преступления обвиняемых. И тем не менее они были осуждены и сосланы. Тургенев мог убедиться, что об истинном правосудии в России говорить еще слишком рано.

Приезд в Россию в 1877 году оставил в памяти Тургенева грустные воспоминания. В мае произошла последняя встреча писателя с Ю. П. Вревской.

Ю. П. Вревская, урожденная Варпаховская, была незаурядной женщиной. В шестнадцатилетнем возрасте она вышла замуж за генерал-лейтенанта барона И. А. Вревского, товарища Лермонтова и многих декабристов. В 1858 году он погиб на Кавказе. «Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились... два-три человека тайно и глубоко любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез» (XIII, 167), — писал Тургенев в стихотворении в прозе «Памяти Ю. П. Вревской».

В апреле 1877 года Россия объявила войну Турции. Официальной целью войны было освобождение балканских славян, в то же время Россия стремилась укрепить свое влияние на Балканах. Освободительные цели войны привлекли многих демократически настроенных людей и вызвали сочувствие в кругах молодежи. Среди добровольцев, принявших участие в балканской войне, были и активные деятели революционного движения. Вревская уехала на Балканы как сестра милосердия. В начале 1878 года она заболела тифом и умерла в болгарском городе Беле.

Тургенев познакомился с Вревской в 1873 году, и они с тех пор встречались каждый год. В 1874 году Вревская навестила писателя в Спасском, затем они виделись в Карлсбаде, а в 1876 году — в Петербурге: Тургенев тогда навестил Вревскую в ее квартире на Литейном проспекте и на даче в Старом Петергофе. В перерывах между встречами Тургенев и Вревская часто обменивались письмами. Последняя встреча их состоялась на даче Я. П. Полонского в Павловске, куда в конце мая 1877 года Тургенев приезжал с Вревской, уже носившей костюм сестры милосердия.

Посещение Петербурга в 1877 году вообще было для Тургенева временем «последних свиданий». Он посетил умирающего Некрасова, с которым не встречался с начала 60-х годов. Еще в январе 1877 года Вревская советовала Тургеневу написать Некрасову «примирительное письмо», но он отказался от этой мысли. «...Не будет ли ему мое письмо казаться каким-то предсмертным вестником... — писал Тургенев. — Надеюсь, Вы уверены, что никакой другой причины моему молчанию нет — и быть не может» (П XII, кн. 1,10).

В начале июня Тургенев вместе с Анненковым навестил Некрасова. Поэт первым сделал шаг к примирению: узнав о приезде Тургенева в Петербург, он просил А. Н. Пыпина (известного историка литературы и сотрудника «Современника», двоюродного брата Чернышевского) передать Тургеневу, что он всегда любил его, а на предложение Пыпина встретиться с Тургеневым ответил согласием. Писатель так вспоминал об этой встрече, оставившей тяжелый след в его сознании: «Я отправился к нему, вошел в его комнату... Взоры наши встретились.

Я едва узнал его. Боже! что с ним сделал недуг!

Желтый, высохший, с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной рубахе... Он не мог сносить давление самого легкого платья. Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов — привет ли то был, упрек ли, кто знает? Изможденная грудь заколыхалась — и на съеженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки.

Сердце во мне упало... Я сел на стул возле него — и, опустив невольно взоры перед тем ужасом и безобразием, также протянул руку» («Последнее свидание». XIII, 168).

Некрасов умер 27 декабря 1877 года, и это известие снова вызвало в памяти Тургенева грустное, свидание на петербургской квартире поэта. «С немалым огорчением узнал я о cмерти Некрасова, — писал Тургенев своему петербургскому знакомому А. В. Топорову 1 (13) января 1878 года, — надо было ее ожидать — и даже удивительно, как он мог так долго бороться. Никогда не выйдет у меня из памяти это лицо, каким я его видел нынешней весною» (П XII, кн. 1, 255). То же он повторил Анненкову, свидетелю этого последнего свидания с Некрасовым: «Да, Некрасов умер... И вместе с ним умерла большая часть нашего прошедшего и нашей молодости. Помните, каким мы его с Вами видели — в июне?..» (П XII, КН. 1, 261). В апреле 1878 года Тургенев написал под впечатлением встречи с Некрасовым и известия о его смерти уже цитировавшееся стихотворение в прозе «Последнее свидание». «Смерть нас примирила», — писал он.

Встреча со смертельно больным Некрасовым произвела на Тургенева тем большее впечатление, что сам он постоянно ощущал неумолимое приближение конца. Его приезды в Петербург в 70-х годах были омрачены болезнями, с удивительным постоянством одолевавшими его в России. Так было и в 1877 году: в июне Тургенев снова заболел и вынужден был задержаться в Петербурге на целый месяц, отменив поездку в Спасское. За время болезни писатель почти никого не видел; один только Анненков был у него «завсегдатаем» (П XII, кн. 1, 178). Лишь 24 июня Тургенев уехал из Петербурга.

29 июля (10 августа) 1877 года Тургенев писал американскому писателю Генри Джеймсу: «Во время своего пребывания в России я, действительно, видел много хорошего и дурного; привез с собой множество впечатлений...» (П XII, кн. 1, 462).

За границей он по-прежнему живо откликался на события петербургской жизни, внимательно следил за русскими газетами и журналами, сообщал Стасюлевичу свое мнение об очередных номерах «Вестника Европы». Прежде всего его волновали политические процессы. В 1877 году он с нетерпением ждал, когда ему пришлют обвинительный акт по «делу 193-х». Этот процесс, следствие по которому тянулось около трех лет (к дознанию было привлечено около тысячи «пропагандистов»), необычайно интересовал Тургенева. В 1878 году его особенное внимание привлекло дело Веры Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова. Тургеневу важны были все эти материалы как историческая проверка основных тенденций романа «Новь», как документы, свидетельствовавшие о жизни и чаяниях русской революционной молодежи.

Всё это не могло не интересовать Тургенева и во время следующего посещения Петербурга в 1878 году. Об этом пребывании писателя в столице рассказывают лишь деловые письма. В Петербурге он был очень недолго: приехав 27 июля 1878 года и остановившись в Европейской гостинице, писатель 2 августа уехал в Москву и Спасское. 4 сентября он снова был в Петербурге, откуда через два дня уехал во Францию.

Но Тургенев имел возможность составить себе представление об общей атмосфере общественно-политической жизни столицы, взволнованной непрекращавшимися политическими процессами. «В России мне в самом деле пришлось пережить немало странного» (П XII, кн. 1, 482), — писал Тургенев Л. Пичу 26 сентября (8 октября) 1878 года. Вскоре ему представилась полная возможность близко узнать эту «странную» жизнь России.


В феврале следующего, 1879 года Тургенев снова спешил на родину, на этот раз — в Москву. В январе скончался старший брат писателя, и Тургенев должен был предпринять срочные меры по делам наследства. Поэтому в Петербурге он задержался лишь на пять дней: с 8-го по 13 февраля; жил Тургенев снова в Европейской гостинице.

Об этом посещении Петербурга, кроме деловых бумаг, осталось лишь одно свидетельство. 11 февраля Тургенев был на спектакле в клубе петербургских художников, в доме Кононова на Мойке. «Давали „Грозу“ Островского, с г-жою Стрепетовой в роли Катерины. Тургенев прослушал пьесу с начала до конца, т. е. с девяти часов до часу. Кроме нашего знаменитого романиста, в числе публики было много интеллигентных представителей петербургского общества, собравшихся для того, чтобы посмотреть нашу даровитую артистку. Ей поднесли золотой браслет и бросали на сцену массу венков и букетов. По окончании представления вызовы артистки обратились в шумную и восторженную овацию»[31].

Есть сведения, что в 70-х годах Тургенев видел П. А. Стрепетову также в «Горькой судьбине» Писемского и был взволнован до слез ее игрой[32].


И. С. Тургенев.
Рисунок П. Виардо, 1879 год

Этот приезд на родину остался в памяти Тургенева как один из самых знаменательных периодов в его жизни. В Москве писателя ждали неожиданные овации. Там было положено начало «примирению» Тургенева с русской молодежью. На следующий день после приезда в Москву (15 февраля) группа молодых профессоров Московского университета устроила обед в честь писателя. Инициатором этой встречи был М. М. Ковалевский, будущий ученый с мировой славой, а в те годы начинающий профессор сравнительной истории права, но уже известный в России и за границей. Вокруг Ковалевского, игравшего значительную роль в общественной жизни университета, группировались молодые профессора, пользовавшиеся большой популярностью в студенческой среде, — А. И. Чупров, И. И. Янжул и другие. «А вчерашний день надолго останется мне в памяти как нечто еще небывалое в моей литературной жизни» (П XII, кн. 2, 37), — писал Тургенев М. М. Ковалевскому 16 февраля 1879 года.

В этот день Тургенева чествовали как автора «Нови» и говорили о нем как о честном писателе и наставнике молодежи. А еще через два дня, 18 февраля, на заседании Общества любителей российской словесности при Московском университете Тургенева публично приветствовал от имени студентов П. П. Викторов. Его речь была встречена бурей аплодисментов огромной аудитории, пришедшей на заседание. В Москве Тургенева чествовали после этого заседания неоднократно, и печать подробно сообщала об этом. Когда 8 марта 1879 года Тургенев возвратился в Петербург, там его ждали новые овации, встречи с молодежью и выражения сочувствия, превосходившие своей сердечностью даже московские.

С первого же дня своего пребывания в Петербурге Тургенев оказался в центре всеобщего внимания. Писателя приглашали на разнообразные благотворительные вечера и обеды, устраиваемые в его честь, преподносили приветственные адреса и лавровые венки. «Чтения, овации и т. д. продолжаются и здесь, как в Москве» (П XII, кн. 2, 47), — сообщал он 14 марта 1879 года Л. Я. Стенькиной, писательнице, в те годы неоднократно обращавшейся к Тургеневу за литературными советами. Тургенев выступал перед петербургской молодежью почти каждый день, и его имя не сходило со страниц столичных газет. Корреспонденты писали о пребывании Тургенева в Москве и Петербурге, спорили, анализировали приветственные речи и т. д.

Овации начались уже 9 марта, во время вечера Литературного фонда, проходившего в зале Благородного собрания. «Если уж сама Москва всполошилась и рискнула на овации в честь Тургенева, приветствуя в нем, между прочим, старого друга молодого поколения и всего жизненного на Руси, то „нигилистическому“ Петербургу, конечно, и бог простит поклонение Тургеневу»[33], — писала газета «Голос», предлагая читателю отчет об этом литературном вечере.

Программа литературного вечера 9 марта была разнообразна: выступали Я. П. Полонский, А. Н. Плещеев, драматург А. А. Потехин; большой успех выпал на долю М. Е. Салтыкова-Щедрина и Ф. М. Достоевского. Последним выступил Тургенев, прочитавший рассказ «Бурмистр». Публика, до отказа наполнившая зал, стоя приветствовала любимого писателя. Рукоплескания неоднократно прерывали чтение и с новой силой вспыхнули после его окончания. «После чтения в зале стоял содом, — вспоминал присутствовавший на вечере драматург и беллетрист П. П. Гнедич. — Молодежь жала Тургеневу руку. Он, в белых перчатках, торопливо жал протянутые десницы и, конфузливо кланяясь, торопливо пробирался к выходу...»[34].

13 марта Тургенев присутствовал на обеде профессоров и литераторов в ресторане Ж. Бореля, самом фешенебельном ресторане Петербурга, находившемся на Большой Морской улице, дом 18 (ныне улица Герцена, дом 16). Это был один из ежемесячных традиционных обедов, устраивавшихся с целью сближения петербургских литераторов и ученых. В тот день обед был дан в честь приезда Тургенева. В многочисленных речах говорилось о заслугах писателя перед русской литературой, о высоком нравственном значении его произведений. Писатели и ученые разных поколений и взглядов приветствовали Тургенева как человека, который сумел сделать понятными для молодежи идеалы людей 40-х годов, который примирил «отцов» и «детей». Эта мысль содержалась и в пространной речи известного юриста и адвоката В. д. Спасовича, и в тосте Д. В. Григоровича, и в приветствии К. Д. Кавелина, и в других речах. Эту же мысль подчеркнул и Тургенев в своем ответе.

Идея объединения прогрессивных элементов русского общества была дорога Тургеневу; он считал ее необычайно актуальной для России, но не видел тех сил, которые смогли бы взять на себя практическое ее осуществление. Прекрасным комментарием к этому служат воспоминания И. Лаврова. Как он свидетельствует, в беседах о положении дел в России Тургенев часто говорил не только «об отсутствии всякой надежды на правительство», но и «о бессилии и трусости его [Тургенева] либеральных друзей». «Каждый раз, — вспоминал Лавров, — он начинал иронически или раздражительно перебирать имена и личности (иные весьма близкие ему) и доказывать для каждого, что он не способен ни к смелому делу, ни к риску, ни к жертве и что поэтому невозможна организация их в политическую партию с определенною программою и с готовностью пожертвовать многими личными удобствами до тех пор, пока для них сделается возможною надежда достичь своих политических целей»[35].

Характерно, что революционные эмигранты, стремясь активизировать либеральное движение, обращались именно к Тургеневу. Писатель охотно поддерживал с ними общение более чем дружеское. Не разделяя политических устремлений революционных народников, Тургенев видел в них силу, способную принудить правительство к политическим реформам. Эта позиция Тургенева не была секретом для его революционных друзей, и Лавров, не переставая считать Тургенева либералом, видел, однако, в нем человека, «настолько имеющего более чутья, чем его товарищи, что он готов был сочувствовать и даже содействовать всякой нарождающейся силе, оппозиционной по отношению абсолютизма...»[36].

Овации, устраиваемые Тургеневу молодежью, становились всё более бурными. Его приглашали выступить на различных литературных вечерах, многочисленные почитатели искали встречи с известным писателем. «Его номер на четвертом этаже Европейской гостиницы за эти недели обратился в какой-то проходной двор, — вспоминал журналист и критик Н. Я. Стечкин. — Рядом с известнейшими людьми, корифеями журналистики и литературы[37], тут бывали первые встречные, студенты, курсистки, депутации от самозванных кружков. ... В ту пору в Европейскую гостиницу ходили, как на поклон. ... Молодежь шла к Тургеневу вереницами»[38].

К Тургеневу приходили за советом, его приглашали на различные вечера, ему приносили свои рукописи начинающие писатели, приходили и просто так, чтобы посмотреть на известного писателя, получить автограф или выразить чувство признательности.

В свою очередь, Тургенев посещал вечера Я. П. Полонского, жившего на Фонтанке, в доме 24. Здесь собирался цвет петербургской интеллигенции. Часто бывал писатель у Стасюлевича. «Почти всегда в бодром настроении духа, он [Тургенев] бывал в это время неистощим в рассказах из своей жизни и своих наблюдений»[39], — вспоминал А. Ф. Кони.

Чествование Тургенева-достигло апогея 15 марта: в тот день писатель участвовал в литературном вечере в пользу нуждающихся слушательниц женских педагогических курсов; курсы находились при Александровской женской гимназии на Гороховой улице (ныне улица Дзержинского, дом 20). На вечере выступали А. А. Потехин, А. Н. Плещеев, Я. П. Полонский, П. И. Вейнберг. Тургенев приехал поздно, когда все участники вечера уже выступили. Но собравшиеся не расходились. Они восторженно приветствовали Тургенева при входе в зал. Когда он появился на эстраде, его увенчали лавровым венком. Одна из слушательниц произнесла приветственное слово, в котором говорилось о значении произведений писателя в общественном развитии русских женщин. Венок и адрес преподнесли Тургеневу и слушательницы Бестужевских курсов. После выступления Тургенева, читавшего рассказ «Льгов», аплодисменты и приветствия возобновились с новой силой и не прекращались до тех пор, пока писатель не покинул зал.

Все овации, встречи, адреса и приветствия весной 1879 года Тургенев воспринимал не только как признание своих заслуг перед литературой и обществом. Он говорил тогда Г. Лопатину: «Я знаю, что недоразумения, существовавшие так долго между мною и русской молодежью, рассеялись и что она вернула мне свою любовь. Но я не так самонадеян, чтобы приписывать всё эти овации моим скромным литературным заслугам. Я отлично понимаю, что русское общество, зная мои убеждения и мое исключительное положение, пользуется мною, как первым попавшимся под руку чурбаном, чтобы бросить им в голову опостылевшему ему правительству. Что ж, — я рад послужитъ обществу даже и в этом качестве»[40].

Это понимало и правительство. Уже 9 марта, на другой день после приезда писателя в Петербург, III отделение сообщало о чествовании Тургенева в Москве, о готовившемся в Петербурге вечере Литературного фонда и с тревогой указывало в агентурной записке, что «овации, которые подготовляются г. Тургеневу в Петербурге, могут принять большие размеры и значение, чем даже в Москве». Официальные круги более всего были встревожены тем, что в речах, сопровождавших чествование Тургенева, прямо говорилось о скором конституционном перевороте в России и «какой-то особой демократизации»[41].

Правительство было чрезвычайно напугано теми массовыми демонстрациями, которые почти ежедневно проходили под знаком приветствий Тургеневу. Писатель намеревался еще пожить в Петербурге, но к нему явился флигель-адъютант императора «с деликатнейшим вопросом: его величество интересуется знать, когда вы думаете, Иван Сергеевич, отбыть за границу»[42]. Сам император говорил тогда о Тургеневе: «C’est ma bête noire» [это y меня бельмо на глазу]. Однако «тронуть писателя, знаменитого во всей Европе, не решились»[43]. Тургенев стал отказываться, под видом болезни, от участия в литературных вечерах, но он почти открыто заявил студенческим депутациям Горного института и Петербургского университета, что «ему положительно запрещено являться среди молодежи и принимать ее овации». «При этом он высказал ряд таких мыслей и своих ближайших намерений, — добавляли свидетели этого разговора, — которые произвели потрясающее впечатление на этих депутатов»[44]. Тургенев написал студентам университета и Горного института открытое письмо с отказом от выступления. Оно появилось в «Петербургском листке» (1879, 27 марта); другие газеты, боясь цензурных затруднений, не решились поместить это письмо.

Реакционная пресса употребила все усилия для дискредитации Тургенева, обвиняя его в «кувыркании» перед молодежью. Особенно изощрялся Б. Маркевич, напечатавший в «Московских ведомостях» за подписью «Иногородний обыватель» злобный фельетон. В нем содержался вполне определенный намек на то, что Тургенев сочувствует крайним радикальным устремлениям молодежи. «Другой, более цельный и независимый по убеждениям своим и характеру, учитель молодежи не выразил бы туманного сочувствия «всем ее стремлениям», — писал Маркевич, — а определил бы ясно и точно те из этих стремлений, которым может и должен сочувствовать каждый зрелый и просвещенный сын страны своей, строго отделяя их от тех, которые могут вести лишь к позору и гибели...»[45]. Это уже граничило с прямым доносом.

Позднее, когда Б. Маркевич повторил свои измышления и вспомнил чествование писателя в 1879 году, Тургенев отвечал ему в «Вестнике Европы»: «Они были мне дороги, эти овации, как доказательство проявившегося сочувствия к тем убеждениям, которым я всегда был верен и которые громко высказывал в самых речах моих, обращенных к людям, которым угодно было меня чествовать. С какой же стати мне было лгать и заискивать в них, когда они сами мне протягивали руки и верили мне?» (XV, 185).

О встречах Тургенева с революционной молодежью известно очень мало. Но такие встречи были, это несомненно. Приехав в Париж, Тургенев рассказывал о существующих в России «тайных обществах с радикальными тенденциями» и добавлял, что ему самому «приходилось беседовать с такими радикалами; у них нет никакой программы, они только высказывают мысль о том, что старый, обветшалый дом должен быть подожжен со всех четырех сторон, а потом должен быть построен новый»[46]. Такое представление о революционной России сложилось у писателя потому, что «радикалы», с которыми ему приходилось беседовать, вряд ли вступали в подробные объяснения с ним. Кроме того, нельзя не учитывать общего либерального отношения Тургенева к людям революционного действия.

В Петербурге Тургенев встретился с Г. А. Лопатиным, нелегально приехавшим тогда в русскую столицу. Писатель часто встречался с ним за границей, но никак не ожидал увидеть его в Петербурге. «Прежде чем войти, — вспоминал Лопатин, — я отправил ему свою визитную карточку, чтобы он узнал мою тогдашнюю фамилию. Кажется, Афанасием Григорьевичем Севастьяновым я был тогда. Вхожу. Увидал меня Тургенев и воскликнул: „Безумный вы человек! Можно ли так рисковать собой?..“ Потом он рассказал мне о своем пребывании в Москве, о речах, о молодежи и чествовании»[47].

Лопатин несколько раз бывал у Тургенева. Однажды Тургенев предупредил его о готовящемся аресте, уговаривая немедленно уезжать. «И сколько было тревоги за меня и боязни, что я его не послушаю, в голосе И. С., — говорил впоследствии Лопатин. — Я упорствовал. Мне захотелось проверить источник слухов. И. С. назвал мне фамилию. Я знал этого господина за труса. Этот господин встретился с одной важной особой. „А знаете, ваш-то Лопатин...“ — огорошила его особа. При словах „ваш Лопатин“ на лице моего знакомого появилось, конечно, выражение горячего протеста. „Да нечего, нечего, — продолжала особа, — я ведь знаю, что вы там, за границей, с ним якшаетесь, ну, так не долго ему гулять, скоро его на веревочку посадят“. Взвесив достоверность названного источника, я заявил: „Нет, Иван Сергеевич, я не поеду“. И. С. сокрушенно качал головой. Ему больно было сознавать, что он не сможет убедить меня. Я остался. А через два дня меня арестовали... Я не мог тогда уехать. У меня были дела, вещи... Ко мне должны были прийти. Но до ареста я успел еще раз повидаться с Тургеневым»[48]. После ареста Лопатина Тургенев писал П. Лаврову: «Несчастье, обрушившееся на Лопатина, было неизбежно; он сам как бы напросился на него. В самый день моего отъезда я умолял его уехать на юг — ибо об его присутствии в Петербурге полиция pнала. Что теперь делать, сказать трудно...» (17 XII, кн. 2, 59). Тургенев строил различные планы освобождения Лопатина.


Г. А. Лопатин.
фотография. 1870-е годы

1879 год был для писателя знаменателен не только «примирением» с молодежью. К этому времени относится второе рождение тургеневского театра. Оно неотделимо от имени М. Г. Савиной.

В начале 1879 года молодая актриса Александринского театра М. Г. Савина обратилась к Тургеневу с просьбой разрешить сокращения в его пьесе «Месяц в деревне», в которой она хотела играть в свой бенефис. Тургенев согласился, хотя и выразил сомнение в сценичности комедии. 17 января 1879 года «Месяц в деревне» был поставлен. Незаурядный талант Савиной способствовал огромному и совершенно неожиданному для Тургенева успеху комедии.

На второй день своего пребывания в Петербурге Тургенев встретился с Савиной. Он никак не мог себе представить, чтобы Савина исполняла роль Верочки. «„Действительно, вы очень молоды для роли Натальи Петровны, но... Верочка! Что же там играть?“ — повторял он, озадаченный»[49]. Савина пригласила Тургенева на очередной спектакль. 15 марта Тургенев смотрел «Месяц в деревне» и был свидетелем настоящего триумфа молодой актрисы. Овациям не было конца, неоднократно вызывали автора. Публика окончательно признала в Тургеневе драматического писателя. Комедия надолго вошла в основной репертуар русского театра.

Об атмосфере, в которой проходил спектакль 15 марта, Савина вспоминала: «С каким замиранием сердца я ждала вечера и как играла — описать не умею; это был один из счастливейших, если не самый счастливый спектакль в моей жизни. Я священнодействовала... Мне совершенно ясно представлялось, что Верочка и я — одно лицо... Что делалось в публике — невообразимо! Иван Сергеевич весь первый акт прятался в тени ложи, но во втором публика его увидела, и не успел занавес опуститься, как в театре со всех сторон раздалось: ,,Автора!“ Я, в экстазе, бросилась в комнату директорской ложи и, бесцеремонно схватив за рукав Ивана Сергеевича, потащила его на сцену ближайшим путем. Мне так хотелось показать его всем, а то сидевшие с правой стороны не могли его видеть. Иван Сергеевич очень решительно заявил, что, выйдя на сцену, он признает себя драматическим писателем, а это ему ,,и во сне не снилось“, и потому он будет кланяться из ложи, что сейчас же и сделал. „Кланяться“ ему пришлось целый вечер, т. к. публика неистовствовала. Я отчасти гордилась успехом пьесы, так как никому не пришло в голову поставить ее раньше меня...

После третьего действия (знаменитая сцена Верочки с Натальей Петровной) Иван Сергеевич пришел ко мне в уборную, с широко открытыми глазами, и подошел ко мне, взял меня за обе руки, подвел к газовому рожку, пристально, как будто в первый раз видя меня, стал рассматривать мое лицо и сказал: „Верочка... Неужели эту Верочку я написал?!. Я даже не обращал на нее внимания, когда писал... Всё дело в Наталье Петровне... Вы живая Верочка... Какой у вас большой талант!“». Савина познакомила Тургенева с исполнителями других ролей — А. И. Абариновой, К. А. Варламовым, В. В. Стрельской. «К концу спектакля овации приняли бурный характер, и когда автор, устав раскланиваться, уехал из театра, исполнителей вызывали без конца»[50].


М. Г. Савина в роли Верочки
в пьесе «Месяц в деревне». 1879 год

На следующий день Тургенев был у Савиной с визитом, а вечером читал вместе с нею на концерте в пользу Литературного фонда сцену из «Провинциалки».

Концерт, проходивший 16 марта в зале Благородного собрания, стал еще одним триумфом Тургенева. В конце первого отделения, после выступлений А. А. Потехина и А. Н. Плещеева, Тургенев прочел рассказ «Бирюк». «За этим чтением последовали шумные вызовы, во время которых группою молодых особ Тургеневу был поднесен огромный лавровый венок со свернутым при нем адресом»[51]. Но настоящим праздником литературы оказалось второе отделение. Достоевский прочел отрывок из романа «Братья Карамазовы». «Удивительно он читал!» — вспоминала Савина[52]. Его встретили и проводили как любимого писателя, успевшего уже прочно завоевать симпатии русских читателей. Савина и Тургенев читали сцену из «Провинциалки». «Поставили стол с двумя свечами, положили две книги, придвинули два стула и... надо было выходить, — вспоминала об этом выступлении Савина. — Теперь, столько лет спустя, у меня сердце замирает при одном воспоминании, а что было тогда!.. Иван Сергеевич взял меня за руку, Вейнберг скомандовал: „Выходите!“, — за кулисами зааплодировали, публика подхватила — и я, оглушенная, дрожащая, вышла на сцену. Когда мы вышли, я, конечно, не кланялась на аплодисменты, а сама аплодировала автору. Долго раскланивался Иван Сергеевич, наконец всё затихло — и мы начали: „Надолго вы приехали в наши края, ваше сиятельство?“ (Этой фразой начинается сцена.) Не успела я это произнести, как аплодисменты грянули вновь. Иван Сергеевич улыбнулся. Овации казались нескончаемыми — и я, в качестве „профессиональной", посоветовала ему встать, так как он совершенно растерянно смотрел на меня. Наконец публика утихла, и он отвечал. Тишина была в зале изумительная. Все распорядители, т. е. литераторы и даже Достоевский, участвовавший в этом вечере, пошли слушать в оркестр. Я совершенно оправилась от волнения, постепенно вошла в роль и, казалось, прочла хорошо. Нечего и говорить об овациях после окончания чтения. Ивана Сергеевича забросали лаврами. Вызывали без конца, но я, выйдя два раза на вызовы — и то по настоятельному требованию Ивана Сергеевича, — спряталась в кулисе за распорядителями и оттуда аплодировала вместе с ними»[53]. Публика снова и снова вызывала Тургенева и Савину.

Выступление в зале Благородного собрания было последним в этот приезд Тургенева в Петербург. Он уехал 21 марта, — раньше, чем предполагал. На Варшавском вокзале писателя провожали его многочисленные друзья и приятели. «Они стояли перед ним так же, как стояла небольшая горсть друзей, провожавшая его около 25-ти лет тому назад, в 1856 году, когда он, вскоре после трехлетнего обязательного пребывания в деревне, в первый раз ехал за границу — не с тем, чтобы учиться или путешествовать, как то бывало и прежде, но с тем, чтобы жить, — и точно так же окружавшие его могли и теперь повторять стихи, обращенные тогда к Тургеневу провожавшим его поэтом [Некрасовым]:

Счастливец! из доступных миру
Ты наслаждений взять умел
Всё, чем прекрасен наш удел:
Бог дал тебе свободу, лиру!..»[54]

При переезде границы Тургенев получил еще одно доказательство нежелательности своего пребывания в России. «Жандармский офицер на границе сказал ему, когда он проезжал: „А мы уже пять дней ждем вас“»[55]

О впечатлении, которое произвела на Тургенева поездка в Россию в 1879 году, сам писатель так говорил Анненкову: «Хотелось бы мне одним словом выразить то чувство, которое я вынес из России! Быть может, это слово: сострадание, — глубокое сострадание к нашей прекрасной молодежи — мужской и женской, которая просто задыхается от недостатка воздуха, как птица под пневматическим колоколом. В этом жгучем чувстве исчезает и тает всякое личное удовлетворение литературного самолюбия и т. п. — исчезает даже та радость, которую не может не возбудить в состарившейся душе всеобщее, изъявление сочувствия... Все эти восторги, надежды, ожидания... какой исход возможен им?» (П XII, КН. 2, 64—65).

П. Лавров вспоминал впоследствии о своих разговорах с Тургеневым после его возвращения из России: «Он, действительно, рассказывал с одушевлением о том, что пережил, хотя беспрестанно возвращался к мысли, что овации ему были лишь поводом для либералов высказаться, а на мои вопросы: можно ли надеяться, что либералы сгруппируются, организуются, решатся кое-чем рискнуть и выступить как политическая партия с определенной программой?— опять-таки перечислял лиц, показывал их несостоятельность. Однако он часто возвращался к общему возбуждению молодежи, по-видимому, полагая, что терроризм ей надоел, что она от него отворачивается и ищет других, более мирных путей»[56].

Но буквально ближайшие дни разуверили Тургенева в его представлениях о молодежи. 2 апреля 1879 года А. К. Соловьев неудачно покушался на жизнь Александра II, и это событие «сильно смутило» писателя. Сначала он негодовал на Соловьева, предвидя, «как будут иные люди эксплуатировать это безумное покушение» во вред либеральной партии (П XII, кн. 2, 61 ). «...Но потом, выслушав рассказ какого-то высокопоставленного приятеля, передавшего ему, как держал себя Соловьев на суде, ...он признал в Соловьеве замечательный героизм»[57] — так, со слов людей, видевших Тургенева часто в это время, Лавров говорил о настроениях писателя. Тургенева пугает реакция, наступившая вслед за покушением, массовый террор. «...C мучительной тоской прислушиваюсь и приглядываюсь ко всему, что совершается теперь на Руси» (П II, кн. 2, 81 ), — писал он. Недоверчиво относится Тургенев к либеральным заявлениям людей, близких к правительственным кругам, и видит зловещие симптомы в том, что «нигилистов вешают чуть не дюжинами» (П XII, кн. 2, 126). Но его неудержимо влечет в Россию. Он намеревается приехать в Петербург уже в ноябре и предпринимает все меры к тому, чтобы не было препятствий к этой поездке. Видимо, помня о том, как правительство отнеслось к его последнему пребыванию в России, Тургенев отказывается от участия в юбилее известного польского писателя Ю. Крашевского. «Эта поездка может помешать моему намерению провести часть зимы в Петербурге — а для меня это главное», — пишет он Стасюлевичу 10 (22) сентября 1879 года, а через три дня добавляет: «Несмотря на все меры предосторожности — не будет возможности воздержаться от политики... Я хочу провести большую часть зимы в Петербурге — и не хочу повредить себе заранее» (П XII, кн. 2, 128, 130). Собираясь в Россию, Тургенев намеревается уклониться от всяких публичных выступлений и встреч «Теперь не то время...» (П XII, кн. 2, 191) — лаконично писал он Я. П. Полонскому, намекая на возможные осложнения.

Опасения Тургенева были небезосновательны. Новый донос написал Б. Маркевич, воспользовавшийся выходом за границей романа революционера А. Я. Павловского «В одиночном заключении»; роману было предпослано предисловие Тургенева. Писатель отвечал Б. Маркевичу в «Вестнике Европы». «Я бы оставил подлый донос г. Маркевича без внимания, — объяснял Тургенев Стасюлевичу, — если б не предстояла нужда публично объясниться до моего приезда в Петербург; скажу более, приезд мой отчасти зависит от появления этого письма» (П XII, кн. 2, 194).


28 января 1880 года Тургенев наконец приехал в Петербург. Еще осенью он просил своего петербургского знакомого А. В. Топорова «осведомиться о порядочной квартерке — в две комнаты — в каких-нибудь ,,chambres garnies" [меблированных комнатах]... где-нибудь в Галерной или Морской». Тургенев не хотел останавливаться ни в одной из гостиниц; самые удобные из них находились в центре города: «На бойком месте — например, на Невском — я поселиться не желаю — ибо намерен проводить время очень тихо и, кроме близких лиц, никого не видеть» (П XII,. кн. 2, 122). Однако Топоров, видимо, не подыскал квартиры для Тургенева, и, приехав в Петербург, писатель остановился в маленькой гостинице «Hôtel de la Paix» на Большой Морской улице (ныне улица Герцена), дом 3. Здесь Тургеневу не понравилось, и через два-три дня он переехал в меблированные комнаты Квернера на Невском проспекте, дом 11, на углу Малой Морской улицы (ныне улица Гоголя). Тургенев занимал квартиру № 20, состоявшую из небольшой передней, залы и просторной спальни.

Русская столица в то время жила напряженной жизнью: продолжались террористические акты народников, а в связи с этим становился всё более невыносимым правительственный террор. В такой обстановке Тургенев и не думал о каких-либо публичных выступлениях. Писатель старался не разглашать своего адреса во избежание многочисленных визитов малознакомых или вовсе незнакомых людей. К тому же он сразу по приезде в Петербург заболел и первые две недели вынужден был вести жизнь уединенную. Лишь изредка его навещали друзья (Савина, Стасюлевич, Пыпин, Топоров, Полонский и некоторые другие). «Ограничусь теперь только известием, что меня оставляют в совершеннейшем, идиллическом покое, — писал Тургенев Анненкову 12 февраля 1880 года, — старые приятели ко мне захаживают, новых лиц не вижу — и вместе с целым миром поражаюсь совершающимся событиям» (П XII, кн. 2, 213).

После выздоровления Тургенев, как обычно, «точно в круговорот попал» (П XII, кн. 2, 217). Театры, дружеские вечера, деловые встречи, как и прежде, в былые приезды в Петербург, заполняют его время.

15 февраля он побывал в Александрийском театре, где Савина играла новую роль в пьесе А. И. Пальма «Очертя голову», 18 февраля писатель видел актрису в «Дикарке» А. Н. Островского и Н. Я. Соловьева. 22 февраля Тургенев был в Мариинском театре на опере А. Г. Рубинштейна «Купец Калашников», запрещенной вскоре цензурой, а 29 февраля — в том же театре на утреннем спектакле, в котором шла «Майорша» И. В. Шпажинского, с Савиной в главной роли. Тургенев посещает светские салоны, часто бывает на вечерах у Полонского, где всё так же собирается дружеский кружок, и у Майковых. 19 февраля Тургенев присутствовал на ежегодном обеде в честь годовщины крестьянской реформы. Главной темой речей, как и всегда, было экономическое и юридическое положение русского крестьянства, и писатель «говорил о развитии кулачества, вредном его влиянии и нарушении прежнего среднего уровня благосостояния крестьян обогащением одних и обнищанием других»[58].

Тургенев прилагал все усилия для того, чтобы не дать повода к демонстрациям сочувствия, столь напугавшим правительство в 1879 году.

Писатель имел основания думать, что, с точки зрения правительства, его пребывание в Петербурге в 1880 году явно нежелательно. «Мне разрешили читать публично, убедясь в моей голубиной невинности...» (П XII, кн. 2, 223), — писал Тургенев П. В. Анненкову по поводу своего выступления на очередном чтении Литературного фонда. Чтение состоялось 30 марта в зале Благородного собрания и привлекло многочисленных слушателей. Тургенев читал рассказ «Малиновая вода» и, как было сказано в отчете Литературного фонда, «снискал обычные овации»[59]. После 1879 года энтузиазм, с которым встречали Тургенева в Петербурге, уже никого не удивлял, и теперь он был ничуть не меньшим, чем год назад. «...Я встречаю прежний прием, — писал Тургенев Анненкову, — конечно, без венков и адресов, о чем я, разумеется, не печалюсь» (П XII, кн. 2, 223).

Молодежь по-прежнему искала встреч с Тургеневым. Студенты Петербургского университета пригласили писателя участвовать в благотворительном литературном вечере, и он охотно согласился. Лишь из-за болезни Тургенева этот вечер прошел без его участия. Зато весьма поучительными были его встречи с русской радикальной молодежью, объединившейся вокруг журнала «Русское богатство».

Незадолго до приезда Тургенева в Петербург «Русское богатство», второстепенный журнальчик, не пользовавшийся у читателей успехом, перешел в собственность группы писателей и публицистов-народников и был преобразован ими в «артельный журнал». Первое время не хватало средств, число подписчиков было весьма невелико. И потому, во время приезда Тургенева в Петербург в 1880 году, возникла мысль просить знаменитого писателя дать для «Русского богатства» какое-либо произведение. Тургенев был знаком с некоторыми из организаторов «артельного журнала», сотрудничавшими в «Слове» и «Отечественных записках». Он выражал желание познакомиться с ними поближе й признавался, что «искренно сочувствовал этому, у нас еще новому и хорошему, предприятию» (П XIII, кн. 1, 38).

Встреча с сотрудниками «Русского богатства» состоялась на квартире Г. И. Успенского, с которым писатель познакомился и неоднократно встречался за границей. Г. Успенский жил на Царскосельском проспекте, дом 105/4 (ныне Московский проспект, дом 125). Это свидание должно было, по словам H. С. Русанова, «поставить Тургенева в соприкосновение именно с крайней и наиболее молодой группой тогдашних литераторов»[60]. Среди участников встречи были публицисты-народники С. Н. Кривенко и H. С. Русанов, писатели Н. И. Наумов, H. Н. Златовратский и другие.

Неловкость первых минут встречи вскоре исчезла. «Речь [Тургенева] лилась почти безостановочно, а мы слушали, попивая чай, — вспоминал впоследствии С. Н. Кривенко. — Впрочем, не все молчали: кто предлагал вопрос, кто вставлял замечание, а один вступил даже в продолжительный разговор. Это были две полные противоположности: один старик, другой — юноша, совсем почти мальчик; тот седой и высокий, этот черный, как жук, и маленький; тот художник, этот экономист, т. е. сама проза и цифра. Тургенев с большим вниманием вслушивался в то, что он говорил, и, по-видимому, слушал его с удовольствием»[61]. Этим юношей был H. С. Русанов. Содержание его спора с Тургеневым весьма интересно. Оно подробно передано самим Русановым в воспоминаниях о писателе.

Русанов вспоминал: «Волнуясь, начав с фраз, где подлежащее играло в невозможную чехарду со сказуемым, и постепенно смелея и легче и легче формулируя свою мысль, я приблизительно говорил следующее: „Вы, Иван Сергеевич, давно живете во Франции и хорошо знаете и ее настоящее и прошлое; вы, конечно, знаете и Россию; каково же ваше мнение о теперешнем положении вещей у нас и не думаете ли вы, что у нас на носу революция? Разве нет большого сходства у теперешней России и дореволюционной Франции? Там был вечный дефицит в бюджете— он есть и у нас; там были голодные бунты — они и у нас; там разорялись помещики, уступая место интендантам, откупщикам и прочим капиталистам — и у нас Чумазый разоряет „дворянские гнезда“ (Тургенев при этом улыбнулся); там абсолютный король послал за море войска, чтобы поддержать свободную Американскую республику, и в то же время бросал либеральных писателей в Бастилию, — и у нас самодержавие лезет за Балканы, чтобы насаждать конституцию в Болгарии, а у себя вешает социалистов и т. д.».

Выложил я это в несколько минут и как попало. И Тургенев не развел руками, не сказал: „Не понимаю“, но очень заинтересовался, если не убедительностью, то убежденностью оратора. Мягко и уклончиво начал он возражать мне на это, что он не пророк в своем отечестве и не может претендовать на предсказания — „будущее на лоне у богов“, — говорит Гомер, но что, по его мнению, Россия далеко не так близка к революции, как Франция прошлого века. „Обратите внимание, — говорил Тургенев,— на одно обстоятельство: в то время во Франции было могущественное оппозиционное течение, и все мыслящие люди, несмотря на различие мнений, впрочем, соглашались в одном: старый строй должен быть заменен новым. То ли же самое в теперешней пореформенной России? Есть реакционеры, есть либералы, есть революционеры... крайние прогрессисты, — поправился он, окинул нашу комнату добродушным взглядом, как бы не желая обидеть нас, — что между ними общего, что они все согласны уничтожить и что сохранить? А пока нет общего могучего течения, в котором сливались бы отдельные оппозиционные ручьи, о революции, мне кажется, рановато говорить...— И сейчас же прибавил: — Впрочем, мне кажется, что в последние два года в России настроение бодреет как будто, увеличивается интерес к общественным делам... Поживем — увидим“, — добродушно улыбнулся патриарх-джентельмен.

Я начал быстро оспаривать его пессимизм, указывать, что за настоящую силу в России только и можно считать, что „крайних прогрессистов“, а у них у всех приблизительно взгляды не только общие, но одни и те же. Стал горячиться, разносить, по обыкновению, либералов за отсутствие у них энергии, трусость...»[62].

Постепенно разговор перешёл на другие темы. Тургенев говорил о «Записках охотника», передал содержание двух ненаписанных рассказов этого цикла; речь шла и о положении русского народа, и о политике, и о жизни молодого поколения, о журналистике, о романе «Новь» и т. д.

Другая встреча с «литературной артелью» произошла через несколько дней в доме богатого мецената и издателя журнала «Слово» К. М. Сибирякова. Но она уже не имела того откровенного и острого характера, как встреча в доме Г. Успенского. На вечере у Сибирякова было много самых различных людей, пришедших посмотреть на знаменитого писателя, и это должно было придать всей встрече несколько светский характер. Г. Успенский впоследствии записал: «Комнаты были переполнены молчаливыми слушателями, Тургенев говорил один, один, один — еле-еле кто скажет слово... Вечер же кончился так: Тургенев встал, посмотрел на часы, был сконфужен и вышел, думая, что его пойдут провожать, но никто не тронулся, а когда я спустился, то он сердито посмотрел на меня и надел шубу. На следующий день я был у него, извинялся, и он сказал: „Да, хорош ваш Сибиряков“»[63].

17 апреля 1880 года Тургенев уехал из Петербурга. В июне в Москве состоялось торжественное открытие памятника Пушкину, ставшее значительным событием в русской жизни той поры. Тургенев был одним из самых активных участников и организаторов этого торжества. 18 июня он вернулся в Петербург, заболел и через шесть дней выехал во Францию и не был в России целый год.

В политической жизни России в то время наступили важные перемены. Испуганное ростом революционного движения, правительство приняло чрезвычайные меры. Для борьбы с революционным движением была учреждена Верховная распорядительная комиссия во главе с графом М. Т. Лорис-Меликовым, человеком популярным и в военных сферах, и в либеральных кругах. Ему были даны диктаторские полномочия, и он немедленно развернул жестокую борьбу с революционной молодежью, стремясь одновременно привлечь на свою сторону либералов и таким образом изолировать революционеров от общества. Либеральная газета «Голос» назвала политику Лорис-Меликова, ставшего вскоре министром внутренних дел, «диктатурой сердца». Привлечение «здравомыслящей части общества» было хитрым и ловким маневром, который развязал правительству руки для борьбы с революционными организациями. Но и политика «диктатуры сердца» не могла устранить возможности революционного взрыва.

Об этом свидетельствовали получившие огромный размах бунты в крестьянской среде, стачечное движение фабричного пролетариата, студенческие волнения. Государственный переворот был вполне вероятен: 1879—1881 годы недаром считаются временем второй революционной ситуации. Она завершилась убийством Александра II 1 марта 1881 года. Народнические революционеры добились самой большой победы, но она стала и самым большим их поражением.

Силы «Народной воли» были подточены. Полицейские преследования, ссылки, казни обескровили революционные организации. Правительство вскоре оправилось от испуга, вызванного убийством царя. Остатки революционных народнических организаций подверглись разгрому. Скромные либеральные просьбы и ходатайства безапелляционно отклонялись. В. И. Ленин писал об этом периоде: «Второй раз, после освобождения крестьян, волна революционного прибоя была отбита, и либеральное движение вслед за этим и вследствие этого второй раз сменилось реакцией...»[64]

Характерно, что в годы реакции связи Тургенева с русской демократической молодежью не только не ослабевают, но становятся всё более тесными. Его посещают в Париже известные теоретики и практики русского народничества (Лавров, Лопатин, Кравчинский и другие) и многочисленные участники политических кружков в России, эмигрировавшие во время массовых репрессий второй половины 70-х годов. В 1880 году, воспользовавшись назначением Лорис-Меликова министром внутренних дел, Тургенев обращается к нему с ходатайствами о возвращении в Россию этих добровольных изгнанников, надеясь, что наконец окажется возможным восстановление элементарных демократических свобод. Тургенев всё еще верил в реальность объединения политических усилий русской интеллигенции и по-прежнему «высказывал свою решимость вернуться в Россию и там поселиться, разорвав с долголетними привычками обстановки»[65].

Но этому не суждено было сбыться. Убийство царя народовольцами окончательно развеяло надежды Тургенева на возможность «мирного» развития страны. Это «страшное известие из Петербурга» снова поставило писателя перед неразрешимым вопросом о дальнейшем пути России и усилило его отрицательное отношение к террору. «В нынешних журналах уже говорится о смертельных приговорах Лорис-Меликову и даже Победоносцеву...[66] Дуй, значит, в хвост и в голову! А свалится ли при этом Россия в бездну и сломит себе шею — им-то что, нашим „вспышечникам“!» (П XIII, кн. 1, 73) — писал Тургенев Анненкову 7 (19) марта 1881 года.

Начало царствования Александра III ознаменовалось жесточайшим усилением реакции, новыми цензурными преследованиями. Нависла угроза запрещения даже над таким умеренным органом печати, как газета Стасюлевича «Порядок». Продолжались аресты.

Ровно через два месяца после покушения на Александра II Тургенев приехал в Россию. Он остановился снова в меблированных комнатах Квернера, на третьем этаже, в квартире 2. Первые его впечатления были мрачны. «Здесь дело обстоит скверно... и будущее представляется мрачным» (П XIII, кн. 1, 87), — писал Тургенев немецкому критику Ю. Шмидту 13 (25) мая 1881 года.

Будущее представлялось Тургеневу тем более «мрачным», что он, вероятно, знал о весьма любопытной переписке между Я. П. Полонским и К. П. Победоносцевым, вдохновителем реакционной политики Александра III. Уже на другой день после приезда Тургенева в Петербург Победоносцев писал Полонскому: «Вижу по газетам, что Тургенев здесь. Некстати он появился. Вы дружны с ним: что бы вот по дружбе посоветовать ему не оставаться долго ни здесь, ни в Москве, а ехать скорее в деревню. Здесь он попадет в компанию „Порядка“, ему закружат голову — и бог знает, до чего он доведет себя. Я применил бы к нему теперь, от лица всех простых и честных людей, слова цыган к Алеко: „Оставь нас, гордый человек“»[67].

В пространном ответе Полонский писал о «страшном» и «тяжелом» времени, которое переживает Россия, состоянии русской прессы, и в частности о тяжелом положении, в которое поставлены русские газеты и журналы. «Вы опасаетесь, что кружок ,,Порядка“ может вскружить ему голову, — писал Полонский, — но что значит „Порядок“ перед массою тех французских газет и журналов, которые он [Тургенев] читал и читает!» Победоносцев отменил свое «поручение», но он явно рассчитывал, что Полонский так или иначе передаст Тургеневу пожелания правительства[68].

И всё-таки Тургенев оставался в Петербурге около месяца. Причиною тому было не желание ослушаться почти официального распоряжения, а новое обострение болезни. Писателя навещали тогда Г. И. Успенский и С. Н. Кривенко. «...Говорили, помнится, больше о текущих делах и событиях и множестве всевозможных слухов, которые в то время ходили в Петербурге, — вспоминал Кривенко. — Время тогда было очень смутное, никто не знал, что будет и чему верить, невероятное осуществлялось, ни с чем несообразное казалось возможным, а потому самые разнообразные слухи циркулировали в великом изобилии»[69].

24 мая 1881 года Тургенев уехал в Спасское. Там его навестили семья Полонских и Савина. 26 августа он возвратился в столицу, остановившись в Европейской гостинице. Через день Тургенев уехал в Париж. Это было последнее посещение Тургеневым России и Петербурга.

Продолжение: ГЛАВА VII   >>>
1. Источник: Г. А. Бялый. А. Б. Муратов. Тургенев в Петербурге. – Л.: Лениздат, 1970.
На страницах этой книги пойдет речь о тех этапах жизни и творчества Тургенева, которые теснейшим образом связаны с Петербургом. (вернуться)

2. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, стр. 100. (вернуться)

3. Там же, стр. 39. (вернуться)

4. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 47, стр. 228–229. (вернуться)

5. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, стр. 134. (вернуться)

6. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, стр. 286. (вернуться)

7. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 30, стр. 315. (вернуться)

8. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, стр. 377. (вернуться)

9. Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 62. М., Гослитиздат, 1953, стр. 411. (вернуться)

10. Тургенев спешил, так как уже был готов немецкий перевод «Казни Тропмана» (П VIII, 232–233). (вернуться)

11. А. Ф. Кони. На жизненном пути, т. 2. СПб., 1912, стр. 224. (вернуться)

12. Возможно, писатель присутствовал на разбирательстве дела Максима Иванова и Ивана Федорова, обвинявшихся в убийстве фон Зона и казненных 28-го и 29 мая («Голос», 1870, 27 мая). (вернуться)

13. Тургенев часто встречался с М. М. Антокольским в его студии и в доме В. С. Серовой на музыкальных вечерах. Об одном таком вечере впоследствии вспоминал скульптор И. Я. Гинзбург («Тургеневский сборник», вып. III, стр. 261–262). (вернуться)

14. Опубликована в «С.-Петербургских ведомостях», 1871, 19 февраля. (вернуться)

15. Антокольский получил от Александра II заказ на копию статуи Ивана Грозного для Эрмитажа. (вернуться)

16. Вероятно, графиня Н. Д. Протасова-Бахметьева (П IX, 423). (вернуться)

17. Е. Ардов [Е. И. Апрелева]. Из воспоминаний об И. С. Тургеневе. – «Русские ведомости», 1904, 4 января. С. К. Кавелина-Брюллова умерла в 1877 году. Тургенев откликнулся на ее смерть кратким письмом в редакцию «Вестника Европы» (XIV, 235—236). (вернуться)

18. «С.-Петербургские ведомости», 1871, 1 марта. (вернуться)

19. Так называли участников конспиративной революционной группы, организованной С. Г. Нечаевым в конце 60-х годов. Революционер-заговорщик Нечаев в своей деятельности применял провокационные методы и проявлял диктаторские замашки. Это привело к тому, что участники его группы убили за несогласие с Нечаевым студента И. И. Иванова, ложно обвинив его в предательстве. В декабре 1869 года все участники группы Нечаева были арестованы и преданы суду, а сам Нечаев скрылся за границу. В 1872 году швейцарское правительство выдало его русским властям как уголовного преступника. (вернуться)

20. А. Ф. Кони. На жизненном пути, т. 2. СПб., 1912, стр. 77–78. (вернуться)

21. А. Ф. Кони. На жизненном пути, т. 2. стр. 78–80. (вернуться)

22. «К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия», М., Политиздат, 1967, стр. 71. (вернуться)

23. «Литературный архив», т. 4. М.–Л., Изд-во АН СССР, 1953, стр. 256. (вернуться)

24. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 8. (вернуться)

25. Там же, стр. 77. (вернуться)

26. Там же, стр. 125. (вернуться)

27. «Вперед!» [Лондон], 1877, кн. 5, стр. 141. (вернуться)

28. «Вперед!» [Лондон], 1877, кн. 5, стр. 141–156. (вернуться)

29. Государственные преступления в России в XIX веке. Сборник. Составлен под ред. В. Базилевского [В. Богучарского], т. II. Ростов-на-Дону, [б. г.], стр. 334. Обвинительный акт опубликован там же, стр. 334–344. (вернуться)

30. К. П. Ободовский. Рассказы о Тургеневе. – «Исторический вестник», 1893, № 2, стр. 363. (вернуться)

31. «Новое время», 1879, 12 февраля. (вернуться)

32. См.: Р. Беньяш. Пелагея Стрепетова. Л., «Искусство», 1967, стр. 147—148. (вернуться)

33. «Голос», 1879, 11 марта. (вернуться)

34. П. П. Гнедич. Книга жизни. Воспоминания. 1855–1918. Л., «Прибой», 1922, стр. 123. (вернуться)

35. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 25, 42.(вернуться)

36. Там же, стр. 73. (вернуться)

37. Тургенева часто навещали и Полонский и Григорович; бывал Салтыков-Щедрин и спорил со Стасовым о романе Золя «Нана», только что появившемся в печати; приходили известный адвокат князь А. И. Урусов, А. Ф. Кони и многие другие. (вернуться)

38. Н. Я. Стечкин. Из воспоминаний об И. С. Тургеневе. СПб., 1903, стр. 20–21. (вернуться)

39. А. Ф. Кони. На жизненном пути, т. 2. СПб., 1912, стр. 84. (вернуться)

40. «Литературное наследство», т. 76, стр. 248. (вернуться)

41. Там же, стр. 325. (вернуться)

42. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 128. (вернуться)

43. Там же, стр. 52. (вернуться)

44. «Тургенев и молодая Россия». – «Общее дело» [Женева], 1883, № 56, стр. 6. (вернуться)

45. Иногородний обыватель [Б. Маркевич]. С берегов Невы. – «Московские ведомости», 1879, 20 марта. (вернуться)

46. «Литературное наследство», т. 76, стр. 437. (вернуться)

47. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 126. (вернуться)

48. Там же, стр. 127. (вернуться)

49. М. Г. Савина. Мое знакомство с Тургеневым. – В кн.: «Тургенев и Савина». Пг., 1918, стр. 64. (вернуться)

50. «Тургенев и Савина». Пг., 1918, стр. 65–66. (вернуться)

51. «Голос», 1879, 18 марта.
Этот венок “и адрес преподнесли Тургеневу слушательницы врачебных медицинских курсов («Новое время», 1879, 20 марта). (вернуться)

52. «Тургенев и Савина». Пг., 1918, стр. 69. (вернуться)

53. «Тургенев и Савина». Пг., 1918, стр. 68–69. (вернуться)

54. «Вестник Европы», 1879, № 4, стр. 828. (вернуться)

55. «Литературное наследство», т. 76, стр. 439. (вернуться)

56. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 53. (вернуться)

57. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 55. (вернуться)

58. «19-е февраля в 1861—1884 гг.». – «Русская старина», 1884, № 3, стр. 711. (вернуться)

59. «XXV лет». Сборник Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. СПб., 1884, стр. 168. (вернуться)

60. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 267. (вернуться)

61. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 225. (вернуться)

62. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 275–276. (вернуться)

63. Г. И. Успенский. Полн. собр. соч., т. XII. М., Изд-во АН СССР, 1953, стр. 509. (вернуться)

64. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 5, стр. 45. (вернуться)

65. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 53. (вернуться)

66. К. П. Победоносцев – обер-прокурор Синода, мракобес, одно из самых приближенных лиц будущего императора Александра III. (вернуться)

67. «Сборник Пушкинского дома на 1923 год». Пг., ГИЗ, 1922, стр. 286–287. (вернуться)

68. «Сборник Пушкинского дома на 1923 год». Пг., ГИЗ, 1922, стр. 287–290. (вернуться)

69. «И. С. Тургенев в воспоминаниях», стр. 234. (вернуться)
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
И. С. Тургенев.
Фотоателье Тиссье.
Париж. 1861.
 
 
Главная страница
  
 
Яндекс.Метрика