| Главная |
| |
|
Портрет И.С. Тургенева
работы К.А. Горбунова. 1872. |
| |
|
Портрет И.С. Тургенева работы Ф.Е. Бурова. 1883.
Дом-музей И.С. Тургенева[ 2] |
| |
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
|
| |
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ
(1818 – 1883)
ТУРГЕНЕВ В ПЕТЕРБУРГЕ[ 1] |
|
| |
ГЛАВА II.
Магистерские экзамены. На казенной службе.
Встреча с Полиной Виардо. Дружба с Белинским. Создание "Современника"
|
| |
В конце 1839 года Тургенев возвратился в Россию. Зиму он проводит в Петербурге, поселившись на Гагаринской
улице, у Пустого рынка, в доме Ефремовой (ныне улица Фурманова, дом 12). Он весь во власти литературных интересов и новых, европейских впечатлений, которыми
стремится поделиться со своими старыми университетскими наставниками и знакомыми.
Но Петербург разочаровал Тургенева. И прежде всего, его угнетало состояние литературы. «Оттого ли, что я гораздо более ожидал от Петербурга, чем он может
дать,—но мне здесь довольно грустно, — писал Тургенев 4 декабря 1839 года T. Н. Грановскому. — Судите сами: у Плетнева я был и застал его над корректурой
„Современника“. От него я узнал, что Гоголь живет у Жуковского, хандрит жестоко и едет обратно в Рим. Он прочел им как-то главы две-три из нового своего романа
[„Мертвые души“] — и, говорят, превосходная вещь этот роман; но он делает это с большим трудом — и печатать не хочет».
О себе Тургенев пишет: «...Я всё еще колеблюсь погрузиться в русский литературный мир — в „сей грязный омут, господа“». И дальше: «Но боже мой! где ж ты, молодое
поколенье, черт возьми!» (П I, 175, 176).
Постепенно Тургенев расставался со многими прежними романтическими увлечениями. Как это видно из приведенного письма, он трезво судит о петербургских литераторах, о
современной литературе и еще не решается целиком посвятить себя писательскому труду. «В нем едва началось брожение — его волнуют смутные мысли; он робок и
бесплодно-задумчив» (П I, 194) — так сказал Тургенев о себе самом в одном из писем М. Бакунину.
А между тем Тургенев получает приглашения сотрудничать в петербургских журналах. А. В. Никитенко, ставший ответственным редактором «Сына отечества», предлагает ему
сотрудничество в своем журнале. Но Тургенев медлит и не дает решительного ответа.
Приезд в Петербург был для Тургенева знаменателен тем, что он видел М. Ю. Лермонтова. Правда, Тургенев оставался при этом не более чем сторонним наблюдателем,
но природная способность угадывать за внешностью человека свойства его характера и его внутреннее состояние позволили ему живо запечатлеть образ поэта. Тургенев
вспоминал: «Лермонтова я тоже видел всего два раза: в доме одной знатной петербургской дамы, княгини Шаховской, и несколько дней спустя, на маскараде в Благородном
собрании[2] под новый, 1840 год[3]. ... В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то
сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно
не согласовался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых широких плечах возбуждала
ощущение неприятное,; но присущую мощь тотчас сознавал всякий... Внутренно Лермонтов, вероятно, скучал глубоко; он задыхался в тесной сфере, куда его втолкнула
судьба. На бале Дворянского собрания ему не давали покоя, беспрестанно приставали к нему, брали его за руки; одна маска сменялась другою, а он почти не сходил с места
и молча слушал их писк, поочередно обращая на них свои сумрачные глаза. Мне тогда же почудилось, что я уловил на лице его прекрасное выражение поэтического
творчества. Быть может, ему приходили в голову те стихи:
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
Давно бестрепетные руки... и т. д.». (XIV, 80—81)
Воспоминания Тургенева служат прекрасным комментарием к стихотворению, написанному Лермонтовым 1 января 1840 года, «Как часто, пестрою толпою окружен...».
Тургенев уловил и запомнил все движения, все жесты любимого поэта и смог через несколько десятилетий так живо запечатлеть его образ, быть может, еще и потому, что в
начале 40-х годов сам был под обаянием «известного рода байроновского жанра». П. В. Анненков, известный критик и близкий друг Тургенева, посвятивший рассказу о жизни
Тургенева в 40—50-х годах несколько прекрасных страниц воспоминаний, отметил, что будущему писателю пришлось на протяжении многих лет
«перевоспитывать» самого себя, чтобы «отделаться от множества привычек, полученных в начале своей карьеры, найти другой способ сноситься с людьми, чем тот, которому
он следовал доселе»[4]. И. А. Гончаров, познакомившийся с Тургеневым почти десятилетие спустя, рассказывал, как в
откровенные минуты Тургенев признавался, что в молодости «он с жадностью и завистью смотрел на тогдашних львов большого света, Столыпина (прозванного Монго) и
поэта Лермонтова, когда ему случалось их встречать»[5].
В середине января 1840 года Тургенев снова уехал за границу. Он совершил большую и продолжительную поездку по Италии и Германии и в октябре прибыл в Берлин, чтобы
прослушать там цикл лекций в университете.
В мае 1841 года Тургенев вернулся в Россию, С сентября он поселился в Москве, готовясь к магистерскому экзамену, который должен был открыть ему путь к профессуре.
Однако надежды Тургенева не оправдались. После долгой переписки между деканом словесного отделения Московского университета И. И. Давыдовым, ректором М. Т. Каченовским
и попечителем московского учебного округа графом С. Г. Строгановым Тургенев получил отказ, официально мотивированный тем, что в Московском
университете уже пятнадцать лет фактически не существует кафедры философии. В деле С.-Петербургского университета значится: в начале 1842 года «кандидат
С.-Петербургского университета Иван Тургенев просил начальство Московского университета подвергнуть его испытанию на степень магистра философии, но как в сем последнем
не открыто еще кафедры философии, то просьба г. Тургенева не могла быть удовлетворена, и он с вышеозначенным намерением отправляется в
С.-Петербург»[6].
В марте 1842 года Тургенев подал на имя ректора С.-Петербургского университета П. А. Плетнева официальное прошение о допуске его к магистерским экзаменам
и в апреле — мае 1842 года успешно выдержал их.
Тургенев в это время поселился на квартире брата, на углу Графского переулка и Шестилавочной (Надеждинской) улицы, в доме Касовской (ныне улица Маяковского,
дом 33, или Саперный переулок, дом 2). Вот как он описывал свою квартиру и занятия: «Брат мне отвел прекрасную комнату с камином и тремя, заметьте — тремя
вольтеровскими креслами: а сколько подушек — уму непостижимо. Мы живем на уединенной улице — шуму не слышно ни в какое время дня — брата почти не бывает дома; я
пью утром славный чай — с прекрасными кренделями — из больших чудесных английских чашек; у меня есть и лампа на столе. Словом, я блаженствую и с трепетным,
тайным, восторженным удовольствием наслаждаюсь уединеньем — и работаю — много работаю» (П I, 222).
Экзаменаторами Тургенева были профессора, лекции которых он слушал, будучи студентом. На первом устном экзамене (8 апреля 1842 года) по философии Тургенев
отвечал на вопросы — «что есть философия, ее содержание; истина субъективная; изложение сущности философии Платоновой; о методе философствования в разные времена»,
— и ответил «очень хорошо». Столь же успешно прошли и два других экзамена 1 и 4 мая. На экзамене по латинской словесности за перевод и «изъяснение» отрывка
из элегии Тибула Тургенев получил «хорошо», а на экзамене по греческой словесности — «очень хорошо»; на этом экзамене магистрант должен был сделать перевод и
«изъяснения» нескольких глав из «Истории Пелопонесской войны» Фукидида. Кроме того, Тургеневу были предложены темы для письменных ответов: «Показать внутренние
причины беспрестанно возникающего пантеизма и привести его многообразные формы, данные в истории философии, к немногим видам»; «Что в философии римляне
сделали сами и что они переняли у греков?» (ив дополнение к этому вопросу — «Что римляне в литературе заимствовали у греков?»); «Что достоверного может почерпнуть
история из произведений поэтов?». Все ответы Тургенева удовлетворили экзаменаторов. Однако будущий писатель не представил диссертации и в мае 1842 года взял
из университета свой аттестат кандидата.
Тургенев объяснял впоследствии свое охлаждение к карьере ученого так: «Тогда у меня бродили планы сделаться педагогом, профессором, ученым. Но вскоре я познакомился
с Виссарионом Григорьевичем Белинским, с Иваном Ивановичем Панаевым, начал писать стихи, а затем прозу, и вся философия, а также мечты и планы о
педагогике оставлены были в стороне: я всецело отдался русской литературе»[7]. Разумеется, встреча с Белинским
и Панаевым способствовала развитию творческого дарования Тургенева, но не породила его. Тургенев в то время буквально жил в литературе, отрывая для нее время от
занятий философией, недосыпая ночей. Литература становилась главным делом егр жизни. Поэтому он и не стал педагогом или ученым. К тому же Тургенев не был
удовлетворен философией в том виде, в каком она преподавалась и была признана в Петербургском университете.
7 мая 1842 года Тургенев уехал из Петербурга. Почти два месяца он провел в тесном общении с семьей Бакуниных, сначала в их деревне Премухине под Москвой, а
с июля — в Германии. В декабре 1842 года Тургенев возвратился в Петербург, намереваясь поселиться здесь постоянно. Вместе с братом он снял новую квартиру на
Стремянной улице в доме Гусева (теперешний адрес — Стремянная улица, участок дома 21). Почти целый месяц Тургенев усиленно работал над запиской «Несколько
замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине» и 7 января 1843 года подал на имя министра внутренних дел Л. А. Перовского прошение о получении права служить в
этом министерстве. После долгих переговоров между Перовским и министром народного просвещения графом С. С. Уваровым 2 июня наконец было получено «высочайшее
разрешение». 8 июля Тургенева зачислили в особую канцелярию министерства внутренних дел (ее начальником был известный писатель В. И. Даль) на должность чиновника по
особым поручениям, а 29 июля — утвердили в чине коллежского секретаря.
Современники склонны были расценивать сам факт поступления Тургенева на службу как случайный в его биографии. Однако тщательное исследование документов неопровержимо
доказывает, что служба будущего писателя в министерстве внутренних дел продиктована логикой развития его общественно-политических
взглядов[8].
Решение поступить на службу Тургенев принял не без воздействия идей М. А. Бакунина, ратовавшего, как раз в пору наиболее близкого общения с Тургеневым в Германии в
1842 году, за активизацию всех демократических сил России и создание широкого антикрепостнического фронта. Служба в министерстве внутренних дел, казалось
Тургеневу, открывала возможность помочь делу освобождения крестьян. В 30—40-х годах правительство Николая I под давлением крестьянского движения разрабатывало
законопроекты, касавшиеся юридического и экономического положения крестьян. В 1842 году дела, связанные с подготовкой этих новых проектов, были переданы в министерство
внутренних дел, возглавляемое Л. А. Перовским. Стоит отметить, что Перовский в молодости был членом подпольных декабристских организаций — «Военного общества» и
«Союза благоденствия». В 1845 году он подал Николаю I докладную записку «Об уничтожении крепостного состояния в России». Материалы этой записки подготавливались в той
особой канцелярии, где служил Тургенев.
С 1843 года деятельностью министерства Перовского усиленно интересовались передовые люди России, в том числе Белинский и Грановский. Последний, недовольный
общественной атмосферой в Московском университете, даже думал перейти в ведомство Перовского. Словом, мысль о том, чтобы посильно служить делу освобождения
крестьян там, где знания могли бы принести практическую пользу, приходила на ум не одному Тургеневу. Тургенев рассматривал свою будущую службу как важный
политический акт, нисколько не противоречащий той «аннибаловской клятве», которую он дал себе в юности. В 1843 году (как, впрочем, и впоследствии) он верил в
возможность и спасительность «революции сверху».
О службе Тургенева в министерстве внутренних дел почти ничего не известно. Сообщения современников, крайне неточные и противоречивые, сходятся, однако, на
одном: Тургенев довольно равнодушно относился к своим служебным обязанностям.
Недавно опубликованы выдержки из «Записок» А. В. Головнина[9], сослуживца Тургенева, а впоследствии — одного из деятельных
поборников «реформ 60-х годов» и министра народного просвещения.
Эти «Записки» показывают, между прочим, какие дела рассматривались в канцелярии Даля. Туда попадали дела, которые министр хотел «вести под своим личным ближайшим
наблюдением по их особенной важности или по которым желал иметь доклады, записки, отношения, писанные большим знатоком всех тонкостей русского языка, каковым
являлся Даль»[10]. Это были дела о наказаниях, о сектантах, о «преобразовании губернских правлений», о земской полиции
и т. д. Все они давали Тургеневу большой жизненный материал, говоривший о губительной силе крепостного права, и всё больше отдаляли его от ревностного
исполнения служебных обязанностей.
Тургенев очень скоро разочаровался в службе. В феврале 1844 года он уехал в отпуск в Москву, где задержался «по болезни» более чем на два месяца. В феврале
1845 года он снова получил отпуск, из которого уже не возвратился на Фонтанку, в дом 57, где помещалось министерство внутренних дел (дом сохранился). 3 апреля
1845 года Тургенев подал просьбу об увольнении. И это несмотря на то, что, как сказано в аттестате, выданном Тургеневу 5 мая 1845 года за подписью Перовского, ничто
не могло «препятствовать ему к получению в установленный срок знака отличия беспорочной службы», и он «аттестовался способным» к продолжению службы и «к
повышению чина достойным»[11].
Тургенев очень редко вспоминал об этом периоде своей жизни. В составленной им автобиографии, например, сказано: «В 1841 году он вернулся в Россию, поступил в
1842 году в канцелярию министра внутренних дел под начальством В. И. Даля, служил очень плохо и неисправно, и в 1843 году вышел в отставку» (XV, 207). Как видим,
Тургенев даже хронологически неточен. Столь же бегло о своей службе он сказал в автобиографической повести «Пунин и
Бабурин» (1874). Ее герой в 40-х годах
служил «в Петербурге чиновником по министерству внутренних дел».
О разочаровании Тургенева в государственной службе говорят и другие его художественные произведения, которые в той или иной мере отразили его впечатления от
Петербурга 40-х годов.
Реальные прототипы петербургских чиновников из пьес, рассказов и романов Тургенева не установлены. Однако общее отрицательное отношение писателя к бюрократическому
миру достаточно ясно характеризует его настроение тех лет. Холодный расчет, карьеризм, высокомерие, эгоизм, черствость — вот основные черты столичных
чиновников, появляющихся на страницах тургеневских произведений 40—50-х годов. Один из них — Павел Николаевич Елецкий, 32-летний коллежский советник из комедии
«Нахлебник» (1848). «...Холоден, сух, неглуп, аккуратен...» (II, 122) — так говорит о нем автор. И в этой ремарке содержится как бы сводная характеристика деятелей
столичной бюрократии. Таков не только Елецкий, но и Родион Карлович фон Фонк («Холостяк», 1849), 29-летний титулярный советник, близкий особе министра.
«Холодное, сухое существо. Ограничен, наклонен к педантизму. Соблюдает всевозможные приличия. Человек, как говорится, с характером» (II, 186), — говорит о нем
Тургенев. С методическим расчетом фон Фонк разбивает жизнь «нерешительного, слабого, самолюбивого» своего сослуживца Вилицкого, внушив ему, что его невеста, «простая
русская девушка», — человек «низшего круга», и, женившись на ней, Вилицкий испортит свою карьеру. Интересно, что действие этой комедии, как обозначено в черновом
варианте, происходит в 1842 году. Чиновничья иерархия рождала тяжелые социальные проблемы, — например, такие, которые Тургенев показал в комедии «Холостяк».
Служебное положение и связи позволяют фон Фонку почти открыто издеваться над «маленьким чиновником» Мошкиным и затем разрушить семейное счастье и
Мошкина и Маши, живущей у него «на хлебах».
Петербургскими впечатлениями навеян и иронически нарисованный образ «коллежского советника и кавалера», занимающего «довольно важное место» в одном из
министерств, Петра Михайловича Беневоленского («Татьяна Борисовна и ее племянник», 1847). Человек «добрейшего сердца», он «пылал бескорыстной страстью к искусству,
и уж подлинно бескорыстной, потому что именно в искусстве г. Беневоленский, коли правду сказать, решительно ничего не смыслил» (IV, 206).
Наиболее интересен в ряду представителей чиновного мира герой романа «Дворянское гнездо», Владимир Николаевич Паншин, молодой, образованный и преуспевающий
петербургский чиновник. Хотя роман и написан в конце 50-х годов, в нем безусловно отразились «служебные впечатления» Тургенева: действие происходит в
1842 году, и Паншин, как и Тургенев в 40-х годах, служил в Петербурге «чиновником по особым поручениям в министерстве внутренних дел» (VII, 133). Сын ловкого
отставного штабс-ротмистра, «весь свой век тершегося между знатью», Паншин получил приличное светское воспитание. Он вышел из университета в звании действительного
студента, но, поступив на службу, «познакомился с некоторыми знатными молодыми людьми и стал вхож в лучшие дома». Обходительный молодой человек и дилетант в
искусствах, Паншин вскоре «прослыл одним из самых любезных и ловких молодых людей в Петербурге» и в 28 лет «был уже камер-юнкером и чин имел весьма изрядный»
(VII, 133—134). Тургенев создал образ бездушного и эгоистического карьериста, мечтающего «переделать» Россию «с высоты чиновничьего самосознания»
(VII, 232). Конечно, споры Паншина с Лаврецким и столь определенно осознанная писателем беспочвенность чиновного героя — всё это более связано с мировосприятием
Тургенева не столько 40-х, сколько 50-х годов. Однако в 50-х годах Тургенев лишь глубже осознал то, что понял уже в середине 40-х, — о посильной помощи народу на
службе в правительственных канцеляриях не могло быть и речи, даже если там готовились проекты крестьянской реформы. Паншины, а не Тургеневы нужны были государственному
аппарату России.
Белинский заметил в те годы: «Петербург — центр правительства, город по преимуществу административный, бюрократический и официальный. Едва ли не целая треть
народонаселения состоит из военных, и число штатских чиновников едва ли еще не превышает собою числа военных офицеров. В Петербурге всё служит, всё хлопочет
о месте или об определении на службу. В Москве вы часто можете слышать вопрос: „Чем вы занимаетесь?” В Петербурге этот вопрос решительно заменен вопросом: „Где
вы служите?” Слово „чиновник” в Петербурге такое же типическое, как в Москве „барин“, „барыня“ и т. д. Чиновник — это туземец, истый
гражданин Петербурга»[12].
Странным, на первый взгляд, было отношение Тургенева к Петербургу 40-х годов. Он не скупился на горькие слова об этом городе, жаловался на общую гнетущую атмосферу
его жизни. В Петербурге Тургенев видел воплощение общественных противоречий России, воплощение политической реакции, больно сказывавшейся и на положении прогрессивного
русского писателя. В «Воспоминаниях о Белинском» Тургенев так говорил о своем нравственном состоянии, которое вызывал в нем в тот период Петербург: «На улице тебе
попалась фигура господина Булгарина или друга его, господина Греча; генерал, и даже не начальник, а так, просто генерал, оборвал или, что
еще хуже, поощрил тебя... Бросишь вокруг себя мысленный взор: взяточничество процветает, крепостное право стоит как скала, казарма на первом плане, суда нет, носятся
слухи о закрытии университетов, вскоре потом сведенных на трехсотенный комплект, поездки за границу становятся невозможны, путной книги выписать нельзя,
какая-то темная туча постоянно висит над всем так называемым ученым, литературным ведомством, а тут еще шипят и расползаются доносы; между молодежью ни общей
связи, ни общих интересов, страх, и приниженность во всех, хоть рукой махни!» (XIV, 50).
Но в то же время именно в Петербурге Тургенев проводил большую часть своего времени и не помышлял переселиться в какой-либо другой город России, даже когда
ничто уже как будто не связывало его со столицей.
Такое двойственное чувство к Петербургу испытывал не только Тургенев. Если обратиться к свидетельствам его современников, то, оказывается, многие из них относились
к Петербургу так же, как Тургенев. И в этом, пожалуй, нет ничего странного и необычного. Петербург вызывал ненависть и в то же время был притягателен: его контрасты,
его противоречия помогали осознать главные проблемы современности, давали постоянную пищу для размышлений. «Петербург был для меня страшною скалою, о которую
больно стукнулось мое прекраснодушие, — писал Белинский в 1840 году. — Это было необходимо, и лишь бы после стало лучше, я буду благословлять судьбу, загнавшую меня
на эти гнусные финские болота»[13]. А в статье «Петербург и Москва» (1844) Белинский повторял: «Петербург имеет на
некоторые натуры отрезвляющее свойство: сначала кажется вам, что от его атмосферы, словно листья с дерева, спадают с вас самые дорогие убеждения; но скоро замечаете
вы, что то не убеждения, а мечты, порожденные праздною жизнию и решительным незнанием действительности, — и вы остаетесь, может быть, с тяжелою грустью, но в этой
грусти так много святого, человеческого...»[14].
Годы 1843—1847-й стали значительным этапом в биографии Тургенева. Они были для него своеобразной жизненной школой. Сказалось и то «отрезвляющее» влияние
Петербурга, о котором писал Белинский, и некоторые обстоятельства его личной жизни.
В октябре 1843 года в Петербург приехала известная французская певица Полина Виардо-Гарсиа, сразу же завоевавшая горячие симпатии петербургской публики. «Виардо,
артистка гениальная и тогда еще во цвете лет, решительно свела с ума весь Петербург, — писал историк петербургских театров А. И. Вольф. — Голос ее был чистейший
меццо-сопрано, самого нежного тембра; она владела им, как достойная ученица своего отца, знаменитого некогда тенора Гарсиа. Вокальных трудностей для нее не
существовало. Как актриса, она была дивно хороша в ролях трагических и комических. Являясь Дездемоною или Аминою («Сомнамбула»), она всех заставляла плакать; в
«Севильском цирюльнике» очаровывала всех веселым, бойким, увлекательным исполнением роли Розины. В сцене с Фигаро, когда она передает ему письмо к Линдоро, комический
ее талант выказался в полном блеске»[15].
«Севильский цирюльник» и был первой оперой, в которой 22 октября 1843 года участвовала П. Виардо, вместе с известными итальянскими певцами Рубини (Альмавива) и
Тамбурини (Фигаро), а также — русским певцом О. Петровым (Дон Базилио). В октябре 1843 года опера Россини «Севильский цирюльник» шла еще два раза (27-го
и 29 октября). На одном из этих представлений Тургенев впервые услышал П. Виардо. Он не только поддался всеобщему увлечению искусством актрисы, но попал под
огромное обаяние ее личности. После первого же спектакля, на котором он слышал французскую певицу, Тургенев навсегда был покорен ею. 28 октября того же года он
познакомился с мужем певицы — Луи Виардо, известным переводчиком, писателем, искусствоведом и страстным охотником. Вместе с ним Тургенев принимал участие в охотах в
окрестностях Петербурга. Как охотника его впервые представили и П. Виардо. «Когда ее [П. Виардо] спрашивали об обстоятельствах ее первого знакомства с Тургеневым, —
пишет первый издатель писем писателя к французским его друзьям Е. Гальперин-Каминский, — г-жа Виардо говорила с милой улыбкой: „Мне его представили со словами: это —
молодой русский помещик, славный охотник, интересный собеседник и плохой поэт...“»[16].
Тургенев впоследствии вспоминал свою первую встречу с Полиной Виардо неоднократно. «Я ходил сегодня взглянуть на дом, где я впервые семь лет тому назад имел счастье
говорить с Вами, — писал он, например, 1 (13) ноября 1850 года. — Дом этот находится на Невском, напротив Александрийского театра; ваша квартира была на самом
углу, — помните ли вы?» (П I, 407).
Полина Виардо пела на петербургской сцене три сезона, и успех ее с каждым годом всё возрастал. Вокруг нее составился кружок почитателей ее таланта; среди них был
неизменно и Тургенев. Его часто видели среди гостей П. Виардо, встречавшихся на ее квартире в так называемой Демидовской гостинице, на Невском проспекте (дом
не сохранился; на его месте на углу Невского проспекта и Малой Садовой улицы стоит пятиэтажный дом позднейшей постройки — Невский проспект, дом 54).
Летом 1845 года Тургенев впервые посетил Куртавнель, усадьбу супругов Виардо в 50 километрах от Парижа. Поездки за границу теперь особенно привлекают
его: семья Виардо становится для него вторым домом.
Между тем литературные интересы прочно связывают Тургенева с Россией, с Петербургом. В 40-х годах Тургенев окончательно формируется как писатель. Это совпало
с укреплением в русской литературе школы социального реализма, так называемой натуральной школы. Сторонники ее отстаивали гоголевские принципы, теоретически
разработанные и сформулированные В. Г. Белинским. Всестороннее изображение современной общественной жизни стало главной задачей этого литературного направления,
последовательно развивавшего социальные, гоголевские традиции. Одной из основных тем «натуральной школы» стал быт больших городов с их социальными противоречиями и
характерными сценами. |
Перро Ф. В. Вид Сенной площади в Санкт-Петербурге. Литография 1840–1850-х годов |
Тургенев активно приобщился к этому общественно-литературному движению. Он задумал серию очерков о жизни «петербургских углов», о сумрачном городе, о пестром люде,
населяющем его центральные улицы и отдаленные кварталы. Вот записанные им «сюжеты»:
«1) Галерную гавань или какую-нибудь отдаленную часть города.
2) Сенную со всеми подробностями. Из этого можно сделать статьи две или три.
3) Один из больших домов на Гороховой и т. д.
4) Физиономия Петербурга ночью (извозчики и т. д. Тут можно поместить разговор с извозчиком).
5) Толкучий рынок с продажей книг и т. д.
6) Апраксин двор и т. д.
7) Бег на Неве (разговор при этом).
8) Внутреннюю физиономию русских трактиров.
9) Какую-нибудь большую фабрику со множеством рабочих (песельники Жукова) и т. д.
10) О Невском проспекте, его посетителях, их физиономиях, об омнибусах, разговоры в них и т. д.» (I, 454).
Бытовые зарисовки в духе «натуральной школы» составили содержание и пьесы «Безденежье» (1845) с ее характерным подзаголовком: «Сцены из петербургской
жизни молодого дворянина». Эта комедия представляет собою ряд живо написанных сцен, рисующих жизнь дворянского недоросля Жазикова, пустого и ограниченного
человека, погнавшегося за «веселой» жизнью в Петербурге. Весь идейный смысл комедии — в последней реплике крепостного слуги: «Прошло ты, золотое времечко!
перевелось ты, дворянское племечко!» (II, 75).
К 1845 году Тургенев всецело отдается литературе. Но и несостоявшееся профессорство, и разочарования в служебной деятельности оказались важными эпизодами в его
духовном развитии. Более того, Тургенев считал, что такого рода «заблуждения» — характерная черта поколения, которому необходимо было пройти через них, чтобы встать
на твердую почву действительности.
В статье о русском переводе «Фауста» Гёте он писал о том, что «каждый человек в молодости своей пережил эпоху „гениальности”, восторженной самонадеянности».
«Такая эпоха теорий, не условленных действительностью, ... необходимо повторяется в развитии каждого; но только тот из нас действительно заслуживает название человека,
кто сумеет выйти из этого волшебного круга и пойти далее, вперед, к своей цели» (I, 220—221). Эти слова написаны в 1844 году. Тургенев тогда уже обрел свою цель.
В статье звучат важные автобиографические признания писателя, совсем еще молодого, но успевшего пройти какой-то значительный этап духовного развития. Вместе
с тем содержание статьи выходит далеко за пределы личной биографии. Она может считаться одним из первых манифестов русского реализма. В ней речь идет о конце
целого периода русского (и не только русского) литературного развития, периода романтического — в самом широком смысле этого понятия.
Тургенев выступает против романтизма не только как литературного направления, но и как определенного типа мировоззрения, отношения к жизни, к человеку и обществу. Он
считает, что романтизм, естественный в свое время как порождение протеста против «средневековых преданий, схоластики и вообще всякого авторитета», безнадежно устарел.
Духовная жизнь человека романтического склада не может выйти за пределы его собственной личности. Всецело поглощенный собой, он становится безнадежным эгоистом.
В душе, занятой личными сомнениями и недоумениями, неизбежно появляется мефистофельский скепсис, а Мефистофель — «бес людей одиноких и отвлеченных, людей, которых
глубоко смущает какое-нибудь маленькое противоречие в их собственной жизни и которые с философическим равнодушием пройдут мимо целого семейства ремесленников,
умирающих с голода» (I, 229—230). Считая гётевского «Фауста» высшим воплощением романтизма, Тургенев указывает, что современное поколение «идет вперед, за другими,
может быть, меньшими талантами, но сильнейшими характерами, к другой цели» (I, 238). В этом заявлении — своего рода историческое объяснение и оправдание общественного
поведения самого Тургенева. Отказавшись от служебной и ученой деятельности, он целиком посвящает себя литературе, хотя не вполне еще уверен в оригинальности и силе
своего таланта. Говоря о задачах современной литературы, Тургенев писал в той же статье: «Повторяем: как поэт Гёте не имеет себе равного, но нам теперь нужны не одни
поэты... Мы (и то, к сожалению, еще не совсем) стали похожи на людей, которые при виде прекрасной картины, изображающей нищего, не могут любоваться
«художественностью воспроизведения», но печально тревожатся мыслью о возможности нищих в наше время» (I, 238). Итак, по мысли Тургенева, писатель должен заниматься
социальными вопросами; в этом он видел, без сомнения, и свой личный долг литератора.
Так Тургенев решительно присоединился к литературно-политической борьбе против романтизма, которую вели в 40-е годы передовые мыслители России. Статья была
написана в Петербурге и опубликована в февральском номере журнала «Отечественные записки» за 1845 год. Это было время наиболее тесного общения Тургенева с Белинским.
Влияние Белинского на Тургенева началось за много лет до их знакомства. «Вот в одно утро, — вспоминал Тургенев, — зашел ко мне студент-товарищ и с негодованием
сообщил мне, что в кондитерской Беранже появился № „Телескопа” со статьей Белинского, в которой этот „критикан“ осмеливался заносить руку на наш общий
идол, на Бенедиктова. Я немедленно отправился к Беранже, прочел всю статью от доски до доски — и, разумеется, также воспылал негодованием. Но — странное дело! — и во
время чтения и после, к собственному моему изумлению и даже досаде, что-то во мне невольно соглашалось с „критиканом”, находило его доводы убедительными...
неотразимыми. Я стыдился этого уже точно неожиданного, впечатления, я старался заглушить в себе этот внутренний голос; в кругу приятелей я с большей еще резкостью
отзывался о самом Белинском и об его статье... Но в глубине души что-то продолжало шептать мне, что он был прав... Прошло несколько времени — и я уже не читал
Бенедиктова. ...Имя Белинского с тех пор уже не изгладилось из моей памяти...» (XIV, 23—24).
Живя в Германии, Тургенев много слышал о Белинском от М. А. Бакунина, А. П. Ефремова, Н. В. Станкевича и T. Н. Грановского и хотел с ним познакомиться.
Поселившись в Петербурге, Тургенев особенно настойчиво искал знакомства с Белинским и в конце 1842-го или начале 1843 года посетил его.
С ноября 1842-го по апрель 1846 года Белинский жил на углу Невского проспекта и Фонтанки, у Аничкова моста, в доме купца Лопатина (ныне Невский проспект,
дом 68). В этом же доме жили также будущий издатель «Современника» И. И. Панаев и один из ближайших друзей Белинского и Тургенева H. Н. Тютчев, переводчик,
сотрудник журнала «Отечественные записки». До мая 1843 года здесь жил и редактор «Отечественных записок» А. А. Краевский. Сначала Белинский «занимал квартиру в
нижнем этаже» — «невеселые, довольно сырые комнаты» (XIV, 49). Но в мае 1843 года он переехал в квартиру Краевского.
Белинский писал Бакуниным 23 февраля 1843 года: «Недавно познакомился я с Тургеневым. Он был так добр, что сам изъявил желание на это знакомство. Нас
свел Зиновьев[17], которого знает Варвара Александровна [сестра М. А. Бакунина]. Кажется, Тургенев
хороший человек»[18]. Эта первая встреча с Белинским навсегда осталась в памяти Тургенева. В 1860 году он вспоминал:
«Я увидел человека небольшого роста, сутуловатого, с неправильным, но замечательным и оригинальным лицом, с нависшими на лоб белокурыми волосами и с тем суровым и
беспокойным выражением, которое так часто встречается у застенчивых и одиноких людей; он заговорил и закашлял в одно и то же время, попросил нас сесть и сам
торопливо сел на диване, бегая глазами по полу и перебирая табакерку в маленьких и красивых ручках. Одет он был в старый, но опрятный байковый сюртук, и в комнате
erô замечались следы любви к чистоте и порядку. Беседа началась. Сначала Белинский говорил довольно много и скоро, но без одушевления, без улыбки, как-то криво
приподнимая верхнюю губу, покрытую подстриженным усом; он выражался общими, принятыми в то время в литературном кругу местами, отозвался с пренебрежением
о двух-трех известных лицах и изданиях, о которых и упоминать бы не стоило; но он понемногу оживился, поднял глаза, и всё лицо его преобразовалось. Прежнее суровое,
почти болезненное выражение заменилось другим: открытым, оживленным и светлым; привлекательная улыбка заиграла на его губах и засветилась золотыми искорками
в его голубых глазах, красоту которых я только тогда и заметил» (XIV, 205—206).
Ко времени встречи с Тургеневым Белинский пережил важный поворот в своем духовном развитии: он решительно отказался от гегельянской идеи «примирения с
действительностью», от оправдания исторически сложившихся форм общественного и государственного строя вплоть до самодержавного режима николаевской монархии.
«Примирительная» теория отразилась в работах Белинского конца 1839-го — начала 1840 года — в рецензиях на «Бородинскую годовщину» Жуковского и на «Очерки Бородинского
сражения» Ф. Глинки, в статье «Менцель, критик Гёте». Теперь с «примирением» было покончено; в разговоре с Тургеневым Белинский сам заговорил о своих прежних
статьях, «и, с безжалостной, преувеличенной резкостью осудив их, как дело прошлое и темное, беззастенчиво высказал перелом, совершившийся в его убеждениях.
...Белинский встал с дивана и начал расхаживать по комнате, понюхивая табачок, останавливаясь, громко смеясь каждому мало-мальски острому слову, своему и чужому»
(XIV, 206).
Тургенев был хорошо известен Белинскому, так как его стихи уже печатались в «Отечественных записках»; кроме того, имя его, вероятно, не раз возникало в разговорах
критика с Бакуниным. Через месяц дружеские отношения Тургенева с Белинским установились окончательно. Писатель часто посещает его. Их разговоры касаются философских
и политических тем; имя Тургенева постоянно мелькает на страницах писем Белинского. 31 марта 1843 года он пишет В. П. Боткину: «Тургенев очень хороший
человек, и я легко сближаюсь с ним. В нем есть злость и желчь, и юмор, он глубоко понимает Москву и так воспроизводит ее, что я пьянею от удовольствия. А как он
воспроизводит Аксакова с его кадыком и идеализмом»[19]. 3 апреля 1843 года ему же: «Я несколько сблизился с Тургеневым.
Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек. Беседа и споры с ним отводили мне душу. Тяжело быть среди людей, которые или во всем соглашаются с
тобою, или если противоречат, то не доказательствами, а чувствами и инстинктом, — и отрадно встретить человека, самобытное и характерное мнение которого,
сшибаясь с твоим, извлекает искры. У Тургенева много юмору. ...Вообще Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер и действительность». А 20 апреля 1843
года Белинский писал уже самому Тургеневу, уезжавшему в Москву: «Очень жалею, что не удалось в последний раз побеседовать с Вами. Ваша беседа всегда отводила мне
душу, и, лишаясь ее на некоторое время, я тем живее чувствую ее цену»[20].
В апреле 1843 года Тургенев зашел к Белинскому, когда того не, было дома, и оставил ему написанную в начале года и только что вышедшую поэму «Параша», подписанную
Т. Л. (Тургенев-Лутовинов). Сочувственный отзыв Белинского о «Параше», появившийся вскоре, необычайно взволновал автора и оказал решающее влияние на его судьбу,
укрепив в нем веру в свое писательское дарование. Позднее Тургенев даже склонен был, вопреки фактам, считать началом своего знакомства с Белинским
лето 1843 года. «Возвратившись в Петербург, — писал он в „Воспоминаниях о Белинском”, — я, разумеется, отправился к Белинскому, и знакомство наше началось». Во
всяком случае, начало своей литературной деятельности Тургенев всегда относил к 1843 году. «Около пасхи 1843 года в Петербурге произошло событие и само по себе
крайне незначительное и давным-давно поглощенное всеобщим забвением, — вспоминал он. — А именно: появилась небольшая поэма некоего Т. Л., под названием „Параша”. Этот
Т. Л. был я; этою поэмой я вступил на литературное поприще» (ХІV, 24, 7).
Белинский расценил «Парашу» как «один из ... прекрасных снов на минуту проснувшейся русской поэзии, какие давно уже не виделись ей». Основное содержание
поэмы — развенчание романтического героя, низведение его с эффектных высот, на которых он стоит в своем собственном мнении, — особенно импонировало критику. «Это
один из тех великих-маленьких людей, — подчеркивал он, — которых теперь так много развелось и которые улыбкою презрения и насмешки прикрывают тощее сердце,
праздный ум и посредственность своей натуры»[21]. Судьба героя тургеневской поэмы была объяснена в статье Белинского
социальными условиями русской жизни. Критик говорил о том, что крепостничество и деспотический гнет не дают простора для развития широких общественных
интересов и тем самым формируют маленьких людей с большими претензиями и напускным скепсисом. Такое истолкование тургеневской поэмы должно было показать
автору, что его талант может служить разъяснению важных общественных вопросов, которые стоят перед Россией.
Общественные и литературные взгляды Тургенева определились в 40-х годах в основном под влиянием Белинского, в атмосфере бесед и споров с ним.
Особенно часто, почти ежедневно, встречались они летом 1844 года. Белинский жил тогда на даче в Лесном, близ Парголова, излюбленного места отдыха литераторов
и артистов. Здесь часто жили на даче Панаевы и Некрасов (у них бывали Ф. Лист и А. Дюма-отец). «Я также нанял дачу в 1-м Парголове, — вспоминал Тургенев, — и
до самой осени почти каждый день посещал Белинского. Я полюбил его искренно и глубоко; он благоволил ко мне» (XIV, 24). Тургенев так описывает дачу Белинского:
«Он занимал одну из тех сбитых из барочных досок и оклеенных грубыми пестрыми обоями клеток, которые в Петербурге называются дачами; состоял при этой даче
какой-то неприятный, всем доступный садишко, где растения не могли — да, кажется, и не хотели дать тени; сообщения с Петербургом были затруднительны — в ближайшей
лавочке не находилось ничего, кроме дурного чаю и такого же сахару, — словом, удобств никаких!» (XIV, 208).
На глазах Тургенева происходила никогда не прекращавшаяся внутренняя работа Белинского, которая была для него не спокойным умственным занятием кабинетного
философа, а страстью и мучением. «Сомнения его именно мучили, его, лишали его сна, пищи, неотступно грызли и жгли его; он не позволял себе забыться и не знал
усталости; он денно и нощно бился над разрешением вопросов, которые сам задавал себе» (XIV, 28) — так передает Тургенев свои впечатления о Белинском.
Белинский относился к Тургеневу с глубоким интересом. Он высоко ценил разговоры и споры с молодым писателем, который, кстати сказать, был одним из лучших
в России знатоков Гегеля. «...Белинский, — вспоминал Тургенев, — расспрашивал меня, слушал, возражал, развивал свои мысли — и всё это он делал с какой-то алчной
жадностью, с каким-то стремительным домогательством истины» (XIV, 208). Тургенева мучили те же вопросы. Вместе с Белинским он проверял свои выводы и вырабатывал
тот реальный взгляд на мир и общество, который вскоре позволил ему стать одним из крупнейших писателей-реалистов России. Тургенев ясно чувствовал, что Белинский
обладал «замечательным качеством» — «пониманием того, что именно стоит на очереди, что требует немедленного разрешения, в чем сказывается „злоба дня”» (XIV, 34).
Правда, в 1844 году споры Белинского с Тургеневым еще носили несколько отвлеченный, философский характер. «Мы еще верили тогда в действительность и важность
философических и метафизических выводов», — вспоминал Тургенев, но тут же пояснял: «хотя ни он, ни я, мы нисколько не были философами и не обладали способностью
мыслить отвлеченно, чисто, на немецкий манер... Впрочем, мы тогда в философии искали всего на свете, кроме чистого мышления» (XIV, 29). В философии, в выводах Гегеля
и Фейербаха они искали ответы на чисто русские вопросы, связанные с разрешением политических и социальных проблем, которые стояли перед Россией 40-х годов.
В годы, когда началась дружба Тургенева с Белинским, в самом разгаре была полемика между западниками и славянофилами. Славянофилы (А. С. Хомяков, И. В. Киреевский,
К. С. Аксаков и другие) противопоставляли Россию западному миру. Историческая роль Запада, считали они, уже кончена, и Россия не должна ни в чем ему следовать.
Общественная и государственная жизнь Европы сложилась в результате борьбы сословий, в то время как русская жизнь, по их понятиям, шла всегда мирным путем,
без революционных потрясений, на основе единения народа и правительства. Русский народ, богобоязненный и патриархальным, не стремился и не стремится к политической
власти, он передоверяет ее правительству, оставляя себе только силу мнения, которое правительство должно выслушивать и уважать. Так было, считали славянофилы,
до Петра I, до тех пор, пока он своими реформами не нарушил единение русской «земли» и власти и не перенял от Запада чуждые русскому народу порядки и обычаи.
Возвратиться к патриархальным началам народной жизни и обеспечить «самобытное» развитие России — в этом славянофилы видели насущную задачу современности, к этому они
призывали мыслящих русских людей.
Реакционная утопичность славянофильского учения совершенно очевидна. Но в деятельности славянофилов были и такие стороны, которые вызывали уважение даже у противников
и навлекали на славянофилов неудовольствие властей. Так, славянофилы осуждали крепостное право, выступали за свободу слова и печати, они резко критиковали
бюрократический аппарат николаевской монархии, низкопоклонство перед властью, полицейский и судебный произвол. Наконец, борьба славянофилов против рабского
подражания всему западному, их интерес к изучению народной старины и народной поэзии — всё это также имело положительное значение.
Признавая эти заслуги славянофилов, их противники, западники, решительно выступали против самой основы славянофильства — против умиления патриархальностью,
против слащавой идеализации старины, против стремления искусственно задержать общественное развитие. Они боролись за европеизацию России, за ее приобщение к передовым
социальным идеям Запада, за освобождение крестьян и обновление всего общественного строя. При этом в западничестве уже в 40-х годах наметились две тенденции —
революционно-демократическая, поддерживаемая В. Г. Белинским, А. И. Герценом, Н. П. Огаревым, и либеральная, приверженцами которой были П. В. Анненков,
В. П. Боткин, T. Н. Грановский, К. Д. Кавелин и многие другие.
Старая и новая русские столицы — Москва и Петербург — стали тогда своего рода олицетворением двух противостоящих идейных направлений общественной мысли —
славянофильства и западничества. Известная статья Белинского «Петербург и Москва» (1844) продиктована, в какой-то мере, полемикой между западниками и славянофилами:
противопоставление европеизированного Петербурга старозаветной Москве было направлено против славянофильского консерватизма и идеализации патриархальности.
Тургенев разделял основные идеи статей Белинского, и сам принял участие в этой полемике. «Да, русская старина нам дорога, дороже, чем думают иные, — писал он
в статье 1846 года о драме С. А. Гедеонова «Смерть Ляпунова», отвечая на обвинения со стороны славянофилов в недостаточном «патриотизме». — Мы стараемся понять
ее [старину] ясно и просто; мы не превращаем ее в систему, не втягиваем в полемику; мы ее любим не фантастически вычурною, старческою любовью: мы изучаем ее
в живой связи с действительностью, с нашим настоящим и нашим будущим, которое совсем не так оторвано от нашего прошедшего, как опять-таки думают иные» (I, 271).
Тургенев всегда воспринимал Белинского прежде всего как последовательного противника славянофильства. В «Воспоминаниях о Белинском» он создал образ борца
против патриархальности, застоя и крепостного права[22], всю жизнь выступавшего против антизападнической теории. «К одной
лишь московской партии, к славянофилам, он всю жизнь относился враждебно: очень они уже шли вразрез всему тому, что он любил и во что он верил»
(XIV, 53), — писал Тургенев.
В 40-х годах, в период дружбы Белинского с Тургеневым, противоречия между революционным и либеральным западничеством еще не были антагонистическими. Белинского,
Герцена, Анненкова, Боткина, Тургенева объединяла общность борьбы против крепостного права. Непримиримое различие между двумя группами западников обнаружилось
позднее, в конце 50-х годов. Оно выразилось в прямых идейных расхождениях Тургенева с Герценом и истинными наследниками Белинского — революционерами-демократами 60-х
годов.
Встречи с Белинским укрепили Тургенева в мысли, что для него в России единственно полезный род деятельности — литература, которая должна служить разрешению
злободневных социальных вопросов. Поэтому нет ничего удивительного в большой творческой активности Тургенева в период его общения с Белинским. Писатель отдает
на суд критика свои произведения, делится с ним творческими замыслами. В Парголове в 1844 году Тургенев написал поэмы «Разговор» и «Поп», стихотворение «Толпа»
(посвящено Белинскому), задумал драму «Две сестры». Идейный манифест Тургенева тех лет — рецензия на русский перевод «Фауста» Гёте — безусловно навеян также
разговорами и спорами с Белинским.
Творческое общение Тургенева и Белинского в последующие годы не ослабевает. Тургенев постоянно встречается с критиком, и их беседы порой перерастают в споры о
важнейших проблемах русской литературы и общественной жизни России. «Я часто ходил к нему после обеда отводить душу», — вспоминал Тургенев и далее
уточнял: «Ну, вот и придешь на квартиру. Белинского, придет другой, третий приятель, затеется разговор, и легче станет; предметы разговоров были большей частью
нецензурного (в тогдашнем смысле) свойства, но собственно политических прений не происходило: бесполезность их слишком явно била в глаза всякому. Общий колорит
наших бесед был философско-литературный, критическо-эстетический и, пожалуй, социальный, редко исторический. Иногда выходило очень интересно и даже сильно; иногда
несколько поверхностно и легковесно» (XIV, 49, 50). Сам Белинский вспоминал после отъезда Тургенева за границу о таких разговорах и писал ему 19 февраля 1847 года:
«Когда Вы собирались в путь, я знал вперед, чего лишаюсь в Вас, но когда Вы уехали, я увидел, что потерял в Вас больше, нежели сколько думал, и что Ваши набеги
на мою квартиру за час перед обедом или часа на два после обеда, в ожидании начала театра, были одно, что давало мне жизнь»[23].
К середине 40-х годов Тургенев под влиянием Белинского окончательно перешел на позиции социального реализма. Об этом, в первую очередь, свидетельствуют произведения
писателя тех лет, получившие высокое, признание критики. Не случайно Белинский содействовал их опубликованию на страницах «Отечественных записок», где сотрудничал
сам. С декабря 1843 года в этом журнале стали появляться и литературно-критические статьи Тургенева, вдохновленные идеями реалистической эстетики Белинского и
обращенные против романтизма как мировоззрения и как нормы поведения современного человека. Те же идеи и настроения сказались и в его художественных произведениях.
В 1844 году появилось первое прозаическое произведение Тургенева — рассказ «Андрей Колосов», где образ главного героя построен как прямая антитеза романтическому
типу. Человек «с ясным, простым взглядом на жизнь», Андрей Колосов расстается с женщиной, некогда им любимой, без романтических возгласов и напускных терзаний, без
«мелких хороших чувств: сожаления и раскаяния».
В другом произведении, близком к «Андрею Колосову» по времени написания и по заглавию, в стихотворном рассказе «Андрей» (1845) речь идет о человеке такого же
склада, который, однако, раз полюбив, сохраняет свою любовь на всю жизнь, и в этой своей верности он остается таким же естественным, честным и простым, каким
был Андрей Колосов при ином повороте судьбы.
В душевном мире Кистера, героя рассказа «Бретёр» (1846), Тургенев опять-таки ценит выше всего «откровенное, непроизвольное, то есть доброе проявление страсти»,
недоступное человеку, воспитанному на романтических чувствах, и прежде всего на чувстве «презрения» к людям, столь обычном у романтиков. Антагонист Кистера, армейский
бретёр Лучков, наделенный всеми внешними приметами модного романтизма, «презирает» именно то, «в чем судьба отказала ему». «Другого презрения, —
добавляет автор, — люди вообще, кажется, не знают». Противоположность двух типов, романтического и «естественного», доходит в этом рассказе до полной непримиримости,
приводящей к кровавой развязке.
Подобную ситуацию повторяет Тургенев и в «Трех портретах» (1846), где другой романтический бретёр, Лучинов, становится убийцей простодушного и доброго Рогачева.
Человек романтического склада может быть мелок и пошл, как Лучков, он может быть эффектен, как Лучинов, но в любом случае он, в изображении Тургенева, злой эгоист,
поглощенный своей личностью и своими страстями. Время требует других героев.
Мыслящие люди, считал Тургенев, должны поменьше заниматься «маленькими противоречиями в собственной жизни» и обратиться к противоречиям в жизни человечества и
общества, к вопросам и задачам социальным.
Гоголь и его школа сделались, благодаря Белинскому, в общественном сознании людей 40-х годов знаменем социальности. В 1845 году Тургенев написал в духе гоголевского
направления «физиологический очерк» в стихах «Помещик». Здесь ирония автора направлена не только и не столько на «великих-маленьких людей», сколько на их
низменное окружение, воплощенное в образе помещика, обывателя и невежды, точно сошедшего со страниц «Мертвых душ». Беглыми штрихами нарисован здесь и другой,
светлый образ. Это девушка-подросток, «ребенок робкий и немой», которому, по мысли поэта, впоследствии суждено вступить в борьбу со средой «невежд». И автор
благословляет юную героиню на эту борьбу, быть может даже непосильную.
Белинский восторженно встретил этот стихотворный очерк Тургенева. «„Помещик” г. Тургенева, — писал он,— легкая, живая, блестящая импровизация, исполненная
ума, иронии, остроумия и грации». И далее многозначительно добавил: «Кажется, здесь талант г. Тургенева нашел свой истинный род, и в этом
роде он неподражаем»[24]. Белинского привлекало в «Помещике» то, что Тургенев следовал гоголевскому реалистическому принципу — методу
изображения не отдельных выдающихся героев, а окружающей их социальной среды. Вскоре с особенным энтузиазмом Белинский заговорил об истинном пути Тургенева в связи
с «Хорем и Калинычем», первым рассказом из будущей знаменитой книги «Записки охотника».
Обращение писателя к крестьянской теме было вполне естественно. Понятие социальной среды не исчерпывалось невеждами-помещиками; оно включало в себя и тех голодных
ремесленников и нищих, о которых писал Тургенев в рецензии на «Фауста», и, конечно, прежде всего, — крестьян. В «Записках охотника» Тургенев выступил уже
как прямой соратник Белинского. В 1846—1847 годах он принимает активное участие в попытках Белинского создать единый фронт русской демократической литературы
и журналистики, при его посредстве сближается с группой передовых русских писателей (Н. А. Некрасовым, И. И. Панаевым, Д. В. Григоровичем, Ф. М. Достоевским и др.)
и затем становится одним из организаторов журнала «Современник», которому суждено было сыграть огромную роль в истории русской общественности.
Петербургский кружок молодых литераторов, возник и укрепился вскоре после переезда Белинского в столицу. «Около Белинского в Петербурге составлялся мало-помалу
небольшой кружок из людей, высоко ценивших его как писателя и глубоко уважавших его как человека, — вспоминал И И. Панаев. — К этому кружку принадлежали
между прочим: П. В. Анненков, [К. Д.] Кавелин (переехавший в Петербург), А. А. Комаров, М. А. Языков, И. И. Маслов[25],
H. Н. Тютчев и другие; вскоре к ним присоединились Некрасов и Тургенев и позже Ф. М. Достоевский и Гончаров. ...Из Москвы часто приезжали В. П. Боткин, Искандер
[А. И. Герцен] и Огарев»; «Кружок, в котором жил Белинский, был тесно сплочен и сохранился во всей чистоте до самой его смерти. Он поддерживался силою его духа и
убеждений»[26].
За этими скупыми строками скрывается факт огромной общественной важности. В первой половине 40-х годов в Петербурге происходило объединение передовых писательских
сил, вскоре заявивших о себе на страницах петербургских сборников Некрасова и журнала «Современник». Тургенев занял среди них значительное место.
Современники отмечали, впрочем, что первое знакомство с Тургеневым, уже известным поэтом, произвело в кружке петербургских литераторов довольно неприятное
впечатление. Одетый по последней моде, «с лорнетом в глазу, джентельменскими манерами»[27], «с презрением
к окружающему миру, с заносчивым словом и романтическим преувеличением кой-каких ощущений и малого своего опыта»[28],
Тургенев, по единодушному впечатлению своих новых приятелей, не располагал к близкому с ним знакомству. Впрочем, это первое неприятное впечатление скоро
рассеялось. В Тургеневе увидели блестящего и образованного собеседника, хорошо знакомого с иностранными литературами, с философией, прекрасного рассказчика.
С писателями, собиравшимися у Белинского и на «субботах» Панаева в 1843—1847 годах у Тургенева сложились различные, иногда очень сложные отношения.
Раньше всех он познакомился с Некрасовым, который вошел в круг петербургских друзей Белинского в 1842 году. Поэт нередко читал свои стихотворения на квартире
Белинского, и Тургенев присутствовал при этом. Об одном из таких чтений вспоминал впоследствии сам Некрасов: «Сижу дома, работаю. Прибегают от Белинского. Иду
туда. Впервые встречаю Тургенева. Читаю ему „Родину“. Он в восторге. „Я много писал стихов, но так написать не могу, — сказал Тургенев, —
мне нравятся и мысли, и стих“»[29]. В 1845—1847 годах Тургенев еще больше сблизился с Некрасовым. Этому способствовало издание «Современника».
Через Белинского Тургенев близко познакомился и с И. А. Гончаровым[30]. В 1846 году Гончаров читал у Белинского несколько вечеров
подряд свой роман «Обыкновенная история». Тургенева тогда не было в Петербурге, но, вернувшись к концу года в столицу, он встретил среди членов кружка нового — по
всеобщему признанию, необычайно талантливого — писателя. Гончаров подробно описал свою первую встречу с Тургеневым, набросав портрет
довольно несимпатичного позёра[31]. Позже других вошедший в петербургский кружок Белинского, Гончаров не успел понять, что при всей внешней
«манерности» молодого Тургенева, внутренняя сущность его была совсем иная и что сердце у него «предоброе и премягкое»[32].
В 1846 году Тургенев познакомился и с Д. В. Григоровичем, который к тому времени уже печатался в альманахах Некрасова. Один из рассказов Григоровича — «Штука
полотна» — появился тогда в сборнике «Первое апреля». «Я шел по Невскому с Некрасовым, — вспоминал Григорович, — нас догнал высокий господин смеющегося
вида и тотчас же начал трунить над изданием „Первого апреля”, особенно подымая на смех рассказ „Штука полотна”. Некрасов указал на меня,
как на сочинителя рассказа. Тургенев удивленно взглянул на меня, рассеянно пожал мне руку и продолжал смеяться над
книжкой»[33]. Вскоре, однако, отношение Тургенева к Григоровичу переменилось. В декабрьской книжке «Отечественных записок» появилась повесть
Григоровича «Деревня», «по времени первая попытка сближения нашей литературы с народной жизнью», как писал о ней Тургенев. И первый, кто сумел в «Деревне» Григоровича
за «языком несколько изысканным, не без сентиментальности» уловить главное — «стремление к реальному воспроизведению крестьянского быта», — был Белинский.
«...Белинский, прочтя повесть г-на Григоровича, — вспоминал Тургенев, — не только нашел ее весьма замечательной, но немедленно определил ее значение и предсказал то
движение, тот поворот, которые вскоре потом произошли в нашей словесности» (XIV, 33). Для Тургенева высказывания Белинского о «Деревне» Григоровича имели в то время
особый смысл: он сам думал тогда о «сближении литературы с народной жизнью»: «Хорь и Калиныч» написан как раз в ту пору.
Сложными были уже в 40-х годах отношения Тургенева с Ф. М. Достоевским. Писатели познакомились в начале ноября 1845 года. Первоначально казалось, что знакомство
Тургенева с Достоевским перерастет в прочную дружбу. В мае 1845 года Белинский восторженно приветствовал первую повесть Достоевского «Бедные люди»;
Тургенев в это время был за границей. Возвратившись в ноябре того же года на родину, Тургенев сразу же сблизился с Достоевским, вполне разделяя восторг своих
петербургских друзей. 16 ноября 1845 года Достоевский писал брату: «На днях воротился из Парижа поэт Тургенев (ты верно слыхал) и с первого раза привязался ко
мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня, Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в
него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, — я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо-прямой, прекрасный,
выработанный в доброй школе. Прочти его повесть в „От. Записк." „Андрей Колосов“ — это он сам, хотя и не думал тут себя
выставлять»[34]. Однако приблизительно через год началось охлаждение Белинского и всего петербургского кружка к Достоевскому. Непосредственным поводом к этому послужила повесть «Двойник», которая не
встретила у Белинского столь безоговорочного признания,
как «Бедные люди». |
Ф. М. Достоевский. Рис. К. А. Трутовского. 1847 г. |
В первых числах декабря 1845 года Достоевский по просьбе Белинского читал у него начало этой повести. На вечере был и Тургенев. Достоевский так рассказывал об
этом чтении: «На вечере, помню, был Иван Сергеевич Тургенев, прослушал лишь половину того, что я прочел, похвалил и уехал, очень куда-то спешил. Три или четыре
главы, которые я прочел, понравились Белинскому чрезвычайно (хотя и не стоили того). Но Белинский не знал конца повести и находился под
обаянием „Бедных людей“»[35]. Критик высоко оценил новую повесть Достоевского, но в то же время был недоволен ее фантастическим
колоритом, не подходившим к реалистическому стилю произведения. Согласны с Белинским были и его петербургские друзья.
Это постепенно повлекло за собой отчуждение от них Достоевского. Несмотря на сдержанную оценку «Двойника», Достоевский держался самоуверенно. Это воспринималось как
неоправданная претензия и послужило поводом к несправедливым насмешкам и ироническим выпадам против него. К сожалению, больше всего «попадало» Достоевскому именно
от склонного к иронии Тургенева.
В кружке Белинского возникла дружба Тургенева с критиком П. В. Анненковым, с публицистом и критиком В. П. Боткиным, — дружба, впоследствии ничем не омраченная и
скрепленная общностью общественно-политических взглядов: все трое были либералами и принадлежали к западникам. Политическое поправение Боткина в
60-х годах не сказалось на его отношениях с Тургеневым. И Боткин и Анненков на протяжении многих лет были ближайшими «литературными советниками» писателя.
Холодными оставались в 40-х годах отношения Тургенева и Герцена, завязавшиеся в начале 1842 года в Москве. В кружке Белинского Тургенев и Герцен виделись
лишь во время кратких приездов последнего в Петербург. Их дружба началась позже, во время французской революции 1848 года, свидетелями которой были они оба.
Таков был петербургский кружок Белинского, уже в 40-х годах заявивший о себе как о новом литературном явлении.
В первой половине 1845 года один за другим появляются два выпуска сборников «Физиология Петербурга», изданных Н. А. Некрасовым при ближайшем участии Белинского в
качестве редактора и сотрудника (в одном из них была опубликована статья Белинского «Петербург и Москва»). «Цель этих статей, — писал Белинский о «Физиологии
Петербурга», — познакомить с Петербургом читателей провинциальных и, может быть, еще более читателей петербургских»[36].
Всестороннее художественное «исследование» жизни петербургских «углов» давало возможность судить о современных проблемах России, обращало внимание на судьбу
«маленького человека», «ремесленника, умирающего с голоду». Вскоре в число авторов литературных альманахов Некрасова и Белинского вошел и Тургенев. |
Н. А. Некрасов. С фотографии Деньера. Конец 1850-х гг. |
В том же 1845 году, когда вторая часть «Физиологии Петербурга» еще ждала цензурного разрешения, Некрасов задумал издание нового сборника. Он пригласил участвовать в
сборнике и Тургенева, обратившись к нему с просьбой предоставить в распоряжение редактора только что написанную поэму «Помещик». Зная о близком участии Белинского в
сборнике Некрасова, Тургенев писал критику 28 марта 1845 года: «Некрасов просит меня через брата отдать ему по обещанию «Помещика» и требует ответа. Я всё это
дело предоставляю совершенно на Ваше благоусмотрение, хотя не могу сказать, чтобы мне хотелось напечатать эту вещь отдельно; мне кажется
даже, что она совсем не годится для отдельного напечатания» (П I, 241 ).
Ответ Белинского, видимо, был положительным. Поэма «Помещик» вместе с повестью «Три портрета» и стихотворными переводами из Байрона («Тьма») и Гёте
(«Римская элегия. XII») в конце января 1846 года были напечатаны в «Петербургском сборнике» Некрасова. Рядом с произведениями Тургенева в сборнике были помещены
произведения и других молодых сторонников Белинского: «Бедные люди» Достоевского, «Капризы и раздумья» Герцена, стихотворения самого Некрасова. «Петербургский
сборник» явился истинным торжеством идей великого критика. «...Такой альманах, — писал Белинский,— еще небывалое явление в нашей литературе. Выбор статей,
их многочисленность, объем книги, внешняя изящность издания, — всё это, вместе взятое, есть небывалое явление в этом роде; оттого и успех
небывалый»[37]. «Петербургским сборником» Некрасов и Белинский подготовили почву для создания «своего журнала». Такой журнал был давнишней
мечтой критика.
Эта мечта осуществилась в 1846 году, когда Н. А. Некрасов и И. И. Панаев приобрели у П. А. Плетнева журнал «Современник». К концу года в «Русском инвалиде»
(1846, № 245) появилось объявление об издании «Современника» на 1847 год. В числе участников обновленного журнала был и Тургенев.
В конце 1846-го — январе 1847 года писатель особенно часто встречался с Белинским. Будущая программа, направление, всевозможные организационные вопросы, связанные с
жизнью нового журнала, часто обсуждались на квартире критика. Об одном из таких обсуждений, проходивших на квартире Тургенева, рассказал Д. В. Григорович со слов
В. П. Боткина: речь шла о возможности поместить в «Современнике» отзыв о повести Григоровича «Деревня», только что появившейся в журнале
«Отечественные записки»[38].
Тургенев в октябре 1846 года переселился на новую квартиру, на Большую Подьяческую улицу в дом Зиновьева (ныне Большая Подьяческая, дом 12;
сохранился с некоторыми перестройками).
Писатель, видимо, принял самое деятельное участие в создании некрасовского «Современника». Об этом он вполне определенно писал 8 ноября 1846 года супругам
Виардо: «Скажу Вам (если это может Вас интересовать), что нам удалось основать свой журнал, который появится с нового года и начинается при весьма благоприятных
предвидениях». Правда, Тургенев тут же прибавил: «Я участвую в нем лишь в качестве сотрудника». Но это уточнение никак не умаляет роли писателя
в создании нового журнала. 3 декабря 1846 года он сообщал П. Виардо: «Я был очень занят всё это время, занят и до сих пор благодаря нашему новому
журналу. Но я постараюсь устроиться так, чтобы можно было выехать из Петербурга с наступлением нового года. Потому и работаю изо всех сил. Я взял на
себя некоторые обязательства, хочу их выполнить и выполню» (П I, 440, 254). И хотя почти ничего не известно о конкретных фактах, связанных с участием Тургенева в
редакционных делах «Современника» того времени, ясно, что в данном случае речь идет не только о произведениях, которые Тургенев намеревался отдать в первый номер
обновленного журнала.
Свидетельством большой заинтересованности писателя в издании «Современника» могут служить воспоминания П. В. Анненкова, который писал: «Многие из его [Тургенева]
товарищей, видавшие возникновение „Современника“ 1847 года, должны еще помнить, как хлопотал Тургенев об основании этого органа, сколько потратил он труда,
помощи советом и делом на его распространение и укрепление». И далее еще более определенно: «Менее известно, что Тургенев был душой всего плана, устроителем его. ... Некрасов совещался с нйм каждодневно;
журнал наполнялся его трудами»[39].
Об активном участии Тургенева в редакционных делах «Современника» знали в Петербурге многие. Об этом писал в своих воспоминаниях Д. В. Григорович, а
H. М. Языков, поэт «пушкинской плеяды», ревниво относившийся к судьбе журнала, освященного именем Пушкина, в письме к Гоголю от 27 октября 1846 года с тревогой
сообщал: «„Современник“ купили Никитенко, Белинский, И. Тургенев и прочие такие же, следственно с будущего 1847 г. сей журнал, основанный Пушкиным,
будет орудием щелкоперов...»[40].
Уже в первом номере журнала за 1847 год был опубликован рассказ Тургенева «Хорь и Калиныч». Рассказ имел огромный успех. Этому содействовали прежде всего
отзывы Белинского. В том же номере «Современника» появился цикл стихотворений Тургенева «Деревня», его рецензия на трагедию Н. Кукольника «Генерал-поручик
Паткуль», а также раздел «Современные заметки».
Во второй половине января 1847 года Тургенев уехал за границу. Однако и там он продолжал живо интересоваться делами нового журнала. В письмах из-за границы
он сообщал свои впечатления от очередных книжек «Современника», говорил о желании постоянно сотрудничать в журнале. В свою очередь, редакторы «Современника» подробно
сообщали Тургеневу о содержании будущих номеров, настоятельно просили о сотрудничестве, писали об успехе журнала.
Несколько писем Тургенев получил от Белинского. Они связаны с быстро разрешившимся недоразумением, которое возникло между критиком и Некрасовым по поводу того, какую
роль в редакции «Современника» должен играть Белинский. Характерно, что Белинский наиболее подробно писал об этом именно Тургеневу.
Белинский занял в «Современнике» место «руководителя духа и направления»: об этом свидетельствуют многочисленные его письма 1847—1848 годов и программные
произведения, напечатанные в журнале.
Тургенев оставался постоянным сотрудником «Современника», его связи с журналом и редакцией не ослабевали даже во время длительных поездок за границу.
Продолжение: ГЛАВА III >>>
|
|
1. Источник: Г. А. Бялый.
А. Б. Муратов. Тургенев в Петербурге. – Л.: Лениздат, 1970.
На страницах этой книги пойдет речь о тех этапах жизни и творчества Тургенева, которые теснейшим образом связаны с Петербургом. (вернуться)
2. Благородное собрание находилось на Невском проспекте, в доме 15. (вернуться)
3. Тургенев ошибся. Он был на маскараде, вероятнее всего, в 1839 году (XIV, 548). Место встречи
также нуждается в уточнении. См.: Э. Г. Герштейн. Судьба Лермонтова. М., «Советский писатель», 1964, стр. 77–78. (вернуться)
4. П. В. Анненков, стр. 379–380. (вернуться)
5. И. А. Гончаров. Необыкновенная история (Истинные события), стр. 8–9. (вернуться)
6. Цит. по статье: А. H. Етунов. Письменные ответы Тургенева на магистерском экзамене. –
В кн.: «Тургеневский сборник», вып. II, стр. 87. (вернуться)
7. Л. Н. Майков. Иван Сергеевич Тургенев на вечерней беседе в С.-Петербурге 4-го марта 1880 г.
– «Русская старина», 1883, № 10, стр. 206. (вернуться)
8. «Уч. зап. Саратовского ун-та», т. VI, вып. филологический, 1957,
стр. 172–183. (вернуться)
9. В. А. Громов. Тургенев в «Записках» А. В. Головнина. –
В кн.: «Тургеневский сборник», вып. III, стр. 216–220. (вернуться)
10. Там же, стр. 218. (вернуться)
11. И. С. Тургенев. Сочинения, т. XII. М.–Л., ГИХЛ, 1933,
стр. 695. (вернуться)
12. В. Г. Белинский, т. VIII, стр. 407–408. (вернуться)
13. В. Г. Белинский, т. XI, стр. 437. (вернуться)
14. Там ж е, т. VIII, стр. 410. (вернуться)
15. А. И. Вольф. Хроника петербургских театров с конца 1826
до начала 1855 года, ч. 1, СПб., 1877, стр. 106–107. (вернуться)
16. «Русские ведомости», 1911, 23 августа. (вернуться)
17. П. В. Зиновьев – камер-юнкер, чиновник министерства финансов, знакомый Тургенева,
Белинского, Герцена и многих других литераторов. (вернуться)
18. В. Г. Белинский, т. XII, стр. 139. (вернуться)
19. В. Г. Белинский, т. XII, стр. 151. (вернуться)
20. В. Г. Белинский, т. XII, стр. 154, 157. (вернуться)
21. В. Г. Белинский, т. VII, стр. 66, 71. (вернуться)
22. Подобный характер носят и воспоминания о Белинском, написанные Анненковым (Замечательное
десятилетие. 1838–1848. – В кн.: П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960). (вернуться)
23. В. Г. Белинский, т. XII, стр. 333–334. (вернуться)
24. В. Г. Белинский, т. IX, стр. 567. (вернуться)
25. К. Д. Кавелин (1818–1885) – публицист, историк и юрист, в 1844–1848 годах придерживался
либеральных убеждений; позднее стал реакционером.
А. А. Комаров (ум. в 1874 году) – преподаватель словесности в петербургских военно-учебных заведениях; в 40-х годах Белинский часто бывал у Комарова, который
познакомил критика с Гоголем.
М. А. Языков (1811–1885) – товарищ И. И. Панаева и один из ближайших друзей Белинского и Тургенева; был близок к кругу «Отечественных записок», а затем
«Современника».
И. И. Маслов (1817–1891) – в 40-х годах секретарь коменданта Петропавловской крепости генерала Скобелева; впоследствии – управляющий московской удельной конторой,
один из ближайших друзей Тургенева. (вернуться)
26. И. И. Панаев, стр. 241, 296. (вернуться)
27. Там же, стр. 250. (вернуться)
28. П. В. Анненков, стр. 380. (вернуться)
29. Н. А. Некрасов, т. XII, стр. 13. (вернуться)
30. Тургенев встречал Гончарова еще в 30-х годах в известном
литературном салоне Майковых. (вернуться)
31. И. А. Гончаров. Необыкновенная история (Истинные события), стр. 7–9. (вернуться)
32. И. И. Панаев, стр. 250. (вернуться)
33. Д. В. Григорович, стр. 125. (вернуться)
34. Ф. М. Достоевский. Письма, т. I. М.–Л., ГИЗ, 1928,
стр. 84. (вернуться)
35. «Белинский в воспоминаниях современников». М., Гослитиздат,
1962, стр. 559. (вернуться)
36. В. Г. Белинский, т. IX, стр. 217. (вернуться)
37. В. Г. Белинский, т. IX, стр. 581. (вернуться)
38. Д. В. Григорович, стр. 161. (вернуться)
39. П. В. Анненков, стр. 341, 395. (вернуться)
40. «Русская старина», 1896, № 12, стр. 645. (вернуться)
|
| |
| |
|
| |
|
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
| |
|
| |
|
| |
| |
|
И. С. Тургенев.
Фотоателье Тиссье.
Париж. 1861. |
| |
|
