В сердце каждого русского человека особое место занимает Пушкин. С ним я впервые встретился в моем киевском детстве. Мама старалась наполнить нашу
жизнь разнообразными впечатлениями: мы ходили на выставки, в театры, которые в то время были замечательные. Шла гражданская война, и многие петербургские
артисты устремились на юг, подальше от революционных бурь. В киевских театрах собрались блестящие артистические силы, особенно в оперном. Увиденные тогда
пушкинские оперы — «Руслан и Людмила», «Евгений Онегин», «Пиковая дама» и особенно «Борис Годунов» — насытили меня не только музыкальными, но, как теперь
говорится, «визуальными» впечатлениями. К «Борису Годунову» я сделал даже несколько рисунков.
С детства я любил книги, и в 10 лет прочитал «Евгения Онегина». Полагаю, что неравнодушие к поэзии, прошедшее через всю жизнь, возникло благодаря Пушкину.
У меня в мастерской — целая полка стихов любимых поэтов, которые время от времени перечитываю. Позже, когда я стал художником, мысль об иллюстрировании
его произведений иногда закрадывалась в душу, но всегда ощущал какую-то внутреннюю преграду, которую не смел переступить.
И только в 1936 году впервые встретился с Пушкиным как художник. Издательство «Acаdеmiа» заказало мне иллюстрации к «Метели» для шеститомного
собрания сочинений Пушкина. Я оказался в весьма лестном для меня обществе Б. Кустодиева, В. Конашевича, В. Шухаева и других, чьи иллюстрации были помещены
в том же томе.
После этой работы я осмелел и год спустя взялся за иллюстрирование «Повестей Белкина». Затем последовал
«Дубровский» (1949) и ряд иллюстраций к
отдельным пушкинским стихотворениям — «Деревня», «Вновь я посетил», «Осень», «Зимняя дорога», «Песнь о вещем Олеге».
Пушкин, его стихи сопровождали меня всю жизнь. Но иллюстрировать я любил прозу Пушкина. Она поражает драгоценной отобранностью и скупостью языка.
В нескольких словах и фразах — огромное содержание. Я отдыхал на Пушкине после Достоевского. И пластические решения для их произведений требовались
разные. У Достоевского — мрак, все неразрешимо, только один освещенный луч. Тут нужен поистине рембрандтовский приём. У Пушкина очень простые,
музыкально построенные мизансцены. Нет взрыва страстей, они сдержанны, ограничены рамками, которые он себе поставил. Здесь я не погружался в глубокий тон,
остановился на чисто пластических решениях.
Перед любой работой всегда изучал материальную среду того времени — делал наброски мебели, посуды, интерьеров, не говоря уже о костюмах. Накопленный
в блокнотах материал помог передать в иллюстрациях атмосферу пушкинского времени. Лучше всего, на мой взгляд, удалась «Пиковая дама». Она получилась
цельнее всего. А вот иллюстраций к «Евгению Онегину» я так и не сделал, хотя накопил большой материал. Предоставлю это другим...
В 1973 году мне захотелось как-то объединить иллюстрированные мною отдельные пушкинские произведения. Я предложил издательству «Детская литература»
издание художественной прозы Пушкина в 4 небольших томиках, заключенных в один футляр.
Лето 1973 года прошло в работе над рисунками к «Повестям Белкина» и «Дубровскому» — книгам, которые я уже иллюстрировал — одну тридцать пять, другую
почти двадцать пять лет тому назад. Что же побудило меня ещё раз к ним обратиться? Среди пяти изящных, чуть иронических «Повестей Белкина» — то
подчеркнуто романтических («Выстрел», «Метель»), то пасторально-буколических («Барышня-крестьянка»), то гротескно-фантастических («Гробовщик»), —
«Станционный смотритель» занимает особое место. В нем впервые в русской литературе с глубоким сочувствием показана трагедия маленького человека,
побежденного в неравной борьбе за дочь.
В моих старых иллюстрациях к «Повестям Белкина» трактовка «Станционного смотрителя» ничем не отличалась от трактовки других произведений этого цикла.
Я выполнил заново все рисунки к «Станционному смотрителю», попытавшись сделать более разнообразным психологическое состояние Вырина в различных сценах,
подчеркнув человеческое достоинство несчастного отца.
Иллюстрации к «Дубровскому» 1949 года были неровными по качеству и не слишком точными по трактовке произведения. В новых рисунках я стремился подчеркнуть
материальное и общественное неравенство двух поссорившихся друзей — старика Дубровского и барина Троекурова. Добавил рисунки, посвященные истории
сватовства и насильственного брака дочери Троекурова Маши с князем Верейским.
Во фронтисписе изобразил Дубровского не только как романтического разбойника — мстителя за смерть отца и попранную любовь, но и как предводителя крестьян,
восставших против барского гнета. Сделал заново сцену на псарне и исправил допущенные мною ошибки в иллюстрации «Троекуров на охоте», на которые мне указал
опытный кинолог Николай Павлович Пахомов — тогдашний директор музея-усадьбы «Абрамцево», литературовед и искусствовед. В первом варианте у меня гончие
собаки были на сворах, а борзые изображены в свободном поиске — должно же быть как раз наоборот. Постарался сделать более динамичной и заключительную сцену
нападения отряда Дубровского на свадебный поезд князя Верейского.
Но самым главным в работе над двумя первыми пушкинскими книгами было желание совместить старые иллюстрации с новыми так, чтобы не было видно «швов»,
чтобы сохранить цельность пластической концепции и единый характер рисунка.
1974 год был отдан «Капитанской дочке», книге, уже имевшей своих иллюстраторов — А. Бенуа, С. Герасимова, Н. Фаворского, А. Пластова. Это произведение
Пушкина — широкое социальное полотно, возникшее на громадном документальном историческом материале, на том самостоятельном поиске, который Пушкин
совершил, путешествуя по местам, где происходили эти события, встречаясь с людьми, хранящими память о пугачевском восстании.
«История Пугачёвского бунта», «Капитанская дочка» — историческое исследование и художественное повествование — стали итогом пристального внимания
Пушкина к глубинным процессам народной жизни, к той трагической кульминации, которой стало пугачевское восстание.
В своих иллюстрациях я опирался на оба этих произведения. Пугачёвское восстание, сам Пугачёв и его соратники, все драматические события повести
показаны через переживания юного Гринёва. Эти события представляются ему лишь жестокими испытаниями его первой любви. Этот ракурс позволил мне показать
Пугачёва не только как грозного вождя народного восстания, но и как человека, чья терпимость, великодушие и широта ума помогли дворянскому недорослю
сохранить не только жизнь, но и свою любовь.
Я переместил в иллюстрациях акцент с трогательной истории любви Гринёва и Маши на исторические народные события, на Пугачева и его соратников.
Поэтому на двухстраничном фронтисписе показано торжественное вступление Пугачёва в Белогорскую крепость. Поэтому на втором развороте явилась ещё
одна кульминация повести — застолье Пугачёва с соратниками, поющими его любимую, полную мрачных предчувствий песню, кончающуюся словами: «Я за то
тебя, детинушка, пожалую среди поли хоромами высокими, что двумя ли столбами с перекладиной». Пугачёв фигурирует ещё в пяти иллюстрациях. Естественно,
что все перипетии любви Гринёва и Маши также нашли свое отражение в иллюстрациях. Остался неосуществленным только эскиз на сюжет встречи Маши с
Екатериной II в Царском Селе; вместо этого в книгу вошло изображение казни Пугачёва на Болоте в Москве.
Эпический строй выдержан Пушкиным в четырнадцати эпиграфах к каждой главе повести, в большинстве своем заимствованных из народных песен и пословиц.
Я сделал соответствующие изобразительные эпиграфы, выведя их на отдельные страницы, перед спусковой полосой. Содержание. литературная форма и глубокий
исторический материал, лежащий в основе «Капитанской дочки», весьма отличны от изящных, камерных «Повестей Белкина», от романтического «Дубровского».
Жизненная правда русской истории, составляющая содержание этой повести, пропитывая каждую ее строчку, требует от художника нахождения соответствующего
изобразительного пространства, динамичного и реалистически правдивого, непредвзятого композиционного решения. И в то же время «Капитанская дочка» —
великая в своей кристальной чистоте и содержательности пушкинская проза — должна была остаться в рамках единого художественного решения задуманного мною
четырехтомника. Таковы были задачи, которые я поставил перед собой в работе над этой книгой.
К следующей книге — «Пиковой даме» — готовился около двух лет (1975-1976). Основная трудность возникла задолго до того, как я сел за письменный стол.
Она состояла в том, что «Пиковая дама» была наиболее иллюстрируемым произведением Пушкина, среди её иллюстраторов были такие мастера, как А. Бенуа,
В. Шухаев, Н. Тырса, Г. Епифанов и другие.
Стройная литературная композиция этого небольшого произведения, состоящего всего из шести глав, каждой из которых предшествует краткий эпиграф, подсказывает
художнику-иллюстратору необходимость следования авторской композиции. Это подтверждают и столь различные по своей трактовке иллюстрации Бенуа и Епифанова,
при всём своём художественном своеобразии точно воспроизводящие литературный строй книги.
«Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого», Наполеон на поле карточной битвы, маньяк, обуреваемый мечтой о власти денег над
людьми и их чувствами. Таков Германн, далекий предшественник Раскольникова. Я искал пластическую и психологическую характеристику Германна в самом
силуэте его фигуры, в замкнутом характере движений рук, скрещенных на груди, то плотно к ней прижатых, как бы оберегающих от постороннего глаза глубоко
спрятанную внутри себя тайну. Пиковую даму — обворожительную московскую Венеру, чаровницу галантного XVIII века — я вывел из текста и поместил
на фронтисписе рядом с титулом, напоминающим игральную карту — туз пик. Пушкинские эпиграфы, совмещенные с изобразительными, вынесены на отдельные
страницы. Кстати сказать, размещение изобразительных эпиграфов в каждой из четырех книг отлично друг от друга.
Вся работа — макет издания, переплет, форзац, титулы и шмуцтитулы, страничные иллюстрации и многочисленные текстовые изобразительные элементы —
была закончена в 1976 году. По моему замыслу, цвет переплёта каждой книги должен был быть разным и соответствовать в какой-то мере характеру
произведения. Так, «Повести Белкина» начинающиеся с «Метели», получили серебристо-белый переплет, «Дубровский» по прямой ассоциации с дубравой —
зелёный, «Капитанская дочка» — красный, цвет кафтана Пугачёва, а «Пиковая дама» — цвет своей масти, то есть чёрный.
Четыре разноцветные книги с однотипным шрифтовым решением переплётов объединялись одним светлым футляром. Книжные корешки, выступающие из футляра,
должны были, по моему замыслу, придать достаточную декоративность этому маленькому собранию пушкинской прозы.
