<<< Глава 5
6
Едва грузовик, позванивая пустыми гильзами и подпрыгивая по корням, проехал по лесу километров пять, как Ваня вдруг схватился руками за высокий борт, сделал отчаянное
лицо и сиганул из машины, кувыркнувшись в мох.
Это произошло так быстро и так неожиданно, что Биденко сначала даже потерялся. В первую секунду ему показалось, что мальчика вытряхнуло на повороте.
— Эй, там, полегче! — крикнул Биденко, застучав кулаками в кабину водителя.— Остановись, черт. Мальчика потеряли.
Пока водитель тормозил разогнавшуюся машину, Биденко увидел, как мальчик вскочил на ноги, подхватил свою торбу и побежал что есть мочи в лес.
— Эй! Эй! — отчаянным голосом закричал ефрейтор.
Но Вапя даже пе оглянулся.
Мелькая руками и ногами, как мельница, он лупил сломя голову по кустам и кочкам, пока не скрылся в пестрой чаще.
— Ваня-а-а! — крикнул Биденко, приложив громадные свои руки ко рту.— Пастушо-о-ок! Погоди-и-и!
Но Ваня не откликался, и только гулкое лесное эхо, пересчитав по пути деревья, прилетело назад откуда-то сбоку: «А-о-и! А-о-и!»
— Ну, погоди, чертенок! — сердито сказал Биденко и, попросив водителя чуток подождать, большими шагами, треща по валежнику, отправился в лес за Ваней.
Он не сомневался, что поймает мальчика очень скоро. В самом деле: много ли труда стоило старому, опытному разведчику, одному из самых знаменитых «профессоров»
капитана Енакиева, отыскать в лесу убежавшего мальчишку? Смешно об этом и говорить На всякий случай покричав во все стороны, чтобы
Ваня не валял дурака и возвращался, ефрейтор Биденко приступил к поискам по всем правилам военной науки.
Прежде всего он определился по компасу, для того
чтобы в любой момент без труда найти место, где он оставил грузовик. Затем повернул линейку компаса по тому
направлению, в котором скрылся мальчик. Однако по азимуту Биденко не пошел, так как хорошо знал, что, двигаясь в лесу без компаса, мальчик непременно начнет
забирать вправо. Это Биденко хорошо знал по опыту.
Двигаясь без компаса в темноте или в условиях ограниченной видимости, человек всегда начинает кружить по ходу часовой стрелки.
Поэтому Биденко, немного подумав и сообразившись с временем, повернул несколько направо и бесшумно пошел мальчику наперехват.
«Там-то я тебя, голубчика, и сцапаю»,—не без удовольствия думал Биденко. Он живо представлял себе, как он бесшумно выползет
из-за куста перед самым носом Вани, возьмет его за руку и скажет: «Хватит, дружок. Погулял в лесу — и будет.
Пойдем-ка обратно в машину. Да смотри у меня — больше не балуй, потому что все равно ничего не получится. Не родился еще на свете тот человек, который бы ушел
от ефрейтора Биденко. Так себе это и заметь раз и навсегда».
И Биденко весело улыбался этим своим приятным мыслям. По правде сказать, ему не хотелось отвозить мальчика в тыл. Уж очень ему нравился этот синеглазый, заросший
густыми русыми волосами, худенький, гордый, а временами даже и злой парнишка, настоящий пастушок.
Ваня вызывал в душе у Биденко очень нежное, почти отцовское чувство. Были в нем и жалость, и гордость, и
страх за его судьбу. Было и еще что-то, чего Биденко и сам не вполне понимал.
Ваня как-то незаметно напоминал ефрейтору Биденко его самого, когда он был еще совсем маленьким и его посылали пасти коров.
Смутно вспоминалось раннее утро, туман, разлитый, как молоко, по ярко-зеленому лугу. Вспоминались разноцветные искорки росы — ярко-зеленые, ярко-фиолетовые,
огненно-красные — и в руках у него вырезанная из бузины сопилка, из которой он выдувал такие чистые, такие нежные, веселые и вместе с тем однообразные звуки.
Особенно же ему полюбился Ваня после того, как он на полном ходу выпрыгнул из машины.
«Смелый, чертенок. Ничего не боится. Настоящий солдат,— думал Биденко.— Жалко, очень жалко его отвозить. Да ничего не поделаешь: приказано».
Размышляя таким образом, разведчик все шел да шел, углубляясь в лес. По его расчетам, он уже давно должен был встретить мальчика. Но мальчик не показывался.
Биденко часто останавливался, прислушиваясь к тишине осеннего леса. Впрочем, его опытному слуху лес не казался совсем тихим. Биденко различал в лесу множество
различных, еле уловимых звуков. Но среди них ни разу не услышал он звука человеческих шагов.
Мальчик пропал.
Нигде не было ни малейших его следов. Напрасно Биденко осматривал каждый кустик, каждый ствол. Напрасно он ложился на землю, изучая опавшие листья, травинки и мох.
Нигде — ничего. Можно было подумать, что мальчик шел по воздуху.
Биденко готов был поручиться, что ни один, даже самый искусный, разведчик не прошел бы так незаметно.
В некотором смущении Биденко бродил по лесу, меняя направления. Он ломал себе голову над необъяснимым отсутствием всяких следов мальчика.
Один раз он даже унизился до того, что маленько покричал лживым, бабьим голосом:
— Ванюшк-а-а! Ау-у-у! Полно балова-а-ать! Пора еха-а-ать!
И тут же сам себе стал противен.
Он посмотрел на часы и увидел, что ищет мальчика уже больше двух часов. Тогда ему стало ясно, что мальчик ушел, что его уже не вернешь.
Никогда в жизни старый разведчик не испытывал еще такого конфуза. Как же он теперь будет докладывать сержанту Егорову? Как он ему в глаза посмотрит? О товарищах и
говорить нечего: засмеют. Впору хоть сквозь землю провалиться.
Но делать было нечего. Не бродить же здесь до ночи как леший.
Биденко справился с компасом и, кряхтя, пошел обратно к машине. Однако машины — как он того и ожидал — уже не было. Она уехала. Водитель, имеющий срочное боевое
задание, не имел права дожидаться столько времени. Да, в сущности, машина была теперь и ни к
чему. Приходилось возвращаться.
Но, прежде чем тронуться в обратный путь, Биденко решил покурить и перемотать портянки.
Он отыскал в лесу подходящий пенек и сел на него.
Но только он сделал козью ножку и, осторожно потряхивая кисет, стал насыпать махорку, как вдруг что-то зашуршало по веткам и сверху ему на голову свалился
какой-то предмет.
Ему показалось, что это какая-то птица. Но, посмотрев, Биденко ахнул. Это был тот самый старый букварь,
без переплета, который носил в своей торбе «пастушок».
Тогда Биденко посмотрел вверх и увидел на самой верхушке, среди зеленых ветвей, знакомые коричневые домотканые портки, из которых торчали босые ноги, грязные,
как картошка. В тот же миг Биденко вскочил как ужаленный, швырнул на землю кисет с махоркой, недоделанную козью
ножку и даже приготовленную зажигалку и в одну минуту был уже на дереве.
Ваня не шевелился. Биденко подтянулся к нему на руках и увидел, что мальчик спит. Он сидел верхом на желто-розовом смолистом суку, обняв тоненький чешуйчатый лиловый
ствол, и, прислонив к нему голову, спал глубоким детским сном. Тень ресниц лежала на его голубоватых щеках, а на губах, обметанных лихорадкой, застыла чуть заметная
невинная улыбка. При этом мальчик даже немножко похрапывал.
Биденко сразу понял все. «Пастушок» обвел его вокруг пальца самым невинным и самым простым образом.
Вместо того чтобы бегать от разведчика по всему лесу,
Ваня поступил наоборот: он сейчас же, как только скрылся из виду, взобрался на высокое дерево и решил пересидеть суматоху, а потом спокойно спуститься вниз и
уйти своей дорогой. Если бы не букварь, упавший из распоровшейся торбы, несомненно, так бы оно и было.
«Ах, хитрый! Ну же, я вам скажу, и лисица! Ничего не скажешь — силен!» — с восхищением подумал Биденко, любуясь Ваней.
Биденко осторожно и крепко обнял мальчика за плечи, близко заглянул в его спящее лицо и ласково сказал:
— Пойдем-ка, брат пастушок, вниз.
Ваня быстро открыл глаза, увидел солдата, рванулся.
Но Биденко держал его крепко.
Мальчик сразу понял, что ему не вырваться.
— Ладно уж,— сказал он сумрачным голосом, хрипловатым со сна.
7
Минут через пять, подобрав букварь, махорку и зажигалку, они шли по лесу, разыскивая дорогу, где можно было сесть на попутную машину, идущую во второй эшелон
фронта.
Ваня шел впереди, а Биденко на шаг сзади, ни на секунду не спуская с мальчика глаз.
— Хватит, дружок, — говорил Биденко назидательно.— Погулял в лесу — и будет. Потому что все равно
ничего не получится. Не родился еще на свете такой человек, который бы от меня ушел. Так себе это и запомни.
— Неправда ваша, — сердито отвечал Ваня, не оборачиваясь,— кабы не мой букварь, вы бы меня сроду не поймали.
— Небось. Поймал бы.
— Неправда ваша.
— Верно говорю. От меня еще никто не уходил.
— А я ушел.
— Не ушел бы.
— Если бы да кабы...
— Вот тебе и «да кабы».
— Неправда ваша.
— Заладил одно.
— Неправда ваша. Неправда ваша, — упрямо повторял Ваня.
— Весь лес бы прочесал, а нашел.
— Чего же вы не прочесали?
— Стало быть, не прочесал. Много будешь спрашивать — язык измочалишь. Я бы тебя по приметам нашел.
— Чего же вы меня не нашли?
— Я тебя нашел.
— Неправда ваша. Я вас хитрее. Вы меня по компасу искали — и то не нашли.
— Чего языком треплешь! Когда я тебя по компасу искал?
— А вот искали: вы меня не видели, а я с дерева вас видел.
— Чего ж ты видел?
— Видел, как вы на мой след компас направляли.
«Вот чертенок, все он замечает»,— подумал Биденко почти с восхищением, но сказал строго:
— Это, брат, не твоего ума дело. Я только по компасу определялся, чтобы машину не потерять. А тебя это не касается.
И тут Биденко немного покривил душой, но это ему
все равно не помогло.
— Неправда ваша, — сказал Ваня неумолимо. — Вы меня по компасу ловили. Я знаю. Только вам это не удалось, потому что я вас обхитрил. А я бы вас без всякого
компаса за полчаса нашел в каком хотите лесу, хоть днем, хоть ночью.
— Ну, браток, это ты чересчур хватил.
— Давайте спорить.
— Стану я еще с тобой спорить. Молод.
— Ну давайте так испытаем. Без спора. Вы мне завяжите чем-нибудь глаза да уйдите от меня в лес. А я минут через пяток начну вас искать.
— Ну и не найдешь.
— А вот найду.
— Никогда!
— Испытаем.
— А ну, давай! — воскликнул Биденко, в котором вдруг вспыхнул азарт разведчика. — Нипочем не найдешь! Погоди...— сказал он вдруг подозрительно.— Это
что же получается? Я от тебя в лес уйду, а ты в это время от меня опять убежишь? Э, нет, малый. Больно ты хитер, как я на тебя посмотрю.
Ваня усмехнулся.
— Боитесь, что уйду?
— Ничего не боюсь,— хмуро сказал Биденко.— А просто чересчур много ты болтаешь. Через тебя у меня уже голова болит.
— Вы не бойтесь, — сказал мальчик весело, — я от
вас и так все равно уйду.
И такая глубокая уверенность, такое непреклонное
решение послышалось ефрейтору Биденко в этих веселых словах, что он хотя и промолчал, но решил про себя
все время быть начеку.
А мальчику как вожжа попала под хвост. Он бодро топал впереди Биденко своими крепкими босыми ногами
и, как бы платя за обиду, которую ему нанесли разведчики, вызывающе повторял:
— А вот уйду. Хоть вы меня привяжете к себе. Все равно уйду.
— А что ж ты думаешь? И привяжу. У меня это недолго. Посмотрим, как ты тогда уйдешь. Биденко задумался.
— А ей-богу! — вдруг решительно сказал он.— Вот возьму веревку и привяжу.
У Биденко действительно, как у каждого запасливого разведчика, всегда при себе имелось метров пять тонкой и крепкой веревки. И он начал подумывать всерьез, не
привязать ли Ваню к себе, когда они сядут в машину.
Ехать предстояло довольно далеко. В дороге можно было бы хорошо вздремнуть. А как тут вздремнешь, если мальчишка может каждую минуту сигануть через борт?
«А что, в самом деле,— думал Биденко,— привяжу — и кончено дело. А потом, как приедем на место, отвяжу. Ничего с ним не сделаешь».
И действительно, когда вышли на дорогу и забрались в попутную машину, Биденко достал из кармана аккуратно свернутую веревку.
— Ну, держись, пастушок, сейчас я тебя привязывать буду,— весело сказал он, стараясь разыграть дело в шутку, чтобы не оскорбить мальчика.
Но Ваня и не подумал обидеться. Он легко принял этот якобы шутливый тон и ответил в таком же духе?
— Привязывайте, дяденька, привязывайте. Только делайте узел покрепче, чтобы я не развязал.
— Моего, брат, узла не развяжешь. У меня двойной морской.
С этими словами Биденко крепко, но не больно, привязал конец веревки двойным морским узлом к Ваниной руке повыше локтя, а другой конец обмотал вокруг своего
кулака.
— Теперь, брат пастушок, плохо твое дело. Не убежишь.
Мальчик промолчал. Он прикрыл ресницами глаза, в которых неистово прыгали синие искры.
Грузовик попался очень хороший, большой, крытый брезентом, новенький американский «студебеккер». Он шел порожняком до самого места. Сперва Биденко и Ваня были в нем
единственные пассажиры. Они очень удобно устроились на пустых мешках у самой кабинки водителя, где совсем не трясло.
Биденко несколько раз пытался заговаривать с мальчиком, но Ваня все время упорно молчал.
«Смотрите, пожалуйста, какой гордый,— думал с умилением Биденко.— Маленький, а злой. Самостоятельный у паренька характер. Видать, немало хлебнул в жизни».
И ему опять стали представляться далекие картины его детства.
Тем временем у каждого контрольно-проверочного пункта в машину подсаживались все новые и новые люди.
Скоро машина переполнилась.
Здесь были солдаты с переднего края, только что из
боя. Их сразу можно было узнать по шлемам и коротким грязным плащ-палаткам, завязанным на шее и висящим сзади узлом.
Были два интенданта в тесных шинелях с узкими серебряными погончиками и в новеньких, твердых фуражках.
Была девушка из военторга, в макинтоше, коротких кирзовых сапогах, с круглым пунцовым лицом, выглядывающим из платка, завязанного по-бабьи, как кочан капусты.
Было несколько веселых летчиков-истребителей. Они все время курили папиросы из толстых прозрачных портсигаров, сделанных на авиационном заводе из отходов
бронестекла.
Была женщина — военный хирург, толстая, пожилая, в круглых очках и в синем берете, плотно натянутом на седую, коротко остриженную голову.
Словом, были все те люди, которые обычно передвигаются по военным дорогам на попутных машинах.
Стемнело.
По брезентовой крыше зашумел дождь. Ехать было еще далеко. И люди стали помаленьку засыпать, устраиваясь кто как мог. Стал засыпать и ефрейтор Биденко, положив под
голову кулак с намотанной на него веревкой. Однако сон его был чуток. Время от времени он просыпался и подергивал за веревку.
— Ну, что вам надо? — сонно отзывался Ваня. — Я еще тут.
— Спишь, пастушок?
— Сплю.
— Ладно, спи. Это я так: проверка линии.
И Биденко засыпал опять.
Один раз ему почудилось вдруг, что Вани возле него нет. Сел торопливо, подергал за веревку, но не получил никакого ответа. Холодный пот прошиб ефрейтора. Он
вскочил на колени и засветил электрический фонарик, который все время держал наготове.
Нет. Ничего. Все в порядке. Ваня по-прежнему спал рядом, прижав к животу колени. Биденко посветил ему в лицо. Оно было спокойно. Сон его был так крепок, что
даже свет электрического фонарика, наставленного в упор, не мог его разбудить.
Биденко потушил фонарик и вспомнил ту ночь, когда они нашли Ваню. Тогда ему тоже посветили в лицо фонариком. Но какое у него тогда было лицо: измученное,
больное, костлявое, страшное! Как он тогда сразу весь вздрогнул, встрепенулся! Как дико открылись его глаза! Какой ужас отразился в них!
Ведь это было всего несколько дней тому назад. А теперь мальчик спит себе спокойно и видит приятные сны. Вот что значит попасть наконец к своим.
Верно люди говорят, что в родном доме и стены лечат.
Биденко лег и под мерное подскакивание грузовика снова задремал.
На этот раз он проспал довольно долго и спокойно, но все же, проснувшись, не забыл подергать за веревку. Ваня не откликался.
«Спит небось,— подумал Биденко,— слава богу, утомился».
Биденко перевернулся на другой бок, немножко опять поспал, а потом опять подергал за веревку.
— Слушайте, я не понимаю, что тут делается? Когда это наконец кончится? — раздался в темноте сердитый женский бас.— Почему ко мне привязали какую-то веревку?
Почему меня дергают? Кто мне все время не дает спать?
Биденко похолодел.
Он зажег электрический фонарик, и в глазах у него потемнело: мальчика не было, а веревка была привязана к сапогу женщины-хирурга, которая сидела на полу, грозно
сверкая очками, в упор освещенными электрическим фонариком/
— Эй, водитель! Остановись! — заорал Биденко страшным голосом, изо всех сил барабаня кулаком в кабину водителя.
Не дожидаясь остановки, он ринулся по чьим-то рукам и ногам, по вещевым мешкам и чемоданам к борту. Он одним махом перескочил через него и очутился на шоссе.
Ночь была черная, непроглядная. Хлестал холодный дождь. На западном горизонте мелькали отражения далекого артиллерийского боя. По шоссе в ту и другую сторону
проносились десятки, сотни грузовых и легковых машин, транспортеры, тягачи, пушки, бензозаправщики. Они бегло освещали
своими фонарями черные лужи, покрытые белыми сверкающими кругами и пузырьками ливня.
Биденко постоял некоторое время, слегка расставив руки и ноги. Потом он изо всех сил плюнул и сказал:
— А, пошло оно все к черту!
И, не торопясь, побрел назад к ближайшему регулировщику, для того чтобы там сесть на попутную машину, идущую в сторону переднего края.
8
— А ну, хлопчик, отойди от калитки. Здесь посторонним стоять не положено.
— Я не посторонний.
— А кто же ты?
— Я свой.
— Какой свой?
— Советский.
— Мало что советский! Говорю: не положено,— стало быть, не положено. Проходи своей дорогой.
— А здесь, дяденька, штаб?
— Что бы ни было.
— Мне к начальнику надо.
— К какому тебе начальнику?
— К самому главному.
— Ничего не знаю. Проходи.
— Пустите, дяденька. Что вам стоит?
— Ступай. Мне с тобой разговаривать не приходится. Не видишь — я на посту.
— А вы со мной, дяденька, и не разговаривайте. Пропустите меня к начальнику — и ладно.
— Ишь ты, какой шустрый,— сказал часовой, усмехаясь, и вдруг, нахмурившись, крикнул: — Нету здесь никакого начальника!
— А вот неправда ваша. Есть начальник.
— Ты почем знаешь?
— Сразу видать. Изба хорошая. Лошади под седлами во дворе стоят. Самовар в сени тетенька понесла. Часовой у калитки.
— Все он видит. Больно ты шустрый, как я на тебя посмотрю.
— Пустите, дяденька!
— А вот я сейчас дам свисток, вызову караульного начальника, он тебя живо отсюда заберет.
— Куда заберет?
— Куда надо. Ну! Кому я говорю? Отойди от калитки. Не положено — вот тебе и весь сказ.
Ваня отошел в сторону. Он сел на старый мельничный жернов, положил подбородок на кулаки и стал терпеливо ждать, не спуская глаз с калитки. Часовой же
поправил на шее ремень автомата и продолжал ходить взад-вперед по палисаднику, мягко ступая белыми валенками, подшитыми оранжевой резиной.
Убежав второй раз от Биденко, Ваня стал разыскивать тот лес, где находилась палатка разведчиков. Никакого определенного плана у Вани не было. Его тянуло к
тем людям — разведчикам, которые сперва обошлись с ним так хорошо, так ласково.
То, что они отправили его в тыл, казалось мальчику большим недоразумением, которое можно легко уладить. Стоит только еще раз хорошенько попросить.
Однако, как ни хорошо умел мальчик различать местность и находить дороги, ему никак не удавалось отыскать тот лес и ту палатку. Слишком все передвинулось на
запад. Слишком все переменилось, стало неузнаваемым.
Ваня знал, что бродит где-то поблизости, может быть даже рядом,— но ни того леса, ни той палатки не было. Похоже, что лес был тот. Но теперь он был совсем пуст.
Двое суток бродил мальчик по каким-то неизвестным ему новым военным дорогам и частям, по сожженным деревням, расспрашивая встречных военных, как ему найти палатку
разведчиков. Но так как он не знал, что это за разведчики, какой они части, то никто ничего сказать не мог.
Кроме того, все военные были люди крайне недоверчивые, молчаливые. Чаще всего на Ванины вопросы они отвечали:
— Не знаю.
— А тебе зачем?
— Ступай к коменданту.
— Не положено.
И все в таком же духе.
Ваня совсем было отчаялся и уже подумывал, не податься ли на самом деле в какой-нибудь тыловой город и не попроситься ли там в детский дом.
Он, наверное, в конце концов так и сделал бы, несмотря на свое упрямство, если бы однажды не встретился с одним мальчиком.
Мальчик этот был не намного старше Вани. Ему было лет четырнадцать, а по виду и того меньше. Но, боже мой, что это был за мальчик!
Сроду еще не видал Ваня такого роскошного мальчика. На нем была полная походная форма гвардейской кавалерии. Шинель — длинная, до пят, как юбка, круглая кубанская
шапка черного барашка с красным верхом, погоны с маленькими стременами, перекрещенными двумя клинками, шпоры и — как венец всего этого воинского великолепия —
ярко-алый башлык, небрежно закинутый за спину. Лихо откинув чубатую голову, мальчик чистил небольшую казацкую шашку, почти до самой рукоятки втыкая клинок в мягкую
лесную землю.
К такому мальчику даже страшно было подойти, не то что с ним разговаривать. Однако Ваня был не робкого десятка. С независимым видом он приблизился к роскошному
мальчику, расставил босые ноги, заложил руки за спину и стал его рассматривать.
Но военный мальчик бровью не повел. Не обращая на Ваню никакого внимания, он продолжал свое воинственное занятие. Изредка он озабоченно сплевывал сквозь зубы.
Ваня молчал. Молчал и мальчик. Это продолжалось довольно долго. Наконец военный мальчик не выдержал.
— Чего стоишь? — сказал он сумрачно.
— Хочу и стою,— сказал Ваня.
— Иди, откуда пришел.
— Сам иди. Не твой лес.
— А вот мой.
— Как?
— Так. Здесь наше подразделение стоит.
— Какое подразделение?
— Тебя не касается. Видишь — наши кони.
Мальчик мотнул чубатой головой назад, и Ваня действительно увидел за деревьями коновязь, лошадей, черные бурки и алые башлыки конников.
— А ты кто такой? — спросил Ваня.
Мальчик небрежно, со щегольским стуком, кинул клинок в ножны, сплюнул и растер сапогом.
— Знаки различья понимаешь? — сказал мальчик насмешливо.
— Понимаю! — дерзко сказал Ваня, хотя ничего не понимал.
— Ну, так вот,— строго сказал мальчик, показывая на свой погон, поперек которого была нашита белая лычка.— Ефрейтор гвардейской кавалерии. Понятно?
— Да! Ефрейтор! — с оскорбительной улыбкой сказал Ваня.— Видали мы таких ефрейторов.
Мальчик обидчиво мотнул белым чубом.
— А вот представь себе — ефрейтор,— сказал он. Но этого показалось ему мало. Он распахнул шинель.
Ваня увидел на гимнастерке большую серебряную медаль на серой шелковой ленточке.
— Видал?
Вапя был подавлен. Но он и виду не подал.
— Великое дело,— сказал он с кривой улыбкой, чуть не плача от зависти.
— Великое — не великое, а медаль, — сказал мальчик,— за боевые заслуги. И ступай себе, откуда пришел, пока цел.
— Не больно модничай. А то сам получишь.
— От кого? — прищурился роскошный мальчик.
— От меня.
— От тебя? Молод, брат.
— Не моложе твоего.
— А тебе сколько лет?
— Тебя не касается. А тебе?
— Четырнадцать,— сказал мальчик, слегка привирая.
— Ге! — сказал Ваня и свистнул.
— Чего — ге!
— Так какой же ты солдат?
— Обыкновенный солдат. Гвардейской кавалерии.
— Толкуй! Не положено.
— Чего не положено?
— Больно молод.
— Постарше тебя.
— Все равно не положено. Таких не берут.
— А вот меня взяли.
— Как же это тебя взяли?
— А вот так и взяли.
— А на довольствие зачислили?
— А как же.
— Заливаешь.
— Не имею такой привычки.
— Побожись.
— Честное гвардейское.
— На все виды довольствия зачислили?
— На все виды.
— И оружие дали?
— А как же. Все, что положено. Видал мою шашечку? Знатный, братец, клинок. Златоустовский.[3] Его, если хочешь знать,
можно колесом согнуть, и он не сломается. Да это что! У меня еще бурка[4] есть. Бурочка — что надо. На красоту. Но я ее
только в бою надеваю. А сейчас она за мной в обозе едет.
Ваня проглотил слюну и довольно жалобно посмотрел на обладателя бурки, которая ездит в обозе.
— А меня не взяли,— убито сказал Ваня,— сперва взяли, а потом сказали — не положено. Я у них даже один раз в палатке спал. У разведчиков, у артиллерийских.
— Стало быть, ты им не показался,— сухо сказал роскошный мальчик,— раз они тебя не захотели принять за сына.
— Как это за сына? За какого?
— Известно, за какого. За сына полка.[5] А без этого не положено.
— А ты — сын?
— Я сын. Я, братец, у наших казачков уже второй год за сына считаюсь. Они меня еще под Смоленском приняли. Меня, братец, сам майор Вознесенский на свою
фамилию записал, поскольку я являюсь круглый сирота. Так что я сейчас называюсь гвардии ефрейтор Вознесенский и служу при майоре Вознесенском связным. Он
меня, братец мой, один раз даже вместе с собой в рейд взял. Там наши казачки ночью большой шум в тылу у фашистов сделали. Как ворвутся в одну деревню, где
стоял их штаб! А они как выскочат на улицу в одних подштанниках! Мы их там больше чем полторы сотни набили.
Мальчик вытащил из ножен свою шашку и показал Ване, как они рубали фашистов.
— И ты рубал? — с дрожью восхищения спросил Ваня.
Мальчик хотел сказать: «А как же», но, как видно, гвардейская совесть удержала его.
— Не,— сказал он смущенно,— по правде, я не рубал. У меня тогда еще шашки не было. Я на тачанке ехал вместе со станковым пулеметом... Ну и, стало быть,
иди, откуда пришел,— сказал вдруг ефрейтор Вознесенский, спохватившись, что слишком дружески болтает с этим неизвестно откуда взявшимся, довольно-таки
подозрительным гражданином.— Прощай, брат.
— Прощай,— уныло сказал Ваня и побрел прочь.
«Стало быть, я им не показался»,— с горечью подумал он, но тотчас всем своим сердцем почувствовал, что это неправда.
Нет, нет. Сердце его не могло обмануться. Сердце говорило ему, что он крепко полюбился разведчикам. А всему виной командир батареи капитан Енакиев, который
его даже в глаза никогда не видел.
И тогда у Вани явилась мысль идти, добиться до какого-нибудь самого главного начальника и пожаловаться на капитана Енакиева.
Таким-то образом он в конце концов и набрел на избу, где, по его предположению, помещался какой-то высокий начальник. Он сидел на мельничном жернове и, не спуская
глаз с избы, терпеливо ждал, не покажется ли этот начальник.
Через некоторое время на крыльцо вышел, надевая
замшевые перчатки, офицер и крикнул:
— Соболев, лошадь!
9
Судя по той быстроте и готовности, с которой из-за угла выскочил солдат, ведя на поводу двух оседланных лошадей, мальчик сразу понял, что это начальник — если
не самый главный, то, во всяком случае, достаточно главный, чтобы справиться с капитаном Енакиевым. Это же подтверждали и звездочки на погонах. Их было очень много.
По четыре штучки на каждом золотом погоне, не считая пушечек.
«Хоть и не старый, а небось генерал»,— решил Ваня, с почтением рассматривая тонкие, хорошо начищенные
сапоги со шпорами, старенькую, но необыкновенно ладно пригнанную походную офицерскую шинель, электрический фонарик на второй пуговице, бинокль на шее и
полевую сумку с компасом.
Солдат вывел лошадей на улицу через ворота и поставил их перед калиткой. Офицер подошел к лошади, но прежде чем на нее сесть, весело потрепал ее по крепкой
атласной шее и дал ей кусочек сахару.
Судя по всему, у него было прекрасное настроение. Когда нынче его вызвал к себе командир полка, то он, признаться, был немного встревожен. Как бывает всегда в
подобных случаях, он ожидал разноса, хотя никаких упущений по службе за собой не чувствовал.
Однако строгий командир полка не только не сделал ему никакого замечания, но даже отметил хорошую работу его батареи и приказал представить к награждению
человек десять артиллеристов, отличившихся в последнем бою. В особенности же было приятно то, что полковник — человек суховатый и скупой на похвалы — высоко
оценил именно тот внезапный сокрушительный огневой налет на немецкий танковый резерв, который так тщательно продумал и подготовил капитан Енакиев и который в
конечном счете решил дело.
Полковник напоил капитана чаем из своего походного самовара, что считалось в полку величайшей честью. Он проводил капитана Енакиева до сеней и на прощанье
сказал еще раз:
— В общем — хорошо воюете. Молодцом, капитан Енакиев!
На что капитан Енакиев, смущенно покраснев, ответил:
— Служу Советскому Союзу, товарищ полковник!
Все это было необыкновенно приятно, и капитан Енакиев предвкушал удовольствие, с которым он передаст своим офицерам мнение командира полка об их батарее.
— Дяденька,— услышал он вдруг чей-то голос.
Он повернулся и увидел Ваню, который стоял перед ним, вытянув руки по швам, и, не мигая, смотрел синими глазами.
— Разрешите обратиться, — сказал Ваня, стараясь как можно больше походить на солдата.
— Ну, что ж, обратись,— сказал капитан весело.
— Дяденька, вы начальник?
— Да. Командир. А что?
— А вы над кем командир?
— Над батареей командир. Над солдатами своими командир, над пушками своими.
— А над офицерами вы тоже командир?
— Смотря над какими. Над своими офицерами, например, тоже командир.
— А над капитанами вы тоже командир?
— Над капитанами я не командир.
Глубокое разочарование выразилось на лице мальчика.
— А я думал — вы и над капитанами командир!
— Для чего тебе это?
— Надо.
— Ну, а все-таки?
— Если вы над капитанами не командир, то и толковать нечего. Мне надо, дяденька, такого командира, чтобы он мог всем капитанам приказывать.
— А что надо всем капитанам приказывать? Это интересно.
— Всем капитанам не надо приказывать. Одному только надо.
— Кому же именно?
— Енакиеву, капитану.
— Как, как ты сказал? — воскликнул капитан Енакиев.
— Енакиеву.
— Гм... Что ж это за капитан такой?
— Он, дяденька, над разведчиками командует, Он у них самый старший. Что он им велит, то они все исполняют.
— Над какими разведчиками?
— Известно над какими. Над артиллерийскими. Которые немецкие огневые точки засекают. Ух, дяденька, и сердитый же их капитан. Прямо беда.
— А ты видел когда-нибудь этого сердитого капитана?
— То-то и беда, что не видел.
— А он тебя видел?
— И он меня не видел. Он только приказал меня в тыл отвезти и коменданту сдать.
Офицер прищурился и с любопытством посмотрел на мальчика.
— Постой... погоди. Звать-то тебя как?
— Меня-то? Ваня.
— Просто — Ваня? — улыбнулся офицер.
— Ваня Солнцев,— поправился мальчик.
— Пастушок?
— Верно! — с изумлением воскликнул Ваня.— Меня разведчики «пастушком» прозвали. А вы почем знаете?
— Я, брат, все знаю, что у капитана Енакиева в батарее делается. А скажи-ка мне, друг любезный, каким это манером ты здесь очутился, если капитан Енакиев
приказал отвезти тебя в тыл?
В глазах мальчика мигнули синие озорные искры, но он тотчас опустил ресницы.
— А я убежал,— скромно сказал он, стараясь всем своим видом изобразить смущение.
— Ах, вот как! Как же ты убежал?
— Взял да и убежал.
— Так сразу взял, да сразу и убежал?
— Нет, не сразу,— сказал Ваня и почесал ногу об ногу,— я два раза от него убегал. Сначала я убежал, да он меня нашел. А уж потом я так убежал, что он меня
уж и не нашел.
— Кто это он?
— Дяденька Биденко. Ефрейтор. Разведчик ихний. Может, знаете?
— Слыхал, слыхал, — хмурясь еще сильнее, сказал Енакиев,— только что-то мне не верится, чтобы ты убежал от Биденко. Не такой он человек. По-моему, голубь,
ты что-то сочиняешь. А?
— Никак нет,— сказал Ваня, вытягиваясь.— Ничего не сочиняю. Истинная правда.
— Слыхал, Соболев? — обратился капитан к своему коневоду, который с живейшим интересом слушал разговор своего командира с мальчишкой.
— Так точно, слыхал.
— И что же ты скажешь? Может это быть, чтобы мальчик убежал от Биденко?
— Да никогда в жизни!— с широкой блаженной улыбкой воскликнул Соболев,— От Биденко ни один взрослый не убежит, а не то что этот пистолет. Это он, товарищ капитан,
извините за такое выражение, просто мало-мало заливает.
Ваня даже побледнел от обиды.
— С места не сойти!— твердо сказал он и метнул на коневода взгляд, полный холодного презрения и достоинства. Потом весь вспыхнув и залившись румянцем, он стал
быстро-быстро, с пятого на десятое, рассказывать, как он обхитрил старого разведчика.
Когда он дошел до места с веревкой, капитан не стал более сдерживаться. Он смахнул перчаткой слезы, выступившие на глазах, и захохотал таким громким басистым
смехом, что лошади навострили уши и стали тревожно подтанцовывать. А Соболев, не смея в присутствии своего командира смеяться слишком громко,— это было
не положено,— только крутил головой и прыскал в кулак и все время повторял:
— Ай, Биденко! Ай, знаменитый разведчик! Ай, профессор!
Когда же Ваня стал рассказывать о встрече с военным мальчиком, капитан Енакиев вдруг помрачнел, задумался, стал грустный.
— Они меня, говорит, за своего сына приняли,— возбужденно рассказывал Ваня про военного мальчика,— я у них теперь, говорит, сын полка. Я, говорит, с ними
один раз даже в рейд ходил, на тачанке сидел вместе со станковым пулеметом. Потому что я своим, говорит, показался. А ты своим, говорит, верно, не показался, вот
они тебя и отослали.
Тут Ваня крупно глотнул воздух и жалобно посмотрел в глаза капитана своими наивными прелестными глазами.
— Только он это врет, дяденька, что будто я своим не показался. Я-то своим показался. Верно говорю. Они меня жалели. Да только они ничего поделать не могли
против капитана Енакиева.
— Что ж, выходит дело, что ты всем «показался», только одному капитану Енакиеву «не показался»?
— Да, дяденька,— сказал Ваня, виновато мигая ресницами.— Всем показался, а капитану не показался. А он меня даже ни разу и не видел. Разве это можно — судить
человека, не видавши? Кабы он меня разок посмотрел, может быть, я бы ему тоже показался... Верно, дяденька?
— Ты так думаешь? — сказал капитан, усмехнувшись.— Ну, да ладно. Поглядим.
Он решительно поставил ногу в стремя и сел на лошадь.
— В ночное с ребятами ездил? — строго спросил он, улыбаясь глазами и разбирая поводья.
— Как не ездил! Ездил, дяденька.
— На лошади удержишься? А ну-ка, Соболев, бери его к себе.
И не успел Ваня моргнуть, как сильные руки коневода подхватили его с земли и посадили впереди себя на лошадь.
— К разведчикам! — скомандовал капитан Енакиев, и они помчались галопом.
— От Биденко ушел, а от меня, брат, не уйдешь,— сказал ординарец, крепко, но осторожно прижимая к себе мальчика.
— А я сам не хочу,— сказал Ваня весело.
Он чувствовал, что в его судьбе происходит какая-то очень важная, счастливая перемена.
Подъехав к блиндажу разведчиков, капитан спрыгнул с лошади и бросил поводья коневоду.
— Дожидайтесь, — сказал он и быстро, бренча шпорами, сбежал по ступенькам вниз.
10
Все разведчики были в сборе и как раз в это самое время играли в «козла». Они с таким азартом хлопали костями по столу, что можно было подумать, будто в
блиндаже палят из пистолетов.
— Встать! Смирно! — крикнул дневальный, увидав входящего командира батареи.
Разведчики резво вскочили на ноги, побросав кости на стол. А ефрейтор Биденко, который в этот день был дежурным по отделению, как положено, — в головном
уборе и при оружии,— чертом подскочил к капитану и отрапортовал:
— Товарищ капитан! Команда разведчиков взвода управления вверенной вам батареи. Команда находится в резерве. Люди отдыхают. Во время дежурства никаких
происшествий не случилось. Дежурный ефрейтор Биденко.
— Здравствуйте, артиллеристы!
— Здравия желаем, товарищ капитан!— дружно крикнули разведчики.
После этого капитан Енакиев обычно командовал «вольно» и разрешал продолжать заниматься каждому своим делом. Но на этот раз он молча сел на подставленный ему
табурет и довольно долго рассматривал трофейную картину «Весна в Германии». Батарейцы хорошо изучили своего командира. Достаточно было посмотреть на его нахмуренные
брови под прямым козырьком артиллерийской фуражки, достаточно было увидеть его прищуренные глаза, тронутые вокруг суховатыми морщинами, и твердые губы, сложенные
под короткими усами в неопределенную, холодную улыбку, чтобы попять, что без хорошего «дрозда» нынче дело не обойдется.
— Стало быть, никаких происшествий не случилось? — сказал капитан, помахивая по столу снятой перчаткой.
Биденко молчал, сразу сообразив, куда гнет командир батареи.
— Что ж вы молчите?
— Разрешите доложить...
— Можете не докладывать. Известно. Хорош у меня разведчик, которого мальчишка вокруг пальца обвел. Командиру отделения докладывали?
— Так точно. Докладывал.
— Ну и что же?
— Командир отделения мне четыре наряда не в очередь дал.
— Сколько нарядов?
— Четыре.
— Мало. Доложите ему, что я приказал от себя еще два наряда прибавить. Итого шесть.
— Слушаюсь.
Капитан Енакиев некоторое время не спускал глаз с вытянувшихся перед ним солдат.
— Садитесь, орлы, — наконец сказал он, расстегивая шинель и давая этим понять, что официальный разговор кончен и теперь разрешается держать себя по-семейному.—
Отдыхайте. Слыхал я, что вы мужички хозяйственные, будто у вас завелся какой-то необыкновенный пензенский самосад. Вы бы меня угостили, что ли.
Не успел он этого сказать, как пять кисетов потянулись к нему, пять нарезанных газетных бумажек и пять зажигалок, готовых вспыхнуть по первому его знаку.
Отовсюду слышались голоса:
— Моего возьмите, товарищ капитан. Мой будто малость послабже.
— Моего попробуйте. Мой с можжевельником.
— Разрешите, товарищ капитан, я вам скручу. Против меня тоньше никто не скрутит.
— Может быть, легкого табачку желаете? У меня сухумский любительский, сладкий, как финик.
— Богато живете, богато живете,— говорил капитан, неторопливо примеряясь, у кого бы взять табачку.— А ты, Биденко, ты зря свой кисет подставляешь. У тебя
я все равно не возьму. Накуришься твоего табачку, а потом, чего доброго, проспишь все на свете.
— Верно,— подмигнул Горбунов,— Точно. Это он непременно после своей махорки заснул в машине и пастушка нашего прошляпил.
— Про это я и намекаю,— сказал капитан.
— Товарищ капитан, — жалобно сказал Биденко.— Кабы он был обыкновенный мальчик, а ведь это не мальчик, а настоящий чертенок. Право слово.
— А что, верно — хороший малый? — спросил капитан, затягиваясь пензенским самосадом.— Как он вам, братцы, показался?
— Паренек хоть куда,— сказал Горбунов, улыбаясь той широкой свойской улыбкой, которой привыкли улыбаться все разведчики, говоря о Ване.— Самостоятельный
мальчик. И уж одно слово — прирожденный солдат. Мы бы из него знаменитого разведчика сделали. Да, видно, не судьба.
— Жалко? — спросил капитан Енакиев.
— Да нет. Что же. Жалко не жалко. Он, конечно, и в тылу не пропадет. А сказать правду, то и жалко. У него душа настоящая воинская. Ему в армии самое место.
— А не сочиняешь?
— Чего ж тут сочинять. Это сразу заметно. Хотя вам как нашему командиру батареи, конечно, виднее.
— А вы, ребята, почему молчите? — сказал капитан Енакиев, пытливо всматриваясь в солдатские лица.— Как вам показался мальчик?
По лицам разведчиков тотчас разлилась такая дружная улыбка, словно она у них была одна большая, на всю команду, и они улыбались ею не каждый порознь, а все вместе.
— Глядите. Думайте. Вам с ним жить, а не мне.
— Подходящий паренек. Одно слово — «пастушок», солнышко,— заговорили разведчики, все еще не вполне понимая, куда гнет их капитан.
А он строго посмотрел на них и после некоторого, довольно продолжительного, раздумья твердо сказал:
— Ну, ладно. Только знайте, что это вам не игрушка, а живая душа. Эй, Соболев! — крикнул он, подойдя к двери.— Давай сюда пастушка.
И когда на пороге, к общему изумлению, появился Ваня, капитан сказал, крепко взяв мальчика за плечо:
— Получайте вашего пастушка. Пусть пока у вас живет. А там — увидим.
11
Едва капитан Енакиев вышел из блиндажа, как разведчики окружили Ваню. Всем хотелось поскорее узнать, каким образом все это получилось.
— Пастушок! Друг сердечный! — воскликнул Горбунов.
— Ну, парень, докладывай! — строго сказал Биденко.— Откуда ты взялся? Где тебя черти носили? Как тебя нашел капитан Енакиев?
— Который капитан Енакиев? — сказал Ваня с недоумением.
— А тот самый, кто тебя к нам привез.
— Так нешто это был капитан Енакиев?
— Он самый.
— Батюшки!
— А ты и не знал?
— Откуда ж! — воскликнул Ваня, мигая короткими ресницами.— Кабы я знал... Нет, кабы я только догадывался... Правда, дяденька, — самый это и был капитан
Енакиев?
— Разумеется.
— Командир батареи?
— Точно. Самый он.
— Ох, дяденька, неправда ваша.
— Погоди, пастушок,— сияя общей улыбкой команды разведчиков, сказал Горбунов.— Ты не восклицай, а лучше нам все по порядку рассказывай.
Но Ваня, видимо, был так взволнован, что не мог связать и двух слов. Восхищенно сияя глазами, он осматривал новый блиндаж разведчиков, который уже казался
ему знакомым и родным, как та палатка, где он в первый раз ночевал с ними.
Те же аккуратно разостланные шинели и плащ-палатки, те же вещевые мешки в головах, те же суровые утиральники. Даже медный чайник на печке и рафинад,
который Горбунов уже поспешно выкладывал на стол, были те же.
Правда, трофейная карбидная лампа была другая. Она неприятно резала глаза своим едким, химическим светом,
который, как и сама лампа, казался трофейным. И мальчик щурился на нее, морща нос и делая вид, что не может вымолвить ни слова.
На самом же деле, если говорить всю правду, он давно уже смекнул, что офицер, с которым он заговорил возле избы, был капитан Енакиев, только и виду не показал.
Недаром солдаты сразу разглядели в нем прирожденного разведчика. А первое правило настоящего разведчика — лучше знать да молчать, чем знать да болтать.
Так судьба Вани трижды волшебно обернулась за столь короткое время.
12
Темный, поздний рассвет чуть брезжил над болотами. Среди черных, гнилых лугов, среди дымчатого кустарника, среди полей, покрытых неровными рядами сжатого,
но не убранного льна, болота светились бело и слепо, как олово.
Озябшие вороны, ночевавшие в кустарнике, уже проснулись и с голодным карканьем перелетали с места на место. Они лениво двигали крыльями, отяжелевшими от
ночной сырости.
В особенно низких местах на земле лежал плотный белый туман. Призрачные верхушки кочек с пучками мертвой травы, казалось, плавали на поверхности тумана.
Вокруг, насколько хватало глаз, все было мертво, пустынно, очень тихо. Лишь далеко на востоке туманный воздух время от
времени вздрагивал, как будто там мягко, но очень сильно хлопали большой дверью.
Но если бы чей-нибудь опытный глаз особенно внимательно присмотрелся к кочкам, выступающим из тумана, то он бы, возможно, и заметил, что две кочки расположены
как-то слишком близко друг к другу. Эти две темные кочки с пучками травы были шлемы Биденко и Горбунова. Вот уже три часа они неподвижно лежали среди
трясины, покрывшись плащ-палатками с нашитыми на них пучками почерневшей травы.
Разведчики лежали таким образом, что каждый видел, что делается позади другого. Упершись локтями в топкую землю и чуть приподняв головы, они напряженно
всматривались каждый в свою сторону.
Изредка они перекидывались короткими фразами:
— Что-нибудь просматривается?
— Пусто.
— И у меня пусто. Ни живой души.
— Плохо дело.
— Да. Неважно.
Они находились в тылу у немцев, километрах в тринадцати от линии фронта. С каждой минутой их лица делались все серьезнее, озабоченнее.
— Не видать?
— Не видать.
— Давно бы, кажется, пора.
— Слышь, глянь на часы. Мои стали, черт. Должно, обо что-нибудь стукнул. Сколько времени мы уже дожидаемся?
Горбунов поднес руку с часами к глазам. Он сделал это так плавно, так осторожно, что на его шлеме не шевельнулась ни одна травинка.
— Семь тридцать два. Стало быть, ждем уже больше трех часов.
— Ого!
Минут пятнадцать, если не больше, они молчали.
— Слышь, Вася?
— Да.
— А что, как его там захватили немцы?
Горбунов наконец высказал то самое, что уже давно в глубине души мучило Биденко. Но Биденко сумрачно сжал челюсти, отчего темные его скулы обозначились
еще резче. Глаза сузились, стали злыми.
— Не каркай. Чем зря языком трепать — наблюдай.
— Я и так наблюдаю. Да что ж, когда пусто.
И снова они надолго замолчали, изо всех сил напрягая зрение. Вдруг Горбунов шевельнулся, чуть приподнял голову.
Это движение было едва заметно. Но оно выражало крайнюю степень волнения. Как у очень дальнозоркого человека, зрачки его глаз сразу резко сократились, стали
маленькими, как булавочные головки.
Биденко понял, что Горбунов видит нечто очень важное.
— Что там такое, Кузьма? — тихо, одними губами, спросил Биденко.
— Лошадь,— так же тихо ответил Горбунов.
— Наша?
— Кажись, наша. Погоди. Зашла в кусты — не видать. Сейчас выйдет. Машет хвостом. Идет. Вот вышла. Так и есть — наш Серко!
— Что ты говоришь! — почти крикнул Биденко.
— Серко. Теперь ясно видать.
— Ну, стало быть, сейчас и пастушок покажется. Я ж тебе говорил. А ты каркал.
Не в силах сдержать радостного волнения, Биденко сделал то, чего ни за что не позволил бы себе сделать при других обстоятельствах. Он ловко изменил положение тела
и стал смотреть в ту сторону, куда смотрел его друг.
Так как они оба лежали, прижавшись к самой земле, то поле их зрения было очень ограничено. Горизонт казался придвинутым совсем близко, и по горизонту, среди
дымчатого кустарника, медленно брела белая костлявая кляча, припадая на переднюю ногу с раздутым коленом. Действительно, это был Серко. Но пастушка возле него не
было.
— Отстал малый. Верно, притомился. Сейчас покажется.
— Небось.
И оба разведчика стали прислушиваться, стараясь за хлопаньем разбитых копыт, которые лошадь с трудом вытаскивала из трясины, ловить звуки человеческих
шагов. Но человеческих шагов слышно не было. Тогда Горбунов приложил ладони ко рту и несколько
раз покрякал, как дикая утка. Однако никто не отозвался на этот условный звук.
— Не услыхал. Ты давай погромче.
Горбунов покрякал громче, но опять никто не откликнулся. Биденко со всей возможной осторожностью, необычайно медленно поднялся, стал на колени.
Горизонт сразу как бы отодвинулся, но на плоском болотистом пространстве, открывшемся перед глазами, по-прежнему не было заметно ни одной живой души.
— Балуется парень. Незаметно хочет подобраться,— сказал Биденко, тревожно поглядывая на Горбунова, как бы ища у него подтверждения догадки, которой сам не
верил.
Горбунов молчал.
— А ну, Кузьма, покрячь еще. Может, отзовется.
Горбунов снова покрякал. И снова никто не отозвался.
— Ваня-а! Пастушок! — позвал Биденко, забывая всякую осторожность.
— Кричи не кричи...— сумрачно сказал Горбунов.— Дело ясное.
Между тем седая кляча продолжала приближаться.
Через каждые два шага она останавливалась и опускала длинную худую шею, для того чтобы ущипнуть желтыми зубами хоть несколько гнилых травинок. С ее
морды, поросшей редким седым волосом, свисала длинная
резинка слюны. Костлявые ноги дрожали. И над глазами, из которых один был сплошное бельмо, чернели мягкие глубокие ямины.
— Серко, Серко,— тихо позвал Горбунов и осторожно посвистал.
Лошадь устало навострила одно ухо и, хромая, побрела к разведчикам. Она остановилась над ними, повесив
голову. Так равнодушно, безучастно останавливается лошадь, потерявшая своего хозяина.
— Где же пастушок, Серко? — спросил Биденко.— Где ты его потерял?
Серко стоял неподвижно, согнув больную ногу. Его разбитые бабки были облиты черной болотной грязью. Старая кожа, поросшая желтовато-белой шерстью, вздрагивала на
ребрах. Мертвенное перламутровое бельмо с тупой покорностью слепо смотрело в землю. И только сухой хвост на облысевшей репице тревожно поматывался из стороны в
сторону. Серко был старой, умной обозной лошадью. Если бы он умел говорить, он многое рассказал бы разведчикам.
Но они и так поняли. Во всяком случае, они поняли главное: с «пастушком» случилась беда.
Позавчера в сумерках Биденко и Горбунов вышли в разведку, взяв с собою Ваню. Они взяли его впервые, не доложив по команде, что берут с собою мальчика.
У них было задание как можно дальше проникнуть в расположение противника и разведать дороги, по которым, в случае продвижения, можно было бы наилучшим образом
провести свою батарею через болото вперед. Разведчики должны были подыскать хорошие позиции для огневых взводов, отметить наиболее выгодное
место будущих наблюдательных пунктов, разведать оборонительные сооружения, а главное — собрать сведения о количестве и расположении немецких резервов. Было бы,
разумеется, не худо на обратном пути захватить и привести с собою хорошего «языка» — штабного или артиллерийского офицера. Но это — как бог даст. Мальчика же
они взяли с собой за проводника, потому что он отлично знал эту болотистую, трудно проходимую местность.
Впрочем, если бы Ваню к этому времени успели помыть в баньке, остричь и обмундировать, его бы вряд ли взяли в разведку. Но «пастушку» повезло. Неожиданно — как
это всегда бывает на фронте — батарея была брошена из резерва прямо в бой. Опять все смешалось. Тылы отстали. Ни о какой баньке пока не могло быть и
речи. И Ваня передвигался со взводом управления в своем натуральном виде: заросший, нечесаный, босый, с холщовой торбой,— настоящий деревенский пастушок.
Какому немцу, встретившему мальчика у себя в тылу, могло прийти в голову, что это неприятельский разведчик? В таком виде Ваня мог пройти куда угодно, не возбуждая
никаких подозрений. Лучшего проводника и не придумаешь.
Кроме того, Ваня очень просился. Он так жалобно повторял: «Дяденька, возьмите меня с собой. Ну что вам стоит? Я здесь каждый кустик знаю. Я вас так проведу,
что ни один немец не заметит. Вы мне только спасибо скажете. Дяденька!»
Он ходил за разведчиками по пятам. Он так умильно и с такой надеждой смотрел в глаза своими открытыми ясными глазами. Он так робко трогал за рукав... Одним
словом, они его взяли на свой риск. Но взяли они его не просто так.
Прежде они, как и подобало хорошим разведчикам, обсудили это дело основательно, всесторонне, по-хозяйски. Они решили, что Ваня будет их проводником, и поставили
ему точное, строго ограниченное задание. Это боевое задание заключалось в том, что «пастушок» должен был идти впереди разведчиков, показывая
дорогу и предупреждая об опасности.
Для того чтобы Ваня еще больше походил на пастушонка и не имел подозрительного вида человека, шатающегося в немецком расположении без дела, была придумана лошадь.
Мальчик должен был вести за собою лошадь, якобы убежавшую и теперь найденную. Подходящую лошадь добыли у обозников во втором эшелоне полка. Это была старая раненая
кляча серой масти, то есть белого цвета, давно уже подлежавшая исключению из списков. Звали ее Серко. Ваня свил себе из веревки настоящий пастушеский
кнут, сделал для своего Серко веревочный повод, и после полуночи, ближе к рассвету, трое разведчиков — в их числе и Ваня со своей клячей — без особого труда перешли
линию фронта.
Ваня с лошадью, не таясь, шел впереди, а метрах в ста сзади, один за другим, след в след, осторожно ползли Горбунов и Биденко.
Пройдя таким образом километра четыре, Ваня внезапно наткнулся на немецкий пикет. Было бы неправдой сказать, что он не испугался.
Когда он вдруг увидел выросшие перед ним, как из-под земли, три темные фигуры в плащах и глубоких касках, похожих на котлы, Ваня почувствовал не то что страх,
его охватил просто ужас. Слишком свежо еще было в его памяти все то, что он пережил за время своего пребывания «под немцами». Ноги его подкосились, кровь жарко
прилила к лицу, в глазах потемнело. Он задрожал всем телом, делая отчаянные усилия не стучать зубами.
Свет электрического фонарика скользнул по его маленькой оборванной фигурке, осветил белую костлявую клячу, стоявшую во тьме, как привидение.
— Ну, какого черта ты здесь шляешься ночью, мерзавец? — крикнул немецкий грубый, простуженный голос.
И в этом каркающем, наглом, презрительном и вместе с тем безжалостном голосе с какими-то самодовольными горловыми придыханиями мальчику послышались десятки, сотни
слишком хорошо знакомых ему постылых немецких голосов всех этих комендантов, надзирателей, полевых жандармов, караульных начальников, патрульных,
от которых он получил столько пинков и затрещин.
Он быстро втянул голову в плечи и закрыл глаза, ожидая немедленного удара. И действительно, он его тотчас получил. Сапог больно пихнул его в зад, и каркающий
голос с придыханием крикнул по-немецки:
— Что же ты молчишь, негодяй? Отвечай, когда тебя спрашивают. А то еще раз как дам!
Мальчик не понимал по-немецки. Но смысл немецкой речи был ему вполне понятен. Он достаточно хорошо, на своей шкуре, изучил этот немецкий смысл.
И вдруг страх исчез. Всю его душу охватила и потрясла ярость. Как! Его, солдата Красной Армии, разведчика знаменитой батареи капитана Енакиева, посмела ударить
сапогом какая-то фашистская рванина?
Ванины глаза налились кровью. Еще миг — и он бы кинулся на немца, бил бы его кулаками по морде, грыз его горло. Он знал, что он не один. Он знал, что рядом —
друзья его, верные боевые товарищи. По первому крику они бросятся на выручку и уложат фашистов всех до одного. Но мальчик так же твердо помнил, что он находится
в глубокой разведке, где малейший шум может обнаружить группу и сорвать выполнение боевого задания.
Тогда он могучим усилием воли подавил в себе ярость и гордость. Он заставил себя снова превратиться в маленького придурковатого пастушка, заблудившегося ночью
со своей лошадью.
— Ой, дяденька, не бейте!— жалобно захныкал он, делая вид, что развозит по лицу слезы.— Я коня своего искал. Насилу нашел. Целый день и целую ночь мотался.
Заплутал. У, холера! — закричал он, замахиваясь кнутом на Серко.— Погибели на тебя нету!
Он опять стал хныкать.
— Пустите меня, дяденька. Я больше никогда не буду. Меня мамка дома дожидается.— И даже, как ему это ни было отвратительно, стал ловить руку немца, делая
вид, что хочет ее поцеловать.
— Пошел к черту, дурак! — сказал немец, смягчаясь.— Забирай свою дохлятину и проваливай. Да не смей больше шататься по ночам. Повесим.
Он дал мальчику коленом под зад, а лошадь стукнул по спине автоматом, и немецкий пикет скрылся в темноте.
Тогда Ваня осторожно покрякал по-утиному, давая знать, что опасность миновала. Разведчики двинулись дальше.
ГЛАВА 13 >>>
Источник: В. П. Катаев. Собрание сочинений в десяти томах: Том 3. – М.: Художественная литература. 1984.
|
