Вереск. Иванов Георгий.
Литература
 
 Главная
 
Иванов Г. В. Фото
 
   ВЕРЕСК
   Содержание

Мы скучали зимой, влюблялись весною...
Литография
Растрёпанные грозами – тяжелые дубы...
Как я люблю фамандские панно...
О, празднество на берегу...
Пожелтевшие гравюры...
Отрывок
Кудрявы липы, небо сине...
Как хорошо и грустно вспоминать...
Визжа, ползет тяжелая лебедка...
На старом дедовском кисете...
Бросает девочка – котенку...
Все в жизни мило и просто...
Визжат гудки. Несется ругань с барок...
Цитерский голубок и мальчик со свирелью...
Вот роща и укромная полянка...
Шотландия, туманный берег твой...
Все образует в жизни круг...
Уж рыбаки вернулись с ловли...
Как древняя ликующая слава...
Уже сухого снега хлопья...
Закат золотой. Снега...
Все дни с другим, все дни не с вами...
Никакого мне не нужно рая...
Оттепель. Похоже...
В небе над дымными долами...
Измучен ночью ядовитой...
Песня
Все бездыханней, все желтей...
О расставаньи на мосту...
Пустынна и длинна моя дорога...
Полусон
Поблекшим золотом, холодной синевой...
Пётр в Голландии
На лейпцигской раскрашенной гравюре...
Ваза с фруктами
Я кривляюсь вечером на эстраде...
Осенний фантом
Уличный подросток
Письмо в конверте с красной прокладкой... Актерка
Черемухи цветы в спокойный пруд летят...
Горлица пела, а я не слушал...
II. Из Т. Готье, Ш. Бодлера и А. Самэна
Т. Готье. Бегство
Т. Готье. Желанья
Т. Готье. Ватто
Ш. Бодлер. Выкуп
Ш. Бодлер. Водомет
А. Самэн. Сирены
А. Самэн. Вступление к книге «В саду инфанты»
 
 
 
 
 
 
 
ИВАНОВ ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ
(1894 – 1958)
 
ВЕРЕСК[1]
 
I. Стихи 1914—1915

* * *[2]
Мы скучали зимой, влюблялись весною,
Играли в теннис мы жарким летом...
Теперь летим под медной луною,
И осень правит кабриолетом.

Уже позолота на вялых злаках,
А наша цель далека, близка ли?..
Уже охотники в красных фраках
С веселыми гончими — проскакали...

Стало дышать трудней и слаще...
Скоро, о скоро падешь бездыханным
Под звуки рогов в дубовой чаще
На вереск болотный—днем туманным!

ЛИТОГРАФИЯ[3]

Америки оборванная карта
И глобуса вращающийся круг.
Румяный шкипер спорит без азарта,
Но горячится, не согласен, друг.

И с полюса несется на экватор
Рука и синий выцветший обшлаг,
А солнца луч, летя в иллюминатор,
Скользит на стол, на кресло и на флаг.

Спокойно все. Слышна команда с рубки,
И шкипер хочет вымолвить: «Да брось...»
Но спорит друг. И вспыхивают трубки.
И жалобно скрипит земная ось.

* * *[4]
Растрёпанные грозами — тяжелые дубы,
И ветра беспокойного — осенние мольбы,
Над Неманом клокочущим — обрыва желтизна —
И дымная и плоская — октябрьская луна.

Природа обветшалая пустынна и мертва...
Ступаю неуверенно, кружится голова...
Деревья распростертые и тучи при луне —
Лишь тени, отраженные на дряхлом полотне.

Пред тусклою, огромною картиною стою
И мастера старинного как будто узнаю,—
Но властно прорывается в видения и сны
Глухое клокотание разгневанной волны!

* * *[5]
Как я люблю фламандские панно,
Где овощи, и рыбы, и вино,
И дичь богатая на блюдце плоском —
Янтарно-желтым отливает лоском.

И писанный старинной кистью бой —
Люблю. Солдат с блистающей трубой,
Клубы пороховые, мертвых груду
И вздыбленные кони отовсюду!

Но тех красот желанней и милей
Мне купы прибережных тополей,
Снастей узор и розовая пена
Мечтательных закатов Клод Лоррена.

* * *[6]
О, празднество на берегу, в виду искусственного моря,
1де разукрашены пестро причудливые корабли.
Несется лепет мандолин, и волны плещутся, им вторя,
Ракета легкая летит и рассыпается вдали.

Вздыхает рослый арлекин. Задира получает вызов,
Спешат влюбленные к ладье—скользить в таинственную даль...
О, подражатели Ватто, переодетые в маркизов,
Дворяне русские,— люблю ваш доморощенный Версаль.

Пусть голубеют веера, вздыхают робкие свирели,
Пусть колыхаются листы под розоватою луной,
И воскресает этот мир, как на поблекшей акварели,—
Запечатлел его поэт и живописец крепостной.

* * *[7]
Пожелтевшие гравюры,
Рамок круглые углы,
И пастушки и амуры
Одинаково милы.

В окна светит вечер алый
Сквозь деревья в серебре,
Золотя инициалы
На прадедовском ковре.

Шелком крытая зеленым
Мебель низкая — тверда,
И часы с Наполеоном —
Все тридцатые года.

«Быть влюбленну, быть влюбленну»,—
Мерно тикают часы.
Ах, зачем Наполеону
Подрисованы усы!

ОТРЫВОК[8]
Июль в начале. Солнце жжет,
Пустые дали золотя.
Семья актерская идет
Дорогой пыльною, кряхтя.
Старуха, комик и Макбет —
Все размышляют про обед.
Любовник первый, зол и горд,
Колотит тростью о ботфорт.

Все праздны... Бедный Джи — лишь ты
Приставлен движимость блюсти,—
А кудри — словно завиты,
И лет не больше двадцати...
Следить так скучно, чтобы мул,
Шагая, вовсе не заснул,
Не отвязался тюк с едой
Или осленок молодой

Не убежал. Пылит жара,
А путь и долог и уныл.
Невольно вспомнишь вечера
Те, что в Марселе проводил,
При свете звезд, в большом порту.
Лелеял смутную мечту
О южных странах. А вдали
Чернели молча корабли.

Напрасно мирный свет луны
Земле советует: «Усни»,—
Уже в таверне зажжены
Гостеприимные огни.
Матросы, персы, всякий люд,
Мигая трубками, идут,
Толкают дверь, плюют на пол
И шумно занимают стол.

Как часто Джи глядел в окно
На этих дерзких забияк,
Что пили темное вино,
И ром, и золотой коньяк.
Как сладко тело била дрожь,
Когда сверкал внезапно нож
И кровь, красна и горяча,
Бежала в драке из плеча.

Все из-за женщин. Как в мечте,
Проклятья, ссоры и ножи!
Но завитые дамы те
Совсем не волновали Джи.
Когда одна из них, шутя,
Его звала: «Пойдем, дитя...» —
Он грубо руки отводил
И, повернувшись, уходил.

Но, пробужденному, ему
Являлось утром иногда
Воспоминание, как тьму
Вдруг пронизавшая звезда.
Не знал когда, не помнил где,
Но видел взгляд — звезду в воде,
Но до сих пор горячий рот,
Казалось, и томит, и жжет.

Ах, если бы еще хоть раз
Увидеть сон такой опять,
Взглянуть в зрачки огромных глаз,
Одежду легкую измять,—
Но в этой жизни кочевой
Он видит только ужин свой,
Да то, что выкрали осла,
Да пьесу, что сегодня шла.

* * *[9]
M. H. Бялковскому

Кудрявы липы, небо сине,
Застыли сонно облака.
На урне надпись по-латыни
И два печальных голубка.

Внизу безмолвствует цевница,
А надпись грустная гласит:
«Здесь друга верного гробница»,—
Орфей под этим камнем спит.

Все обвил плющ, на хмель похожий,
Окутал урну темный мох,
Остановись пред ней, прохожий,
Пошли поэту томный вздох.

И после с грацией неспешной,
Как в старину — слезу пролей:
Здесь госпожою безутешной
Поставлен мопсу мавзолей.

* * *[10]
Как хорошо и грустно вспоминать
О Фландрии неприхотливом люде:
Обедают отец и сын, а мать
Картофель подает на плоском блюде.

Зеленая вода блестит в окне,
Желтеет берег с неводом и лодкой.
Хоть солнца нет, но чувствуется мне
Так явственно его румянец кроткий;

Неяркий луч над жизнью трудовой,
Спокойной и заманчиво нехрупкой,
В стране, где — воздух, пахнущий смолой,
И рыбаки не расстаются с трубкой.

* * *
Визжа, ползет тяжелая лебедка...
О берег разбивается волна
Янтарная. И парусная лодка
Закатом медно-красным зажжена.

Вот капитан. За ним плетется сеттер,
Неся в зубах витой испанский хлыст,
И, якоря раскачивая,— ветер
Взметает пыль и сбрасывает лист...

А капитан в бинокль обозревает
Узор снастей, таверну на мысу...
Меж тем луна октябрьская всплывает
И золотит грифона на носу.

* * *
На старом дедовском кисете
Слезинки бисера блестят,
Четыре купидона — в сети
Поймать курильщика хотят.

Но поджимает ноги турок
С преравнодушнейшим лицом,
Ему не до любовных жмурок,
Кольцо пускает за кольцом.

Переверни кисет. Печален
И живописен вместе вид:
Над дряхлой кровлею развалин
Луна туманная глядит.

А у застежки в львиных лапах —
Коран, крутые облака
И слышен выдохшийся запах
И пачули и табака.

* * *
Бросает девочка — котенку
Полуразмотанный клубок,
На золотистую плетенку
Уселся сизый голубок.

Где начинается деревня —
Среди столетних тополей,—
Старофранцузская харчевня
Сияет вывеской своей.

Большая туча тихо тает,
Стоит охотник у ручья —
И вороненок улетает
От непроворного ружья.

А сзади — слышен посвист тонкий
Бича и дальний топот стад,
И от лучей зари — в плетенке
Все розовее виноград.

* * *
Все в жизни мило и просто,
Как в окнах пруд и боскет,
Как этот в халате пестром
Мечтающий поэт.

Рассеянно трубку курит,
Покачиваясь слегка.
Глаза свои он щурит
На янтарные облака.

Уж вечер. Стада пропылили,
Проиграли сбор пастухи.
Что ж, ужинать или
Еще сочинять стихи?..

Он начал: «Любовь — крылата...»
И строчки не дописал.
На пестрой поле халата
Узорный луч — погасал...

* * *[11]
Визжат гудки. Несется ругань с барок —
Уже огни в таверне зажжены.
И, вечера июльского подарок,
Встает в окошке полукруг луны.

Как хорошо на пристани в Марсели
Тебя встречать, румяная луна.
Раздумывать—какие птицы сели
На колокольню, что вдали видна.

Глядеть, как шумно роются колеса
«Септимии», влачащие ее,
Как рослая любовница матроса
Полощет в луже — грубое белье.

Шуршит прибой. Гудки визжат упрямо,
Но все полно — такою стариной,
Как будто палисандровая рама
И дряхлый лист гравюры предо мной.

И кажется — тяжелой дверью хлопнув,
Сэр Джон Ферфакс — войдет сюда сейчас —
Закажет виски — и, ногою топнув,
О странствиях своих начнет рассказ.

* * *
Цитерский голубок и мальчик со свирелью,
На мраморной плите—латинские стихи.
Как нежно тронуты прозрачной акварелью
Дерев раскидистых кудрявые верхи.

Заря шафранная — в бассейне догорая —
Дельфину золотит густую чешую
И в бледных небесах искусственного рая
Фонтана легкую, чуть слышную струю.

* * *
Вот роща и укромная полянка,
Обрыв крутой, где зелень и песок;
Вот в пестром сарафане — поселянка,
Сбирающая клюкву в кузовок.

Глядит из-за ствола охотник-барин,
Виляет пес, убитой птице рад.
От солнца заходящего — янтарен
Ружья тяжеловесного приклад.

Закатный луч заметно увядает,
Шуршат листы, клубятся облака,
И скромно поцелуя ожидает,
Как яблоко румяная, щека.

* * *
Шотландия, туманный берег твой
И пастбища с зеленою травой,
Где тучные покоятся стада,
Так горестно покинуть навсегда!

Ужель на все гляжу в последний раз,
Что там вдали скрывается от глаз,
И холм отца меж ивовых ветвей,
И мирный кров возлюбленной моей...

Прощай, прощай! О, вереск, о, туман...
Тускнеет даль, и ропщет океан,
И наш корабль уносит, как ладью...
Храни Господь Шотландию мою!

* * *
Все образует в жизни круг —
Слиянье уст, пожатье рук.

Закату вслед встает восход,
Роняет осень зрелый плод.

Танцуем легкий танец мы,
При свете ламп — не видим тьмы.

Равно — лужайка иль паркет —
Танцуй, монах, танцуй, поэт.

А ты, амур, стрелами рань —
Везде сердца — куда ни глянь.

И пастухи и колдуны
Стремленью сладкому верны.

Весь мир — влюбленные одни,
Гасите медленно огни...

Пусть образует тайный круг —
Слиянье уст, пожатье рук.

* * *
Уж рыбаки вернулись с ловли
И потускнели валуны,
Лег на соломенные кровли
Розово-серый блеск луны.

Насторожившееся ухо
Слушает медленный прибой:
Плещется море мерно, глухо,
Словно часов старинных бой.

И над тревожными волнами
В воздухе гаснущем, бледна,
За беспокойными ветвями —
Приподнимается луна.

* * *
Как древняя ликующая слава,
Плывут и пламенеют облака,
И ангел с крепости Петра и Павла
Глядит сквозь них — в грядущие века.

Но ясен взор — и неизвестно, что там —
Какие сны, закаты, города —
На смену этим блеклым позолотам —
Какая ночь настанет навсегда!

* * *[12]
Уже сухого снега хлопья
Швыряет ветер с высоты
И, поздней осени холопья,
Мятутся ржавые листы.

Тоски смертельную заразу
Струит поблекшая заря.
Как все переменилось сразу
Железной волей ноября.

Лишь дряхлой мраморной богини
Уста по-прежнему горды,
Хотя давно в ее кувшине
Не слышно пения воды.

Да там, где на террасе гвозди
Хранят обрывки полотна —
Свои исклеванные гроздья
Еще качает бузина.

* * *[13]
Закат золотой. Снега
Залил янтарь.
Мне Гатчина дорога,
Совсем как встарь.

Томительнее тоски
И слаще — нет.
С вокзала слышны свистки,
В окошке — свет.

Обманчивый свет зари
В окне твоем,
Калитку лишь отвори,
И мы — вдвоем.

Все прежнее: парк, вокзал...
А ты — на войне,
Ты только прости сказал,
Улыбнулся мне;

Улыбнулся в последний раз
Под стук колес,
И не было даже слез
У веселых глаз.

* * *[14]
Все дни с другим, все дни не с вами
Смеюсь, вздыхаю, и курю,
И равнодушными словами
О безразличном говорю.

Но в ресторане и в пролетке,
В разнообразных сменах дня
Ваш образ сладостно-нечеткий
Не отступает от меня.

Я не запомнил точных линий,
Но ясный взор и нежный рот,
Но шеи над рубашкой синей
Неизъяснимый поворот,—

Преследуют меня и мучат,
Сжимают обручем виски,
Долготерпенью сердце учат,
Не признававшее тоски.

..................................................
..................................................
..................................................
..................................................

* * *
Никакого мне не нужно рая,
Никакая не страшна гроза —
Волосы твои перебирая,
Все глядел бы в милые глаза.

Как в источник ясный, над которым
Путник наклоняется страдой,
Видя с облаками и простором
Небо, отраженное водой.

* * *[15]
Оттепель. Похоже,
Точно пришла весна,
Но легкий мороз по коже
Говорит: нет, не она.

Запах фабричной сажи.
И облака легки.
Рождественских елок даже
Не привезли мужики.

И все стоит в «Привале»
Невыкачанной вода...
Вы знаете. Вы бывали.
Неужели никогда?

На западе вьются ленты,
Невы леденеет гладь.
Влюбленные и декаденты
Приходят сюда гулять.

И только нам нет удачи,
И красим губы мы,
И деньги без отдачи
Выпрашиваем взаймы.

* * *
В небе над дымными долами
Вечер растаял давно,
Тихо закатное полымя
Пало на синее дно.

Тусклое золото месяца
Голые ветки кропит.
Сердцу спокойному грезится
Белый, неведомый скит.

Выйдет святая затворница,
Небом укажет пути.
Небо, что светлая горница,
Долго ль его перейти!

* * *
Измучен ночью ядовитой,
Бессонницею и вином,
Стою, дышу перед раскрытым,
В туман светлеющим окном.

И вижу очертанья веток
В лилово-розовом дыму.
И нет вопроса, нет ответа,
Которого я не приму.

Отдавшись нежному безволью,
Слежу за вами — облака,
И легкой головною болью
Томит вчерашняя тоска.

ПЕСНЯ

Осеннее ненастье,
Нерадостный удел!
И счастье и несчастье
Зачем я проглядел.

Теперь мечты бесплодны
И не о чем вздыхать.
Спокойный и холодный,
Я должен отдыхать.

В окне — фигуры ветел,
Обрызганных луной.
Звенит осенний ветер
Минорною струной.

Но я не вспоминаю
Давнишнего, Луна!
Я в рюмку наливаю
Дешевого вина.

* * *[16]
Все бездыханней, все желтей
Пустое небо. Там, у ската,
На бледной коже след когтей
Oт пламеневшего заката.

Из урны греческой не бьет
Струя и сумрак не тревожит.
Свирель двухтонная поет
Последний раз в году, быть может.

И ветер с севера, свища,
Летает в парке дик и злостен,
Срывая золото с плаща,
Тобою вышитого, осень.

Взволнован тлением, стою
И, словно музыку глухую,
Я душу смертную мою
Как перед смертным часом — чую.

* * *[17]
О расставаньи на мосту
И о костре в ночном тумане
Вздохнул. А на окне в цвету
Такие яркие герани.

Пылят стада, пастух поет...
Какая ясная погода.
Как быстро осень настает
Уже семнадцатого года.

* * *
Пустынна и длинна моя дорога,
А небо лучезарнее, чем рай,
И яхонтами на подоле Бога
Сквозь дым сияет горизонта край.

И дальше, там, где вестницею ночи
Зажглась шестиугольная звезда,
Глядят на землю голубые очи,
Колышется седая борода.

Но кажется, устав от дел тревожных,
Не слышит старый и спокойный Бог,
Как крылья ласточек неосторожных
Касаются его тяжелых ног.

ПОЛУСОН

Здесь — вялые подушки,
Свеча, стакан с вином.
Окно раскрыто. Мушки
Кружатся за окном,

Еловые верхушки
Качаются во сне.
Печальные лягушки
Вздыхают в тишине.

Они не нарушают
Осенней тишины.
Их стоны не мешают
Сиянию луны

Окутывать верхушки
И падать на кровать,
Измятые подушки
Узором покрывать.

* * *[18]
Поблекшим золотом, холодной синевой
Осенний вечер светит над Невой.
Кидают фонари на волны блеск неяркий,
И зыблются слегка у набережной барки.

Угрюмый лодочник, оставь свое весло!
Мне хочется, чтоб нас течение несло.
Отдаться сладостно вполне душою смутной
Заката блеклого гармонии минутной.

И волны плещутся о темные борта.
Слилась с действительностью легкая мечта.
Шум города затих. Тоски распались узы.
И чувствует душа прикосновенье Музы.

ПЕТР В ГОЛЛАНДИИ[19]
Aннe Ахматовой

На грубой синеве крутые облака
И парусных снастей под ними лес узорный.
Стучит плетеный хлыст о кожу башмака,
Прищурен глаз. Другой — прижат к трубе подзорной.

Немного поотдаль веселый ротозей,
Спешащий куафер, гуляющая дама.
А книзу, у воды — таверна «Трех Друзей»,
Где стекла пестрые с гербами Амстердама.

Знакомы так и верфь, и кубок костяной
В руках сановника, принесшего напиток.
Что нужно ли читать по небу развитой
Меж труб и гениев колеблющийся свиток?

* * *[20]
На лейпцигской раскрашенной гравюре
Седой пастух у дремлющего стада,
Ряд облаков—следы недавней бури —
И ветхая церковная ограда.

Направо — триумфальные ворота,
Где зелень разрушения повисла;
Какая-то Луиза иль Шарлота
Чрез них несет, склонившись, коромысла.

А дальше — пахота. Волы и плуги.
Под котелком потрескивает хворост.
Взрезая дерн зеленый и упругий,
Проводит пахарь ряд глубоких борозд.

И путник, шествуя дорогой голой,
На фоне дали серо-синеватой,
Чернеет шляпою широкополой,
Размахивает палкой суковатой.

ВАЗА С ФРУКТАМИ[21]

Тяжелый виноград, и яблоки, и сливы —
Их очертания отчетливо нежны —
Все оттушеваны старательно отливы,
Все жилки тонкие под кожицей видны.

Над грушами лежит разрезанная дыня,
Гранаты смуглые сгрудились перед ней;
Огромный ананас кичливо посредине
Венчает вазу всю короною своей.

Ту вазу, вьющимся украшенную хмелем,
Ваяла эллина живая простота:
Лишь у подножия к пастушеским свирелям
Прижаты мальчиков спокойные уста.

* * *
Я кривляюсь вечером на эстраде:
Пьеро двойник.
А после, ночью, в растрепанной тетради
Веду дневник.

Записываю, кем мне подарок обещан,
Обещан только,
Сколько получил я за день затрещин
И улыбок сколько.

Что было на ужин: горох, картофель,—
Все ем, что ни дашь!
...А иногда и Пьереты профиль
Чертит карандаш.

На шее — мушка, подбородок поднят,
Длинная ресница.
Рисую и думаю: а вдруг сегодня
Она приснится!

Запись окончу любовными мольбами,
Вздохнув не раз.
Утром проснусь с пересохшими губами,
Круги у глаз.

ОСЕННИЙ ФАНТОМ[22]

Отчаянною злостью
Перекося лицо,
Размахивая тростью,
Он вышел на крыльцо.

Он торопливо вышел,
Не застегнув пальто,
Никто его не слышал,
Не провожал никто.

Разбрызгивая лужи,
По улицам шагал,
Одно другого хуже
Проклятья посылал.

Жестоко оскорбленный,
Тебе отрады нет:
Осмеянный влюбленный,
Непризнанный поэт!

А мог бы стать счастливым,
Веселым болтуном,
Бесчинствовать за пивом,
Не зная об ином.

Осенний ветер — грубым
Полетом тучи рвал,
По водосточным трубам
Холодный дождь бежал,—

И мчался он, со злостью
Намокший ус крутя,—
Расщепленною тростью
По лужам колотя.

УЛИЧНЫЙ ПОДРОСТОК[23]

Ломающийся голос. Синева
У глаз и над губою рыжеватый
Пушок. Вот — он, обычный завсегдатай
Всех закоулков. Пыльная ль трава

Столичные бульвары украшает,
Иль мутным льдом затянута Нева —
Все в той же куртке он, и голова
В знакомой шляпе. Холод не смущает

И вялая жара не истомит
Его. Под воротами постоит,
Поклянчит милостыню. С цветами

Пристанет дерзко к проходящей даме.
То наглый, то трусливый примет вид,
Но финский нож за голенищем скрыт,

И с каждым годом темный взор упрямей.

* * *[24]
Письмо в конверте с красной прокладкой
Меня пронзило печалью сладкой.

Я снова вижу ваш взор величавый,
Ленивый голос, волос курчавый.

Залита солнцем большая мансарда,
Ваш лик в сияньи, как лик Леонардо.

И том Платона развернут пред вами,
И воздух полон золотыми словами.

Всегда ношу я боль ожиданья,
Всегда томлюсь, ожидая свиданья.

И вот теперь целую украдкой
Письмо в конверте с красной прокладкой.

АКТЕРКА[25]

Дул влажный ветер весенний,
Тускнела закатная синева,
А я на открытой сцене
Говорила прощальные слова.

И потом печально, как надо,
Косу я свою расплела,
Приняла безвредного яду,
Вздохнула — и умерла.

Хлопали зрители негромко,
Занавес с шуршаньем упал.
Я встала. На сцене — потемки;
Звякнул опрокинутый бокал.

Подымаюсь по лестнице скрипучей,
Дома ждет за чаем мать.
Боже мой, как смешно, как скучно
Для ужина — воскресать.

* * *
Черемухи цветы в спокойный пруд летят.
Заря деревья озлащает.
Но этот розовый сияющий закат
Мне ничего не обещает.

Напрасно ворковать слетаешь, голубок,
Сюда на тихий подоконник.
Я скоро лягу спать, и будет сон глубок,
И утром — не раскрою сонник.

* * *[26]
Горлица пела, а я не слушал.
Я видел звезды на синем шелку
И полумесяц. А сердце все глуше,
Все реже стучало, забывая тоску.

Порою казалось, что милым, скучным
Дням одинаковым потерян счет
И жизнь моя — ручейком незвучным
По желтой глине в лесу течет.

Порою слышал дальние трубы,
И странный голос меня волновал,
И видел взор горящий, и губы
И руки узкие целовал...

Ты понимаешь — тогда я бредил,
Теперь мой разум по-прежнему мой.
Я вижу солнце в закатной меди,
Пустое небо и песок золотой.


II. Из Т. Готье, Ш. Бодлера и А. Самэна[27]

Т. Готье

Бегство
Желанья
Ватто

БЕГСТВО

     Кадиджа

На небосклоне отсняла
Луна, и нет других огней.
Ночь одолжит нам покрывало.
Бежим скорей.

     Ахмет
Скажи, ты не боишься гнева,
Которым брат зажжется твой,
Отчаянья отца, о, дева,
Отца с седою бородой?

     Кадиджа
О, что опасность, что проклятье,
Что ненависть душе моей.
Она живет в твоем объятье,
Бежим скорей.

     Ахмет
Мне страшно; сердце задрожало.
Я словно чую впереди
Их леденящего кинжала
Стальное острие в груди.

     Кадиджа
Рожден в пустыне и испытан
Мой конь; по бороздам полей.
Соперник ветра, полетит он.
Бежим скорей.

     Ахмет
В пустыне непреодолимой
Нет зонтика, чтоб бросить тень,
Палатки нет... Огнем палимый
Как проведу я знойный день...

     Кадиджа
Мои ресницы — тень; палатка
Раскроется моих кудрей,
И мы задремлем ночью сладко.
Бежим скорей.

     Ахмет
А вдруг мираж дорогу скроет
И мы заблудимся — увы.
Кто нас накормит, кто напоит?
Наутро будем мы мертвы.

     Кадиджа
Как сладко душу счастье ранит.
Пей слезы радости моей,
Когда воды у нас не станет.
Бежим скорей.

ЖЕЛАНЬЯ

Когда б волшебница с крылами, как сафир,
Под свежей зеленью Аркады,
Белей жемчужины, которой горд Офир,
Явилась предо мной сквозь веющий зефир
Там, где запенились каскады,

Явилась, говоря: — что хочешь — сундуки
Алмазов или радость славы.
Искусства волшебства владенья велики,
Я превращать могу — движением руки —
В сокровища—сухие травы.

Я отвечал бы ей: хочу, чтобы с волной
Небес играло отраженье
И солнца в высоте кристально-голубой,
Чтоб ни туман, ни пар не заслонил собой
Его чудесное движенье.

Хочу, чтоб подо мной арабский конь сейчас
Легко запрядал с видом гордым,
С роскошной гривою, с горячим блеском глаз,
Что, словно Гиппогриф, перелетает в час
Из Абиссинии к фиордам.

Пурпуровый киоск хочу, где минарет
В колонках белых, золоченый,
Что разукрашен весь, мозаикой одет,
Где в стекла пестрые проскальзывает свет,
Голубоватый и смягченный.

Когда настанет зной, пусть движущийся лес
Повсюду следует за мною,
Прохладных сикомор и яворов навес
Огромным веером закроет свод небес
Своею шелковой листвою.

И яхту легкую желал бы я иметь,
Пусть вьется парус белоснежный.
Хотел бы наблюдать, как делит волны медь,
Вдоль тихих островов качаться и лететь,
Когда сияют звезды нежно.

Хочу и засыпать, и просыпаться я
Под итальянский гул веселый,
И слышать целый день, как, грусти не тая,
Печальный Вендемир, журчит твоя струя
Иль арфы плачутся Эола.

Алмею я хочу, что, обнажая стан,
Свой легкий шарф из кашемира
Кружит над головой, окутанной в тюрбан...
Хочу гарем и слуг, как царственный султан,
Чей лен — Багдад или Пальмира.

Хочу индийский меч — пусть рукоять его
Пленяет глаз резьбою дивной.
Но сердце девушки желаннее всего,
Что отвечало бы на пламень моего
Любовью юной и наивной.

ВАТТО[28]

Я шел к Парижу сельскою дорогой
Вдоль колеи в вечерней тишине
С единственною спутницей — тревогой,
Что молча подавала руку мне.

Простор полей суровый, помертвелый
В гармонии с таким же небом был.
В пустой степи ничто не зеленело,—
Лишь парк один, что счет годам забыл.

Глядел я долго за решетку. Это
Был парк во вкусе старого Ватто,
Дорожки по линейке и боскеты,
Где все причесано и завито.

Грусть уносил я и очарованье.
Когда глядел я, понял, что к мечтам
Был близок я всего существованья,
Что счастие мое сокрыто там.

* * *
Ш. Бодлер
Выкуп
Водомет

ВЫКУП

Чтоб выкуп за себя отдать,
Имеет человек два поля:
Он должен разумом и волей
Их целину перепахать.

Чтоб колос вырастили недра,
Ничтожнейший цветок пророс,
Потоком ежедневных слез
Ты должен поливать их щедро.

Искусство и любовь — поля.
Когда настанет день ужасный
Суда, где жалобы напрасны,
Чтоб милостивым был судья,

Ты должен показать чудесных
Цветов, колосьев золотых
Амбар, снискав красою их
Заступничество сил небесных.

ВОДОМЕТ

Моя возлюбленная, нежный
Твой взор устал, сомкни его
И позы не меняй небрежной,
Хранящей страсти торжество.
В саду фонтан лепечет пенный,
Не умолкая ни на миг,
Баюкая восторг блаженный,
Что в этот вечер я постиг.

Как сноп, что расцветает
Гирляндой роз,
Где Феба пролетает
Быстрей стрекоз,
Широко ниспадает
Волною слез.

Так, молнией любви палима,
Уносится душа твоя,
Отважна и неудержима,
В благоуханные края,
Потом струится утомленно,
Как меланхолии волна,
И вот с незримого уклона
Мне в сердце падает она.

Как сноп, что расцветает
Гирляндой роз,
Где Феба пролетает
Быстрей стрекоз,
Широко ниспадает
Волною слез.

Ты кажешься такой прекрасной,
Так сладостно с тобой вдвоем
Следить за жалобой напрасной
Струи, летящей в водоем.
Деревьев дрожь пред гулом пенным.
Блистательная ночь. Луна.
В вас, точно в зеркале блаженном,
Моя любовь отражена.

Как сноп, что расцветает
Гирляндой роз,
Где Феба пролетает
Быстрей стрекоз,
Широко ниспадает
Волною слез.

А. Самэн
Сирены
Вступление к книге «В саду инфанты»

СИРЕНЫ

Летела песнь сирен... Вдали по островкам
Мелодия любви вздыхала непрерывно,
Желания текли в гармонии призывной,
И слезы на глаза просились морякам...

Летела песнь сирен... Томились паруса
У скал, плененные душистыми цветами,
И в душу кормчего, отражены волнами,
Все звезды, всю лазурь вливали небеса.

Летела песнь сирен... Их голос из воды,
Рыдая с ветерком, звучал нежней и глуше,
И в пеньи был восторг, где разбивались души,
Как после дня жары созрелые плоды.

Таинственная даль миражами цвела,
Туда летел корабль, окутанный мечтами,
И там — видение — над бледными песками
Качались в золоте влюбленные тела.

В растущем сумраке, прозрачны и легки,
Скользили под луной так медленно сирены
И, гибкие, среди голубоватой пены
Серебряных хвостов свивали завитки.

Их плоти перламутр жемчужной белизной
Блистал и отливал под всплесками эмали,
Нагие груди их округло подымали
Коралловых сосков приманку над волной.

Нагие руки их манили на волнах,
Средь белокурых кос цвела трава морская,—
Они, откинув стан и ноздри раздувая,
Дарили синеву там, в звездных их глазах.

Слабела музыка... Над позолотой струй
Лилось томление неведомого рая!
Мечтали моряки, дрожа и замирая,
Что бархатный сомкнул их очи поцелуй.

И до конца людей, отмеченных судьбой,
Тот хор сопровождал божественно-мятежный,
На снеговых руках баюкаемый нежно,
Сияющий корабль скрывался под водой.

Благоухала ночь... Вдали по островкам
Мелодия любви вздыхала непрерывно,
И море, рокоча торжественно и дивно,
Свой саван голубой раскрыло морякам.

Летела песнь сирен... Но времена прошли
Счастливой гибели в волнах чужого края,
Когда в руках сирен, блаженно умирая,
Сплетенные с мечтой тонули корабли.

ВСТУПЛЕНИЕ К КНИГЕ
«В САДУ ИНФАНТЫ»


Моя душа живет, инфанты горделивей,
И отражается в пустынных зеркалах
Ее изгнания неторопливый шаг,
Галерой брошенной в неведомом заливе.

У ног ее лежат в дремотности своей
С печальным взором две шотландские борзые,
Порой бегут в леса мечтанья голубые
И символических преследуют зверей.

Ее любимый паж по имени «Когда-то»
Читает ей стихи вполголоса — она,—
С тюльпанами в руках, безмолвствует, бледна,
Их тайны слушая в сиянии заката.

Кругом раскинут парк — очарованье глаз —
Бассейны, мраморы, перила, балюстрады,
И, строгая, она в дыхании прохлады
Переживает сны, сокрытые для нас.

Покорно нежная, не зная удивленья,
Бороться с роковым оставив навсегда,
Она чувствительна, как к ветерку вода,
К порывам жалости, хотя не без презренья.

Покорно нежная, она грустна порой,
Припомнив, как во сне, добычу океана,
Армаду, жертву лжи и <...) обмана,
И целый мир надежд, уснувших под водой.

Тяжелым вечером пурпурным, полным страсти,
Ван Дейка облики, надменны и бледны —
И в черном бархате взирая со стены,
И видом царственным ей говорят о власти.

Вдруг траур озарят старинные мечты,
В виденьях, где тоска теряет власть отравы,
Пронзает душу ей — луч солнца или славы —
Рубины гордости вновь светом залиты.

Улыбкой грустною смирится лихорадка.
И чуждая толпе — опять верна тоске,
Шум жизни слушает, как море, вдалеке,
И снова на губах глубокая загадка.

Никто не возмутит покой ее очей.
Где Мертвых Городов спит Дух под покрывалом,
Бесшумно, по пустым она проходит залам
На зов таинственный в безмолвии ночей.

Фонтаны там внизу лепечут все ленивей.
С тюльпанами она садится у окна,
В старинных зеркалах едва отражена.
Галерой брошенной в неведомом заливе,
Моя душа живет, инфанты горделивей.

Источник: Г. В. Иванов. Собрание сочинений в 3-х томах. Том 1. – М.: Согласие, 1994 г.
 

1. «Вереск» – сборник с таким названием выходил дважды:
1-е издание — Пг., 1916; 2-е издание. – Берлин–Петербург–Москва, 1923.
В обоих случаях наличествовал подзаголовок «Вторая книга стихов». Логика этого пересчёта такая: Г. Иванов хотел считать своей первой книгой «Горницу», так как включил в нее все лучшие стихи из «Отплытья», а «Памятник славы» решил вообще предать забвению. «Вереск» вышел в самом начале 1916 г. в издательстве «Альциона». Название «Вереск» основано на двух стихотворениях сборника: «Мы скучали зимой, влюблялись весною...» и «Шотландия, туманный берег твой...».
Из первого издания было изъято и никуда больше не включалось лишь одно стихотворение, 4 – перешли в сб. «Лампада». Собрание стихотворений. Пг., 1922., 23 – в В-2 («Вереск». Вторая книга стихов. Изд. 2-е). Кроме того, в В-2 перешло 16 стихотворений из сб. «Горница». Книга стихов. СПб., «Гиперборей», 1914, 1 стихотворение из сборника «Памятник славы». Стихотворения. Пг., «Лукоморье», 1915., а также были включены 3 новых стихотворения. Иначе говоря, В-1 связан с В-2 весьма условно.
В качестве отдельного раздела к В-2 были прибавлены семь переводов, о которых сам Г. Иванов в предисловии к В-2 писал: «...они <...) сделаны в 1918 году и печатаются впервые».
В-2 был посвящен Габриэль, т. е. Габриэль Тернизьен, первой жене поэта (1915-1918 гг.), танцовщице театра В. Э. Мейерхольда. (вернуться)

2. «Мы скучали зимой, влюблялись весною...» – впервые: альманах «Вечер «Триремы». Пг., 1916 г. с посвящением Всеволоду Курдюмову (1892–1956), знакомому Г. Иванова, автору сборников стихотворений «Пудреное солнце» (1913), «Ламентации мои» (1914) и других; в сб. «Ламентации мои» был помещен сонет-акростих, посвященный Г. Иванову. (вернуться)

3. Литография – в издании 1916 г. заглавия не имело.
Пожалуй, единственное стихотворение Г. Иванова с явным использованием излюбленных мотивов поэзии Н. Гумилева (экзотика, географические открытия и путешествия). (вернуться)

4. «Растрёпанные грозами – тяжелые дубы...» – строка «Над Неманом клокочущим – обрыва желтизна...» – не просто романтический ландшафт, какими полна книга «Вереск», но поэтическое описание конкретного пейзажа (в Ковенской губернии), знакомого ему с детства: Г. Иванов родился в Литве.
В «Вереске» преобладают зрительные впечатления, и вкус как бы декорирует эти впечатления, являясь началом избирательным. Сами эпитеты говорят о мире, уподобленном картине и воспринятом двухмерно, как плоскость. Эта манера видения, проходя через всю первую часть «Вереска», объединяет стихи на более глубинном уровне, чем только тематически. "Силуэтный", графический пейзаж, украшенный прекрасной аллитерацией, направляет ассоциативное мышление поэта не к бытию, а к изобразительному искусству. (вернуться)

5. «Как я люблю фламандские панно...» – в первой публикации в журнале «Голос жизни» (1915, № 10) озаглавлено «Клод Лоррен» (так же было первоначально озаглавлено стихотворение «От сумрачного вдохновенья...» в сб. «Сады».
Клод Лоррен (Клод Желле, 1600–1682) – французский живописец и график. (вернуться)

6. «О, празднество на берегу...» – Ватто Антуан (1684–1721) – французский живописец и график, упоминается в нескольких стихотворениях Г. Иванова. (вернуться)

7. «Пожелтевшие гравюры...» – впервые: в журнале «Лукоморье» (Петроград; 1915, № 30); в третьей с конца строке стихотворения было: «Томно тикают часы...» (вернуться)

8. Отрывок («Июль в начале. Солнце жжет...») – впервые: в «Альманахе стихов под ред. Д. Цензора», вып. 1, Пг., 1915.
Отрывок – малый лирический жанр, стихотворение фрагментарной формы.
Характерные черты отрывка: установка на внешнюю незавершённость, недосказанность, спонтанность; внутренняя самодостаточность, соразмерность содержания и формы; сам поэт зачастую обозначает жанр отрывка после названия стихотворения.
В В-1 было посвящено Г. Адамовичу. На хранящемся в ЦГАЛИ автографе проставлено иное посвящение – «Николаю Оцупу». (вернуться)

9. «Кудрявы липы, небо сине...» – впервые (с разночтением) в журнале «Лукоморье» (Петроград; 1915, № 33). Посвящено редактору этого журнала M. Н. Бялковскому. (вернуться)

10. «Как хорошо и грустно вспоминать...» – единственное стихотворение из ПС, перешедшее в В-2.
В ПС вторая строка: «...о Бельгии неприхотливом люде». Вместо оккупированной немцами во время первой мировой войны Бельгии Г. Иванов ввел в стихотворение Фландрию – что изменило «политическую» окраску стихотворения на «эстетическую».
Бельгийская трагедия, привлекавшая внимание всей Европы в начале первой мировой войны, нашла отклик в стихах русских поэтов. Г. Иванов написал несколько стихотворений о Бельгии. Одно из них – «Песня у веретена», первоначально напечатанное в альманахе «Отзвуки войны» (Киев, 1914). (вернуться)

11. «Визжат гудки. Несется ругань с барок...» – в В-1 восьмая строка стихотворения читалась: «На мачту. За бутылкою вина».
Сэр Джон Ферфакс – персонаж повести М. Кузмина «Путешествия сэра Джона Фирфакса по Турции и другим странам...» (Кузмин М. Третья книга рассказов. М., 1913). (вернуться)

12. «Уже сухого снега хлопья...» – в одиннадцатой строке исправлена явная опечатка (в В-2: «Тебя давно в ее кувшине...»). (вернуться)

13. «Закат золотой. Снега...» – адресовано, очевидно, Н. Гумилеву, который в это время был на войне.
Ср. в «Посмертном дневнике» стихотворение «Ликование вечной, блаженной весны...».
Комментарий к этому стихотворению находим в воспоминаниях самого Г. Иванова – «Петербургские зимы». Г. Иванов описывает свое знакомство с поэтом А. Лозина-Лозинским (псевдоним – Любяр). Разговор имел место рано утром в «Бродячей собаке».
– Но вы, если не пьяны, зачем здесь сидите? Ждете трамвая?
– Поезда в Гатчину.
– Поезда в Гатчину... – повторяет мечтательно человек. – Гатчина... Снег. Белый. Все в снегу. Встает солнце. Блеск – больно смотреть. Какие-нибудь молочницы плетутся. Пар. Деревья в инее. – Он зевает. – Впрочем, все это чепуха. Воняет сажей, как и здесь. И зачем, скажите пожалуйста, вы живете в Гатчине?..
– Я переехал в Гатчину потому, что влюблен, и та, в которую я влюблен, живет там...
Я выбалтываю... все вплоть до любовных стихов, позавчера сочиненных: "Закат золотой. Снега Залил янтарь. Мне Гатчина дорога Совсем как встарь". (вернуться)

14. «Все дни с другим, все дни не с вами...» – последняя строфа обозначалась Г. Ивановым отточиями во всех изданиях и пока не разыскана.
Над рубашкой синей – ср. с упоминаниями о «синем платье» в «Третьем Риме» и в книге «Распад атома». Париж, 1938.
Образ этот находит позже отражение в стихотворении Анатолия Штейгера (1907–1944): «Глупо, смешно и тяжко // Помнить годами вздор: // Синюю эту рубашку, //Синий ее узор.//Ворот ее нараспашку.//Пояс. На поясе пряжку». (вернуться)

15. «Оттепель. Похоже...» – впервые в альманахе «Камена», кн. 1–2, Харьков – Москва – Петроград, 1919., кн. 1. Озаглавлено: «1918».
В книге (в целом вообще изобилующей опечатками) допущена явная опечатка, которая в нашем издании исправлена по тексту первой публикации: «...стоит в «провале», без сомнения, следует читать «...в «Привале».
«Привал» – имеется в виду литературно-артистическое кабаре Б. Пронина «Привал комедиантов» в Петербурге. (вернуться)

16. «Все бездыханней, все желтей...» – во второй строфе переклички с переводом В. Комаровского «Оды греческой вазе» Китса (в сб. Комаровского «Первая пристань», 1913). (вернуться)

17. «О расставаньн на мосту...» – в В-2 последняя строка была изменена и читалась – «Уже пятнадцатого года».
В начале 1958 г., подготавливая к печати «Полное собрание стихов» (так и не состоявшееся), Г. Иванов перерабатывает данное стихотворение. Его полный вариант представляется интересным процитировать полностью:

О расставаньи на мосту,
О ней, о черноглазой Ане,
Вздохнул. А за окном в цвету
Такие русские герани.
И русских ласточек полет.
Какая ясная погода!
Как быстро осень настает
Уже семнадцатого года.
...Как быстро настает зима
Уж пятьдесят седьмого года,
Вздохнул. Но вздох – иного рода –
Изгнание... Тюрьма – сума.
– Не выдержу! Сойду с ума! (вернуться)

18. «Поблекшим золотом, холодной синевой...» – впервые под загл. «Элегия». (вернуться)

19. Петр в Голландии – впервые в журнале «Нива» (СПб.– Пг.; 1914, № 3) без посвящения.
Вошло в «Горницу» (1914) как первая часть состоявшего из пяти стихотворений цикла «Книжные украшения» (третье – «Какая-то мечтательная леди» и пятое – «Заставка» вошли в «Лукоморье», остальные – в В-2). "Изобразительные" стихотворения цикла «Книжные украшения» построены следуя чисто описательному методу, причем это описания жизни, уже запечатленной в произведениях изобразительного искусства.
В «Горнице» уже имело посвящение Анне Ахматовой. У Ахматовой есть два стихотворения 1913 г. под общим названием «Стихи о Петербурге», и «Петр в Голландии» читается как поэтический отклик на эти два, что помогает датировать стихотворение Г. Иванова: не ранее 1913 г.
Ахматова посвятила Г. Иванову стихотворение «Бисерным почерком пишите, Lise...». О сложном отношении Г. Иванова к Ахматовой в поздний период (и об отношении Ахматовой к Иванову) см. подробней в т. 3 наст. издания. (вернуться)

20. «На лейпцигской раскрашенной гравюре...» – в кн. «Горница». Книга стихов. СПб., «Гиперборей», 1914. – вторая часть цикла «Книжные украшения». Поэт перенимает метод изобразительного искусства: "Тяжелый виноград и яблоки, и сливы – / Их очертания отчетливо нежны...".
После первых двух строф стихотворения имелась еще одна, позже опущенная:

За аркой – светлая блестит речонка,
Осенена старинными дубами,
И детская игривая ручонка
Резвится с золотистыми струями. (вернуться)

21. Ваза с фруктами – в «Горнице» – четвертая часть цикла «Книжные украшения». (вернуться)

22. Осенний фантом – первоначально в «Горнице». Ср. со стихотворением «Тучкова набережная» в разделе «Стихотворения, исключенные...» и с рассказом «Черная карета».
Вадим Крейд считает, что «Осенний фантом» явился непосредственным откликом-пародией на знакомство с «Любовью» Н. Гумилёва, стихотворением, впервые напечатанном в 1912 г. "Изумительная" трость в пародийной переделке становится "расщепленной". Герой стихотворения Гумилева – "я" – стучит тростью по камням мостовой; в пародийной переделке он колотит тростью по лужам. У Гумилева "вышел со злостью", тогда как Г. Иванов утрирует этот образ, делая его гротескным: "отчаянною злостью перенося лицо". (вернуться)

23. Уличный подросток – первоначально в «Горнице».
Единственный известный у Г. Иванова «сонет с кодой» (ср. разговор с А. Блоком о том, «нужна ли кода к сонету», о котором Г. Иванов упоминает в гл. XVII ПЗ). (вернуться)

24. «Письмо в конверте с красной прокладкой...» – адресат стихотворения – А. Блок.
В дневниковой записи Блок перечисляет темы разговора, который он вел с Г. Ивановым: об anamnesis, о Платоне, стихотворении Тютчева, о надежде. Накануне встречи (ночью и днем) Блок читал в переводе с немецкого книгу Пауля Дейссена «Веданта и Платон в свете кантовской философии». Таким образом и возникла тема об anamnesis’e, т. е. платоновский аргумент о воспоминании как о сущности процесса познания. (вернуться)

25. Актерка – впервые в 1913 г. с посвящением М. Моравской (1889–1947), участнице первого «Цеха поэтов».
Позже напечатано с незначительными изменениями, но без посвящения; в том же виде повторено в В-2. (вернуться)

26. «Горлица пела, а я не слушал...» – первоначально в «Горнице».
Это – единственное стихотворение из числа написанных до 1916 г. («Горница» вышла весной 1914 г.) и включенных в сб. «Отплытие на остров Цитеру». Избр. стихи 1916–1936. Берлин, «Петрополис», 1937 г. Благодаря этому мифологизируется хронология сб. «Отплытие на остров Цитеру», имевшего подзаголовок «Избранные стихи 1916–1936 гг.».
Вадим Крейд называет это стихотворение и программным, четвертым манифестом акмеизма. "Дальние трубы", "странный голос", "взор горящий" – это нарочито подобранная фразеология символизма, с которым прощается поэт: "ты понимаешь – тогда я бредил". Все стихотворение построено на принципе противопоставления: тогда – теперь, разум – бред, "звезды на синем шелку" и "пустое небо". Незримые, несколько мистические, принадлежащие к символистской поэтике "дальние трубы" противопоставлены зримой, конкретной, акмеистической "закатной меди". "Пустое небо" здесь не является никакой эмблематикой потаенного или переносного смысла, ни провозглашением атеизма, эпитет "пустое" дан в прямом и конкретном смысле – в смысле ничем не заполненного пространства.
"Горлица" (в первой строфе) акмеистически конкретна, принадлежит вещному миру, миру закатной меди, золотого песка под пустым небом. И это противопоставление – "а я не слушал" – говорит о новом понимании эстетических ценностей вещного мира, противопоставленного "вечному" миру "дальних труб". Прежняя эстетика вела к тому, что само ощущение жизни мельчало: "порою казалось... жизнь моя – ручейком незвучным". (вернуться)

27. Из Т. Гогье, Ш. Бодлера и А. Самэна – во втором, сильно переработанном издании сборника "Вереск" Г. Иванов поместил раздел поэтических переводов с французского и уведомил читателя: "Печатаемые здесь переводы из Т. Готье, Ш. Бодлера и А. Самена сделаны в 1918 году и печатаются впервые".
Эти переводы из французских поэтов Теофиля Готье (1811 – 1872) – одного из столпов акмеистической истины, Шарля Бодлера (1821 – 1867) и Альбера-Виктора Самэна (1838 – 1900) были выполнены в 1918 году, когда Г. Иванов деятельно занимался поэтическим переводом в «Студии» М. Л. Лозинского (в частности, принимал участие в создании «коллективного» перевода «Трофеев» Ж.-М. Эредиа и т. д.).
Теофиль Готье – Бегство (La fuite), 1875 г.; Желанья (Les Souhaits), 1830 г.; Ватто (Watteau), 1838 г.
Шарль Бодлер – XIX. Выкуп; VIII. Фонтан (другое название: Водомёт).
Альбер Самэн – Сирены (Les Sirfenes «Les Sirfenes chantaient. La-bas, vers les llots...»); Вступление к книге «В саду инфанты»
Этот раздел книги в В-2 отличается предельной неисправностью текста, вплоть до отсутствия унификации в написании имен поэтов (в предисловии – Бодлэр, в тексте – Бодлер).
В стихотворении Самэна «Вступление к книге «В саду инфанты» строку «Армаду, жертву лжи и обмана» не удается даже реконструировать: для соблюдения размера перед словом «обмана» должно было стоять еще одно слово. Также вместо «Прощает душу ей» – по смыслу нами восстановлено «Пронзает», как и еще несколько слов. (вернуться)

28. Ватто – творчество французского живописца Антуана Ватто как одна из тем поэзии Г. Иванова встречается у него на протяжении всего литературного пути, от первого до последнего сборника. Например, название первой книги Г. Иванова «Отплытье на о. Цитеру» заимствовано у художника Антуана Ватто (1684–1721). Знаменитая картина французского живописца изображает группу кавалеров и дам, готовящихся покинуть идиллический остров, посвященный Венере. (вернуться)

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Главная страница
 
 
Яндекс.Метрика