| Главная |
| |
|
Портрет А. С. Пушкина
работы О. А. Кипренского. 1827 г. ГТГ |
| |
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
«ВСЁ ВОЛНОВАЛО
НЕЖНЫЙ УМ...»
Гессен И. А.[ 1] |
| |
|
| |
|
| |
30 Декабря 1833 года Николай I пожаловал Пушкина званием камер-юнкера двора его императорского
величества.
Поэт был взбешен, когда узнал о навязанной ему царем «милости». Звание это давалось обычно только что вступившим в жизнь юношам — а ему было уже тридцать четыре года.
И сделано это было помимо и против его желания...
Поэт особенно остро реагировал на все, что касалось его личного достоинства, а это неожиданное камер-юнкерство являлось поводом для оскорбительных шуток по его
адресу.
Уже 2 января 1834 года П. А. Вяземский писал А. Я. Булгакову: «Александр Пушкин, поэт Пушкин — теперь камер-юнкер Пушкин»...
«Певец свободы, — отметил в своих „Воспоминаниях“ В. А. Соллогуб, — наряженный в придворный мундир для сопутствования жене-красавице, играл роль жалкую, едва ли не
смешную. Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж».
Сам Пушкин шутливо-иронически писал жене: царь «упек меня в камер-пажи на старость лет». И ее самое называл «камер-пажихой»...
Встретившись с великим князем Михаилом Павловичем, братом царя, он записал 7 января в своем «Дневнике»: «Великий князь намедни поздравил меня в театре. „Покорнейше
благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили“».
Друзья, В. А. Жуковский и М. Ю. Виельгорский, должны были, как рассказывал П. В. Нащокин, обливать нового камер-юнкера холодной водой — до того он был взволнован
царским «пожалованием». Если бы не они, возмущенный поэт готов был пойти во дворец и наговорить царю грубостей...
Отношения Пушкина с царями были вовсе не таковы, чтобы облачаться в расшитый золотом «шутовской кафтан» и, согласно установленному церемониалу, являться в нем ко
двору. Автор «Вольности», «Деревни», «Кинжала», «Истории Пугачева» твердо и ясно выразил в этих произведениях свое к ним отношение.
1 января 1834 года Пушкин записал в своем «Дневнике»:
«Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь
русским Dangeau».
В этой короткой дневниковой записи много едва сдерживаемого негодования и желчи. В ней чувствуется скрытая угроза...
Кто же был этот французский Данжо, которому уподобил себя Пушкин?
В библиотеке Пушкина находился изданный в 1818 году в Париже на французском языке «Опыт о монархическом правлении Людовика XIV» П.-Э. Лемонте. В этот свой труд автор
включил неопубликованные «Мемуары» Данжо, одного из приближенных французского короля, пользовавшегося его особым доверием.
Стояли на полках пушкинской библиотеки еще четыре тома изданных в 1830 году в Париже «Мемуаров и записок маркиза де Данжо», из которых первые два тома были полностью
разрезаны и частично — третий. Пушкин бесспорно читал их.
Было еще вышедшее в 1826 году шеститомное издание «Мемуаров герцога де Сен-Симона», в первом томе которого лежала закладка между страницами 274—275, относящимися к
разделу с заголовком: «1696, Данжо, кавалер особых поручений при короле, дядька Монсиньора, придворный кавалер госпожи герцогини Бургонской».
В находившихся в библиотеке мемуарах и переписке герцогини Орлеанской Пушкин мог найти данные и о жене Данжо. Книга эта вышла в Париже в 1833 году, и Пушкин написал
на ней карандашом свою фамилию.
Свои записки Данжо вел начиная с 1684 года на протяжении тридцати шести лет. Почти не касаясь вопросов политических и общественных, он изо дня в день делал точные,
сжатые и беспристрастные записи о придворной жизни, празднествах, церемониях и быте двора Людовика XIV. Эти записи не сопровождались никакими комментариями, но выводы
напрашивались сами собою.
В предисловии к «Мемуарам» Лемонте писал: «Чтение Данжо требует много вдумчивости, так как низменные подробности и плоский стиль у него постоянно прикрывают любопытные
и важные факты, которые напрасно ищешь у других...». Иногда достаточно одного слова, чтобы «составить представление о степени права собственности в ту эпоху и объяснить
приверженность фаворитов к абсолютизму. Для того, кто сумеет его прочесть, Данжо наполнен наблюдениями, богатыми по своим результатам».
Такую же оценку «Мемуарам» Данжо давали иностранные журналисты в томах «Revue Britannique», также находившихся на полках пушкинской библиотеки. Они полагали, что
хроника современности является лучшим источником для понимания и оценки эпохи, и писали: «Ее главный материал — анекдот, источник иногда более правильный для уяснения
действительности, чем официальные документы. Следует записывать самые мелочные факты, даже скандальные. Возмутителен порок, огромную опасность представляет тайна,
которой он окружает себя. Заклеймить порок, сорвать покров тайны — оказать услугу человечеству».
Пушкин был, конечно, хорошо знаком со всеми этими материалами, и отсюда его запись в «Дневнике».
Занося в «Дневник» гот или иной факт, Пушкин нередко дает ему собственную суровую оценку, и становится понятной его угроза сделаться «русским Данжо».
«В каком веке мы живем!» — восклицает Пушкин в своей записи от. 5 декабря 1834 года. «Завтра надобно будет явиться во дворец, — пишет он. — У меня еще нет мундира. Ни
за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами осьмнадцатилетними. Царь рассердится, — да что мне делать?» И заканчивает: «Я все-таки
не был шестого во дворце — и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арндта»...
Арндт был придворным врачом Николая I.
***
«Дневник Пушкина.., — писал П. Е. Щеголев. — Первое впечатление — скупость, осторожность и сдержанность автора. Пушкин заносит в дневник только наблюдения над
окружающей жизнью и собирает осколки прошлого в рассказах своих современников. Но и наблюдения Пушкин записывал с щепетильной осторожностью. Предназначал он свои
записи для потомства, но боялся, что они попадут в руки современников, а потому сдерживал себя».
Пушкин неоднократно начинал свои дневники. Сохранились его записи лицейского периода 1815 года — литературные и интимно-лирические заметки, эпиграммы.
В кишиневском дневнике двадцатых годов круг интересов Пушкина иной: мы встречаем в его записях имена Ипсиланти, Пестеля, Чаадаева.
Сохранилось несколько заметок из записной книжки 1820—1822 годов и две автобиографические записи 1824 года. Дошли до нас короткие автобиографические записки 1825 года
и начало автобиографии, написанное в тридцатых годах.
Пушкин писал в ней: «Несколько раз принимался я за ежедневные записки и всегда отступался из лености. В 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду
занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Они могли замешать имена многих и, может быть, умножить число
жертв. Не могу не сожалеть о их потере... я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства.
Теперь некоторая трогательная торжественность их окружает и, вероятно, будет действовать на мой слог и образ мыслей. Зато буду осмотрительнее в моих показаниях, и если
записки будут менее живы, то более достоверны.
Избрав себя лицом, около которого постараюсь собрать другие, более достойные замечания, скажу несколько слов о моем происхождении».
С этими мыслями Пушкин приступил к своему «Дневнику» 1833—1835 годов. Первую запись он сделал 24 ноября, вторую — 27 ноября 1833 года. Мы видим, что «русский Данжо» не
остается бесстрастным летописцем эпохи: «Осуждают очень дамские мундиры — бархатные, шитые золотом», — пишет он. И дает этому факту строгую критическую оценку,
добавляя: «...особенно в настоящее время, бедное и бедственное».
Вскоре, 14 декабря, он вносит в «Дневник» строки, дополняющие его заключение о «времени бедном и бедственном»: «Кочубей и Нессельроде получили по двести тысяч на
прокормление своих голодных крестьян, — эти четыреста тысяч останутся в их карманах... В обществе ропщут, — а у Нессельроде и Кочубея будут балы (что также есть способ
льстить двору)».
Рядом в этой записью — другая, чисто литературного характера: «Мне возвращен „Медный всадник“ с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей цензурою;
стихи:
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова —
вымараны. На многих местах поставлен (?)...».
Пушкин не дал на страницах «Дневника» своей оценки правок коронованного цензора, маравшего державной рукой «Медного всадника», о котором Белинский писал, что это
«апофеоза Петра Великого, самая смелая, самая грандиозная, какая могла только прийти в голову поэту, вполне достойному быть певцом великого преобразователя России».
Пушкин сделал даже попытку заменить непонравившееся царю слово «кумир» словом «седок», а перечеркнутые царем четыре строки дать в новой редакции:
И перед младшею столицей
Главой склонилася Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.
Но затем поэт отказался от мысли менять им написанное, и «Медный всадник» был напечатан только после смерти Пушкина — в «Современнике» 1837 года. Правки в поэму уже
вносил Жуковский.
Запись о возвращенном царем «Медном всаднике» читатель «Дневника» может сам прокомментировать...
Несправедливая или оскорбительная критика, как известно, всегда сердила Пушкина.
***
Об отношении Пушкина ко двору и лично к царю свидетельствуют многие записи его «Дневника».
«Много говорят о бале, который должно дать дворянство по случаю совершеннолетия государя», — записывает он 17 марта 1834 года и замечает: «Праздников будет на
полмиллиона. Что скажет народ, умирающий от голода!».
И 14 апреля: «Вчера концерт для бедных. Двор в концерте — 800 мест и 2000 билетов».
Еще одна характерная, с точки зрения времени «бедного и бедственного», запись от 8 января 1835 года, запись характера «злословного»:
«Бриллианты и дорогие каменья были еще недавно в низкой цене... Недавно государь приказал князю Волконскому принести к нему из кабинета самую дорогую табакерку. Дороже
не нашлось, как в 9000 рублей. Князь Волконский принес табакерку. Государю показалась она довольно бедна. „Дороже нет,“ — отвечал Волконский. „Если так, делать нечего,
— отвечал государь, — я хотел тебе сделать подарок, возьми ее себе“. Вообразите себе рожу старого скряги. С этой поры начали требовать бриллианты. Теперь в кабинете
табакерки завелися уже в 60 000 рублей...».
***
Трижды возвращается Пушкин в «Дневнике» к событиям 11 марта 1801 года — убийству императора Павла I. «Жуковский, — записывает он 8 марта 1834 года, — поймал недавно на
бале у Фикельмон (куда я не явился, потому что все были в мундирах) цареубийцу Скарятина и заставил его рассказывать 11 марта. Они сели. В эту минуту входит государь
с гр. Бенкендорфом и застает наставника своего сына, дружелюбно беседующего с убийцею его отца. Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла I...
На похоронах Уварова (Федора Петровича, генерал-адъютанта Павла I. — А. Г.) покойный государь следовал за гробом. Аракчеев сказал громко (кажется, А. Орлову): „Один
царь здесь его провожает, каково-то другой там его встретит?“ (Уваров один из цареубийц 11 марта)».
Через несколько дней Пушкин записывает:
«Недавно на бале... был цареубийца Скарятин. Фикельмон не знал за ним этого греха. Он удивляется странностям нашего общества. Но покойный государь окружен был убийцами
его отца. Вот причина, почему при жизни его никогда не было бы суда над молодыми заговорщиками, погибшими 14 декабря. Он услышал бы слишком жестокие истины. — NВ
государь, ныне царствующий, первый у нас имел право и возможность казнить цареубийц или помышления о цареубийстве: его предшественники принуждены были терпеть и
прощать».
Среди записей 1834 года мы неожиданно читаем запись, относящуюся ко дню 13 июля 1826 года — дню, когда были казнены декабристы: «13 июля 1826 года — в полдень,
государь находился в Царском Селе. Он стоял над прудом, что за Катульским памятником, и бросал платок в воду, заставляя собаку свою выносить его на берег. В эту минуту
слуга прибежал сказать ему что-то на ухо. Царь бросил и собаку и платок и побежал во дворец; собака, выплыв на берег и не нашед его, оставила платок и побежала за ним.
Фр... подняла платок в память исторического дня».
15 декабря 1833 года Пушкин записал: «Вчера не было обыкновенного бала при дворе; императрица была нездорова». Из этой записи мы узнаем, что Николай I, оказывается,
ежегодно отмечал дворцовым балом день 14 декабря — день кровавой расправы с декабристами.
Имя Николая I довольно часто встречается на страницах «Дневника». «...Государь не рыцарь», — записывает Пушкин 29 ноября 1833 года в связи с тем, что Николай I выдал
«на суд курляндскому дворянству» пойманного в воровстве гвардейского офицера фон Бринкена. Но курляндское дворянство отказалось судить фон Бринкена потому, что он
воспитывался в корпусе в Петербурге, и Пушкин замечает 3 мая 1834 года в «Дневнике»: «Вот тебе шиш, и поделом».
Запись эта недвусмысленно направлена в адрес Николая I.
10 мая в «Дневнике» появляется еще более резкая запись в связи с перехваченным полицией и представленным царю письмом Пушкина к жене.
21 мая еще одна уничтожающая запись на французском языке: «Кто-то сказал о государе: „В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого“»
Этот «кто-то» был, бесспорно, сам поэт...
Как глубоко уязвлен был Пушкин унизительным пожалованием его, прославленного поэта, в камер-юнкеры, свидетельствует еще одна запись в «Дневнике» от 28 ноября 1834
года:
«Я был в отсутствии — выехал из Петербурга за пять дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, — моими
товарищами...».
Пушкин пишет в «Дневнике» об «отвратительном» конце царствования Екатерины и общем негодовании, которое еще более усилилось с воцарением Павла I. Пишет о ничтожестве
царских министров:
«...получено здесь известие о смерти кн. Кочубея. Оно произвело сильное действие; государь был неутешен. Новые министры повесили голову. Казалось, смерть такого
ничтожного человека не должна была сделать никакого переворота в течении дел. Но такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить!.. О
Кочубее сказано:
Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей.
Что в жизни доброго он сделал для людей,
Не знаю, черт меня убей.
Согласен: но эпиграмму припишут мне, и правительство опять на меня надуется».
***
Некоторые из записей, как уже отмечалось, носят характер анекдотический, иногда это сплетни придворных кругов, описание туалетов присутствующих на бале, но все это
дополняет представление читателя о правящей верхушке.
Записей, касающихся литературных вопросов, в «Дневнике» очень мало и они сделаны тоже в свете его взаимоотношений с Николаем I и двором.
Тот факт, что «в публике очень бранят моего „Пугачева“», Пушкин связывает с именем товарища министра народного просвещения Уварова и дает ему уничтожающую
характеристику: «Уваров большой подлец... Это большой негодяй и шарлатан... он у детей Канкрина был на посылках... Он крал казенные дрова...».
И на последней странице «Дневника» запись:
«Цензура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:
Царствуй, лежа на боку.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок».
Совершенно определенный комментарий сделает сам читатель к этой записи: цензор естественно усмотрел в ней намек Пушкина на самого Николая I...
***
«Дневник» Пушкина охватывает период с 24 ноября 1833 года по февраль 1835 года. В нем всего 138 записей. Записи эти велись нерегулярно, иногда месяцы отделяли одну
запись от другой. Но факты, о которых Пушкин сообщает, и самый подбор их таковы, что в целом они дают яркую картину эпохи: пышный, развращенный, утопающий в роскоши
двор и голодный народ — «время бедное и бедственное»; «бедность России в государственных людях» и ничтожество людей, занимающих самые высокие посты в империи;
развращающее влияние абсолютизма, корыстолюбие, притворство и лесть придворных кругов; «страшная стихия мятежей»...
Занося свои записи в «Дневник», пишет П. Е. Щеголев, «Пушкин преследовал исторические задачи, но историческое дело он творил, как художник... Когда Пушкин заносил ту
или иную деталь на память потомству, он смотрел на нее, как на деталь картины, которую нарисует в будущем на основании записей „Дневника“ или он сам, или неведомый
читатель и исследователь».
Пушкин и не скрывал целей, значения и роли своего «Дневника». Он описывает, например, придворный бал 6 января 1835 года: «Двор в мундирах времен Павла 1. Граф Панин
(товарищ министра) одет дитятей, Бобринский — Брызгаловым (кастеляном Михайловского замка; полуумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире в сопровождении двух
калек-сыновей, одетых скоморохами...). Государь — полковником Измайловского полка etc. В городе шум. Находят это все неприличным».
Одну из своих записей Пушкин сопровождает подчеркнутой строкой: «Замечание для потомства».
В феврале 1835 года Пушкин сообщает: «С генваря очень я занят Петром. На балах был раза три; уезжал с них рано. Придворными сплетнями мало занят».
И добавляет: «Шиш потомству»... Как бы вскользь он предваряет 5 декабря 1834 года свои записи замечанием: «Покамест давайте злословить». 8 января 1835 года повторяет:
«Начнем новый год злословием, на счастие».
Но эти «злословные» записи поэта — яркое и выпуклое отражение лица эпохи. Это свидетельские показания летописца для потомства.
Потомство вынесло свой приговор вершителю судеб той эпохи. На месте «державца полумира», Николая I, пишет П. Е. Щеголев, «на месте великого государя оказался прапорщик,
на месте человека-героя оказался человек, ограниченный и узкий, злобно-памятливый».
Через головы современников «русский Данжо» говорил с будущими читателями своего «Дневника». Он не сжег его, как вынужден был сжечь свои веденные «несколько лет сряду»
записи двадцатых годов, которые «могли замешать имена многих, а может быть, и умножить число жертв».
Пушкин сам мог стать жертвой своих резких обличительных дневниковых записей. Могли пострадать и его дети. И поэтому старший сын поэта, Александр Александрович,
которому «Дневник» был передан матерью, на протяжении многих десятилетий хранил его в своем кабинете под замком. Он ревниво оберегал его от чужих взоров, даже от детей
и внуков. Умирая, Александр Александрович передал «Дневник» в 1914 году старшей сестре, Марии Александровне Гартунг. От нее «Дневник» перешел после ее смерти, в 1919
году, к внуку поэта, Григорию Александровичу Пушкину, который передал его Румянцевскому музею в Москве.
Лишь в 1923 году «Дневник» Пушкина был опубликован полностью с обширными комментариями.
«Русский Данжо» достиг поставленной им перед собой цели: потомство услышало голос своего поэта.
***
Дошедший до нас «Дневник» Пушкина, веденный поэтом в 1833 — 1835 годах, переплетен и замыкается стальным замком. На переплете с внутренней стороны большая помета — 2.
Это дало основание полагать, что содержащиеся в нем записи являются продолжением ранее написанного «Дневника» № 1. Распространилось даже известие, что этот
неопубликованный дневник состоит из 1100 страниц.
Исследователи творчества Пушкина, основываясь на поступивших из-за границы сведениях, давно и неутомимо разыскивали этот «Дневник» № 1 у потомков Пушкина, живших в
Англии, Франции, Турции. Но все эти поиски не дали результатов.
Накануне первой мировой войны великий князь Михаил Михайлович, внук Николая I, женатый на внучке Пушкина, дочери Натальи Александровны Пушкиной, послал П. Е. Щеголеву
фотокопии имевшихся у него пушкинских материалов. Но случилось так, что пароход, на котором их отправили, был потоплен немцами.
Экспертиза же цифры 2 на сохранившемся «Дневнике» Пушкина показала, что помета сделана не его рукою, а рукою Дубельта, производившего, по приказанию Николая I, опись
бумаг поэта после его смерти.
Это заставило самых серьезных исследователей творчества Пушкина вообще усомниться в существовании «Дневника» № 1.
Главный хранитель рукописей Пушкинского дома Академии наук СССР Н. В. Измайлов, крупнейший авторитет в этой области, стоит именно на такой точке зрения.
Анализируя историю дневниковых записей Пушкина, Н. В. Измайлов находит маловероятным, чтобы Пушкин вел когда-нибудь большой, в 1100 страниц, дневник, кроме дошедших
до нас дневниковых записей 1833—1835 годов.
Поиски таинственного «Дневника» № 1, несмотря на столь авторитетное заключение Н. В. Измайлова, тем не менее продолжаются. Они продиктованы страстной любовью к Пушкину
и большой значимостью каждой написанной его рукою строки. |
| |
|
| |
19 октября... Каждый год в этот поздний осенний день, когда «роняет лес багряный свой убор»,
лицеисты первого выпуска собирались, чтобы вместе, за круговой чашей «день лицея торжествовать».
Осень была для Пушкина любимым временем года, с каждой осенью он «расцветал вновь», но приближение «святой годовщины» 19 октября его особенно волновало.
Не всегда Пушкин мог присутствовать на этих товарищеских встречах. Но даже находясь в ссылке, гонимый и опальный, вдали от друзей, он всегда бывал душою с ними:
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим, и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Лицейским годовщинам Пушкин посвятил всего пять стихотворений, и почти все они полны глубоких раздумий о минувшем и пережитом. Это всегда своего рода жизненные и
творческие отчеты поэта.
***
Уже в первую годовщину основания лицея, 19 октября 1812 года, у юных лицеистов возникла мысль ежегодно праздновать в своем тесном товарищеском кругу «день лицея».
Осенние месяцы 1812 года, насыщенные грозными в жизни России событиями., были не совсем подходящим для празднеств временем. 31 августа 1812 года лицеисты со слезами
на глазах читали донесение М. И. Кутузова о Бородинском сражении. 2 сентября русские войска оставили Москву, а Наполеон ожидал на Поклонной горе депутацию с ключами от
древней русской столицы. Лицеисты взволнованно провожали проходившие через Царское Село дружины петербургского ополчения. 4 сентября начался пожар Москвы. Директор
лицея В. Ф. Малиновский получил 14 сентября предписание подготовить эвакуацию лицея...
Эвакуация, однако, не состоялась. 15 октября пушечный салют с Петропавловской крепости возвестил «совершенную победу, одержанную генерал-фельдмаршалом кн.
Голенищевым-Кутузовым над французскими войсками под командою короля Иоахима (Мюрата) сражавшимися, и освобождение корпусом ген.-адъютанта бар. Винценгероде
первопрестольного града Москвы от врагов наших».
Лицеисты ликовали, и 19 октября 1812 года собрались на свою первую лицейскую годовщину. Это была скромная товарищеская пирушка. Им было по тринадцать-четырнадцать лет.
Ежегодные, на протяжении всех шести лет пребывания лицеистов в Царском Селе, празднования лицейских годовщин носили скромный детски-отроческий характер.
Но в 1814 году Пушкину и двум его друзьям — Пущину и Малиновскому — на следующий день после лицейской годовщины пришлось расплачиваться за нашумевшую историю с
«гогель-могелем».
Три друга, пригласив товарищей, достали бутылку рома, яиц, натолкли сахару, принесли кипящий самовар и приготовили «гогель-могель». Одного из товарищей, Тыркова,
сильно разобрало, и он стал шуметь. Явился дежурный гувернер, за ним инспектор Фролов. Дело дошло до министра Разумовского, который сделал участникам пирушки
формальный строгий выговор.
Этот «гогель-могель» состоялся 5 сентября, и после длительных допросов и расследований конференция лицея 20 октября постановила: 1) Пушкину, Пущину и Малиновскому две
недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы; 2) сместить их троих на последние места за столом; занести их фамилии «с прописанием виновности и
приговора» в Черную книгу...
Приговор незамедлительно был приведен в исполнение; с 21 октября по 5 ноября 1814 года все трое стояли на коленях во время утренней и вечерней молитвы и за столом
сидели на последних местах.
Нужно сказать, что Пушкин и без того занимал в то время по поведению 28-е, предпоследнее, место за столом, а в справке от 23 сентября 1814 года «о свойствах и
поведении воспитанников» было сказано, что он «легкомыслен, ветрен и иногда вспыльчив; впрочем весьма обходителен, остроумен и бережлив. К стихотворству имеет
особенную склонность. Подает надежду к исправлению...».
Постепенно всех троих подвигают за столом кверху, и Пушкин отмечает это шутливыми стихами:
Блажен муж, иже
Сидит к каше ближе...
В те предоктябрьские дни 1814 года Пушкин простудился и попал в лицейскую больницу. Там, на больничной койке, он написал стихотворение «Пирующие студенты», явившееся
отзвуком истории с «гогель-могелем».
Отдельные строфы стихотворения посвящены Пущину, Малиновскому и другим лицейским товарищам, очевидно, принимавшим участие в пирушке, — Дельвигу, Илличевскому,
Корсакову, Вальховскому, Яковлеву, Броглио.
И своего лицейского профессора Галича Пушкин приглашает председательствовать на этом юношеском пиру:
Главу венками убери,
Будь нашим президентом,
И станут самые цари
Завидовать студентам.
Стихотворение «Пирующие студенты» Пушкин читал посещавшим в больнице его товарищам. Оно имело среди них шумный успех...
***
1815 год был особенно замечательным в жизни Пушкина. Он печатает свои первые стихотворения, читает 8 января на лицейском акте «Воспоминания в Царском Селе». Уходящий
из жизни «патриарх певцов» Державин прочит юному Пушкину в будущем славу: он станет «вторым Державиным».
А «второй Державин» в эти самые дни вспоминает прошлогоднюю историю с «гогель-могелем» и обращается к Пущину со стихотворным «Воспоминанием» («Помнишь ли, мой брат по
чаше»).
Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых,
Рюмок грозное молчанье,
Пламя трубок грошевых?
Закипев, о, сколь прекрасно
Токи дымные текли!...
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали...
И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно —
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.
........................
О друзья мои сердечны!
Вам клянуся, за столом
Всякий год в часы беспечны
Поминать его вином.
Четвертая лицейская годовщина праздновалась 24 октября 1815 года. Исполнялись комедии Шаховского «Ссора, или Два соседа» и «Стряпчий Шетило» — переделка старинной
французской комедии «Адвокат ’Пателен». Пьесы шли в декорациях придворного живописца Бруни.
Наступает октябрь 1816 года. Последняя в стенах лицея годовщина его основания. Торжественный обед и спектакль. Сыграны были две пьесы — одна французская, другая
немецкая. Вечер закончился ужином и балом. Император Александр I выразил на следующий день директору лицея Энгельгардту сожаление: почему его не пригласили на
праздник...
24 декабря лицеистов впервые отпустили на зимние каникулы по домам.
Пушкин просит отца разрешить ему поступить в лейб-гвардии гусарский полк, офицеры которого так полюбились поэту. Отец, Сергей Львович, возражает: сыну не по средствам
будет служить в аристократическом лейб-гвардии гусарском полку; если уж поступать, то в гвардейскую пехоту...
Вернувшись из отчего дома, Пушкин встречает товарищей «Элегией» («Опять я ваш, о юные друзья!»):
Все те же вы, но сердце уж не то же:
Уже не вы ему всего дороже.
Уж я не тот... Невидимой стезей
Ушла пора веселости беспечной,
Ушла навек, и жизни скоротечной
Луч утренний бледнеет надо мной.
.....................................
Мне страшен мир, мне скучен дневный свет;
Пойду в леса, в которых жизни нет,
Где мертвый мрак...
Окончив лицей, Пушкин должен будет вступить в этот «страшный мир». Поэт охвачен пессимизмом, и его настроения находят отражение в стихотворении «Безверие»,
прочитанном на выпускном лицейском экзамене по российской словесности:
Несчастия, страстей и немощей сыны,
Мы все на страшный гроб родясь осуждены.
Всечасно бренных уз готово разрушенье;
Наш век — неверный день, всечасное волненье.
Покидая лицей, Пушкин прощается с товарищами:
Промчались годы заточенья;
Недолго, мирные друзья,
Нам видеть кров уединенья
И царскосельские поля.
Разлука ждет нас у порогу...
Он вписывает стихи в альбомы товарищей. «В альбом Илличевскому»:
Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
«В альбом Пущину»:
...но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!
В стихотворении «Разлука» Пушкин подчеркивает свою верность «святому братству»:
Прости! где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я!
И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
Пусть будут счастливы все, все твои друзья!
31 мая конференция лицея зачисляет Пушкина во второй разряд окончивших. Имя гениального поэта значится четвертым с конца.
9 июня — выпускной акт. Присутствует Александр I. Раздав дипломы и похвальные листы, он обращается к воспитанникам с «кратким отеческим наставлением».
Акт заканчивается исполнением «Прощальной песни». Директор лицея просил Пушкина написать ее, но он под разными предлогами отказывался, и написал ее Дельвиг:
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!..
Мы дали клятву: все родимой,
Все без раздела — кровь и труд.
Готовы в бой неколебимо,
Неколебимо — правды в суд...
Прощайтесь, братья, руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
11 июня 1817 года Пушкин покинул лицей. Началась новая жизнь.
Он поселяется у родителей, в старой Коломне, в доме адмирала Клокачева, на Фонтанке, 185, близ Калинкина моста.
Лицейский мундир поэт сменил на широкий черный фрак «с искошенными фалдами»; вместо треуголки — модная шляпа. Он присутствует на всех театральных премьерах,
внимательно следит за развитием русского театра, встречается с замечательными актрисами той поры Семеновой и Колосовой и посвящает им стихи.
Знакомится с братьями Тургеневыми, М. Ф. Орловым, С. И. Муравьевым-Апостолом, А. И. Якубовичем, А. С. Грибоедовым, семьей Раевских. А. И. Тургенев так пишет о нем:
«Удивительный талант и добрый малый, но и добрый повеса».
25 сентября Пушкин вступает в члены «Арзамаса».
***
Шумная петербургская жизнь захватила Пушкина в эти его первые послелицейские годы. Не на всех празднованиях лицейских годовщин он бывал, и до нас дошли лишь скупые,
отрывочные сведения о том, как отмечался в эти годы и в позднейшие, когда Пушкин не присутствовал, день основания лицея — 19 октября.
21 октября 1817 года, через четыре месяца после окончания лицея, Пушкин приехал в Царское Село и вместе с товарищами отмечал шестую лицейскую годовщину.
Через год, 19 октября 1818 года, седьмая лицейская годовщина праздновалась у Пушкина. Из письма лицеиста Корсакова к отсутствовавшему Горчакову известно лишь, что
собралось 14 человек, пели лицейские песни, «снова возвратились в доброе старое время».
О праздновании лицейской годовщины 1819 года не сохранилось сведений...
Оказавшись после шестилетнего лицейского заточения в новом для него мире, Пушкин много работает. Стихотворения его имеют большой успех и широко распространяются в
многочисленных списках. Появляются рукописные сборники пушкинских стихотворений, и первое место среди них занимают вольнолюбивые стихи: отрывки из «Бовы»; ода
«Вольность»; «К Н. Я. Плюсковой»; «Сказки» («Noël»); «К Чаадаеву»; «Деревня»; «На Аракчеева» («Всей России притеснитель...»).
Так проходят три года петербургской жизни Пушкина, с 11 июня 1817 года по 6 мая 1820 года, когда император Александр I высылает его из Петербурга за вольнолюбивые
стихи.
Южная ссылка и затем михайловская длятся шесть лет, в течение которых поэт лишен возможности лично общаться с лицейскими товарищами и друзьями.
Незадолго до высылки из Петербурга, 21 апреля 1820 года, Пушкин писал Вяземскому: «Письмо мое скучно, потому что с тех пор, как я сделался историческим лицом для
сплетниц Санкт-Петербурга, я глупею и старею не неделями, а часами...».
Пушкин бывал всегда душою лицейских праздников, без него друзья его сиротели: не слышно было звонкой песни их «Сверчка». Но все они, как и лицеисты нового поколения,
внимательно следили за творчеством сосланного поэта и, узнав о каком-нибудь новом его произведении, упрашивали профессора Кошанского, страстного поклонника Пушкина,
достать и прочесть вслух новое произведение.
Их просьба никогда не встречала отказа.
19 октября 1820 года Пушкин в Гурзуфе, с Раевскими. Он настроен элегически и вспоминает недавние лицейские годы:
Мне вас не жаль, года весны моей,
Протекшие в мечтах любви напрасной, —
Мне вас не жаль, о таинства ночей,
Воспетые цевницей сладострастной;
Мне вас не жаль, неверные друзья,
Венки пиров и чаши круговые, —
Мне вас не жаль, изменницы младые, —
Задумчивый, забав чуждаюсь я.
Но где же вы, минуты умиленья,
Младых надежд, сердечной тишины?
Где прежний жар и слезы вдохновенья?..
Придите вновь, года моей весны!
Осенью 1821 года, докладывая министру просвещения Голицыну о состоянии лицея, директор его Энгельгардт пишет: «Один только несчастный, увлекаемый пылкостью молодого
таланта, слишком рано развитого, и еще до моего прибытия безрассудными хвалами родственников превознесенного, впал в пагубные заблуждения, относящиеся, впрочем, более
к голове, нежели к сердцу его... Пушкин призрен и может быть спасен!».
Но спасенья нет, и быть не может. Пушкин пишет элегическое стихотворение «Умолкну скоро я!.. Но если в день печали».
И вслед за ним:
Мой друг, забыты мной следы минувших лет
И младости моей мятежное теченье.
Не спрашивай меня о том, чего уж нет,
Что было мне дано в печаль и в наслажденье,
Что я любил, что изменило мне.
Друзья его справляют в том году, в Петербурге, свой праздник у Илличевского, который в своих написанных к этому дню стихах призывает лицеистов:
Доколе сердце в нас свободно
И чести внятен строгий глас,
Дадим же руки ежегодно
Мы освящать сей день меж нас.
А Пушкин рвется из своего заточения и пишет в стихотворении «Узник»:
Сижу за решеткой в темнице сырой,
Вскормленный в неволе орел молодой,
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном.
Клюет и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно;
Зовет меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим!
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер... да я!..»
19 октября 1824 года исполнилась тринадцатая годовщина основания лицея и седьмая со дня окончания его воспитанниками первого курса. Пушкин находился уже в михайловской
ссылке. Друзья собрались в тот день у живших вместе Вальховского, Яковлева и Стевена, веселились и хором пели сочиненный Дельвигом экспромт:
Семь лет пролетели, но, дружба,
Ты та же у старых друзей:
Все любишь лицейские песни,
Все сердцу твердишь про лицей...
19 октября 1825 года... Пушкин тягостно одинок в Михайловском:
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку...
Он переносится мысленно в Петербург, где
...на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют..,
и направляет им свое замечательное послание «Роняет лес багряный свой убор», начальные строфы которого родились у него еще в 1814 году, в лицейской больнице,
одновременно со стихотворением «Пирующие студенты».
Как и в «Пирующих студентах», отдельные строки стихотворения «19 октября» посвящены товарищам — Пущину, Дельвигу, Корсакову, Кюхельбекеру, Матюшкину, Горчакову. Но
оказавшись в михайловской ссылке, Пушкин, естественно, отразил в нем многое, что произошло с ним и его друзьями за те одиннадцать лет, которые отделяли 26-летнего
прославленного Пушкина 1825 года от 15-летнего лицеиста Александра Пушкина 1814 года.
Он тепло и сердечно вспоминает навестивших его в Михайловском Пущина и Дельвига. Вспоминает Горчакова, которого он посетил в соседнем Лямонове. И, конечно,
Кюхельбекера:
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
В черновиках этого стихотворения Пушкин предлагает лицейским товарищам:
Товарищи! Сегодня праздник наш,
Заветный срок! Сегодня там, далече,
На пир любви, на сладостное вече
Стеклися вы при звоне мирных чаш —
Вы собрались мгновенно молодея,
Усталый дух в минувшем обновить,
Поговорить на языке лицея
И с жизнью вновь свободно пошалить...
И продолжает:
На пир любви душой стремлюся я...
Вот вижу вас, вот милых обнимаю,
Я праздника порядок учреждаю...
Я вдохновен, о, слушайте, друзья:
Чтоб тридцать мест нас ожидали снова!
Садитеся, как вы садились там,
Когда места, в тени святого крова,
Отличие предписывало нам.
Лицейские товарищи Пушкина уже начали в то время уходить из жизни, и Пушкин писал:
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
О тех, кто уже ушел из жизни, Пушкин говорит:
Они придут! — за праздные приборы
Усядутся; напенят свой стакан;
В нестройный хор сольются разговоры
И загремит веселый наш пеан.
Через несколько месяцев после окончания лицея от «гнилой нервической горячки» скончался 18-летний Н. Г. Ржевский, а в 1819 году во Флоренции от туберкулеза талантливый
19-летний Н. А. Корсаков.
Пушкин посвятил ему одну из строф стихотворения «19 октября»:
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
Пушкин, однако, ошибался... Юный Корсаков был поэт, и за час до смерти написал:
Ах! Грустно умирать далеко от друзей!
Прохожий, поспеши к стране родной своей!
Эти строки были высечены на его могильном камне...
Четырнадцатую годовщину лицея друзья праздновали 19 октября 1825 года в Петербурге, 20 октября Кошанский читал юным лицеистам нового поколения «только что полученную
от товарищей рукопись „19 октября“ (1825 года)», читал «с особым чувством, прибавляя к каждой строфе свои пояснения».
После лекции лицеисты «принялись переписывать драгоценные стихи о родном лицее и тотчас выучили их наизусть», — вспоминал лицеист позднейшего выпуска Я. К. Грот в
своей статье «Первенцы лицея и его преданья».
***
В посвященном лицейской годовщине 1825 года стихотворении Пушкин писал:
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я...
Поэт не ошибся, промчался год, и, вызванный императором Николаем I, он, действительно, оказался 19 октября 1826 года в Петербурге; но между этими двумя годовщинами
легли грозные события 14 декабря 1825 года, поглотившие в своих бурных волнах самых близких друзей Пушкина — Пущина и Кюхельбекера...
Николай I расправлялся в то время с декабристами, и Дельвиг вспомнил их в своих стихах, посвященных лицейской годовщине 1826 года, пятнадцатой со дня основания лицея:
Но на время омрачим
Мы веселье наше, братья,
Что мы двух друзей не зрим
И не жмем в свои объятья.
Через два месяца после этого, в декабре 1826 года, Пушкин послал ç уезжавшей в Сибирь к мужу А. Г. Муравьевой два стихотворения: одно декабристам — «Во глубине
сибирских руд...», другое лично Пущину — «Мой первый друг, мой друг бесценный...».
Между тем, Пущин и Кюхельбекер продолжали в то время еще томиться в крепостях и лишь через год, 5 января 1828 года, когда Пущин прибыл в Читу, Муравьева подозвала его
к окружавшему тюрьму частоколу и через щель протянула листок с пушкинским стихотворением. На автографе этого стихотворения стояла дата: «13 декабря 1826 года. Псков».
19 октября 1827 года, отмечая шестнадцатую годовщину, Пушкин приветствовал лицейских товарищей стихотворением, в котором помянул томившихся на каторге декабристов.
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли!
Впервые после своего отъезда в 1820 году из Петербурга в южную ссылку Пушкин присутствовал 19 октября 1828 года на праздновании семнадцатой лицейской годовщины на
квартире А. Д. Тыркова.
Поэт находился в тот день в беззаботно-веселом настроении. В его библиотеке сохранилась старинная французская книга в кожаном переплете с золотым тиснением. На листке
после крышки Пушкин написал чернилами:
Вези, вези, не жалей,
Со мной ехать веселей
.....................
Мне изюм
Нейдет на ум.
Цуккерброд
Не лезет в род (sic!),
Пастила нехороша
Без тебя, моя душа.
Стихи эти были, видимо, написаны Пушкиным в присутствии Анны Петровны Керн, он перечислил все ее любимые лакомства. Справа ниже, рукою Керн, теми же чернилами,
поставлены ее инициалы: «А. К.», а под этим, ее же рукою, дата — «19 окт. 1828 года...». Очутившись вечером среди товарищей-лицеистов, находясь в таком же не
покидавшем его веселом, шутливом настроении, Пушкин написал протокол лицейского собрания. При этом присутствующие были названы в нем своими лицейскими кличками, а все
вместе «скотобратцамил: лицеисты нередко изображали друг друга в карикатурах с головами животных. Протокол гласил:
«19 октября 1828. С. П. Б. Собралися на пепелище скотобратца Курнофеиуса Тыркова (по прозвищу Кирпичного бруса) 8 человек скотобратцев, а именно: Дельвиг — Тося,
Илличевский — Олосенька, Яковлев — Паяс, Корф — Дьячок-Мордан, Стевен — Швед, Тырков (смотри выше), Комовский — Лиса, Пушкин — Француз (смесь обезьяны с тигром).
a) пели известный лицейский пэан „лето знойна“.
NB Пушкин-француз открыл и согласил с ним сочинение Олосенька, что должно вместо общеупотребляемого припева „лето знойно“, петь как выше означено.
b) вели беседу;
c) выпили вдоволь их здоровий;
d) пели рефутацию г-на Беранжера;
e) пели песню о Царе Соломоне;
f) пели скотобратские куплеты прошедших шести годов;
g) Олосенька в виде фр. тамбура мажора утешал собравшихся;
h) Тырковиус безмолвствовал;
i) толковали о гимне ежегодном и негодовали на вдохновение скотобратцев;
k) Паяс представлял восковую персону —
l) и завидели на дворе час первый и стражу вторую, скотобратцы разошлись, пожелав доброго пути воспитаннику императорского лицея Пушкину-французу, иже написа сию
грамоту».
Под этим написанным Пушкиным протоколом все присутствовавшие собственноручно расписались.
Каждый поставил свою фамилию и, в скобках, лицейское прозвище.
Сохранилась, между прочим, запись о том, во что обходилась такая встреча восьми ее участникам:
Ужин . . . ................... .60 руб.— коп.
Вино................................. .55 » — »
3 фунта миндаля . . . . 3 » 75 »
3 фунта изюму .... . 3 » — »
4 десятка бергамот . . . .3 » 20 »
124 руб. 95 коп.
В ту ночь, на 20 октября 1828 года, Пушкин уезжал в Малинники Старицкого уезда Тверской губернии, в имение П. А. Осиповой. Он спешил, попрощался с товарищами и
написанный им протокол собрания закончил четверостишием:
Усердно помолившись богу,
Лицею прокричав ура,
Прощайте, братцы: мне в дорогу,
А вам в постель уже пора.
Так праздновали лицеисты первого выпуска свою семнадцатую лицейскую годовщину. Всем им уже было тогда под тридцать...
***
Осень 1830 года... Плодоносная болдинская осень... Кругом в тот год свирепствовала холера, и Пушкин надолго застрял в глухой деревне. В ту осень он создал огромное
количество своих совершеннейших произведений.
Им написаны были в Болдине: драматические произведения — «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы»,
«Каменный гость»; «История села Горюхина»; «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» — «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель»,
«Барышня-крестьянка».
Протокол собрания 1831 года был написан на том самом листе, на котором Пушкин собственноручно написал протокол собрания 1828 года. Это дает основание полагать, что в
1829 и 1830 годах лицеисты, видимо, не собирались.
На товарищеской встрече 1831 года присутствовали всего шесть лицеистов: Илличевский, Корнилов, Стевен, Комовский, Данзас и Яковлев. Они вспомнили, конечно, Пушкина и
отсутствующих товарищей и чокнулись заздравным кубком:
И первую полней, друзья, полней,
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови! да здравствует лицей!
Пушкин не приехал на этот праздник, но написал стихотворение «Чем чаще празднует лицей...»:
Мы возмужали; рок судил
И нам житейски испытанья,
И смерти дух средь нас ходил
И назначал свои закланья.
Поэт скорбит в нем о так рано умерших лицейских товарищах. Скончались Ржевский и Корсаков, не стало Саврасова, Костенского и Есакова. Дельвиг был шестым.
«Шесть мест упраздненных стоят...», — пишет Пушкин и продолжает:
И, мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и чистых помышлений;
Туда, в толпу теней родных,
Навек от нас утекший гений.
Все малолюднее становятся ежегодные встречи лицеистов первого выпуска и все грустнее проходят они.
Сохранились короткие записи о праздновании лицейских годовщин, предшествовавших двадцать пятой.
В 1832 году «поминали старину, поминали отсутствующих, умерших: и тех, и других много. Спасибо остающимся, что держатся старины», — писал один из лицеистов.
В эти последние годы жизни поэта окружающее его враждебное кольцо смыкается все плотнее и плотнее. О-н чувствует себя в тисках, и настроение у него грустное. На
встрече 1832 года Пушкин прочитал какое-то небольшое, не дошедшее до нас стихотворение, и 27 октября написал «В альбом»:
Гонимый рока самовластьем
От пышной далеко Москвы,
Я буду вспоминать с участьем
То место, где цветете вы.
Столичный шум меня тревожит;
Всегда в нем грустно я живу —
И ваша память только может
Одна напомнить мне Москву.
В это самое время два лицеиста первого выпуска — Пущин и Кюхельбекер — все еще отбывают каторгу за участие в восстании 14 декабря 1825 года. Но их мысли несутся 19
октября на «лицейское подворье», где товарищи празднуют день лицея.
Сами они не имеют права писать, и Кюхельбекер тайком посылает товарищам из Динабургской крепости свои скорбные послания и посвященные лицейским годовщинам
стихотворения.
Из каторжной тюрьмы Петровского завода от имени заключенных декабристов отправляют в Петербург письма их жены.
Пущин скорбит о том, что ряды бывших воспитанников лицея все редеют.
Жена декабриста, дочь первого директора лицея Малиновского, А. В. Розен, писала 5 февраля 1832 года Энгельгардту от имени Пущина: «Грустно ему было читать в письме
вашем о последнем 19 октября. Прискорбно ему, что этот день уже так мало соединяет людей около старого директора. Передайте дружеский поклон Ивана Ивановича всем
верным Союзу дружбы; охладевшим попеняйте. Для него собственно этот день связан с незабвенными воспоминаниями; он его чтит ежегодно памятью о всех старых товарищах,
старается, сколько возможно, живее представить себе быт и круг действия каждого из них. Вы согласитесь, что это довольно трудно после столь продолжительной и вероятно
вечной разлуки. Воображение дополняет недостаток существенности. При этом случае Иван Иванович просит напомнить вам его просьбу... он желал бы иметь от вас несколько
слов о каждом из его лицейских товарищей. Вы, верно, не откажете исполнить когда-нибудь его желание, — это принесет ему истинное удовольствие».
***
Осенью 1833 года Пушкин снова в Болдине. Свои настроения он выразил в изумительной «Осени»:
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей...
19 октября 1834 года. На протоколе лицейской встречи лишь подписи присутствовавших и записка, написанная утром того же дня неизменному старосте лицейских собраний
Яковлеву: «Ведь у тебя празднуем мы годовщину? Не правда ли?..».
Стихотворения 1834 года все более и более отражают охватывающие Пушкина мрачные настроения. Он пишет:
Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь.
Надолго ли?., а кажется, прошли
Дни мрачных бурь, дни горьких искушений...
И вслед за этим меланхолические, полные смутных предчувствий строки:
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить — и глядь, как раз, умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
С сибирской каторги Пущин снова напоминает о себе в том же 1834 году. Еще до наступления лицейской годовщины, 5 октября, жена декабриста Е. И. Трубецкая пишет от его
имени директору лицея Е. А. Энгельгардту:
«Он (И. И. Пущин. — А. Г.) уверен, что в нынешнем месяце, 19-го числа, соберутся у вас или где-нибудь лицейские. Вы им скажите, что Иван Иванович, несмотря на
отдаление, мысленно в вашем кругу: он убежден, что, не дожидаясь этого письма, вы уверили всех, что он как бы слышит ваши беседы этого дня и что они находят верный
отголосок в его сердце...».
***
1835 год... Двадцать четвертая лицейская годовщина... «...Вновь я посетил тот утолок земли» — Михайловское... Опальный домик няни, холм лесистый, граница владений
дедовских, три сосны и — обращенные к далекому потомству, к нам:
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
Это — как вы завещание поэта, написанное за год до лицейской годовщины, на которой Пушкин присутствовал в последний раз...
***
Наступило 19 октября 1836 года — день двадцать пятой лицейской годовщины.
В этот день Пушкин закончил «Капитанскую дочку» и на последней странице поставил дату: «19 окт. 1836».
Во второй половине дня он отправился на встречу с товарищами. Обычно лицеисты первого выпуска праздновали лицейские годовщины в своем тесном кругу. Но сейчас круг их
поредел. Помимо того, было несколько «заштатных» — так называли лицеистов, которые были далеки от Пушкина и его друзей и вообще не посещали ежегодные встречи.
Старый директор лицея Энгельгардт предложил в связи с этим объединиться трем первым выпускам для совместного празднования двадцать пятой годовщины. Но Пушкин
решительно отверг это предложение: больше чем когда-либо ему хотелось провести праздник в тесном кругу самых близких своих товарищей и друзей юности.
Он написал М. Л. Яковлеву: «Нечего для двадцатипятилетнего юбилея изменять старинные обычаи лицея... Сказано, что и последний лицеист один будет праздновать 19 октября.
Об этом не худо напомнить».
Из двадцати девяти питомцев первого выпуска на собрание пришло всего одиннадцать человек.
Комовский приготовил сюрприз: явился на вечер в сохранившемся у него лицейском мундире. Пушкин настроен был грустно, и это омрачило праздник.
Пушкин вел протокол собрания:
«Праздновали двадцатипятилетие лицея...
Собрались вышеупомянутые господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом:
1) Обедали вкусно и шумно.
2) Выпили три здоровия (по заморскому toasts):
а) за двадцатипятилетие лицея,
б) за благоденствие лицея,
в) за здоровье отсутствующих.
3) Читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей.
4) Читали старинные протоколы, песни и прочие бумаги, хранящиеся в архиве лицейском у старосты Яковлева.
5) Поминали лицейскую старину...
6) Пели национальные песни.
7) Пушкин начал читать стихи на 25-летие лицея, но всех стихов не припомнил и, кроме того, отозвался, что он их не докончил, но обещал докончить, списать и приобщить
в оригинале к сегодняшнему протоколу».
Последние два пункта протокола были написаны рукою Яковлева.
Как пишет первый биограф Пушкина П. В. Анненков, поэт встал, помолчал немного и при общей тишине начал читать. Но, крайне взволнованный, не дочитав, положил лист на
стол и отошел в угол комнаты.
Кто-то из товарищей взял со стола листок с пушкинским стихотворением и продолжал читать:
Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.
В этом глубоко философском поэтическом раздумье о жизни, молодости и тех великих исторических событиях, свидетелями и участниками которых лицеисты были, Пушкин писал:
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари.
Война 1812 года, восстание декабристов, революционные события на западе Европы, греческое восстание, казнь вождя испанских революционеров Риэго — это бурное начало
прошлого века волновало Пушкина и его лицейских товарищей и ярко отразилось в стихотворении...
Уже находясь на каторге, Кюхельбекер вспоминал в одну из лицейских годовщин, с каким огнем, с какой надеждой, с какой детской слепотой все они, товарищи по лицею,
вступали когда-то в бой с жизнью. И спрашивал:
Вспомнит ли в сей день священный,
В день, сердцу братьев незабвенный,
Меня хотя единый друг?
Друзья не забыли Кюхельбекера в день двадцать пятой годовщины: Пушкин читал его письма, присланные с каторги.
Лицейский праздник прошел грустно. Собрались в половине пятого, а в половине десятого вечера уже разошлись.
Через три месяца поэта не стало...
***
Лицейский праздник 1837 года явился тризной по великом поэте. В тот же вечер, 19 октября, Энгельгардт написал Пущину на каторгу письмо, в котором сообщил, как
праздновалась годовщина.
Пущин поблагодарил в ответном письме: «Отрадно слышать, что вы говорите о старых товарищах и друзьях юности и о семейном вашем круге, где я часто мыслью с вами».
В декабре 1837 года Пущин написал Энгельгардту: «Хочу поблагодарить Вас за памятные листки о последних минутах поэта-товарища, как узнаю из газет, что нашего
Илличевского не стало. Еще крест в наших рядах, еще преждевременная могила! Вы скажите, что и как. О Пушкине давно я глубоко погрустил; в „Современнике“ прочитал
письмо Жуковского; это не помешало мне и теперь не раз вздохнуть о нем, читая Спасского и Даля. Мы здесь очень скоро узнали о смерти Пушкина, и в Сибири даже, как
могла, она поразила, как потеря общественная...».
После 1837 года лицейские годовщины уже праздновались совместно в кругу нескольких объединившихся лицейских выпусков. Но 19 октября 1851 года, в день сорокалетия
лицея, лицеисты первого выпуска снова собрались в своем тесном кругу одни.
Эта встреча явилась как бы продолжением их последней встречи 1836 года, и протокол был написан рукою Матюшкина на третьей странице того самого листа, на котором
Пушкин написал протокол юбилейного собрания 1836 года...
Протокол гласил:
«40-летие лицея 1851 года.
Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился...
Собрались у Корнилова семь человек: Корнилов, Корф, Данзас, Маслов, Комовский, Яковлев, Матюшкин.
Юдин по причине болезни не был, Малиновский, Мясоедов в деревне, Бакунин в Твери, Горчаков и Ломоносов за границею, — Пущина нет, и Брогльо безвестно отсутствующий.
(Подписи)».
В стихотворении «19 октября», посвященном лицейской годовщине 1825 года, Пушкин писал:
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальний сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Этим одним, последним, оказался А. М. Горчаков, скончавшийся 28 февраля 1883 года, на восемьдесят шестом году жизни. Он на сорок шесть лет пережил Пушкина.
Горчаков занял высший в государстве пост — канцлера, все былое, юношеское, лицейское, видимо, не так волновало его, и он под старость день лицея уже не
«торжествовал»... |
| |
«ГЕНИЙ
ВСЕРАЗРУШАЮЩИЙ И ВСЕСОЗИДАЮЩИЙ»
|
| |
Таким представлялся Петр I Пушкину. И современники поэта нередко ставили рядом имена двух гениев —
Пушкина и Петра.
Узнав, что Пушкин создал в михайловской ссылке «Бориса Годунова», Е. А. Баратынский писал ему в те дни 1825 года, когда декабристы готовились к восстанию: «Жажду иметь
понятие о твоем Годунове. Чудесный наш язык ко всему способен... Он создан для Пушкина, а Пушкин для него... Иди, доверши начатое, ты, в ком поселился Гений! Возведи
русскую поэзию на ту ступень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один что он совершил один; а наше дело —
признательность и удивление».
***
Образ Петра занимает большое место в художественных произведениях Пушкина, в его статьях.
«Историю Петра» Пушкин задумал еще в 1827 году. «Я непременно напишу историю Петра Высказал он как-то А. Н. Вульфу, а в июле 1831 года сообщил Нащокину: «Зимой зароюсь
в архивы, куда вход дозволен мне царем».
Я еще не мог доселе постичь и обнять вдруг умом этого исполина, говорил Пушкин осенью 1833 года писателю В. И. Далю, он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим
еще к нему близко, — надо отодвинуться на два века, — но постигаю его чувством; чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средства
мыслить и судить свободно. Не надобно торопиться; надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься; время это исправит. Но я сделаю из этого золота что-нибудь.
Жене Пушкин писал в конце мая 1834 года: «Ты спрашиваешь меня о „Петре“? идет помаленьку; скопляю материалы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, \
которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок...».
В то время «на площади Петровой» уже стоял «Медный всадник» Фальконе.
Сверкающий образ великого преобразователя России Пушкин нарисовал еще в «Полтаве».
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен.
Он весь как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могучим седоком.
А в «Медном всаднике» дополнил:
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте уздой железной
Россию поднял на дыбы?
***
Пушкин собрал в своей библиотеке большое количество книг по истории Петра, которые давали ему возможность изучать эпоху преобразований и «копить материалы» для своего
большого труда.
На первое место следует здесь поставить тридцатитомный труд И. И. Голикова «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные из достоверных источников и
расположенные по годам» издания 1788 — 1797 годов; десятитомный выпущенный в 1787 году труд Ф. О. Туманского «Собрание разных записок и сочинений, служащих к
доставлению полного сведения о жизни и деяниях императора Петра Великого»; изданная Н. Новиковым двадцатитомная «Древняя Российская Вивлиофика», содержавшая и
материалы о Петре.
В библиотеке Пушкина находились также «Житие Петра Великого, императора и самодержца всероссийского, отца отечества, собранное из разных книг во Франции и Голландии,
изданных и напечатанных в Венеции, Милане и Неаполе на диалекте италиянском, а потом и на греческом», переведенное С. Писаревым и изданное в 1772 году в Петербурге;
«Житие и славные дела государя императора Петра Великого, самодержца всероссийского», переведенное и изданное в 1772 году в Венеции; «Подлинные анекдоты о Петре
Великом», собранные Я. Штелином и изданные в 1830 году в Москве.
Пушкин получил право ознакомиться с хранившимися в Эрмитаже пятью большими томами по истории Петра из библиотеки Вольтера, в которых он мог прочесть записки Вильбуа о
взаимоотношениях Екатерины I с ее казненным по приказанию Петра I любовником Монсом. Из Государственного архива Пушкин получил для ознакомления копию сожженного в
Вене по требованию представителей Петра I дневника секретаря австрийского посольства Иоанна Корба, бывшего очевидцем стрелецких казней.
Было еще в распоряжении Пушкина большое число различных изданий и материалов по истории Петра, среди которых необходимо особо отметить «Журнал, или Поденную записку
Петра Великого с 1698 года», который представляет собой, по существу, написанную Петром I историю Северной войны и собрание личных писем императора, на них Пушкин
часто ссылается в своем труде.
Пушкин был, наконец, знаком с книгой О. Беляева «Кабинет Петра Великого», в которой он мог прочесть описание военной и гражданской одежды петровской поры и
собственноручных изделий императора.
Поэт видел в Кунсткамере восковую фигуру Петра, одетую в голубой кафтан, и мог составить себе достаточно полное представление об облике царя и быте той эпохи.
Этот краткий обзор литературы дает возможность судить о том, с каким огромным и серьезным вниманием относился Пушкин к увлекшей его истории Петра I.
Задуманный Пушкиным труд должен был явиться, по словам Белинского, «учено-художественной историей», и поэт, следуя исторической правде, показал не только положительные,
но и теневые стороны деятельности и личности Петра I.
Петр предстает в пушкинском труде, как «одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)». «Петр Великий... один есть целая всемирная история!» — писал Пушкин
Чаадаеву 19 октября 1836 года (в день двадцать пятой лицейской годовщины), протестуя против его пренебрежительного отношения к прошлому России. Петр — «деспот»
и одновременно «сильный человек», «чудотворец-исполин», которого «народ почитал антихристом».
Поэт собирает год за годом обширные материалы по истории Петра с 1695 по 1725 год, изучает все изданные им указы, намечает план введения к «Истории Петра»: Россия
извне, Россия внутри, подати, торговля, военная сила, дворянство, народ, законы, просвещение, дух времени.
И в записи, относящейся к 1721 году, пишет: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды
ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере
для будущего, — вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика».
Под этими строками Пушкин помечает в скобках: «Это внести в историю Петра, обдумав».
Личность Петра, видимо, привлекала особое внимание Пушкина и по другим мотивам: его прадед, Абрам Петрович Ганнибал, вошедший в историю под именем «арапа Петра
Великого», был царским крестником. А Пушкин придавал большое значение своей родословной.
Повести «Арап Петра Великого» он предпосылает эпиграф из Языкова:
Железной волею Петра
Преображенная Россия —
и начинает с рассказа об отношении Петра к его прадеду: «В числе молодых людей, отправленных Петром Великим в чужие края для приобретения сведений, необходимых
государству преобразованному, находился его крестник, арап Ибрагим. Он обучался в парижском военном училище, выпущен был капитаном артиллерии, отличился в испанской
войне и, тяжело раненный, возвратился в Париж. Император среди обширных своих трудов не преставал осведомляться о своем любимце и всегда получал лестные отзывы насчет
его успехов и поведения...».
Пушкин упоминает о мятежном предке и в «Моей родословной»:
Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
............................
Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Приглашая Языкова навестить его в михайловской ссылке, Пушкин пишет ему в 1824 году:
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец,
Скрывался прадед мой арап,
Где, позабыв Елисаветы
И двор, и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей
Он думал в охлажденны леты
О дальной Африке своей, —
Я жду тебя...
В начале 1825 года Пушкин посылает из Михайловского брату письмо, в котором шутливо замечает:
«Присоветуй Рылееву в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы».
Не забывая о дубинке Петра, Пушкин советует Погодину в письме из Царского Села, куда он только что переехал из Петербурга с молодой женой:
«Пишите „Петра“; не бойтесь его дубинки. В его время вы были бы один из его помощников; в наше время будьте хоть его живописцем...».
Сам Пушкин, живописуя Петра, вовсе не культивирует его личность. Характеризуя его прогрессивные начинания, он в то же время определенно и четко подчеркивает
деспотические замашки преобразователя России.
22 декабря, через полгода после вынесения приговора декабристам, Пушкин, обращаясь к Николаю I со своими «Стансами», ставит Петра I
в пример этому холодному, жестокому и самовлюбленному самодержцу:
Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал ее предназначенье.
Напоминая Николаю I о тяжкой судьбе осужденных им декабристов, Пушкин заканчивает «Стансы» строфой:
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
Но в мрачной и мстительной душе Николая 1 не нашлось места для прощенья...
В те дни, когда Пушкин готовил материал для первого номера «Современника», исполнилось десять лет со дня восстания декабристов. Там, «во глубине сибирских руд»,
продолжали томиться «120 друзей, братьев, товарищей».
Размышляя о том, чем открыть первый номер журнала, Пушкин решил снова обратиться к Николаю I с призывом примириться с декабристами. Он, возможно, перелистывал в те дни
стоявшие на его полках сочинения И. И. Голикова «Деяния Петра Великого», и в десятом томе прочитал: «Петр, простив многих знатных преступников, пригласил их к своему
столу и пушечной пальбой праздновал с ними свое примирение».
Рассказ Голикова о примирении Петра с опальным Долгоруким блистательно преобразился под пером поэта:
Что пирует царь великий
В Питербурге-городке?
Отчего пальба и клики
И эскадра на реке?
Озарен ли честью новой
Русский штык иль русский флаг?
Побежден ли швед суровый?
Мира ль просит грозный враг?
..............................
Нет! Он с подданным мирится;
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его целует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
Стихотворением «Пир Петра Первого» Пушкин и открыл первый номер своего «Современника». Но тот, к кому оно обращено было, снова
остался слеп и глух...
Собрав обширный подготовительный материал для «Истории Петра» объемом в тридцать одну тетрадь большого формата, Пушкин рассчитывал закончить ее «в год или в течение
полугода» и затем исправлять по документам. Но смерть прервала его работу.
Николай I, по поручению которого Пушкин начал писать «Историю Петра», ознакомившись с незавершенным трудом, признал его для себя неприемлемым и положил резолюцию:
«Сия рукопись издана быть не может».
После тщательного «очищения» рукописи николаевской цензурой в собрании сочинений Пушкина, вышедшем в 1855 — 1857 годах под редакцией П. В. Анненкова, было опубликовано
лишь начало «Истории Петра».
Случилось так, что при перевозке библиотеки Пушкина в Петербург в 1900 году — в сельце Ивановском, где библиотека хранилась у внука поэта, остался ящик с рукописью
«Истории Петра». Лишь в 1932 году, через девяносто пять лет после смерти Пушкина, рукопись была случайно обнаружена и полностью опубликована уже в советское время. |
| |
|
| |
Эти два латинских слова Пушкин поставил эпиграфом к написанному им 21 августа 1836 года
стихотворению «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...».
Пушкин взял их из оды «К Мельпомене», написанной свыше двух тысяч лет тому назад знаменитым римским поэтом Квинтом Горацием Флакком:
Exegi monumentum aere perennius
Regalique situ pyramidum altius...
Воодушевленный республиканскими идеями, Гораций после убийства Цезаря вступил в войско Брута, командовал легионом и бежал, когда республиканцы потерпели поражение в
битве при Филиппах. Воспользовавшись амнистией, он вернулся в Рим и занялся поэзией. Его творчество принесло ему славу. Он жил в подаренном ему Меценатом имении в
окрестностях Рима, на север от Тибура, и римляне прозвали его «тибурским мудрецом».
Звучность и гармоничность латинских стихозамечательной горациевой оды «К Мельпомене» — музе трагедии — и заложенная в ней мысль о бессмертии поэта вдохновили многих
поэтов позднейших веков, в том числе Пушкина.
***
О свободе творчества поэта, будущем его созданий Пушкин пишет уже в двадцатые годы, когда, после всеобщего признания его гения, в некоторых реакционных, враждебных
поэту общественных кругах, не понимавших путей, по которым он шел в своем творчестве, начали говорить о падении его таланта. Особенно усилились нападки на творчество
Пушкина со стороны журнальной критики после опубликования «Бориса Годунова». Отвечая своим противникам, поэт написал в 1830 году обширное «Опровержение на критики» и
затем «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений».
С горечью отмечал тогда тридцатилетний Пушкин: «Я выступал перед публикой, изменив свою раннюю манеру. Не имея более надобности заботиться о прославлении неизвестного
имени и первой своей молодости, я уже не смел надеяться на снисхождение, с которыми был принят доселе. Я уже не ищу благосклонной улыбки моды. Добровольно выхожу я из
ряда ее любимцев, принося ей глубокую благодарность за все то расположение, с которым принимала она слабые мои опыты в продолжение десяти лет моей жизни».
Эти размышления находят отражение в ряде следующих одно за другим его произведений. Уже в 1828 году Пушкин создает стихотворение «Поэт и толпа», эпиграфом к которому
ставит резкое — «Procul este, profani»[2].
Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас лиры глас!
Душе противны вы, как гробы.
Это обращение к «черни» Пушкин бросил однажды в лицо великосветской «черни» в блистательном салоне Зинаиды Волконской в ответ на многочисленные просьбы прочесть
что-нибудь. Кончив, он с сердцем сказал, по воспоминаниям С. П. Шевырева:
— В другой раз не станут просить!..
Давая высокую оценку творчества Баратынского, Пушкин писал в 1830 году: «он шел своей дорогой, один и независим». И в том же году в
стихотворении «Поэту»:
Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
В 1835 году Пушкин снова останавливается на владеющей им мысли. Второй главе «Египетских ночей» он предпосылает
эпиграф из Державина: «Я царь, я раб, я червь, я бог», и Чарский дает в ней бедному неаполитанскому художнику тему для импровизации: «поэт сам избирает предметы
для своих песен, толпа не имеет права управлять его вдохновением».
В конце 1836 года Пушкин подводит итоги всего своего творческого пути, дает ему оценку и утверждает свое право на бессмертие: вдохновленный горациевой одой, он
обращается к будущим поколениям со своим замечательным стихотворением «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...».
***
В. Я. Брюсов сделал дословный подстрочный перевод стихотворения Горация на русский язык, и читатель может, слово за словом, проследить, как зазвучала ода Горация в
переложениях поэтов иных времен:
Памятник я воздвиг меди нетленнее;
Царственных пирамид выше строения,
Что ни едкость дождя, ни Аквилон пустой
Не разрушат вовек и ни бесчисленных
Ряд идущих годов, или бег времени.
Нет, весь я не умру: большая часть меня
Либитины[3] уйдет, и я посмертно
Славою снова взрасту, сколь в Капитолии
Жрец верховный идет с девой безмолвною[4].
Буду назван, где мчит Ауфид[5] неистовый
И где бедный водой Давн[6] над пастушеским
Племенем был царем: из ничего могущ
Первый я преклонил песни дольские
К итальянским ладам. Гордость заслуженно,
Мельпомена, прими и мне дельфийскими[7]
Благостно увенчай голову лаврами.
Другой замечательный римский поэт, Публий Овидий Назон, который был на двадцать два года моложе Горация, вдохновленный его одой, написал свой «Памятник». Приводим его
в переводе С. В. Шервинского:
Вот завершился мой труд; его ни Юпитера злоба
Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость.
Пусть же тот день прилетит, что над плотью одной возымеет
Власть, для меня завершить неверной течение жизни, —
Лучшей частью своей, вековечен, к светилам высоким
Я вознесусь, и мое нерушимо останется имя,
Всюду меня на земле где бы власть ни раскинулась Рима,
Будут народы читать, и на вечные веки, во славе —
Ежели только певцов предчувствиям, верить — пребуду.
В стихотворениях обоих римских поэтов — одна и та же идея: над их творениями не властны ни злоба, ни время; они вековечны и награждают поэта бессмертием.
Ода Горация вдохновила и великого французского поэта XVI века Пьера Ронсара. Следуя в основном за мыслью Горация, Ронсар по-своему
развивает идею о бессмертии поэта.
Через два столетия оду Горация перевел на русский язык М. В. Ломоносов. В ней те же шестнадцать строк, но она, естественно, носит отпечаток ломоносовской эпохи:
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный Аквилон сотреть не может,
Ни множества веков, ни едка древность —
Не вовсе я умру; но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрыми шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе,
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатный род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И первому звенеть алцейской лирой.
Возгордися праведной заслугой, Муза,
И увенчай главу дельфийским лавром.
В конце XVIII века горациеву оду перевел замечательный предшественник и отчасти современник Пушкина поэт Г. Р. Державин. Он уже не говорил, как Гораций, о великом Риме,
который «владел светом»: Рим давно пал, и Державин говорил о великом «славянов роде». Это был голос русского поэта.
Державинский «Памятник» — не перевод, а вольное переложение оды Горация. В нем не четыре строфы, а пять:
Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный,
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.
Так! — весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.
Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям с улыбкой говорить.
О муза! возгордись заслугой справедливой,
И, презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой, неторопливой,
Чело твое зарей бессмертия венчай.
На полках пушкинской библиотеки стояли произведения и Овидия, и Ронсара, и Ломоносова, и Державина. Особенно широко представлены были произведения Горация.
На русском языке — «Квинта Горация Флакка десять писем первой книги переведены с латинских стихов на русские и примечаниями изъяснены от знатного некоторого охотника
до стихотворства с приобщенным при том письмом о сложении русских стихов. Печатаны в Санкт-Петербурге при Императорской Академии наук. 1744 года»; томик сатир Горация,
«с латинского языка преложенных российскими стихами Академии наук переводчиком Иваном Барковым», издания 1763 года.
Находились еще в библиотеке два двухтомных собрания сочинений Горация на французском языке, изданные в Париже в 1816 году.
Все переводы и переложения оды «К Мельпомене» были, конечно, хорошо известны Пушкину.
***
Пушкин познакомился с одой Горация еще в 1823 году, когда работал над второй главой «Евгения Онегина». Предпоследнюю, тридцать девятую, строфу главы он закончил
стихами:
Без неприметного следа
Мне было 6 грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
И в следующей, сороковой, строфе Пушкин писал:
Быть может (лестная надежда!)
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет,
И молвит: то-то был поэт!
Эти четыре стиха читались в черновом варианте так:
И этот юный стих небрежный
Переживет мой век мятежный.
Могу ль воскликнуть (о, друзья) —
Воздвигнул памятник (и) я.
В более раннем варианте последних двух стихов Пушкин даже цитировал начало горациевой оды:
Могу ль воскликнуть (о, друзья) —
Exegi monumentum я.
Обратившись в 1836 году к оде Горация и создавая свое стихотворение, поэт следовал строфа за строфой за державинским образцом. Но Державин написал свой «Памятник» в
1795 году.
С тех пор прошло свыше сорока лет, и в пушкинском стихотворении отразились совсем иные настроения.
Державин «дерзнул» возгласить о добродетелях Фелицы, императрицы Екатерины II, и был уверен, что это обеспечит ему в будущем бессмертие. Пушкин, наоборот,
противопоставляет себя самодержавию. Уклонившись в августе 1834 года от участия в торжестве открытия Александровской колонны — памятника императору Александру I,
Пушкин пишет о своем памятнике нерукотворном:
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Не самодержавие, а народ для Пушкина главная действенная сила. Пушкин верит, что именно народ оценит его: к памятнику поэта «не зарастет народная тропа».
Пушкин противопоставляет державинское время своему «жестокому» веку: он смело заявляет, что в этот свой жестокий век восславил свободу и «милость к падшим» —
томившимся на каторге декабристам — призывал.
Наконец, Державин, как и Гораций, готов принять из рук музы лавровый венок и украсить им свое чело.
Пушкин, напротив, призывает музу «не требовать венца» и, провозглашая полную свободу поэта, равнодушно принимать «хвалу и клевету» и «не оспоривать глупца».
***
Четвертая строфа стихотворения, в которой Пушкин говорит о свободе, первоначально вылилась из-под его пера в таком виде:
И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые для песен я обрел,
Что вслед Радищеву восславил я свободу
И милосердие воспел.
Пушкин имел здесь в виду написанную Радищевым «Вольность» — революционный гимн, в котором были стихи
О вольность, вольность, дар бесценный,
Позволь, чтоб раб тебя воспел.
Работая в 1833 — 1835 годах над своим «Путешествием из Москвы в Петербург», откликаясь этим на радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву», Пушкин, конечно,
обратил особое внимание на следующие мысли Радищева:
«Не столп, воздвигнутый над тлением твоим, сохранит память твою в дальнейшее потомство. Не камень со иссечением имени твоего принесет славу твою в будущие столетия.
Слово твое, живущее присно и вовеки в творениях твоих, слово российского племени, тобою в языке нашем обновленное, прелетит в устах народных за необозримый горизонт
столетий». И далее: «Творения твои да повествуют нам о том, житие твое да скажет, почто ты славен».
Эти строки, обращенные Радищевым к Ломоносову, можно до известной степени считать также навеянными одой Горация...
Мы приводим здесь широко известное пушкинское стихотворение полностью, чтобы читатель мог сравнить его с другими переложениями оды Горация и видеть, насколько творение
Пушкина звучнее, ярче, блистательнее, вдохновеннее.
Exegi monumentum
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгуз, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
***
Само собою разумеется, что николаевская цензура не разрешила печатать в этом виде пушкинское стихотворение. Оно было опубликовано лишь в 1841 году, в посмертном
издании произведений поэта, с исправлениями Жуковского. Стремясь провести стихотворение через цензуру, Жуковский исказил пушкинский текст.
«Александрийский столп» в первой строфе стихотворения он заменил «Наполеоновым столпом», имея, очевидно, в виду Вандомскую колонну в Париже. Но этим он лишь усилил
звучание пушкинской мысли, ибо ни в какое сравнение с гением Наполеона не мог идти «воспитанный под барабаном» «лихой капитан» Александр I.
Была искажена Жуковским и четвертая строфа:
И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что прелестью живой стихов я был полезен
И милость к падшим призывал.
В таком виде строфа была высечена на памятнике Пушкину в Москве и лишь после революции восстановлена в первоначальной авторской редакции.
***
Тема горациевой оды привлекла к себе и внимание Маяковского. Стоя перед памятником Пушкину в Москве, он говорил:
Мне бы
памятник при жизни
полагается по чину.
Заложил бы
динамиту
— ну-ка,
дрызнь!
Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!
И в первом вступлении в поэму «Во весь голос»:
Мой стих дойдет
через хребты веков
и через головы
поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
но он дойдет не так, —
не как стрела
в амурно-лировой охоте,
не как доходит
к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
трудом
громаду лет прорвет
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.
..........................................
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди, —
пускай нам
общим памятником будет
построенный
в боях
социализм.
Так идею о бессмертии поэта отразил в наши дни поэт советской эпохи... |
| |
|
| |
Сегодня я нечаянно открыл Вашу „Историю в рассказах“ и поневоле зачитался. Вот как надобно
писать!»...
Это было 27 января 1837 года.
В своей книге «Дуэль и смерть Пушкина» П. Е. Щеголев впервые опубликовал запись В. А. Жуковского о том, как провел Пушкин утро того дня: «Встал весело, в 8 часов, —
после чего много писал — часу до 11-го. С 11-ти обед, — ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни, — потом увидел в окно Данзаса, в дверях встретил радостно.
Вошли в кабинет, запер дверь. — Через несколько минут послал за пистолетами. — По отъезде Данзаса начал одеваться, вымылся весь, все чистое; велел подать бекешь; вышел
на лестницу. — Возвратился. — Велел подать в кабинет большую шубу и пошел пешком до извозчика. Это было в 1 час».
Эта краткая, предельно сжатая запись опровергает установившуюся версию о том, будто, выехав из дома, Пушкин случайно встретил у Цепного моста, близ Летнего сада,
своего лицейского товарища К. К. Данзаса и предложил ему быть свидетелем одного разговора с его секундантом.
Версия эта была придумана и поддерживалась на следствии и самим Данзасом, чтобы смягчить его вину за участие в дуэли.
Пушкин действительно встал в день дуэли в 8 часов и в 9 часов утра получил от секунданта своего противника, атташе французского посольства д’Аршиака, письмо, в котором
тот сообщал, что считает необходимым встретиться с секундантом поэта. На это Пушкин ответил:
«Виконт, я не имею ни малейшего желания посвящать петербургских зевак в мои семейные дела; поэтому я не согласен ни на какие переговоры между секундантами. Я привезу
моего лишь на место встречи. Так как вызывает меня и является оскорбленным г-н Геккерен, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю,
будь то хотя бы его ливрейный лакей. Что касается часа и места, то я всецело к его услугам. По нашим, по русским, обычаям этого достаточно. Прошу Вас поверить, виконт,
что это мое последнее слово и что более мне нечего ответить относительно этого дела; и что я тронусь из дому лишь для того, чтобы ехать на место.
Благоволите принять уверение в моем совершенном уважении
А. Пушкин».
Получив этот ответ, д’Аршиак тотчас же отправил еще одно письмо Пушкину, в котором настаивал на встрече секундантов перед дуэлью. Он писал, что не может быть и речи о
том, чтобы кто-то доставал Пушкину секунданта, и подчеркнул, что если поэт откажется от этого требования Геккерена, тот будет рассматривать это, как отказ Пушкина дать
ему удовлетворение.
Пушкин, по словам Данзаса, поехал вместе с ним во французское посольство, представил его д’Аршиаку как своего секунданта и затем уехал, закончив свои объяснения
словами:
— Теперь я вам могу сказать только одно: если дело это не закончится сегодня же, то в первый же раз, как я встречу Геккерена, — отца или сына, — я им плюну в
физиономию.
Выработанные секундантами условия дуэли были очень тяжелые: стреляться на расстоянии десяти шагов друг от друга и, если не будет результата, возобновить поединок.
Пушкин принял эти условия, даже не прочитав их...
***
Жуковский писал впоследствии отцу поэта, что Пушкин спокойно дожидался у себя развязки. Он занимался «Современником», читал только что вышедшую тогда «Историю России
в рассказах для детей»...
Что же представляла собой книга молодой писательницы?
Она открывается небольшим стихотворным обращением В. А. Жуковского к детям:
Страна, где мы впервые
Вкусили сладость бытия,
Поля, холмы родные,
Родного неба милый свет,
Знакомые потоки,
Златые игры первых лет
И первых лет уроки,
Что вашу прелесть заменит?
О родина святая!
Какое сердце не дрожит,
Тебя благословляя?
Дальше идет спокойный неторопливый рассказ Ишимовой.
«СЛАВЯНЕ ДО 862 ГОДА ХРИСТИАНСКОГО
ЛЕТОИСЧИСЛЕНИЯ.
Милые дети! Вы любите слушать чудные рассказы о храбрых героях и прекрасных царевнах, вас веселят сказки о добрых и злых волшебницах. Но, верно, для вас еще приятнее
будет слышать не сказку, а быль, то есть сущую правду.
Послушайте же, я расскажу вам ее о детях ваших предков. Ведь вы Знаете, что такое предки? Это дедушки и бабушки ваших дедушек и бабушек; это люди, от которых произошли
через несколько поколений ваши родители. Стало быть, для вас приятно будет узнать, где и как они жили.
В старину в отечестве вашем России не было таких прекрасных городов, как наш Петербург и Москва. На тех местах, где вы любуетесь теперь красивыми строениями, где вы
так весело бегаете в тени прохладных садов, некогда видны были непроходимые леса, топкие болота и дымные избушки! Местами были и города, но вовсе не такие обширные,
как в наше время: в них жили люди красивые лицом и станом, гордые славными делами предков, честные, добрые и ласковые люди, но страшные и непримиримые на войне. Их
называли славянами.
Какое прекрасное имя, не правда ли, милые дети? Верно и самые маленькие из вас понимают, что значит слава. Славяне старались доказать, что не даром их называют так, и
отличались всеми хорошими качествами, которыми можно заслужить славу.
Они были так честны, что в обещаниях своих, вместо клятв, говорили только: "Если я не сдержу моего слова, то да будет мне стыдно!" — и всегда исполняли обещанное; так
храбры, что и отдаленные народы боялись их; так ласковы и гостеприимны, что наказывали того хозяина, у которого гость был чем-нибудь оскорблен.
...Они почитали начальником своим того, кто более всех отличался на войне; а как они все были храбры, то иногда случалось, что таких начальников было много. Каждый из
них хотел приказывать по-своему, народ не знал, кого слушать, и от того были у них беспрестанные споры и несогласия. А ведь вы знаете, как несносны ссоры? И вам в
ваших маленьких делах верно случалось уже испытать, какие неприятные следствия имеют они, и какая разница в чувствах и положении вашем, когда все окружающие вас
довольны вами...».
Пушкин, конечно, лишь бегло ознакомился в то утро с томиком «Истории», в котором было 270 страниц.
Может быть, он обратил внимание и на этот отрывок:
«НАЧАЛО МОСКВЫ. ОТ 1146 ДО 1155 ГОДА.
...Эта маленькая, бедная Москва вовсе не походила тогда на нашу нынешнюю белокаменную гордую Москву! — рассказывала Ишимова детям. — Еще не прошло и года от ее
построения. Многие еще и не называли ее Москвою, но Кучковым. Это название произошло от того, что прежде на месте, где она построена, было несколько сел и деревень
богатого боярина Степана Ивановича Кучка... Красивые места по берегам реки Москвы так понравились (Юрию Владимировичу Долгорукому), что он вздумал основать тут город
и назвал его по имени реки — Москвою...».
Страницы из «Истории» Ишимовой были последними, прочитанными Пушкиным утром в день дуэли...
«История России в рассказах для детей» Ишимовой, получившая столь высокую оценку Пушкина, вышла в шести томах и не раз переиздавалась.
Она охватывала историю России начиная с 862 года — года образования Руси — до первых десятилетий девятнадцатого века.
Окрыленная отзывом Пушкина о ее первом труде, писательница неутомимо трудилась до конца своей жизни, она скончалась в 1881 году. Большой популярностью пользовались ее
книги: «Исторические рассказы», «Бабушкины уроки, или Русская история для маленьких детей», «Маменькины уроки, или Всеобщая история в разговорах для детей», «Каникулы
1849 года, или Поездка в Москву», «Первое чтение и первые уроки для детей», «Сокращенная русская история» и другие.
***
Рядом с «Историей» Ишимовой на столе у Пушкина лежала в то утро еще одна книга: «Сборник произведений Мильмана, Боульса, Вильсона и Барри Корнуоля» на английском
языке, изданная в Париже в 1829 году.
В ней Пушкиным были отмечены пять очерков Барри Корнуоля: «Сокол», «Людовик Сфорца», «Любовь, излеченная снисхождением», «Средство побеждать» и «Амелия Уентуорт».
Утром 27 января 1837 года он отправил сборник Ишимовой с просьбою перевести эти очерки для «Современника»...
Они появились в восьмой книге журнала за 1837 год в переводе Ишимовой, уже после смерти поэта.
Не будем передавать их содержание, остановимся лишь на небольшом отрывке из очерка «Сокол».
Речь в нем идет об одном из старинных преданий, о котором упоминает и Боккаччо. Некий Фредериго, из рода Альбериги, растратив все свое состояние, обеднел. У него
остался только сокол. Когда к нему пришла любимая им девушка Джиана, у него не было чем угостить ее, и он решил приготовить для нее редкое и лакомое кушанье из сокола.
Драматический очерк открывается монологом Фредериго, который Пушкин перевел еще в 1835 году:
О бедность! Затвердил я наконец
Урок твой горький! Чем я заслужил
Твое гоненье, властелин враждебный,
Довольства враг, суровый сна мутитель!..
Что делал я, когда я был богат,
О том упоминать я не намерен!
В молчании добро должно твориться,
Но нечего об этом толковать.
Здесь пищу я найду для дум моих,
Я чувствую, что не совсем погибнул
Я с участью моей.
Ишимова так перевела этот отрывок в прозе, уже после смерти Пушкина:
«О бедность! Пойму ли я наконец твой горький урок! Ты, имеющая так много власти на этой прекрасной земле, ты, суровая противница утешительного довольства, ты,
нарушительница сна, скажи, что сделал я тебе, что ты так жестоко преследуешь меня! Не заставляй меня говорить о том, как я поступал во время счастья; добро, сделанное
нами, погребено в тайниках его — но прочь эта мысль: она слишком маловажна, чтобы остановиться на ней. Я чувствую теперь, что дух мой не совсем упал с богатством».
***
В последний год своей жизни Пушкин много работал, и это не давало ему возможности лично заняться переводом Барри Корнуоля. Пушкину понравился слог Ишимовой, он знал,
что она хорошо владеет английским языком, и за пять дней до дуэли, в пятницу, 22 января, поэт лично посетил ее, чтобы просить перевести очерки.
Не застав Ишимову дома, он написал ей в понедельник, 25 января:
«Милостивая государыня
Александра Осиповна,
на днях имел я честь быть у Вас и крайне жалею, что не застал Вас дома. Я надеялся поговорить с Вами о деле. Петр Александрович (Плетнев. — Л. Г.) обнадежил меня, что
Вам угодно будет принять участие в издании „Современника“. Заранее соглашаюсь на все Ваши условия и спешу воспользоваться Вашим благорасположением: мне хотелось
познакомить русскую публику с произведениями Barry Cornwall. Не согласитесь ли Вы перевести несколько из его драматических очерков? В таком случае буду иметь честь
препроводить к Вам его книгу.
С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивая государыня,
Вашим покорнейшим слугою.
25 янв. 1337. А. Пушкин»
Ишимову взволновало письмо Пушкина. Она понятия не имела о том, на грани какой катастрофы находился он в те дни, и в ответ на письмо написала ему на следующий день,
во вторник, 26 января:
«Милостивый государь
Александр Сергеевич!
Не могу описать Вам, сколько я сожалела в пятницу, приехав домой спустя десять минут после Вас! И это произошло от того, что я ожидала Вас уже в четыре часа, а не в
три...
Сегодня получила я письмо Ваше, и скажу Вашими же словами: заранее соглашаюсь на все переводы, какие Вы мне предложите, и потому с большим удовольствием получу от Вас
книгу Barry Cornwall. Только вот что: мне хотелось бы как можно лучше исполнить желание Ваше насчет этого перевода, а для этого, я думаю, нам нужно было бы поговорить
о нем. Итак, если для Вас все равно, в которую сторону направить прогулку Вашу завтра, то сделайте одолжение зайдите ко мне. Кроме добра, которое, вероятно, произойдет
от того для перевода моего — Вы этим очень успокоите совесть мою, которая все еще напоминает мне о моей неисправности перед Вами в пятницу.
Искренне уважающая Вас и готовая к услугам Вашим
Александра Ишимова».
На обороте: «Его высокородию милостивому государю Александру Сергеевичу Пушкину. У Конюшенного моста, в доме князя Волконского».
Получив письмо Ишимовой, Пушкин не мог, конечно, «направить свою прогулку» в среду, 27 января, в день дуэли, в сторону жилища Ишимовой. Он написал ей:
«Милостивая государыня
Александра Осиповна,
крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы,
отмеченные карандашом, переведите их, как умеете, — уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу „Историю в рассказах“ и поневоле
зачитался. Вот как надобно писать!
С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивая государыня,
Вашим покорнейшим слугою
27 янв. 1837 А. Пушкин».
Не имея понятия о предстоящей дуэли и не получив еще письма, Ишимова, конечно, ждала Пушкина, быть может, даже вышла ему навстречу. Но поэт уже не мог явиться: в
третьем часу дня, когда посланный вручил ей письмо и книгу, Пушкин направлялся пешком из своей квартиры в находившуюся неподалеку от его дома кондитерскую Вольфа и
Беранже, чтобы встретиться там со своим секундантом Данзасом, как он с ним утром условился, и вместе отправиться к месту дуэли.
Написанное Пушкиным за несколько часов до дуэли письмо поражает необычайным спокойствием, изумительной точностью в деле, касавшемся «Современника». Даже почерк письма
— обычный, ровный, спокойный — свидетельствует о большой выдержке поэта.
Вечером, в тот день начались предсмертные страдания Пушкина, продолжавшиеся до пятницы, 29 января. Через сорок шесть часов Пушкина не стало... |
| |
|
| |
П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина. СПб., 1873.
П. В. Анненков. Пушкин в Александровскую эпоху. СПб., 1874.
H. С. Ашукин. Как работал Пушкин. М., Радиоиздат, 1936.
П. Бартенев. Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей за 1851 – 1860 гг. М., Изд. М. Сабашникова, 1925.
B. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. VII. М., Изд-во АН СССР, 1955.
Н. Бельчиков. Архив А. С. Пушкина. – «Архивное дело», вып: XIII. М., 1927.
Н. В. Берг. Сельцо Захарово. – «Москвитянин», 1851, № 9–10.
Д. Благой. Творческий путь Пушкина (1813–1826). М.–Л., Изд-во АН СССР, 1950.
К. П. Богаевская. Пушкин в печати за сто лет (1837–1938). М., Соцэкгиз, 1938.
Н. В. Богословский. Пушкин о литературе. М., Гослитиздат, 1962.
C. М. Бонди. Новые страницы Пушкина. М., Изд. «Мир», 1931.
Н. Л. Бродский. Комментарии к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». М., Гослитиздат, 1957.
В. Брюсов. Мой Пушкин. М.–Л., ОГИЗ, 1929.
В. Вересаев. Пушкин в жизни. T. I–II. М., Изд. «Советский писатель», 1936.
В. Вересаев. Спутники Пушкина. T. I–II. М., Изд. «Советский писатель», 1937.
Ф. Ф. Вигель. Записки. – «Русский Архив», СПб., 1891.
В. Виноградов. Язык Пушкина. М.–Л., Изд-во АН СССР, 1935.
B. Виноградов. Проблема авторства и литературных стилей. М., Гослитиздат, 1961.
П. А. Вяземский. Записные книжки (1813–1848). М., Изд-во АН СССР, 1963.
Н. Гастфрейнд. Товарищи Пушкина по Царскосельскому лицею. T. I–III. СПб., 1912–1913.
А. И. Герцен. Собрание сочинений. М., Гослитиздат, 1954.
C. Я. Гессен. Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников. Л., Гослитиздат, 1936.
С. Я. Гессен. Разговоры Пушкина. Л., Изд. «Федерация», 1929.
С. Я. Гессен. Пушкин в Каменке. – «Литературный современник», 1935, № 7.
С. Я. Гессен. Книгоиздатель Александр Пушкин. Л., Изд-во АН СССР, 1930.
Н. В. Гоголь. Собрание сочинений, т. VI. М., Изд-во АН СССР, 1941.
Б. П. Городецкий. Лирика Пушкина. М.–Л., Изд-во АН СССР, 1962.
М. Горький. О Пушкине. М.–Л., Изд-во АН СССР, 1937.
Н. И. Греч. Записки о моей жизни. Л., Изд-во АН СССР, 1930.
Леонид Гроссман. Пушкин. М., Изд. «Молодая гвардия», 1958.
Леонид Гроссман. Записки д’Аршиака. Харьков, Изд. «Пролетарий», 1930.
Я. К. Грот. Пушкинский лицей (1811–1817). СПб., 1911.
Я. К. Грот. Пушкин и его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1899.
Дневник А. С. Пушкина (1833–1835). Труды Государственного Румянцевского музея. Вып. 1. М.–Л., ОГИЗ, 1923.
Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений, т. X. М., Гослитиздат, 1958.
Б. С. Земенков. Памятные места Москвы. М., Изд. «Московский рабочий», 1959.
Д. Кобеко. Императорский царскосельский лицей, наставники и питомцы (1811–1843). СПб., 1911.
Н. О. Лернер. Рассказы о Пушкине. Л., Изд. «Прибой», 1929.
Н. О. Лернер. А. С. Пушкин. Труды и дни. М., 1910.
Летописи Государственного литературного музея, т. 1. М., Изд. Гослитмузея, 1936.
Литературное наследство, т. 16–18. М., Изд-во АН СССР, 1934.
Литературное наследство, т. 58. М., Изд-во АН СССР, 1951.
А. В. Луначарский. Русская литература. М., Гослитиздат, 1947.
Материалы для истории русской книжной торговли. СПб., 1879.
Б. С. Мейлах. Пушкин и его эпоха. М., Гослитиздат, 1958.
Б. С. Мейлах. Пушкин в литературных объединениях декабристов. – «Красная новь», 1936, № 1.
Б. Л. Модзалевский. Библиотека А. С. Пушкина. СПб., 1910.
Б. Л. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором. Л., Изд. «Парфенон», 1922.
Б. Л. Модзалевский. А. П. Керн. Л., Изд. М. Сабашникова, 1924.
Б. Л. Модзалевский и Б. В. Томашевский. Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском доме. М.–Л., Изд-во АН СССР, 1937.
М. В. Нечкина. Пушкин и декабристы. М., Изд. «Правда», 1949.
Ю. Г. Оксман. Пушкин – литературный критик и публицист. – Собрание сочинений. А. С. Пушкин. T. VI. М., Гослитиздат, 1962.
Ю. Г. Оксман. От «Капитанской дочки» А. С. Пушкина до «Записок охотника» И. С. Тургенева. Саратов, 1959.
Л. Н. Павлищев. Из семейной хроники. – «Исторический Вестник», 1888, т. XXXI и след.
А. Я. Панаева. Воспоминания. Л., Гослитиздат, 1927.
С. М. Петров. Исторический роман А. С. Пушкина. М., Изд-во АН СССР, 1953.
М. П. Погодин. О «Борисе Годунове». – «Русский Архив». М., 1865.
Пушкин в воспоминаниях современников. Л., Гослитиздат, 1950.
Пушкин и его современники. Материалы и исследования, вып. III. 1909.
Пушкин. Исследования и материалы, т. I–II. М., Изд. Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР, 1956.
Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 1–6. М.–Л., Изд-во АН СССР, 1936–1941.
Пушкинская Москва. Путеводитель. М., Изд. «Московский рабочий», 1937.
И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма. М., Гослитиздат, 1956.
50 лет Пушкинского дома (1905–1955). М.–Л., Изд. Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР, 1956.
Е. Ф. Розен. Россия и Баторий. СПб., 1833.
Рукою Пушкина. М.–Л., Изд. «Academia», 1935.
Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати (1814–1837). М., 1914.
Н. П. Смирнов-Сокольский. Прижизненные издания Пушкина. М., Изд. Всесоюзной книжной палаты, 1962.
B. А. Соллогуб. Воспоминания. СПб., 1887.
C. Сухонин. Дела III отделения об А. С. Пушкине. СПб., 1906.
И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений, т. XI. М., Гослитиздат, 1956.
А. Н. Ульянский. Няня Пушкина. М.–Л., Изд-во АН СССР, 1940.
И. Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина. М., Гослитиздат, 1953.
М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества Пушкина, т. I. М., Изд-во АН СССР, 1951.
М. А. Цявловский. Статья о Пушкине. М., Изд-во АН СССР, 1962.
М. А. Цявловский. Книга воспоминаний о Пушкине. М., Изд. «Мир», 1931.
Н. Г. Чернышевский. Александр Сергеевич Пушкин. Его жизнь и сочинения. СПб., 1856.
П. Е. Щеголев. Пушкин. Очерки. СПб., 1913.
П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. М.–Л., ОГИЗ, 1928.
П. Е. Щеголев. Пушкин и мужики. М., Изд. «Федерация», 1928.
И. Эйгес. Музыка в жизни и творчестве Пушкина. М., Музгиз, 1937.
Абрам Эфрос. Рисунки поэта. М.» Изд. «Academia», 1933.
Абрам Эфрос. Пушкин-портретист. М., Изд. Гослитмузея, 1946.
Абрам Эфрос. Автопортрет Пушкина. М., Изд. Гослитмузея, 1945.
А. Яцевич. Пушкинский Петербург. Л., Изд. «Пушкинского общества», 1935. |
|
1. Источник: Гессен И. А. "Все волновало нежный ум...". Пушкин среди
книг и друзей. – М.: Наука, 1965. – 510 с.
На страницах настоящей книги автор рассказывает о друзьях Пушкина в обычном смысле этого слова и о друзьях-книгах. Это своего рода жизнеописание поэта, небольшие
биографические этюды, написанные ясным языком, дающие представление о жизни и творчестве поэта.
Основываясь на строго документальных фактах жизни и творческого пути Пушкина, автор рассказывает, как читал поэт ту или иную стоявшую на полках его библиотеки книгу,
какие отметки делал на полях, как отразилось это в его произведениях.
Читая этюды А. И. Гессена, мы как бы переносимся в обстановку далекой пушкинской поры. ( вернуться)
2. Прочь, непосвященные (лат.). ( вернуться)
3. Либитина – богиня похорон, смерти. ( вернуться)
4. Дева безмолвная – непорочная жрица, весталка. ( вернуться)
5. Ауфид – река в Апулии, на родине Горация. ( вернуться)
6. Давн – мифический царь Северной Апулии. ( вернуться)
7. В Дельфах был храм Аполлона, покровителя поэтов. ( вернуться)
|
| |
| |
|
| |
|
|
|
