| |
АРКАДИЙ ПЕТРОВИЧ ГАЙДАР
(1904 – 1941)
ШКОЛА
(продолжение)[ 1] |
| |
|
| |
Прошло полгода.
Письмо, адресованное мною к матери, в солнечный апрельский день было опущено на вокзале.
"Мама!
Прощай, прощай! Уезжаю в группу славного товарища Сиверса, который бьется с белыми войсками корниловцев и калединцев. Уезжает нас трое. Дали нам документы из сормовской
дружины, в которой состоял я вместе с Галкой. Мне долго давать не хотели, говорили, что молод. Насилу упросил я Галку, и он устроил. Он бы и сам поехал, да слаб и
кашляет тяжело. Голова у меня горячая от радости. Все, что было раньше, – это пустяки, а настоящее в жизни только начинается, оттого и весело..."
На третий день пути, во время шестичасовой стоянки на какой-то маленькой станции, мы узнали о том, что в соседних волостях не совсем спокойно: появились небольшие
бандитские шайки и кое-где были перестрелки кулаков с продотрядами. Уже поздно ночью к составу подали паровоз. Я и мои товарищи лежали бок о бок на верхних нарах
товарного вагона. Заслышав мерное постукивание колес и скрип раскачиваемого вагона, я натянул на себя покрепче выписанное мне Галкой драповое пальто и собрался спать.
Из темноты слышался храп, покашливание, почесывание. Те, кому удалось протиснуться на нары, спали. С полу же, с мешков, из плотной кучи устроившихся кое-как то и
дело доносилось ворчание, ругательства и тычки в сторону напиравших соседей.
– Не пхайся, не пхайся, – спокойно ворчал бас. – Чего ты меня с моего мешка пхаешь? А то я так тебя пхну, что и не запхаешься!
– Гляди-ка, черт! – взвизгнул озлобленный бабий голос. – Куды же ты мне прямо сапожищами в лицо лезешь? А-ах, черт, а-ах, окаянный!
Вспыхнула спичка, тускло осветив шевелившуюся груду сапог, мешков, корзин, кепок, рук и ног, погасла, и стало еще темнее. Кто-то в углу монотонно рассказывал усталым,
скрипучим голосом длинную, нудную историю своей печальной жизни. Кто-то сочувственно попыхивал цигаркой. Вагон вздрагивал, как искусанная оводами лошадь, и неровными
толчками продвигался по рельсам.
Проснулся я оттого, что один из моих спутников дернул меня за руку. Я поднял голову и почувствовал, как из распахнутого окна струя приятного холодного воздуха
освежающе плеснула мне на помятое лицо. Поезд шел тихо, должно быть на подъем. Огромное густое зарево обволокло весь горизонт. Над заревом, точно опаленные огнем
пожара, потухали светлячки звезд и таяла побледневшая луна.
– Земля бунтует, – послышалось из темного угла чье-то спокойное, бодрое замечание.
– Плети захотела, – оттого и бунтует, – тихо и озлобленно ответил противоположный угол.
Сильный треск оборвал разговоры. Вагон качнуло, ударило, я слетел с нар на головы расположившихся на полу. Все смешалось, и черное нутро вагона с воплями кинулось в
распахнутую дверь теплушки.
Крушение.
Я неловко бухнулся в канаву возле насыпи, еле успел вскочить, чтобы не быть раздавленным спрыгивавшими людьми. Два раза ударили выстрелы. Рядом какой-то человек,
широко растопырив дрожащие руки, торопливо говорил:
– Это ничего... Это ничего... Только не надо бежать, а то они откроют стрельбу. Это же не белые, это здешние станичники. Они только ограбят и отпустят.
К вагону подбежали двое с винтовками, крича:
– Зз...алезай!.. Зз...алезай обратно! Куда выскочили?
Народ шарахнулся к теплушкам. Оттолкнутый кем-то, я оступился и упал в сырую канаву. Распластавшись, быстро, как ящерица, я пополз к хвосту поезда. Наш вагон был
предпоследним, и через минуту я очутился уже наравне с тускло посвечивающим сигнальным фонарем заднего вагона. Здесь стоял мужик с винтовкой. Я хотел было повернуть
обратно, но человек этот, очевидно заметив кого-то с другой стороны насыпи, побежал туда. Один прыжок – и я уже катился вниз по скату скользкого глинистого оврага.
Докатившись до дна, я встал и потащился к кустам, еле поднимая облипшие глиной ноги.
Ожил лес, покрытый дымкой молодой зелени. Где-то далеко задорно перекликались петухи. С соседней поляны доносилось кваканье вылезших погреться лягушек. Кое-где в тени
лежали еще островки серого снега, но на солнечных просветах прошлогодняя жесткая трава была суха. Я отдыхал, куском бересты счищая с сапог пласты глины. Потом взял
пучок травы, обмокнул его в воду и вытер перепачканное грязью лицо.
Места незнакомые. Какими дорогами выбираться на ближайшую станцию? Где-то собаки лают – должно быть, деревня близко. Если пойти спросить? А вдруг нарвешься на
кулацкую засаду? Спросят – кто, откуда, зачем. А у меня документ да еще в кармане маузер. Ну, документ, скажем, в сапог можно запрятать. А маузер? Выбросить?
Я вынул его, повертел. И жалко стало. Маленький маузер так крепко сидел в моей руке, так спокойно поблескивал вороненой сталью плоского ствола, что я устыдился своей
мысли, погладил его и сунул обратно за пазуху, во внутренний, приделанный к подкладке потайной карман.
Утро было яркое, гомонливое, и, сидя на пенёчке посреди желтой полянки, не верилось тому, что есть какая-то опасность.
"Пинь, пинь... таррах" – услышал я рядом с собой знакомый свист. Крупная лазоревая синица села над головой на ветку и, скосив глаз, с любопытством посмотрела на меня.
"Пинь, пинь... таррах... здравствуй!" – присвистнула она, перескочив с ноги на ногу.
Я невольно улыбнулся и вспомнил Тимку Штукина. Он звал синиц дурохвостками. Ведь вот, давно ли еще?.. И синицы, и кладбище, игры... А теперь поди-ка... И я нахмурил
лоб. Что же делать все-таки?
Совсем недалеко щелкнул бич и послышалось мычание. "Стадо, – понял я. – Пойду-ка спрошу у пастуха дорогу. Что мне пастух сделает? Спрошу, да и скорей с глаз долой".
Небольшое стадо коров, лениво и нехотя отрывавших клочки старой травы, медленно двигалось вдоль опушки. Рядом шел старик пастух с длинной увесистой палкой. Неторопливой
и спокойной походкой гуляющего человека я подошел к нему сбоку!
– Здорово, дедушка!
– Здорово! – ответил он не сразу и, остановившись, начал оглядывать
меня.
– Далече ли тут до станции?
– До станции? До какой же тебе станции?
Тут я замялся. Я даже не знал, какая станция мне нужна, но старик сам выручил меня:
– До Алексеевки, что ли?
– Как раз же, – согласился я. – До нее самой. А то я шел, да сплутал немного.
– Откуда идешь-то?
Опять я запнулся.
– Оттуда, – насколько мог спокойнее ответил я, неопределенно махая рукой в сторону видневшейся у горизонта деревушки.
– Гм... оттуда... Значит, с Деменева, что ли?
– Как раз прямо с Деменева.
Тут я услышал ворчание собаки и шаги. Обернувшись, я увидел подходившего к старику здоровенного парня, должно быть подпаска.
– Чегой-то тут, дядя Лександр? – спросил он, не переставая жевать ломоть ржаного хлеба.
– Да вот, прохожий человек... Дорогу на станцию Алексеевку спрашивает. А говорит, что идет сам из Деменева.
Парень опустил ломоть и, выпялив на меня глаза, спросил недоумевая:
– То-ись, как же это?
– Я уж и сам не знаю как, когда Деменево в аккурат при самой станции стоит. Что Алексеевка, что Деменево – все одно и то же. И как его сюда занесло?
– В село обязательно отправить надо, – спокойно посоветовал парень. – Пусть там на заставе разбирают. Мало ли чего он набрешет!
Хотя я и не знал еще, что такое за застава, которая "все разберет", и как она разбирать будет, но мне уже не захотелось идти на село по одному тому, что села здесь
были богатые и неспокойные. И поэтому, не дожидаясь дальнейшего, я сильным прыжком отскочил от старика и побежал от опушки в лес.
Парень скоро отстал. Но проклятая собака успела дважды укусить меня за ногу. Несмотря на толстые голенища сапог, ее острые зубы сумели пройти до кожи. Впрочем, боли я
тогда не почувствовал, как не чувствовал нахлестывания веток, растопыривших цепкие пальцы перед моим лицом, ни кочек, ни пней, попадавших под ноги.
Так проблудил я по лесу до вечера. Лес был не дикий, так как торчали пни срубленных деревьев.
Чем больше старался я забраться вглубь, тем реже становились деревья и чаще попадались поляны со следами лошадиных копыт и навоза. Наступала ночь. Я устал, был голоден
и исцарапан. Нужно было думать о ночлеге. Выбрав укромное сухое местечко под кустом, положил под голову чурбан и лег. Усталость начала сказываться. Щеки горели, и
побаливала прокушенная собакой нога. "Засну, – решил я. – Сейчас ночь, никто меня здесь не найдет. Я устал... засну, а утром что-нибудь придумаю".
Засыпая, вспомнил Арзамас, пруд, нашу войну на плотах, свою кровать со старым теплым одеялом. Еще вспомнил, как мы с Федькой наловили голубей и изжарили их на Федькиной
сковороде. Потом тайком съели. Голуби были такие вкусные...
По верхушкам деревьев засвистел ветер. Пусто и страшно показалось мне в лесу. Теплым, душистым, как жирный праздничный пирог, всплыл в моем воображении прежний Арзамас.
Я крепче натянул на голову воротник и почувствовал, как непрошеная слеза скатилась по щеке. Я все-таки не плакал.
В эту ночь, коченея от холода, я вскакивал, бегал по полянке, пробовал залезть на березу и, чтобы разогреться, начинал даже танцевать. Отогревшись, ложился опять и
через некоторое время, когда лесные туманы забирали у меня тепло, вскакивал вновь. |
| |
|
| |
Опять взошло солнце, и стало тепло; затенькали пичужки, и приветливо закричали с неба веселые вереницы весенних журавлей. Я уже улыбался и радовался тому, что ночь
прошла и не было больше никаких пасмурных мыслей, кроме разве одной – где бы достать поесть.
Не успел я пройти и двухсот шагов, как услышал гогот гусей, хрюканье свиньи и сквозь листву увидел зеленую крышу одинокого хутора.
"Подкрадусь, – решил я. – Посмотрю, если нет ничего подозрительного, спрошу дорогу и попрошу немного поесть".
Встал за кустом бузины. Было тихо. Людей не было видно, из трубы шел легкий дымок. Стайка гусей вперевалку направлялась в мою сторону. Легкий хруст обломанной веточки
раздался сбоку от меня. Ноги разом напряглись, и я повернул голову. Но тотчас же испуг мой сменился удивлением. Из-за куста, в десяти шагах в стороне, на меня
пристально смотрели глаза притаившегося там человека. Человек этот не был, очевидно, хозяином хутора, потому что сам спрятался за ветки и следил за двором. Так
поглядели мы один на другого внимательно, настороженно, как два хищника, встретившихся на охоте за одной и той же добычей. Потом по молчаливому соглашению завернули
подальше в чащу и подошли один к другому.
Он был одного роста со мной. На мой взгляд, ему было лет семнадцать. Черная суконная тужурка плотно обхватывала его крепкую мускулистую фигуру, но на ней не было ни
одной пуговицы – похоже, что пуговицы были не случайно оторваны, а нарочно срезаны. К его крепким брюкам, заправленным в запачканные глиной хромовые сапоги, пристало
несколько сухих травинок.
– Что, – сказал он негромко, кивая головой в сторону хутора, – думаешь туда?
– Туда, – ответил я. – А ты?
– Не дадут, – проговорил он. – Я видел уже: там трое здоровенных мужиков. Мало ли на что попасть можно.
– А тогда как же... Ведь есть-то надо?
– Надо, – согласился он. – Только не Христа ради. Нынче милостыню не подают. Ты кто? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Ладно... Мы и сами достанем.
Одному трудно, я пробовал уже, а вдвоем достанем. Тут в кустах гуси бродят, здоровые.
– Чужие?
Он посмотрел на меня, как бы удивляясь нелепости моего замечания, и добавил тихо:
– Нынче чужого ничего нет – нынче все свое. Ты зайди за полянку и гони тихонько гуся на меня, а я за кустом спрячусь.
Наметив отбившегося от стайки толстого серого гуся, я преградил ему дорогу. Гусь повернулся и неторопливо пошел прочь, иногда останавливаясь и тыкаясь клювом в землю.
Шаг за шагом я подвигался, загоняя его к месту засады. Вот он почти поравнялся с кустом и вдруг, насторожившись, изогнул шею и посмотрел в мою сторону, как бы
озадаченный настойчивостью моего преследования. Постояв немного, он решительно направился назад, но тут с быстротою кота, бросающегося за выслеженным воробьем,
незнакомец метнулся из-за куста и крепко впился руками в гусиную шею. Птица едва успела крикнуть. Загоготало разом встревоженное стадо, и незнакомец с трепыхавшимся
гусем бросился в чащу. Я за ним.
Долго гусь еще хлопал крыльями, дергал лапами и, обессиленный, затих только тогда, когда мы очутились в укромном глухом овраге. Тогда незнакомец отшвырнул гуся и,
доставая табак, сказал, тяжело дыша:
– Хватит... Здесь можно и остановиться.
Новый товарищ вынул перочинный нож и стал потрошить гуся, молча и изредка поглядывая в мою сторону. Я набрал хворосту, навалил целую груду и спросил:
– Спички есть?
– Возьми, – и окровавленными пальцами он осторожно протянул коробок. – Не трать много.
Тут я как следует разглядел его. Налет пыли, осевший на коже, не мог скрыть ровной белизны подвижного лица. Когда он говорил, правый уголок его рта чуть вздрагивал и
одновременно немного прищуривался левый глаз. Он был старше меня года на два и, по-видимому, сильнее. Пока украденный гусь жарился на вертеле, распространяя вокруг
мучительно аппетитный запах, мы лежали на траве.
– Курить хочешь? – спросил незнакомец.
– Нет, не курю.
– Ты в лесу ночевал?.. Холодно, – добавил он, не ожидая ответа. – Ты как сюда попал? Тоже оттуда? – И он махнул рукой в сторону полотна железной дороги.
– Оттуда. Я убежал с поезда, когда его остановили.
– Документы проверяли?
– Нет, – удивился я. – Какие там документы - бандиты напали.
– А-а-а... – И он молча запыхтел папироской.
– Ты куда пробираешься? – после долгого молчания неожиданно спросил он.
– Я на Дон... – начал было я и замолчал.
– На До-он? – протянул он, привставая. – Ты... на Дон?
Быстрая и недоверчивая улыбка пробежала по его тонким потрескавшимся губам, прищуренные глаза широко раскрылись, но тотчас же потухли, лицо его стало равнодушным, и
он опросил лениво:
– Что же у тебя там, родные, что ли?
– Родные... – ответил я осторожно, потому что почувствовал, как он старается выпытать все обо мне, в сам умышленно остается в тени.
Он опять замолчал, повернул на другой бок гуся, с которого скатывались капли шипящего жира, и сказал спокойно:
– Я тоже в те места пробираюсь, только не к родным, а в отряд.
– К Сиверсу? – чуть не крикнул я, обрадовавшись.
Он улыбнулся:
– Не к Сиверсу, а к Саблину.
– Ну, так это все равно: они же всегда работали почти рядом. Хорошо-то как. Я ведь нарочно сказал тебе, что к родным, я сам к Сиверсу... Нас трое было, только я
отбился. Как же ты сюда попал?
Он рассказал мне, что учился в Пензе, приехал к дяде-учителю в находившуюся неподалеку отсюда волость, но в волости восстали кулаки, и он еле успел убежать.
Уплетая разорванного на части, обгоревшего и пахнувшего дымом гуся, мы долго и дружески болтали с ним. Я был счастлив, что нашел себе товарища. Прибавилось сразу
бодрости, и казалось, что теперь вдвоем нетрудно будет выкрутиться из ловушки, в которую мы оба попали.
– Ляжем спать, пока солнце, – предложил новый товарищ. – Сейчас хоть выспимся, а то ночью из-за холода глаз не сомкнуть.
Мы растянулись на лужайке, и вскоре я задремал. Вероятно, я и уснул бы, если бы не муравей, заползший мне в ноздрю. Я приподнялся и зафыркал. Товарищ уже спал. Ворот
его гимнастерки был расстегнут, и на холщовой подкладке я увидел вытисненные черной краской буквы: "Гр. А. К. К. ".
"Какое же это училище? – подумал я. – У меня, например, на пряжке пояса буквы А.Р.У., то есть Арзамасское реальное училище. А здесь Гр., потом А. К. К.". И так я
прикидывал и этак – ничего не выходило. "Спрошу, когда проснется", – решил я.
После жирной еды мне захотелось пить. Воды поблизости не было, я решил спуститься на дно оврага, где, по моим предположениям, должен был пробегать ручей. Ручей нашел,
но из-за вязкого берега подойти к нему было трудно. Я пошел вниз, надеясь разыскать более сухое место. По дну оврага, параллельно течению ручья, пролегала неширокая
проселочная дорога. На сырой глине я увидел отпечатки лошадиных подков и свежий конский навоз. Похоже было на то, что утром здесь прогоняли табун. Наклонившись, чтобы
поднять выпущенную из рук палочку, я заметил на дороге какую-то блестящую втоптанную в грязь вещичку. Я поднял ее и вытер. Это была сорванная с зацепки жестяная
красная звездочка, одна из тех непрочных, грубовато сделанных звездочек, которые красными огоньками горели в восемнадцатом году на папахах красноармейцев, на блузах
рабочих и большевиков.
"Как она очутилась здесь?" – подумал я, внимательно оглядывая дорогу. И, опять наклонившись, заметил пустую гильзу от трехлинейной винтовки.
Позабыв даже напиться, я понесся обратно к оставшемуся товарищу. Товарищ почему-то не спал и стоял возле куста, осматриваясь по сторонам и, по-видимому, разыскивая
меня.
– Красные! – крикнул я во все горло, подбегая к нему сбоку.
Он отпрыгнул согнувшись, как будто сзади него раздался выстрел, и обернулся ко мне с перекошенным от страха лицом.
Но, увидев только одного меня, он выпрямился и сказал сердито, пытаясь объяснить свой испуг:
– Ч-черт... гаркнул под самое ухо... Я не понял сначала, кто это.
– Красные, –гордо повторил я.
– Где красные? Откуда?
– Сегодня утром проходили. По всей дороге следы от подков, навоз совсем свежий... Гильза стреляная и вот это... – Я протянул ему звездочку.
Товарищ облегченно вздохнул:
– Ну, так бы и говорил. – И опять добавил, как бы оправдываясь: – А то кричит... Я черт знает что подумал.
– Идем скорей... идем по той же дороге. Дойдем до первой деревни, они, может быть, там еще отдыхают. Идем же, – торопил я, – чего раздумывать?
– Идем, – согласился он, как мне показалось, после некоторого колебания. – Да, да, конечно, идем.
Он провел рукой по шее, и опять передо мной мелькнули буквы на холщовой подкладке: "Гр. А. К. К. ".
– Слушай, - спросил я, – что означают у тебя эти буквы?
– Какие еще буквы? – недовольно спросил он, наглухо застегиваясь.
– А на воротнике?
– Черт их знает. Это не мой костюм. Я купил его по случаю.
– А-а... А я бы никогда не сказал, что по случаю, – весело, шагая рядом с ним, говорил я. – Костюм как нарочно по тебе сшит. Мне раз мать купила штаны по случаю, так
сколько, бывало, ни подтягивай, все сваливаются.
Чем ближе мы подходили к незнакомой деревеньке, тем чаще и чаще останавливался мой товарищ.
– Нечего торопиться, – убеждал он, – вечером в сумерках удобнее подойти будет. В случае, если отряда там нет, нас никто не заметит. Пройдем задами, да и только. А то
сейчас чужому человеку в незнакомой местности опасно!
Я соглашался с ним, что в сумерках разведать безопаснее, но меня брало нетерпение скорее попасть к своим, и я еле сдерживал шаг.
Не доходя до деревеньки, мой спутник остановился у заросшей кустарником лощины, предложил свернуть с дороги и обсудить, как быть дальше. В кустах он сказал мне:
– Я так думаю, что вдвоем на рожон переть нечего. Давай – один останется здесь, а другой проберется огородами к деревне и разузнает. Меня что-то сомнение берет. Тихо
уж очень, и собаки не лают. Красных там, может, и нет, а кулачье с винтовками наверное найдется.
– Давай тогда вдвоем проберемся.
– Вдвоем хуже. Чудак! – И он дружески похлопал меня по плечу. – Ты останься, а я один как-нибудь управлюсь, а то зачем тебе понапрасну рисковать? Ты ожидай меня здесь.
"Хороший парень, – подумал я, когда он ушел. – Странный немного, а хороший. Иной бы опасное на другого свалил или предложил жребий тянуть, а этот сам идти вызвался".
Вернулся он через час – раньше, чем я ожидал. В руках его была увесистая, по-видимому только что срезанная и обструганная дубинка.
– Скоро ты! – крикнул я. – Ну что же?
– Нету, – еще издалека замотал он головой. – И нет и не было вовсе! Должно быть, красные завернули на другую дорогу, к Суглинкам, это недалеко отсюда.
– Да хорошо ли ты узнал? – переспросил я упавшим голосом. – Неужели так и нет?
– Так-таки и нет. Мне в крайней избе старуха сказала, да еще мальчишка в огороде попался, тот тоже подтвердил. Видно, брат, заночуем здесь, а завтра дальше вслед.
Я опустился на траву и задумался. И тут-то подкралось ко мне первое сомнение в правдивости слов моего спутника. Смутила меня его палка. Палка была тяжелая, дубовая,
вырезанная налобком, то есть с шишкой на конце. Видно было, что он вырезал ее только что. До деревни отсюда около часа ходьбы. Если крадучись пробираться да
порасспросить и вернуться, тут как раз в два часа еле-еле управишься, а он ходил никак не больше часа и за это время успел еще дубовую палку вырезать и обделать. А
над нею одной с перочинным ножом возни не меньше получаса! Неужели он струсил, ничего не разузнал и просидел все время в кустах? Нет, не может быть, он же сам
вызвался идти разузнать. Зачем же тогда было ему вызываться? Да он и не похож на труса. Конечно, страшно, нечего и говорить, но ему и самому надо ведь как-то
выбираться. Натаскали охапку сухих листьев и улеглись рядом, укрывшись моим пальто. Так лежали молча с полчаса. Сырость от земли начинала холодить бок. "Листьев
набрали мало", – подумал я и поднялся.
– Ты чего? – полусонным недовольным голосом спросил товарищ. – Чего тебе не спится?
– Сыро... Ты лежи, я сейчас еще охапки две подброшу.
Рядом листву мы уже подобрали, и я пошел в кусты поближе к дороге. Луна только еще всходила, и в темноте было трудно разобраться. Попадались под руку сучья и ветки.
Тихий стук донесся со стороны дороги. Кто-то не то шел, не то ехал. Бросив охапку и стараясь не задевать веток, я направился к дороге.
По сырой, мягкой земле неторопливо и почти бесшумно подвигалась крестьянская подвода. Разговаривали вполголоса двое.
– Да ведь как сказать, – спокойно говорил один. – Да ведь если разобраться, он, может, и правильно говорил.
– Командир-от? – переспросил другой. – Конешно, может, и правильно. Да кабы они тут постоянно стояли, а то нынче приехали, поговорили – и дальше. А там придут опять
наши заправилы и хотя бы мне, к примеру, скажут: "Ах, такой-разэдакий, ты кулаков показывал, душа из тебя вон!" Красным что... Побыли, а сегодня опять подводы
наряжают, а наши-то всегда около. Вот тут и почеши затылок!
– Подводы наряжают?
– А то как же. С вечеру стучал Федор, солдат ихний, чтобы, значит, к двенадцати подводу.
Голоса стихли. Я стоял, не зная, что думать. Значит, правда, значит, красные все-таки в деревне. Значит, мой спутник обманул меня. Красные уезжают, а потом ищи их
опять. Надо скорее. Но зачем он обманул меня?
Первою мыслью было броситься одному и бежать по дороге на деревню. Но тут я вспомнил, что пальто мое осталось на полянке. "Надо все-таки вернуться, успею еще. Да и
этому оказать надо, хоть он и трус, а все-таки свой же".
Сбоку шорох. Я увидел, что мой товарищ выходит из-за кустов. Очевидно, он пошел вслед за мной и, так же спрятавшись, подслушивал разговор проезжавших мужиков.
– Ты что же это? – укоризненно и сердито начал было я.
– Идем! – вместо ответа возбужденно проговорил он.
Я сделал шаг в сторону дороги, он – за мной.
Сильный удар дубины сбил меня с ног. Удар был тяжел, хотя его и ослабила моя меховая шапка. Я открыл глаза. Опустившись на корточки, мой спутник торопливо
разглядывал при лунном свете вытащенный из кармана моих штанов документ.
"Вот что ему нужно было, – понял я. – Вот оно что: он вовсе и не трус, он знал, что в деревне красные и нарочно не сказал этого, чтобы оставить меня ночевать и
обокрасть. Он даже и не повстанец, потому что сам боится кулаков, он – настоящий белый".
Я сделал попытку привстать, с тем чтобы отползти в кусты. Незнакомец заметил это, сунул документы в свою кожаную сумку и подошел ко мне.
– Ты не сдох еще? – холодно спросил он. – Собака, нашел себе товарища! Я бегу на Дон, только не к твоему собачьему Сиверсу, а к генералу Краснову.
Он стоял в двух шагах от меня и помахивал тяжелой дубиной.
Тут-тук... – стукнуло сердце. – Тук-тук... – настойчивее заколотилось оно обо что-то крепкое и твердое. Я лежал на боку, и правая рука моя была на груди. И тут я
почувствовал, как мои пальцы осторожно, помимо моей воли, пробираются за пазуху, в потайной карман, где был спрятан папин подарок – мой маузер.
Если незнакомец даже и заметил движение моей руки, он не обратил на это внимания, потому что не знал ничего про маузер. Я крепко сжал теплую рукоятку и тихонько
сдернул предохранитель. В это время мой враг отошел еще шага на три – то ли затем, чтобы лучше оглядеть меня, а вернее всего затем, чтобы с разбегу еще раз оглушить
дубиной. Сжав задергавшиеся губы, точно распрямляя затекшую руку, я вынул маузер и направил его в сторону приготовившегося к прыжку человека.
Я видел, как внезапно перекосилось его лицо, слышал, как он крикнул, бросаясь на меня, и скорее машинально, чем по своей воле, нажал спуск...
Он лежал в двух шагах от меня со сжатыми кулаками, вытянутыми в мою сторону. Дубинка валялась рядом.
"Убит", – понял я и уткнул в траву отупевшую голову, гудевшую, как телеграфный столб от ветра.
Так, в полузабытьи, пролежал я долго. Жар спал. Кровь отлила от лица, неожиданно стало холодно, и зубы потихоньку выбивали дробь. Я приподнялся, посмотрел на
протянутые ко мне руки, и мне стало страшно. Ведь это уже всерьез! Все, что происходило в моей жизни раньше, было в сущности похоже на игру, даже побег из дома,
даже учеба в боевой дружине со славными сормовцами, даже вчерашнее шатанье по лесу, а это уже всерьез. И страшно стало мне, пятнадцатилетнему мальчугану, в черном
лесу рядом с по-настоящему убитым мною человеком... Голова перестала шуметь, и холодной росой покрылся лоб.
Подталкиваемый страхом, я поднялся, на цыпочках подкравшись к убитому, схватил валявшуюся на траве сумку, в которой был мой документ, и задом, не спуская с лежавшего
глаз, стал пятиться к кустам. Потом обернулся и напролом через кусты побежал к дороге, к деревне, к людям – только бы не оставаться больше одному. |
| |
|
| |
У первой хаты меня окликнули:
– Кого черт несет? Эй, хлопец! Да стой же ты, балда этакая!
Из тени от стены хаты отделилась фигура человека с винтовкой и направилась ко мне.
– Куда несешься? Откуда? – спросил дозорный, поворачивая меня лицом к лунному свету.
– К вам... – тяжело дыша, ответил я. – Ведь вы товарищи...
Он перебил меня!
– Мы-то товарищи, а ты-то кто?
– Я тоже... – отрывисто начал было я. И, почувствовав, что не могу отдышаться и продолжать говорить, молча протянул ему сумку.
– Ты тоже? – уже веселее, но еще с недоверием переспросил дозорный. – Ну, пойдем тогда к командиру, коли ты тоже!
Несмотря на поздний час, в деревне не спали. Ржали кони. Скрипели распахиваемые ворота – выезжали крестьянские подводы, и кто-то орал рядом:
– До-ку-кин!.. До-ку-кин!.. Куда ты, черт, делся?
– Чего, Васька, горланишь? – строго спросил мой конвоир, поравнявшись с кричавшим.
– Да Мишку ищу, – рассерженно ответил тот. – Нам сахар на двоих выдали, а ребята говорят, что его с караулом к эшелону вперед отсылают.
– Ну и отдаст завтра.
– Отдаст, дожидайся! Будет утром чай пить и сопьет зараз. Он на сладкое падкий, черт!
Тут говоривший заметил меня и, сразу переменив тон, спросил с любопытством:
– Кого это ты, Чубук, поймал? В штаб ведешь? Ну, веди, веди. Там ему покажут. У, сволочь... – неожиданно выругал он меня и сделал движение, как бы намереваясь
подтолкнуть меня концом приклада.
Но мой конвоир отпихнул его и сказал сердито!
– Иди, иди... Тебя тут не касается. Нечего на человека допрежь времени лаять. Вот кобель-то, ей-богу, истинный кобель!
Дзянь-динь!.. Дзик-дзак!.. – послышался металлический лязг сбоку. Человек в черной папахе, при шпорах, с блестящим волочившимся палашом, с деревянной кобурой маузера
и нагайкой, перекинутой через руку, выводил коня из ворот. Рядом шел горнист с трубой.
– Сбор, – сказал человек, занося ногу в стремя.
Та-та-ра-та... тэта... – мягко и нежно запела сигнальная труба. – Та-та-та-та-а-а...
– Шебалов, – окрикнул мой провожатый, – погодь минутку! Вот до тебя тут человека привел.
– На што? – не опуская занесенной в стремя ноги, спросил тот. – Что за человек?
– Говорит, что наш... свой, значит... и документы...
– Некогда мне, – ответил командир, вскакивая на коня. – Ты, Чубук, и сам грамотный, проверь... Коли свой, так отпусти, пусть идет с богом.
– Я никуда не пойду, – заговорил я, испугавшись возможности опять остаться одному. – Я и так два дня один по лесам бегал. Я к вам пришел. И я с вами хочу остаться.
– С нами? – как бы удивляясь, переспросил человек в черной папахе. – Да ты, может, нам и не нужен вовсе!
– Нужен, – упрямо повторил я. – Куда я один пойду?
– А верно ж! Если вправду свой, то куда он один пойдет? – вступился мой конвоир. – Нынче одному здесь прогулки плохие. Ты, Шебалов, не морочь человеку голову, а
разберись. Когда врет, так одно дело; а если свой, так нечего от своего отпихиваться. Слазь с жеребца-то, успеешь.
– Чубук! – сурово проговорил командир. – Ты как разговариваешь? Кто этак с начальником разговаривает? Я командир или нет? Командир я, спрашиваю?
– Факт! – спокойно согласился Чубук.
– Ну, так тогда я и без твоих замечаний слезу.
Он соскочил с коня, бросил поводья на ограду и, громыхая палашом, направился в избу.
Только в избе, при свете сальной коптилки, я разглядел его как следует. Бороды и усов не было. Узкое, худощавое лицо его было коряво. Густые белесоватые брови
сходились на переносице, из-под них выглядывала пара добродушных круглых глаз, которые он нарочно щурил, очевидно для того, чтобы придать лицу надлежащую суровость.
По тому, как долго он читал мой документ и при этом слегка шевелил губами, я понял, что он не особенно грамотен. Прочитав документ, он протянул его Чубуку и сказал с
сомнением:
– Ежели не фальшивый документ, то, значит, настоящий. Как ты думаешь, Чубук?
– Ага! – спокойно согласился тот, набивая махоркой кривую трубку.
– Ну, как ты сюда попал? – спросил командир.
Я начал рассказывать горячо и волнуясь, опасаясь, что мне не поверят. Но, по-видимому, мне поверили, потому что, когда я кончил, командир перестал щурить глаза и,
опять обращаясь к Чубуку, проговорил добродушно:
– А ведь если не врет, то, значит, вправду наш паренек! Как тебе показалось, Чубук?
– Угу, – спокойно подтвердил Чубук, выколачивая пепел о подошву сапога.
– Ну, так что же мы будем с ним делать-то?
– А мы зачислим его в первую роту, и пускай ему Сухарев даст винтовку, которая осталась от убитого Пашки, – подсказал Чубук.
Командир подумал, постучал пальцами по столу и приказал серьезно:
– Так сведи же его, Чубук, в первую роту и скажи Сухареву, чтобы дал он ему винтовку, которая осталась от убитого Пашки, а также патронов, сколько полагается. Пусть он
внесет этого человека в списки нашего революционного отряда.
Дзинь-динь!.. Дзик-дзак!.. – лязгнули палаш, шпоры и маузер. Распахнув дверь, командир неторопливо спустился к коню.
– Идем, – сказал солидный Чубук и неожиданно потрепал меня по плечу.
Снова труба сигналиста мягко, переливчато запела. Громче зафыркали кони, сильней заскрипели подводы. Почувствовав себя необыкновенно счастливым и удачливым, я улыбался,
шагая к новым товарищам. Всю ночь мы шли. К утру погрузились в поджидавший нас на каком-то полустанке эшелон. К вечеру прицепили ободранный паровоз, и мы покатили
дальше, к югу, на помощь отрядам и рабочим дружинам, боровшимся с захватившими Донбасс немцами, гайдамаками и красновцами.
Наш отряд носил гордое название "Особый отряд революционного пролетариата". Бойцов в нем оказалось немного, человек полтораста. Отряд был пеший, но со своей конной
разведкой в пятнадцать человек под командой Феди Сырцова. Всем отрядом командовал Шебалов – сапожник, у которого еще пальцы не зажили от порезов дратвой и руки не
отмылись от черной краски. Чудной был командир! Относились к нему ребята с уважением, хотя и посмеивались над некоторыми из слабостей. Одной его слабостью была любовь
к внешним эффектам: конь был убран красными лентами, шпоры (и где он их только выкопал, в музее, что ли?) были неимоверной длины, изогнутые, с зубцами, – такие я
видел только на картинках с изображением средневековых рыцарей; длинный никелированный палаш спускался до земли, а в деревянную покрышку маузера была врезана
медная пластинка с вытравленным девизом: "Я умру, но и ты, гад, погибнешь!" Говорили, что дома у него осталась жена и трое ребят. Старший уже сам работает.
Дезертировав после Февраля с фронта, он сидел и тачал сапоги, а когда юнкера начали громить Кремль, надел праздничный костюм, чужие, только что сшитые на заказ
хромовые сапоги, достал на Арбате у дружинников винтовку и с тех пор, как выражался он, "ударился навек в революцию". |
| |
|
| |
Через три дня, не доезжая немного до станции Шахтной, отряд спешно выгрузился.
Примчался откуда-то молодой парнишка-кавалерист, сунул Шебалову пакет и сказал, улыбаясь, точно сообщая какую-то приятную новость:
– А вчера уйму наших немцы у Краюшкова положили. Беда прямо, какая жара была!
Отряду была дана задача: минуя разбросанные по деревенькам части противника, зайти в тыл и связаться с действующим отрядом донецких шахтеров Бегичева.
– А что же связаться? – недовольно проговорил Шебалов, тыкая пальцем в карту. – Где я тот отряд искать буду? Накося, написали: между Олешкиным и Сосновкой! Ты мне
точно место дай, а то "связаться" да еще "между"...
Тут Шебалов выругал штабных начальников, которые ни черта не смыслят в деле, а только горазды приказы писать, и велел скликать ротных командиров. Однако, несмотря на
ругань по адресу штабников, Шебалов был доволен тем, что получил самостоятельную задачу и не был подчинен какому-нибудь другому, более многочисленному отряду.
Командиров было трое: бритый и спокойный чех Галда, хмурый унтер Сухарев и двадцатитрехлетний весельчак, гармонист и плясун, бывший пастух Федя Сырцов.
Все они расположились на полянке вокруг карты, посреди плотного кольца обступивших красноармейцев.
– Ну, – сказал Шебалов, приподнимая бумагу. – Согласно, значит, полученному мною приказа, приходится нам идти в неприятельский тыл, чтобы действовать вблизи отряда
Бегичева и должны мы выступить сегодня в ночь, минуя и не задевая встречных неприятельских отрядов. Понятно вам это?
– Ну, уж и не задевая? Как же это можно, чтобы не задевая? – с хитроватой наивностью спросил Федя Сырцов.
– А так и не задевая, – настороженно повернув голову, ответил Шебалов и показал Феде кулак. – Я тебя, черта, знаю... Я тебе задену! Ты у меня смотри, чтоб без фокусов...
Значит, в ночь выступаем, – продолжал он. – Подвод никаких, пулемет и патроны на вьюки, чтобы ни шуму, ни грому. Ежели деревенька какая на пути – обходить осторожно,
а не рваться до нее, как голодные собаки до падали. Это тебя, Федор, особенно касается... У тебя твои байбаки, ежели хутор хоть в стороне заметят, все им нипочем, так
и прут на сметану.
– У мине тоже прут, – сознался чех Галда. – У мине прошлый рас расфедчики катку с сирой теста приносиль. Я им говориль: "Защем притащиль сирой?", а они мине
говориль: "На огонь пекать будем..."
Все рассмеялись, даже Шебалов улыбнулся.
– Это за Дебальцовым еще, – засмеялся рядом со мной Васька Шмаков. – Это он про нас жалуется. Мы в разведку ходили, к казаку попали; богатый казак. Как нас из его
халупы стеганули из винтовок, ну, да только все равно мы доперли до хутора, смотрим, а там никого уже. Печь топится, квашня на столе. Мы запалили хутор, а квашню с
собою забрали; потом вечером на кострах запекли. Вку-усное тесто, сдобное... чистый кулич.
– Сожгли хутор? – переспросил я. – Разве ж можно хутор сжигать?
– Дочиста, – хладнокровно ответил Васька. – Как же нельзя, раз из него по нас хозяева стрельбу открыли? Они, казаки, вредные. Он богатый, ему што – новый строить
начнет, чем гайдамачничать.
– А ежели он еще больше обозлится и еще больше за это красных ненавидеть будет?
– Больше не будет, – серьезно ответил Васька. – Который богатый, тому больше ненавидеть уже некуда! У нас Петьку Кошкина поймали, так прежде, чем погубить, три дня
плетьми тиранили. А ты говоришь – больше... Куда же еще больше-то?
Перед ночным походом ребята варили в котелках кашу с салом, пекли в углях картошку, валялись на траве, чистили винтовки и отдыхали. В повозке у ротного Сухарева я
увидал лишнюю старую шинель, подол ее был прожжен, но шинель была еще крепкая и годная к носке. Я попросил ее у Сухарева.
– На што она тебе? – спросил он грубовато. – У тебя ж свое пальто, да еще драповое, мне шинелка самому нужна. Я из нее себе штаны сошью.
– А ты сшей из моего, – предложил я, – честное слово... А то все ребята в шинелях, а я черный, как ворона.
– Ну-у! – Тут Сухарев с удивлением посмотрел на меня, его мужиковатое топорное лицо расплылось в недоверчивую улыбку. – Сменяешь? Конешно, – быстро заговорил он. –
И на самом деле, какой же ты солдат в пальте? И виду никакого вовсе. Шинелка, не смотри, что прожжена немного, ее обкоротить можно. А я тебе в придачу серую папаху
дам, у меня осталась лишняя.
Мы обменялись с ним, оба довольные своей сделкой. Когда я в форме заправского красноармейца, с закинутой за плечо винтовкой отходил от него, он сказал подошедшему
Ваське:
– Обязательно, как будет случай, бабе отошлю. Ему на што оно, стукнет пуля – вот тебе и все пальто спортила, а дома баба куды как рада будет!
Ночью с первого же попавшегося хутора Федя Сырцов добыл двух проводников. Двух для того, чтобы не попал отряд на чужую, вражью дорогу. Проводников разделили порознь,
и когда на перекрестках один показывал, что надо брать влево, то спрашивали другого, и только в том случае, если направления сходились, сворачивали по указанному
пути.
Шли сначала лесом по два, поминутно натыкаясь на передних. Федя Сырцов еще заранее приказал обернуть копыта лошадей портянками. К рассвету свернули с дороги в рощу.
Выбрались на поляну и решили отдыхать: дальше при свете двигаться было опасно. Возле дороги, в гуще малинника, оставили секрет, а к полудню западный ветер донес густые
раскаты артиллерийской перестрелки.
Мимо прошел озабоченный Шебалов. Рядом упругой, крепкой походкой шагал Федя и быстро говорил что-то командиру. Остановились возле Сухарева.
До меня долетели слова:
– Разведку по оврагу.
– Конных?
– Конных нельзя, заметно слишком. Пошли трех своих, Сухарев.
– Чубук, – негромко, как бы спрашивая, сказал Шебалов, – ты за старшего пойдешь? С собой Шмакова возьми и еще выбери кого-нибудь понадежнее.
– Возьми меня, Чубук, – тихо попросил я. – Я буду очень надежным.
– Возьми Симку Горшкова, – предложил Сухарев.
– Меня, Чубук, – зашептал я опять, – возьми меня... Я буду самый надежный.
– Угу! – сказал Чубук и мотнул головой.
Я вскочил, едва не завизжав, потому что сам не верил в то, что меня возьмут на такое серьезное дело. Пристегнув подсумок и вскинув винтовку на плечо, остановился,
смущенный пристальным, недоверчивым взглядом Сухарева.
– Зачем его берешь? – спросил он Чубука. – Он тебе все дело испортить может – возьми Симку.
– Симку? – переспросил, как бы раздумывая, Чубук и, чиркая спичкой, закурил.
"Дурак! – бледнея от обиды и ненависти к Сухареву, прошептал я про себя. – Как он может при всех так отзываться обо мне? А не возьмут, так я нарочно сам проберусь...
Нарочно вот до самой деревни, все разузнаю и вернусь. Пусть тогда Сухарев сдохнет от досады!"
Чубук закурил, хлопнул затвором, вложил в магазин четыре патрона, пятый дослал в ствол и, поставив на предохранитель, сказал равнодушно, не чувствуя, как важно для
меня его решение:
– Симку? Что ж, можно и Симку. – Он поправил патронташ и, взглянув на мое побелевшее лицо, неожиданно улыбнулся и сказал грубовато: – Да что ж Симку... Он... и этот
постарается, коли у него есть охота. Пошли, парень!
Я кинулся к опушке.
– Стой! – строго остановил меня Чубук. – Не жеребцуй, это тебе не на прогулку. Бомба у тебя есть? Нету? Возьми у меня одну. Погоди, да не суй ее в карман рукояткой,
станешь вынимать, кольцо сдернешь. Суй запалом вниз. Ну, так. Эх, ты, – добавил он уже мягче, – белая горячка! |
| |
|
| |
– Пробирайся по правому скату, – приказал Чубук. – Шмаков пойдет по левому, а я – вниз посередке. Как что заметите, так мне знать подавайте.
Мы стали медленно продвигаться. Через полчаса на краю левого ската, чуть-чуть позади, я увидел Шмакова. Он шел согнувшись, немного выставив голову вперед. Обыкновенно
добродушно-плутоватое лицо его было сейчас серьезно и зло.
Овраг сделал изгиб, и я потерял из виду и Шмакова и Чубука. Я знал, что они где-то здесь неподалеку так же, как и я, продвигаются, укрываясь за кусты, и сознание того,
что, несмотря на кажущуюся разрозненность, мы крепко связаны общей задачей и опасностью, подкрепляло меня. Овраг расширился. Заросли пошли гуще. Опять поворот, и я
пластом упал на землю.
По широкой, вымощенной камнем дороге, пролегавшей всего в сотне шагов от правого ската, двигался большой кавалерийский отряд.
Вороные, на подбор сытые кони бодро шагали под всадниками, впереди ехали три или четыре офицера. Как раз напротив меня отряд остановился, командир вынул карту и стал
рассматривать ее.
Пятясь задом, я сполз вниз и обернулся, отыскивая взглядом Чубука, с тем чтобы скорее подать ему условленный сигнал.
Было страшно, но все-таки успела промелькнуть горделивая мысль, что я недаром пошел в разведку, что не кто-нибудь другой, а я первый открыл неприятеля.
"Где же Чубук? – подумал я с тревогой, поспешно оглядываясь по сторонам. – Что же это он?" Я уже хотел скатиться вниз и разыскать его, как внимание мое привлек
чуть шевелившийся куст на левом скате оврага. Я ошибался, когда думал, что только я увидел врага.
С противоположного ската, осторожно высунувшись из-за ветвей, Васька Шмаков подавал мне рукой какие-то непонятные, но тревожные сигналы, указывая на дно оврага.
Сначала я думал, что он приказывал мне спуститься вниз, но, следуя взглядом по направлению его руки, я тихонько ахнул и поджал голову.
По густо разросшемуся дну оврага шел белый солдат и вел в поводу лошадь. То ли он искал водопоя, то ли это был один из дозорных флангового разъезда, охранявшего
движение колонны, но это был враг, вклинившийся в расположение вашей разведки. Я не знал теперь, что мне делать. Всадник скрылся за кустами. Мне виден был только
Васька. Но Ваське, очевидно, с противоположной стороны было видно еще что-то, скрытое от меня.
Он стоял на одном колене, упершись прикладом в землю, и держал вытянутую в мою сторону руку, предупреждая, чтобы я не двигался, и в то же время смотрел вниз,
приготовившись прыгнуть.
Топот, раздавшийся справа от меня, заставил меня обернуться. Кавалерийский отряд свернул на проселочную дорогу и взял рысь. В тот же момент Васька широко махнул мне
рукой и сильным прыжком прямо через кусты кинулся вниз. Я тоже. Скатившись на дно оврага, я рванулся вправо и увидел, что возле одного из кустов кубарем катаются два
сцепившихся человека. В одном из них я узнал Чубука, в другом – неприятельского солдата. Не помню даже, как я очутился возле них. Чубук был внизу, он держал за руки
белого, пытавшегося вытащить из кобуры револьвер. Вместо того, чтобы сшибить врага ударом приклада, я растерялся, бросил винтовку и потащил его за ноги, но он был
тяжел и отпихнул меня. Я упал навзничь и, ухватившись за его руку, укусил ему палец. Белый вскрикнул и отдернул руку. Вдруг кусты с шумом раздвинулись, появился до
пояса мокрый Васька и четким учебным приемом на скаку сбил солдата прикладом.
Откашливаясь и отплевываясь, Чубук поднялся с травы.
– Васька, – хрипло и отрывисто сказал он и показал рукой на щипавшего траву коня.
– Ага, – ответил Васька и, схватив тащившийся по земле повод, дернул его к себе.
– С собой, – так же быстро проговорил Чубук, указывая на оглушенного гайдамака.
Васька понял его.
– Вяжи руки!
Чубук поднял мою винтовку, двумя взмахами штыка перерезал ружейный ремень и крепко стянул им локти еще не очнувшегося солдата.
– Бери за ноги! – крикнул он мне. – Живее, шкура! – выругался он, заметив мое замешательство.
Перевалили пленника через спину лошади. Васька вскочил в седло, не сказав ни слова, стегнул коня нагайкой и помчался назад по неровному дну оврага.
– Сюда! – прохрипел мне багровый и потный Чубук, дергая меня за руку. – Кати за мной!
И, цепляясь за сучья, он полез наверх.
– Стой, – сказал он, останавливаясь почти у края, – сиди!
Только-только успели мы притаиться за кустами, как внизу показалось сразу пятеро всадников. Очевидно, это и было ядро флангового разъезда. Всадники остановились,
оглядываясь; очевидно, они искали своего товарища. Громкие ругательства понеслись снизу. Все пятеро сорвали с плеч карабины. Один соскочил с коня и поднял что-то.
Это была шапка солдата, впопыхах оставленная нами на траве. Кавалеристы тревожно заговорили, и один из них, по-видимому старший, протянул руку вперед.
"Догонят Ваську, – подумал я, – у него ноша тяжелая. Их пятеро, а он один".
– Бросай вниз бомбу! – услышал я короткое приказание и увидел, как в руке Чубука блеснуло что-то и полетело вниз.
Тупой грохот ошеломил меня.
– Бросай! – крикнул Чубук и тотчас же рванул и мою занесенную руку, выхватил мою бомбу и, щелкнув предохранителем, швырнул ее вниз.
– Дура! – рявкнул он мне, совершенно оглушенному взрывами и ошарашенному быстрой сменой неожиданных опасностей. – Дура! Кольцо снял, а предохранитель оставил!
Мы бежали по свежевспаханному вязкому огороду. Белые, очевидно, не могли через кусты верхами вынестись по скату наверх и, наверно, выбирались спешившись. Мы успели
добежать до другого оврага, завернули в одно из ответвлений, опять пробежали по полю, затем попали в перелесок и ударились напрямик в чащу. Далеко, где-то сзади,
послышались выстрелы.
– Не Ваську нагнали? - дрогнувшим, чужим голосом спросил я.
– Нет, – ответил Чубук, прислушиваясь, – это так... после времени досаду срывают. Ну, понатужься, парень, прибавим еще ходу! Теперь мы им все следы запутаем.
Мы шли молча. Мне казалось, что Чубук сердится и презирает меня за то, что я, испугавшись, выронил винтовку и по-мальчишески нелепо укусил солдата за палец, что у меня
дрожали руки, когда взваливали пленника на лошадь, и главное за то, что я растерялся и не сумел даже бросить бомбу. Еще стыднее и горше становилось мне при мысли о
том, как Чубук расскажет обо всем в отряде, и Сухарев обязательно поучительно вставит: "Говорил я тебе, не связывайся с ним; взял бы Симку, а то нашел кого!" Слезы
от обиды и злости на себя, на свою трусость вот-вот готовы были политься иг глаз.
Чубук остановился, вынул кисет с махоркой, и, пока он набивал трубку, я заметил, что пальцы Чубука тоже чуть-чуть дрожат. Он закурил, затянулся несколько раз с такой
жадностью, как будто бы пил холодную воду, потом сунул кисет в карман, потрепал меня по плечу и сказал просто и задорно:
– Что... живы, брат, остались? Ничего, Бориска, парень ты ничего. Как это ты его за руку зубами тяпнул! – И Чубук добродушно засмеялся. – Прямо как чистый волчонок
тяпнул. Что ж, не все одной винтовкой – на войне, брат, и зубы пригодиться могут!
– А бомбу... – виновато пробормотал я. – Как же это я ее с предохранителем хотел?
– Бомбу? – улыбнулся Чубук. – Это, брат, не ты один, это почти каждый непривыкший обязательно неладно кинет: либо с предохранителем, либо вовсе без капсюля. Я, когда
сам молодой был, так же бросал. Ошалеешь, обалдеешь, так тут не то что предохранитель, а и кольцо-то сдернуть позабудешь. Так вроде бы как булыжником запустишь – и то
ладно. Ну, пошли... Идти-то нам еще далеко!
Дальнейший путь до стоянки отряда прошел и легко и без устали. На душе было спокойно и торжественно, как после школьного экзамена... Никогда ничего обидного больше
Сухарев обо мне не скажет.
Доскакавши до стоянки отряда, Васька сдал оглушенного пленника командиру. К рассвету белый очухался и показал на допросе, что полотно железной дороги, которое нам
надо было пересекать, охраняет бронепоезд, на полустанке стоит немецкий батальон, а в Глуховке расквартирован белогвардейский отряд под командой капитана Жихарева.
Яркая зелень рощи пахла распустившейся черемухой. Отдохнувшие ребята были бодры и казались даже беззаботными. Вернулся из разведки Федя Сырцов со своими развеселыми
кавалеристами и сообщил, что впереди никого нет и в ближайшей деревеньке мужики стоят за красных, потому что третьего дня вернулся в деревню бежавший в начале октября
помещик и ходил с солдатами по избам, разыскивая добро из своего имения. Всех, у кого дома нашли барские вещи, секли на площади перед церковью жестче, чем в крепостное
время, и потому приходу красных крестьяне будут только рады.
Напившись и закусив шматком сала, я поднялся и направился туда, где возле пленника толпилась кучка красноармейцев.
– Эгей! – приветливо крикнул мне встретившийся Васька Шмаков, вытирая рукавом шинели лицо, взмокшее после осушенного котелка кипятку. – Ты что же это, брат, вчера-то,
а?
– Что вчера?
– Да винтовку-то кинул.
– А ты чего первый со ската прыгнул, а после меня на помощь прибежал? – задорно огрызнулся я.
– Я, брат, как сиганул – да прямо в болото, насилу ноги вытащил, оттого и после. А ловко мы все-таки... Я как заслышал, что сзади дернули бомбой, ну, думаю, каюк вам
с Чубуком. Ей-богу, так и думал – каюк. Прискакал к своим и говорю: "Влопались наши, должно, не выберутся". А сам про себя еще подумал: "Вот, мол... не хотел мне
сумку сменять, а теперь она белым задаром достанется!" Хорошая у тебя сумка. – И он потрогал перекинутый через плечо ремень плоской сумочки, которую я захватил еще у
убитого мною незнакомца. – Ну и наплевать на твою сумку, если не хочешь сменять, – добавил он, – у меня прошлый месяц еще почище была, только продал ее, а то
подумаешь какой сумкой зазнался! – И он презрительно шмыгнул носом.
Я смотрел на Ваську и удивлялся: такое у него было глуповатое курносое лицо, такие развихлястые движения, что никак не похоже было на то, что это он вчера с такой
ловкостью полз по кустам, выслеживая белых, и с яростью стегал непослушного коня, когда мчался с прихваченным к седлу пленником.
Красноармейцы суетились, заканчивая завтрак, застегивали гимнастерки, оборачивали портянками отдохнувшие ноги. Вскоре отряд должен был выступать.
Я был уже готов к походу и поэтому пошел к опушке посмотреть на распустившиеся кусты черемухи.
Шаги, раздавшиеся сбоку, привлекли мое внимание. Я увидел захваченного гайдамака, позади него трех товарищей и Чубука.
"Куда это они идут?" – подумал я, оглядывая хмурого растрепанного пленника.
– Стой! – скомандовал Чубук, и все остановились.
Взглянув на белого и на Чубука, я понял, зачем сюда привели пленного; с трудом отдирая ноги, побежал в сторону и остановился, крепко ухватившись за ствол молодой
березки.
Позади коротко и деловито прозвучал залп.
– Мальчик, – сказал мне Чубук строго и в то же время с оттенком легкого сожаления, – если ты думаешь, что война – это вроде игры али прогулки по красивым местам, то
лучше уходи обратно домой! Белый – это есть белый, и нет между нами и ними никакой средней линии. Они нас стреляют – и мы их жалеть не будем!
Я поднял на него покрасневшие глаза и сказал ему тихо, но твердо:
– Я не пойду домой, Чубук, это просто от неожиданности. А я красный, я сам ушел воевать... – Тут я запнулся и тихо, как бы извиняясь, добавил: – За светлое царство
социализма. |
| |
|
| |
Мир между Россией и Германией был давно уже подписан, но, несмотря на это, немцы не только наводнили своими войсками украинскую контрреволюционную в то время
республику, но вперлись и в Донбасс, помогая белым формировать отряды. Огнем и дымом дышали буйные весенние ветры, метавшиеся над зелеными полями.
Наш отряд, подобно десяткам других партизанских отрядов, действовал в тылу почти самостоятельно, на свой страх и риск. Днями скрывались мы по полям и оврагам или
отдыхали, раскинувшись у глухого хутора; ночами делали налеты на полустанки с небольшими гарнизонами. Выставляли засады на проселочную дорогу, нападали на вражеские
обозы, перехватывали военные донесения и разгоняли немецких фуражиров.
Но та поспешность, с которой мы убирались прочь от крупных неприятельских отрядов, и постоянное стремление уклониться от открытого боя казались мне сначала постыдными.
На самом деле прошло уже полтора месяца, как я был в отряде, а я еще не участвовал ни в одном настоящем бою. Перестрелки были. Набеги на сонных или отбившихся белых
были. Сколько проводов было перерезано, сколько телеграфных столбов спилено – и не счесть, а боя настоящего еще не было.
– На то мы и партизаны, – ничуть не смущаясь, заявил мне Чубук, когда я высказал свое удивление по поводу такого некрасивого, на мой взгляд, поведения отряда. –
Тебе бы, милый, как на картине: выстроиться в колонну, винтовки наперевес, и попер. Вот, мол, смотрите, какие мы храбрые! У нас сколько пулеметов? Один, да и к тому
всего три ленты. А вон у Жихарева четыре "максима" да два орудия. Куды ж ты на них попрешь? Мы должны на другом брать. Мы, партизаны, как осы: маленькие, да колючие.
Налетели, покусали да и прочь. А храбрость такая, чтоб для показа, она нам ни к чему сейчас; это не храбрость выходит, а дурость!
Многих ребят узнал я за это время. Ночами в караулах, вечером у костра, в полуденную ленивую жару под вишнями медовых садов много услышал я рассказов о жизни своих
товарищей.
Всегда хмурый, насупившийся Малыгин, с одним глазом – второй был выбит взрывом в шахте, – рассказывал:
– Про жизнь свою говорить мне нечего. Одним словом, серьезная была жизнь. Жизнь у меня за все последние двадцать годов на три равные части разделена была. В шесть утра
встанешь. Башка трещит от вчерашнего; надел шмотки, получил лампу и ухнул в шахту. Там, знай свое, забурил, вставил динамит и грохай. Грохаешь, грохаешь, оглохнешь,
отупеешь – и к стволу на подъем. Выкинет тебя наверх, как черта, мокрого, черного. Это первая часть моей жизни. А потом идешь в казенку, взял бутылку – денег с тебя
не спрашивают: контора заплатит. Потом в хозяйскую лавку; там показал бутылку, и выдают тебе оттуда без разговора два соленых огурца, ситного и селедку. Это уж на
бутылку такая порция полагалась! Закусывайте на здоровье – контора вычтет. Вот тебе и вторая часть моей жизни. А третья – ляжешь спать и спишь. Спал я крепко, пуще
водки любил я спать, – за сны любил. Что такое сон, до сего времени не понимаю. И с чего бы это такое странное привидеться может? Вот, например, снится мне один раз,
что призывает меня штейгер и говорит: "Ступай, Малыгин, в контору и получай расчет". – "За что же, – говорю я ему, – господин штейгер, мне расчет?" – "А за то, говорит,
тебе, Малыгин, расчет, что замышляешь ты на директоровой дочке жениться". – "Что вы, – говорю я ему, – господин штейгер, слыханное ли это дело, чтобы шахтер-запальщик
на директоровой дочке женился? Где же, говорю, мне на директоровой, когда за меня и простая-то девка не каждая из-за выбитого глаза пойдет?"
Тут смешалось все, спуталось, штейгер вдруг оказывается не штейгер, а будто жеребец директорский, запряженный в ихнюю коляску. Выходит из той коляски сам директор,
вежливо кланяется мне и говорит: "Вот, запальщик Малыгин, возьмите в жены мою дочку и приданого десять тысяч и штейгера, то есть жеребца, с коляской". Обомлел я от
радости, только было хотел подойти, как ударит меня директор тростью, да еще, да еще, а штейгер ну топтать копытами и ржать... "Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. Вот чего
захотел!" И бьет и бьет копытами. Так злобно бил, что даже закричал я во сне на всю казарму. И кто-то взаправду в бок меня двинул, чтобы не орал и людей ночью не
тревожил.
– Ну, уж и сон! – засмеялся Федя Сырцов. – Видно, просто пялил ты глаза на хозяйскую барышню, вот и приснилось. Мне так всегда: про что на ночь думаю, то и снится.
Вот сапог третьего дня не успел я с убитого немца снять. Сапог хороший, шевровый, так каждую ночь он мне снится!
– Сапог!.. Сам ты сапог, – рассердившись, ответил Малыгин. – Я ее, дочку-то, один раз за год до того и видел всего. Лежал я пьяный в канаве. Идет она с мамашей
пешком возле огородов по тропке, а лошади ихние рядом идут. Мамаша – важная барыня... седая, подошла ко мне и спрашивает: "Как вам не стыдно пить? Где у вас
человеческий облик? Вспомнили бы хоть бога". – "Извиняюсь, – говорю я, – облика действительно нет, оттого и пью".
Сжалилась тогда надо мною ихняя мамаша, сует мне в руки гривенник и наставляет: "Посмотрите, мужичок, природа кругом ликует, солнце светит, птички поют, а вы
пьянствуете. Пойдите купите себе содовой воды, протрезвитесь". Тут меня зло разобрало. "Я, – говорю ей, – не мужичок, а рабочий с ваших шахт. Природа пускай ликует,
и вы ликуйте на доброе здоровье, а мне ликовать не с чего! Содовой же воды я в жизнь не пил, а если хотите сделать доброе дело – добавьте еще гривенник до полбутылки,
а я за нашу приятную встречу с благодарностью опохмелюсь". – "Хам, – говорит мне тогда благородная женщина, – хам! Завтра я скажу мужу, чтобы вас отсюда, с рудников,
уволили". Сели они с дочкой в коляску и уехали. Вот только у меня и было с ней разговору, а дочка вовсе, пока мы говорили, отвернувшись стояла, а ты говоришь, пялил!
– Что ж во сне-то! – усмехнулся Федя Сырцов. – А хотите, я вам расскажу, какой со мной и с одной графиней случай был? Ей-богу, из-за этого случая я, можно сказать, и
в революцию ударился. Такой случай – ежели вам рассказать, то и ушами захлопаете.
Тут Федя тряхнул чубатой головой и зажмурил глаза, как кот, выбравшийся из хозяйской кладовой.
– Врать будешь, Федька? – подсаживаясь поближе, с любопытством и недоверием спросил Васька Шмаков.
– Это уж твое дело, хочешь – верь, хочешь – нет, документов я тебе предъявлять не буду.
Федя потянулся, покачал головой, как бы раздумывая, стоит л еще рассказывать или нет, и, прищелкнув языком, начал решительно:
– Было это три года тому назад. А парень я – нечего говорить об этом – красивый был, лучше еще, чем сейчас. И такая судьба моя вышла, что пришлось мне наняться в
подпаски при графской экономии. А у графа нашего жена была, звали ее Эмилия, и гувернантка Анна, то есть по-ихнему Жанет.
Вот однажды сижу я возле стада у пруда и вижу, идут обе, зонтиками от солнца загораживаются. У графини белый зонтик, а у Жанет красный. А была та Жанет похожа на
сушеную тарань: тощая, очки на носу, и когда идет, бывало, по деревне, то платком нос прикрывает, чтобы, значит, от навозного духу голова не заболела. Надо вам сказать,
что был у меня в стаде бык, настоящий симментал – порода такая, огромный. Как увидел мой бык красный зонт да как попер полным ходом на Жанет! Я вскочил и во весь мах
наперескок. Обе барыни закричали. Графиня в кусты, а Жанет некуда деваться, и она со страху в воду сиганула. Симментал до нее рвется, а она, дура, нет, чтобы бросить
зонт, закрывается им от быка – тоже нашла защиту! – и визжит при этом что-то по-немецки там или по-французски – кто ее разберет. Я как ухну в воду, вырвал у нее
зонт да в морду его симменталу. Он разъярился – за мной, я вплавь, отплыл до середки и бросил зонт, а сам на другой берег и в кусты. Тут пастухи набежали: крик-гам,
быка загоняют, вытащили Жанет из тины, а с ней на берегу обморок случился.
Федька тяжело задышал, как будто только сейчас спасся от быка, прищелкнул языком, плюнул и хотел было продолжать, но в это время с крыльца хутора послышался окрик:
– Федор... Сыр-цов! Иди до командира.
– Сейчас, – отмахнулся недовольно Федя и, улыбнувшись, продолжал: – Пока Жанет отходила, подходит ко мне графиня Эмилия, белая, на глазах слезы и в груди волнение.
"Юноша, говорит, кто ты?" – "А я, – говорю ей, – ваше сиятельство, подпасок, зовут меня Федором, а фамилия моя Сырцов". Тогда вздохнула графиня и говорит мне:
"Теодор, – это то есть, по-ихнему, Федор, – Теодор, подойди сюда ко мне поближе".
Что еще сказала Феде графиня и какое отношение имел этот случай к тому, что он впоследствии ушел к красным, в этот раз дослушать мне не пришлось, потому что рядом
послышался звон шпор и рассерженный Шебалов очутился за спиной.
– Федор, – сурово спросил он, останавливаясь и облокачиваясь на палаш, – ты слышал, что я тебя зову?
– Слышал, – буркнул Федя, приподнимаясь. – Ну, что еще?
– Как это "ну, что еще"? Должен ты идти, когда тебя командир требует?
– Слушаю, ваше благородие, чего изволите? – вместо ответа насмешливо огрызнулся Федя.
Но обыкновенно податливого и мягкого Шебалова на этот раз всерьез задело Федино замечание.
– Я тебе не ваше благородие, – серьезно и огорченно сказал он, – я тебе не благородие, и ты мне не нижний чин. Но я командир отряда и должен требовать, чтобы меня
слушались. Мужики сейчас с Темлюкова хутора приходили.
– Ну? – Черные глаза Феди виновато и блудливо забегали по сторонам.
– Жаловались. Говорили: "Приезжали вот ваши разведчики. Мы, конечно, обрадовались: свои, мол, товарищи. Старший ихний, черный такой, сходку устроил за поддержку
Советской власти, про землю говорил и про помещиков. А мы пока слушали да резолюцию выносили, его ребята давай по погребам сметану шарить да кур ловить". Что же это
такое, Федор, а? Ты, может, ошибся малость, ты, может, лучше к гайдамакам пошел бы – у них это заведено, а у меня в отряде этакого безобразия не должно быть!
Федя презрительно молчал и, опустив глаза, постукивал кончиком нагайки о конец своего сапога.
– Я тебе последний раз говорю, Федор, – продолжал Шебалов, теребя пальцем красный темляк блистательного палаша. – Я тебе не благородие, а сапожник и простой
человек, но покуда меня назначили командиром, я требую твоего послушания. И последний раз перед всеми обещаю, что если и дальше так будет, то не посмотрю я на то, что
хороший боец ты и товарищ, а выгоню из отряда!
Федя вызывающе посмотрел на Шебалова, повел взглядом по столпившимся вокруг красноармейцам и, не найдя ни в ком поддержки, за исключением трех-четырех кавалеристов,
одобрительно улыбнувшихся ему, еще больше обозлился и ответил Шебалову с плохо скрываемой злобой:
– Смотри, Шебалов, ты не очень-то людьми расшвыривайся, нынче люди дороги!
– Выгоню, – тихо повторил Шебалов и, опустив голову, неторопливо пошел к крыльцу.
У меня остался нехороший осадок от разговора Шебалова с Сырцовым. Я знал, что Шебалов прав, и все-таки был на стороне Феди. "Ну, скажи ему, – думал я, – а нельзя же
грозить".
Федя у нас один из лучших бойцов, и всегда он веселый, задорный. Если нужно разузнать что-либо, сделать неожиданный налет на фуражиров, подобраться к охраняемому
белыми помещичьему имению – всегда Федя найдет удобную дорогу, проберется скрытно кривыми оврагами, задами.
Любил Федя подкрасться тихо, чтобы не стучали подковы, чтобы не звякали шпоры, чтобы кони не ржали – а не то кулаком по лошадиной морде, чтобы всадники не шушукались,
а не то без разговоров плетью по спине. Не ржали Федины приученные кони, не шушукались приросшие к седлам всадники; сам Федя впереди разведки, немного пригнувшийся к
косматой гриве своего иноходца, был похож на хищного ящера, упругими скользящими изгибами подбирающегося к запутавшейся в траве жирной мухе.
Но зато, когда уже спохватится вражий караул и поднимет ошалелую тревогу, не успеет еще врасплох захваченный белый штаны натянуть, не успеет полусонный пулеметчик
ленту заправить – как катится с треском винтовочных выстрелов, с грохотом разбрасываемых бомб, с гиканьем и свистом маленький упругий отряд. Тогда шум и грохот
любил Федя. Пусть пули, выпущенные на скаку, летят мимо цели, пусть бомба брошена в траву и впустую разорвалась, заставив взметнуться чуть ли не на трубы крыш
обалделых кур и жирных гусаков. Было бы побольше грома, побольше паники! Пусть покажется ошарашенному врагу, что неисчислимая сила красных ворвалась в деревеньку.
Пусть задрожат пальцы, закладывающие обойму, пусть подавится перекошенною лентою наспех выкаченный пулемет и, главное, пусть вылетит из халупы один, другой солдат
и, еще не разглядев ничего, еще не опомнившись от сна, выронит винтовку и заорет одурело и бессмысленно, шарахаясь к забору:
– Окру-жи-ли!.. Красные окружили!
И тогда-то бомбы за пояс, винтовки за спину – и пошли молчаливо работать холодные, до звона отточенные шашки распаленных удачей Фединых разведчиков.
Вот каков был у нас Федя Сырцов. "И разве можно, – думал я, – из-за каких-то кур и сметаны выгонять такого неоценимого бойца из отряда?"
Не успел я еще толком опомниться от размышлений по поводу ссоры Феди с Шебаловым, как с крыши хаты закричал Чубук, сидевший наблюдателем, что по дороге на хутор
движется большой пеший отряд. Забегали, закружились красноармейцы. Казалось, никакому командиру не удастся привести в порядок эту взбудораженную массу. Никто не
дожидался приказаний, и каждый заранее знал уже, что ему делать. Поодиночке, на ходу проверяя патроны в магазинах, дожевывая куски недоеденного завтрака, низко
пригибаясь, пробежали ребята из первой роты Галды к окраине хутора и, бухаясь наземь, образовывали все гуще и гуще заполнявшуюся цепочку. Подтягивали подпруги,
взнуздывали, развязывали, а иногда и ударом клинка разрезали путы на ногах у коней разведчики. Пулеметчики стаскивали с тачанки "кольт" и ленты. Вслед за красным
потным Сухаревым побежали по тропке красноармейцы второй роты на опушку рощи. Еще минута, другая – и все стихло. Вот уже сошел с крыльца Шебалов, на ходу приказывая
что-то Феде. И Федя мотнул головой: ладно, говорит, будет сделано. Вот уже захлопнулись ставни, и полез хозяин хутора с бабами, ребятишками в погреб.
– Стой, – сказал мне Шебалов. – Останься здесь. Лезай к Чубуку на крышу и все, что ему оттуда видно будет, передавай на опушку мне! Да скажи ему, чтобы поглядывал он
вправо, на Хамурскую дорогу, не будет ли оттуда чего.
Раз, два, дзик... дзак... Крякнула лениво греющаяся на солнце утка; задрав перепачканный колесным дегтем хвост, беспечно-торжествующе заорал с забора оранжевый петух.
Когда он смолк, тяжело хлопая крыльями, бултыхнулся и утонул в гуще пыльных лопухов, стало совсем тихо на хуторе, так тихо, что выплыло из тишины – до сих пор
неслышимое – журчанье солнечного жаворонка и однотонный звон пчел, собиравших с цветов капли разогретого душистого меда.
– Ты чего? – не оборачиваясь, спросил Чубук, когда я залез на соломенную крышу.
– Шебалов прислал тебе на помощь.
– Ладно, сиди да не высовывайся.
– Смотри вправо, Чубук, – передал я приказание Шебалова, – смотри, нет ли чего на Хамурской дороге!
– Сиди, – коротко ответил он и, сняв шапку, высунул из-за трубы свою большую голову.
Вражьего отряда не было видно: он скрылся в лощине, но вот-вот должен был показаться опять. Солома на крыше была скользкая, и, чтобы не скатиться вниз, я, стараясь не
ворочаться, носком расшвыривал себе уступ, на который можно было бы упереться. Голова Чубука была почти у моего лица. И тут я впервые заметил, что сквозь его черные
жесткие волосы кое-где пробивается седина. "Неужели он уже старый?" – удивился я.
Отчего-то мне показалось странным, что вот Чубук уже пожилой, и седина и морщины возле глаз, а сидит тут рядом со мной на крыше и, неуклюже раздвинув ноги, чтобы не
сползти, высовывает из-за трубы большую взлохмаченную голову.
– Чубук! – окликнул я его шепотом.
– Что тебе?
– Чубук... А ты ведь старый уже, – сам не зная к чему, сказал я.
– Ду-у-ра... – рассерженно обернулся Чубук. – Чего ты языком барабанишь?
Тут Чубук опустил голову на солому и подался туловищем назад. Из лощины поднимался отряд. Я чувствовал, как беспокойство овладевает Чубуком. Он учащенно задышал и
заворочался.
– Борис, смотри-ка!
– Вижу.
– Беги вниз и скажи Шебалову – вышли, мол, из лощины, но скажи ему – подозрительно что-то: сначала шли походной колонной, а пока в лощине были, развернулись повзводно.
Ну, так вот, понял теперь: с чего бы им повзводно? Может быть, они знают уже, что мы на хуторе? Крой скорей и обратно!
Я выдернул носок из ямки, вырытой в соломе, и, скатившись вниз, бухнулся на толстую свинью, с визгом шарахнувшуюся прочь. Разыскал Шебалова. Он стоял за деревом и
смотрел в бинокль. Я передал ему то, что велел Чубук.
– Вижу, – ответил Шебалов таким тоном, точно я его обидел чем-то, – сам вижу.
Я понял, что он просто раздражен неожиданным маневром противника.
– Беги обратно, и не слезайте, а смотрите больше на фланг, на Хамурскую дорогу.
Добежав до пустого двора, я полез на сухой плетень, чтобы оттуда взобраться на крышу.
– Солдатик, – услышал я чей-то шепот.
Я испуганно обернулся, не понимая, кто и откуда зовет меня.
– Солдатик! – повторил тот же голос.
И тут я увидел, что дверь погреба приоткрыта и оттуда высунулась голова бабы, хозяйки хутора.
– Что? – спросила она шепотом. – Идут?
– Идут, – ответил я также шепотом.
– А как... только с пулеметами или орудия есть? – Тут баба быстро перекрестилась. – Господи, хоть бы только с пулеметами, а то ведь из орудиев начисто разобьют хату.
Не успел я ей ответить, как раздался выстрел и невидимая пуля где-то высоко в небе запела звонко. Тии-уу...
Голова бабы исчезла, дверка погреба захлопнулась. "Начинается", – подумал я, чувствуя прилив того болезненного возбуждения, которое овладевает человеком перед боем. Не
тогда, когда уже грохочут выстрелы, злятся, звенят россыпи пулеметных очередей и торжественно бухают ввязавшиеся в бой батареи, а когда еще ничего нет, когда все
опасное еще впереди... "Ну, – думаешь, – почему же так тихо, так долго? Хоть бы скорей уже начиналось".
Тии-уу... – взвизгнуло второй раз.
Но ничего еще не начиналось. Вероятно, белые подозревали, но не знали наверное, занят ли хутор красными, и дали два выстрела наугад. Так командир маленькой разведки
подбирается к охранению неприятеля, открывает огонь и по ответному грохоту сторожевой заставы, по треску ввязавшихся пулеметов определив силу врага, уходит на другой
фланг, начинает пальбу пачками, заставляет неприятеля взбудоражиться и убирается поспешно к своим, никого не победив, никому не нанеся урона, но добившись цели и
заставив неразгаданного противника развернуться и показать свои настоящие силы.
Молчал и не отзывался на выстрелы наш рассыпавшийся цепью отряд. Тогда пятеро кавалеристов на вороных танцующих конях, играя опасностью, отделились от неприятеля и
легкой рысью понеслись вперед. Не далее как в трехстах метрах от хутора кавалеристы остановились, и один из них навел на хутор бинокль. Стекло бинокля, скользнув по
кромке ограды, медленно поползло вверх по крыше, к трубе, за которой спрятались мы с Чубуком.
"Хитрые тоже, знают, где искать наблюдателя", – подумал я, пряча голову за спину Чубука и испытывая то неприятное чувство, которое овладевает на войне, когда враг,
помимо твоей воли, подтягивает тебя биноклем к глазам или рядом скользит, расплавляя темноту, нащупывая колонну, луч прожектора, когда над головою кружит
разведывательный аэроплан и некуда укрыться, некуда спрятаться от его невидимых наблюдателей.
Тогда собственная голова начинает казаться непомерно большой, руки – длинными, туловище – неуклюжим, громоздким. Досадуешь, что некуда их приткнуть, что нельзя
съежиться, свернуться в комочек, слиться с соломой крыши, с травою, как сливается с кучей хвороста серый взъерошенный воробей под пристальным взглядом бесшумно
парящего коршуна.
– Заметили! – крикнул Чубук. – Заметили! – И как бы показывая, что играть в прятки больше нечего, он открыто высунулся из-за трубы и хлопнул затвором.
Я хотел спуститься вниз и донести Шебалову. Но, вероятно, с опушки уже и сами поняли, что засада не удалась, что белые, не развернувшись в цепь, на хутор не пойдут,
потому что из-за деревьев вдогонку кавалеристам полетели пули.
Развернутые взводы белых смешались и тонкими черточками ломаной стрелковой цепи поползли вправо и влево. Не доскакав до бугра, по которому рассыпались белые, задний
всадник вместе с лошадью упал на дорогу. Когда ветер отнес клубы поднявшейся пыли, я увидел, что только одна лошадь лежит на дороге, а всадник, припадая на ногу, низко
согнувшись, бежит к своим.
Пуля, ударившись о кирпич трубы, обдала пылью осыпавшейся известки и заставила спрятать голову. Труба была хорошей мишенью. Правда, за нею нас не могли достать прямые
выстрелы, но зато и мы должны были сидеть не высовываясь. Если бы не приказание Шебалова следить за Хамурской дорогой, мы спустились бы вниз. Беспорядочная перестрелка
перешла в огневой бой. Разрозненные винтовочные выстрелы белых стихали, и начинали строчить пулеметы. Под прикрытием их огня неровная цепь передвигалась на несколько
десятков шагов к ложилась опять. Тогда стихали пулеметы, и опять начиналась ружейная перестрелка. Так постепенно, с упорством, доказывавшим хорошую дисциплину и выучку,
белые подвигались все ближе и ближе.
– Крепкие, черти, – пробормотал Чубук, – так и лезут в дамки. Не похоже что-то на жихаревцев, уж не немцы ли это?
– Чубук! – закричал я. – Смотри-ка на Хамурскую, там возле опушки что-то движется.
– Где?
– Да не там... Правей смотри. Прямо через пруд смотри... Вот! – крикнул я, увидев, как на опушке блеснуло что-то, похожее на вспышку солнечного луча, отраженного в
осколке стекла.
В воздухе послышалось странное звучание, похожее на хрипение лошади, которой перервало горло. Хрип превратился в гул. Воздух зазвенел, как надтреснутый церковный
колокол, что-то грохнуло сбоку. В первое мгновение показалось мне, что где-то здесь, совсем рядом со мной. Коричневая молния вырвалась из клубов дыма и черной пыли,
воздух вздрогнул и упруго, как волна теплой воды, толкнул меня в спину. Когда я открыл глаза, то увидел, что в огороде сухая солома крыши взорванного сарая горит
бледным, почти невидимым на солнце огнем.
Второй снаряд разорвался на грядках.
– Слазим, – сказал Чубук, поворачивая ко мне серое, озабоченное лицо. – Слазим, напоролись-таки, кажется, это не жихаревцы, а немцы. На Хамурской – батарея.
Первый, кто попался мне на опушке, – это маленький красноармеец, прозванный Хорьком.
Он сидел на траве и австрийским штыком распарывал рукав окровавленной гимнастерки. Винтовка его с открытым затвором, из-под которого виднелась недовыброшенная
стреляная гильза, валялась рядом.
– Немцы! – не отвечая на наш вопрос, крикнул он. – Сейчас сматываемся!
Я сунул ему свою жестяную кружку зачерпнуть воды, чтобы промыть рану, и побежал дальше.
Собственно говоря, окровавленный рукав Хорька и его слова о немцах – это было последнее из того, что мог я впоследствии восстановить по порядку в памяти, вспоминая этот
первый настоящий бой. Все последующее я помню хорошо, начиная уже с того момента, когда в овраге ко мне подошел Васька Шмаков и попросил кружку напиться.
– Что это ты в руке держишь? – спросил он.
Я посмотрел и смутился, увидав, что в левой руке у меня крепко зажат большой осколок серого камня. Как и зачем попал ко мне этот камень, я не знал.
– Почему на тебе, Васька, каска надета? - спросил я.
– С немца снял. Дай напиться.
– У меня кружки нет. У Хорька.
– У Хорька? – Тут Васька присвистнул. – Ну, брат, с Хорька не получишь.
– Как – не получишь? Я ему дал воды зачерпнуть.
– Пропала твоя кружка, – усмехнулся Васька, зачерпывая из ручья каской воду. – И кружка пропала, и Хорек пропал.
– Убит?
– До смерти, – ответил Васька, неизвестно чему усмехаясь. – Погиб солдат Хорек во славу красного оружия!
– И чего ты, Васька, всегда зубы скалишь? – рассердился я. – Неужели тебе нисколько Хорька не жалко?
– Мне? – Тут Васька шмыгнул носом и вытер грязной ладонью мокрые губы. – Жалко, брат, и Хорька жалко, и Никишина, и Серегу, да и себя тоже жалко. Мне они, проклятые,
тоже вон как руку прохватили.
Он шевельнул плечом, и тут я заметил, что левая рука Васьки перевязана широкой серою тряпкой.
– В мякоть... пройдет, – добавил он. – Жжет только. – Тут он опять шмыгнул носом и, прищелкнув языком, сказал задорно: – Да ведь и то разобрать, за что жалеть-то?
Силой нас сюда никто не гнал, значит, сами знали, на што идем, значит, нечего и жалиться!
Отдельные моменты боя запечатлелись; не мог я восстановить их только последовательно и связно. Помню, как, опустившись на одно колено, я долго перестреливался все с
одним и тем же немцем, находившимся не далее как в двухстах шагах от меня. И потому, что, едва успев кое-как прицелиться, уже боялся, что он выстрелит раньше меня, я
дергал за спуск и промахивался. Вероятно, он испытывал то же самое и поэтому также промахивался.
Помню, как взрывом снаряда опрокинуло наш пулемет. Его тотчас же подхватили и потащили на другое место.
– Забирай ленты! – крикнул Сухарев. – Помогайте ж, черти!
Тогда, схватив один из валявшихся в траве ящиков, я потащил его. Помню потом, как будто бы Шебалов дернул меня за плечо и крепко выругал; за что, я не понял тогда.
Потом, кажется, убила пуля Никишина. Или нет... Никишина убило раньше, потому что он упал, когда еще я бежал с ящиком, и перед этим крикнул мне: "Ты куда же в
обратную сторону тащишь? Ты к пулемету тащи!"
Под Федей застрелили лошадь.
– Федька плачет, – сказал Чубук. – Такой скаженный, уткнулся в траву и плачет. Я подошел к нему. "Брось, говорю, тут о людях плакать некогда". Как повернулся Федька,
хвать за наган. "Уйди, говорит, а не то застрелю и тебя". А глаза такие мутные. Я плюнул и ушел. Ну что с сумасшедшим разговаривать?! Непутевый этот Федька, –
раскуривая трубку, продолжал Чубук. – Нет у меня веры в этого человека.
– Как – нет веры? – вступился я. – Он же храбрый, что дальше некуда.
– Мало ли что храбрый, а так непутевый. Порядка не любит, партейных не признает. "Моя, говорит, программа: бей белых, докуда сдохнут, а дальше видно будет". Не
нравится мне что-то такая программа! Это туман один, а не программа. Подует ветер, и нет ничего!
Убитых было десять, раненых четырнадцать, из них шестеро умерли. Был бы лазарет, были бы доктора, медикаменты – многие из раненых выжили бы.
Вместо лазарета была поляна, вместо доктора – санитар германской войны Калугин, а из медикаментов только йод. Йода была целая жестяная баклага из-под керосина. Йода у
нас не жалели. На моих глазах Калугин налил до краев деревянную суповую ложку и вылил йод на широкую рваную рану Лукоянову.
– Ничего, – успокаивал он. – Потерпи... ёд – он полезный. Без ёда тебе факт что конец был бы, а тут, глядишь, может, и обойдется.
Надо было уходить отсюда к своим, к северу, где находилась завеса регулярных частей Красной Армии: в патронах уже была недостача. Но раненые связывали. Пятеро еще
могли идти, трое не умирали и не выздоравливали. Среди них был цыганенок Яшка. Появился этот Яшка у нас неожиданно.
Однажды, выступая в поход с хутора Архиповки, отряд выстроился развернутым фронтом вдоль улицы.
При расчете левофланговый красноармеец, теперь убитый маленький Хорек, крикнул:
– Сто сорок седьмой неполный!
До тех пор Хорек был всегда сто сорок шестым полным. Шебалов заорал:
– Что врете, пересчитать снова!
Снова пересчитали, и снова Хорек оказался сто сорок седьмым неполным.
– Пес вас возьми! – рассердился Шебалов. – Кто счет путает, Сухарев?
– Никто не путает, – ответил из строя Чубук, – тут же лишний человек объявился.
Поглядели. Действительно, в строю между Чубуком и Никишиным стоял новичок. Было ему лет восемнадцать-девятнадцать. Черный, волосы кудрявые, лохматые.
– Ты откуда взялся? – спросил удивленно Шебалов.
Парень молчал.
– А он встал тут рядом, – объяснил Чубук. – Я думал, нового какого ты принял. Пришел с винтовкой и встал.
– Да ты хоть кто такой? – рассердился Шебалов.
– Я... цыган... красный цыган, – ответил новичок.
– Кра-а-асный цы-га-ан? – вытаращив глаза, переспросил Шебалов и, вдруг засмеявшись, добавил: – Да какой же ты цыган, ты же еще цыганенок!
Он остался у нас в отряде, и за ним так и осталась кличка Цыганенок.
Теперь у Цыганенка была прохвачена грудь. Бледность просвечивала через кожу его коричневого лица, и запекшимися губами он часто шептал что-то на чужом, непонятном
наречии.
– Вот уж сколько служу... полгерманской отбубнил и теперь тоже, – говорил Васька Шмаков, – а цыганов в солдатах не видал. Татар видал, мордву видал, чувашинов, а
цыганов – нет. Я так смотрю – вредный народ эти цыганы: хлеба не сеют, ремесла никакого, только коней воровать горазды, да бабы их людей дурачат. И никак мне не
понятно, зачем к нам его принесло? Свободы – так у них и так ее сколько хочешь! Землю им защищать не приходится. На что им земля? К рабочему тоже он касательства
не имеет. Какая же выходит ему выгода, чтобы в это дело ввязываться? Уж какая-нибудь есть выгода, скрытая только!
– А может быть, он тоже за революцию, ты почем знаешь?
– В жисть не поверю, чтобы цыган да за революцию. И до переворота за краденых лошадей его били, и после за то же самое бить будут!
– Да, может, он после революции и красть вовсе не будет?
Васька недоверчиво усмехнулся:
– Уж и не знаю, у нас на деревне и дубьем их били и дрючками, и то не помогало – все они за свое. Так неужто их революция проймет?
– Дурак ты, Васька, – вставил молчавший доселе Чубук. – Ты из-за своей хаты да из-за своей коняги ни черта не видишь. По-твоему, вот вся революция только и кончится
тем, что прирежут тебе барской земли да отпустят из помещичьего леса бревен штук двадцать задаром, ну, да старосту председателем заменят, а жизнь сама какой была,
такой и останется. |
| |
|
| |
Через два дня Цыганенку стало лучше. Вечером, когда я подошел к нему, он лежал на охапке сухой листвы и, уставившись в черное звездное небо, тихонько напевал что-то.
– Цыганенок, – предложил я ему, – давай я около тебя костер разожгу, чай согрею, пить будем, у меня в баклаге молоко есть. Хочешь?
Я сбегал за водой, подвесил котелок на шомпол, перекинутый над огнем через два воткнутых в землю штыка, и, подсаживаясь к раненому, спросил:
– Какую это ты песню поешь, Цыганенок?
Он ответил не сразу:
– А пою я песню такую старую, в ней говорится, что нет у цыгана родной земли и та ему земля родная, где его хорошо принимают. А дальше спрашивают: "А где же, цыган,
тебя хорошо принимают?" И он отвечает: "Много я стран исходил, был у венгров, был у болгар, был у туретчины, много земель исходил я с табором и еще не нашел такой
земли, где бы хорошо мой табор приняли".
– Цыганенок, – спросил я его, – а зачем ты у нас появился? Ведь вас же не набирают на службу.
Он сверкнул белками, приподнялся на локте и ответил:
– Я пришел сам, меня не нужно забирать. Мне надоело в таборе! Отец мой умеет воровать лошадей, а мать гадает. Дед мой воровал лошадей, а бабка гадала. И никто из них
себе счастья не украл, и никто себе хорошей судьбы не нагадал, потому что дорога-то ихняя, по-моему, не настоящая. Надо по-другому...
Цыганенок оживился, приподнялся, но боль раны, очевидно, давала себя еще чувствовать, и, стиснув губы, он с легким стоном опустился опять на кучу листвы.
Вскипевшее молоко разом ринулось на огонь и загасило пламя.
Я еле успел выхватить котелок с углей. Цыганенок неожиданно рассмеялся.
– Ты чего?
– Так. – И он задорно тряхнул головой. – Я вот думаю, что и народ весь эдак: и русские, и евреи, и грузины, и татары терпели старую жизнь, терпели, а потом, как вода
из котелка, вспенились и кинулись в огонь. Я вот тоже... сидел, сидел, не вытерпел, захватил винтовку и пошел хорошую жизнь искать!
– И найти думаешь?
– Один не нашел бы... а все вместе должны бы... потому – охота большая.
Подошел Чубук.
– Садись с нами чай пить, – предложил я.
– Некогда, – отказался он. – Пойдешь со мной, Борис?
– Пойду, – быстро ответил я, не спрашивая даже о том, куда он зовет меня.
– Ну, так допивай скорее, а то подвода уже ждет!
– Какая подвода, Чубук?
Он отозвал меня и объяснил, что отряд к рассвету снимается, соединится недалеко отсюда с шахтерским отрядом Бегичева, и вместе они будут пробиваться к своим. Трех
тяжело раненных брать с собой нельзя: пробираться придется мимо белых и немцев.
Отсюда недалеко пасека. Там место глухое, хозяин свой и согласился приютить у себя раненых на время, пока поправятся. Оттуда Чубук привел подводы, и сейчас надо,
пока темно, раненых переправить туда.
– А еще с нами кто?
– Больше никого. Вдвоем мы. Я бы и один управился, да лошадь норовистая попала. Придется одному под уздцы вести, а другому за товарищами присматривать. Так пойдешь,
значит?
– Пойду, пойду, Чубук. Я с тобой, Чубук, всегда и всюду пойду. А оттуда куда, назад?
– Нет. Оттуда мы прямой дорогой вброд через речку, там со своими и встретимся. Ну, трогаем. – И Чубук пошел к голове лошади. – Винтовка моя, смотри, чтобы не выпала,
– послышался из темноты его голос.
Телега легонько дернула, в лицо брызнули капли росы, упавшие с задетого колесом куста, и черный поворот скрыл от наших глаз догоравшие костры, разбросанные
собиравшимся в поход отрядом.
Дорога была плохая: ямы, выбоины. То и дело попадались разлапившиеся по земле корни. Темь была такая, что ни лошади, ни Чубука с телеги видно не было. Раненые лежали
на охапках свежего сена и молчали.
Я шел позади и, чтобы не оступиться, придерживался свободной от винтовки рукой за задок телеги. Было тихо. Если бы не однотонное посвистывание полуночной пигалицы,
можно было бы подумать, что темнота, окружавшая нас, мертва. Все молчали. Только изредка, когда колеса проваливались в ямы или натыкались на пень, раненый Тимошкин
тихонько стонал.
Жиденький, наполовину вырубленный лесок казался сейчас непроходимым, густым и диким. Затянувшееся тучами небо черным потолком повисло над просекой. Было душно, и
казалось, что мы ощупью движемся каким-то длинным извилистым коридором.
Мне вспомнилось почему-то, как давно-давно, года три тому назад, в такую же теплую темную ночь мы с отцом возвращались с вокзала домой прямой тропкой через
перелесок. Так же вот свиристела пигалица, так же пахло переспелыми грибами и дикой малиной.
На вокзале, провожая своего брата Петра, отец выпил с ним несколько рюмок водки. То ли от этого, то ли оттого, что чересчур сладко пахло малиной, отец был особенно
возбужден и разговорчив. Дорогой он рассказывал мне про свою молодость и про свое ученье в семинарии. Я смеялся, слушая рассказы о его школьной жизни, о том, что их
драли розгами, и мне казалось нелепым и невероятным, чтобы такого высокого, крепкого человека, как мой отец, кто-то когда-то мог драть.
– Это ты у одного писателя вычитал, – возражал я. – У него есть про это книга, "Очерки бурсы" называется. Так ведь то давно было, бог знает когда!
– А я, думаешь, недавно учился? Тоже давно.
– Ты в Сибири, папа, жил. А в Сибири страшно: там каторжники. Мне Петька говорил, что там человека в два счета убить могут и некому пожаловаться.
Отец засмеялся и начал мне объяснять что-то. Но что он хотел объяснить мне, я так и не понял тогда, потому что по его словам выходило как-то так странно, что каторжники
вовсе не каторжники, и что у него даже знакомые были каторжники, и что в Сибири много хороших людей, во всяком случае больше, чем в Арзамасе.
Но все это я пропускал мимо ушей, как и многие другие разговоры, смысл которых я начинал понимать только теперь.
"Нет... никогда, никогда в прошлую жизнь я не подозревал и не думал, что отец мой был революционером. И вот то, что я сейчас с красными, то, что у меня винтовка за
плечами, – это не потому, что у меня был отец революционер, а я его сын. Это вышло как-то само собой. Я сам к этому пришел", – подумал я. И эта мысль заставила меня
загордиться. Ведь правда, на самом деле, сколько партий есть, а почему же я все-таки выбрал самую правильную, самую революционную партию?
Мне захотелось поделиться этой мыслью с Чубуком. И вдруг мне показалось, что возле головы лошади никого нет и конь давно уже наугад тащит телегу по незнакомой дороге.
– Чубук! – крикнул я, испугавшись.
– Ну! – послышался его грубоватый, строгий голос. – Чего орешь?
– Чубук, – смутился я, – далеко еще?
– Хватит, – ответил он и остановился. – Поди-ка сюда, встань и шинельку раздвинь, закурю я.
Трубка летящим светлячком поплыла рядом с головой лошади. Дорога разгладилась, лес раздвинулся, и мы пошли рядом.
Я сказал Чубуку, о чем думал, и ожидал, что он с похвалой отзовется о моем уме и дальнозоркости, которые толкнули меня к большевикам. Но Чубук не торопился хвалить. Он
выкурил по крайней мере полтрубки и только тогда сказал серьезно:
– Бывает и так. Бывает, что человек и своим умом дойдет... Вот Ленин, например. Ну, а ты, парень, навряд ли...
– А как же, Чубук? – тихо и обиженно спросил я. – Ведь я же сам.
– Сам... Ну, конечно, сам. Это тебе только кажется, что сам. Жизнь так повернулась, вот тебе и сам! Отца у тебя убили – раз. К людям таким попал – два. С товарищами
поссорился – три. Из школы тебя выгнали – четыре. Вот ежели все эти события откинуть, то остальное, может, и сам додумал. Да ты не сердись, – добавил он, почувствовав,
очевидно, мое огорчение. – Разве с тебя кто спрашивает больше?
– Значит, выходит, Чубук, что я нарочно... что я не красный? – дрогнувшим голосом переспросил я. – А это все неправда, я и в разведку всегда с тобой, я и поэтому
ведь на фронт ушел, чтобы защищать... а, значит, выходит...
– Ду-ура! Ничего не выходит. Я тебе говорю – обстановка... а ты – "я сам, я сам". Скажем, к примеру: отдали бы тебя в кадетский корпус – глядишь, из тебя и калединский
юнкер вышел бы.
– А тебя?
– Меня? – Чубук усмехнулся. – За мной, парень, двадцать годов шахты. А этого никакой юнкерской школой не вышибешь!
Мне было несказанно обидно. Я был глубоко оскорблен словами Чубука и замолчал. Но мне не молчалось.
– Чубук... так значит меня и в отряде не нужно, раз я такой, что и юнкером бы... и калединцем...
– Дура! – спокойно и как бы не замечая моей злости, ответил Чубук. – Зачем же не нужно? Мало что, кем ты мог бы быть. Важно – кто ты есть. Я тебе только говорю, чтобы
ты не задавался. А так... что же, парень ты хороший, горячка у тебя наша. Мы тебя, погоди, поглядим еще немного, да и в партию примем. Ду-ура! – совсем уже ласково
добавил он.
Я ведь знал, что Чубук любит меня, но чувствовал ли Чубук, как горячо, больше, чем кого бы то ни было в ту минуту, любил я его? "Хороший Чубук, – думал я. – Вот он и
коммунист, и двадцать лет в шахте, и волосы уже седеют, а всегда он со мною... И ни с кем больше, а со мной. Значит, я заслуживаю. И еще больше буду заслуживать. Когда
будет бой, я нарочно не буду нагибаться, и если меня убьют, то тоже ничего. Тогда матери напишут: "Сын ваш был коммунист и умер за великое дело революции". И
мать заплачет и повесит на стену мой портрет рядом с отцовским, а новая светлая жизнь пойдет своим чередом мимо той стены.
"Жалко только, что попы наврали, – подумал я, – и нет у человека никакой души. А если б была душа, то посмотрела бы, какая будет жизнь. Должно быть, хорошая, очень
интересная будет жизнь".
Телега остановилась. Чубук поспешно сунул руку в карман и сказал тихо:
– Как будто бы стучит что-то впереди. Дай-ка винтовку.
Лошадей с ранеными отвели в кусты. Я остался возле телеги, а Чубук исчез куда-то. Вскоре он вернулся.
– Молчок теперь... Четверо казаков верхами. Дай мешок... лошади морду закрою, а то не заржала бы еще некстати.
Топот подков приближался. Недалеко от нас казаки сменили рысь на шаг. Краешек луны, выскочив в прореху разорванной тучи, озарил дорогу. Из-за кустов я увидел четыре
папахи. С казаками был офицер, на его плече вспыхнул и погас золотой погон. Мы выждали, пока топот стихнет, и тронулись дальше.
Уже рассветало, когда мы подъехали к маленькому хутору. На стук телеги вышел к воротам заспанный пасечник – длинный рыжий мужик с вдавленной грудью и острыми, резко
выпиравшими из-под расстегнутой ситцевой рубахи плечами. Он повел лошадь через двор, распахнул калитку, от которой тянулась еле заметная, поросшая травой
дорога.
– Туда поедем... У болотца в лесу клуня, там им спокойнее будет.
В небольшом, забитом сеном сарае было свежо и тихо. В дальнем углу были постланы дерюги. Две овчины, аккуратно сложенные, лежали вместо подушек у изголовья. Рядом
стояло ведро воды и берестовый жбан с квасом.
Перетащили раненых.
– Кушать, может, хотят? – спросил пасечник. – Тогда под головами хлеб и сало. А хозяйка коров подоит, молока принесет.
Нам надо было уходить, чтобы не разойтись у брода со своими. Но, несмотря на то что мы сделали для раненых все, что могли, нам было как-то неловко перед ними.
Неловко за то, что мы оставляли их одних, без помощи в чужом, враждебном краю.
Тимошкин, должно быть, понял это.
– Ну, с богом! – сказал он побелевшими, потрескавшимися губами. – Спасибо, Чубук, и тебе, парень, тоже. Может, приведет еще судьба встретиться.
Более других утомленный, Самарин открыл глаза и приветливо кивнул головой. Цыганенок молчал, облокотившись на руки, серьезно смотрел на нас и чему-то слабо улыбался.
– Так всего же хорошего, ребята, – проговорил Чубук, – поправляйтесь лучше. Хозяин надежный, он вас не оставит. Будьте живы, здоровы... – Повернувшись к выходу, Чубук
громко кашлянул и, опустив глаза, на ходу стал выколачивать о приклад трубку.
– Дай вам счастья и победы, товарищи! – звонко крикнул вдогонку Цыганенок. Звук его голоса заставил нас остановиться и обернуться с порога. – Пошли вам победы над
всеми белыми, какие только есть на свете, – так же четко и ясно добавил Цыганенок и тихо уронил горячую черную голову на мягкую овчину. |
| |
|
| |
Рыжий от загара песчаный берег таял в воде, искрившейся на отмелях солнечной рябью. У брода наших не было.
– Прошли, должно быть, – решил Чубук. – Это нам все равно... Тут недалеко отсюда кордон должен быть брошенный, и возле него отряд привал сделает.
– Давай выкупаемся, Чубук, – предложил я. – Мы скоренько! Вода, посмотри, какая те-еплая.
– Тут купаться нехорошо, Борька. Место открытое.
– Ну и что ж, что открытое?
– Как что? Голый человек – это не солдат. Голого всякий и с палкой забрать может. Казак, скажем, к броду подъедет, заберет винтовку, и делай с ним что хочешь. Был
такой случай у Хопра. Не то что двое, а весь отряд человек в сорок купаться полез. Наскочили пятеро казаков и открыли по реке стрельбу. Так что было-то!.. Которых
побило, которые на другой берег убегли. Так нагишом и бродили по лесу. Села там богатые... Кулачье. Куда ни сунешься, всем сразу видно – раз голый, значит, большевик.
Все-таки уговорил я его. Мы отошли от брода в кусты и наскоро выкупались. Реку переходили, нацепив на штыки винтовок связанные ремнем узелки со штанами и сапогами.
После купания винтовка стала легче и подсумок не давил бок. Бодро зашагали краем рощи по направлению к избушке. Избушка была заброшена, стекла выставлены, даже котел
из плиты был выломан. Видно было, что перед тем, как оставить ее, хозяева вывезли все, что только было можно.
Чубук настороженно, сощурив глаза, обошел избу кругом, заложил два пальца в рот и продолжительно свистнул. Долго металось эхо по лесу, рассыпалось и перекатывалось и,
измельчав, запуталось, заглохло в чаще однотонно шумливой листвы. Ответа не было.
– Неужели же мы опередили их? Что же, придется подождать.
В стороне от дороги выбрали тень под кустом и легли. Было жарко. Свернув в скатку шинель, я подложил ее под голову и, чтобы не мешалась, снял кожаную сумку. За время
походов и ночевок на сырой земле сумка пообтерлась и выгорела.
В сумке этой у меня лежали перочинный нож, кусок мыла, игла, клубок ниток и подобранная где-то середина из энциклопедического словаря Павленкова.
Словарь – такая книга, которую можно перечитывать без конца – все равно всего не запомнишь. Именно поэтому-то я и носил его с собой и часто в отдых, во время
отсиживания где-нибудь в логу или в чаще леса, доставал измятые листки и начинал перечитывать по порядку все, что попадалось. Были там биографии монахов, генералов,
королей, рецепты лака, философские термины, упоминания о давнишних войнах, история какого-то доселе неслыханного мной государства Коста-Рика и тут же рядом способ
добывания удобрения из костей животных. Много самых разнообразных, нужных и ненужных сведений от буквы "З" до "Р", на которой был оборван словарь, получил я за чтением
этого словаря.
Несколько дней тому назад, перед тем как идти на пост, заторопившись, я сунул в эту же сумку кусок черного хлеба. И сейчас я увидел, что позабытый кусок раскрошился и
залепил мякишем листки. Я вытряхнул все содержимое на траву и стал ладонью прочищать стенку сумки. Нечаянно мой палец задел за отогнувшийся край кожаной подкладки.
Повернув сумку к солнцу, я заглянул в нее и увидел, что из-под отставшей кожи виднеется какая-то белая бумага.
Любопытство овладело мной, я надорвал подкладку побольше и вытащил тоненький сверток каких-то бумажек. Развернул одну: посредине герб с позолоченным двуглавым орлом,
пониже золотыми буквами вытиснено: "Аттестат".
Был выдан этот аттестат воспитаннику 2-й роты имени графа Аракчеева кадетского корпуса Юрию Ваальду в том, что он успешно окончил курс учения, был отличного
прилежания, поведения и переводится в следующий класс.
"Вот оно что!" – понял я, вспоминая убитого мною лесного незнакомца и его черную гимнастерку, на которой нарочно были срезаны пуговицы, и вытисненные на подкладке
ворота буквы: "Гр. А. К. К. ".
Другая бумага – было письмо, написанное по-французски, с недавней датой. И, хотя школа оставила у меня самое слабое воспоминание об этом языке, все же, посидев с
полчаса, по отдельным словам, дополняя провалы строчек догадками, я понял, что письмо это содержит рекомендацию и адресовано какому-то полковнику Коренькову с просьбой
принять участие в судьбе кадета Юрия Ваальда.
Я хотел показать эти любопытные бумажки Чубуку, но тут я увидел, что Чубук спит. Мне было жалко будить его: он не отдыхал еще со вчерашнего утра. Я сунул бумаги
обратно в сумку и стал читать словарь.
Прошло около часа. Через шорох ветра к гомонливой трескотне птиц примешался далекий чужой шум. Я встал и приложил ладонь к уху – топот и голоса слышались все ясней и
ясней.
– Чубук! – дернул я его за плечо. – Вставай, Чубук, наши идут!
– Наши идут? – машинально повторил Чубук, приподнимаясь и протирая глаза.
– Ну да... рядом уже. Идем скорей.
– Как же это я заснул? – удивился Чубук. – Прилег только – и заснул.
Глаза его были еще сонные и жмурились от солнца, когда, вскинув винтовку, он зашагал за мной.
Голоса раздавались почти рядом. Я поспешно выскочил из-за избушки и, подбрасывая шапку, заорал что-то, приветствуя подходящих товарищей.
Куда упала шапка, я так и не видел, потому что сознание страшной ошибки оглушило меня.
– Назад! – каким-то хриплым, рычащим голосом крикнул сзади Чубук.
Tax... тах... тах...
Три выстрела почти одновременно жахнули из первых рядов колонны. Какая-то невидимая сила рванула из рук и расщепила приклад моей винтовки с такой яростью, что я
едва устоял на ногах. Но этот же грохот и толчок вывели меня из оцепенения. "Белые", – понял я, бросаясь к Чубуку. Чубук выстрелил.
Целый час мы были под угрозой быть пойманными рассыпавшейся облавой. Все-таки вывернулись. Но еще долго после того, как смолкли голоса преследовавших, шли мы наугад,
мокрые, раскрасневшиеся. Пересохшими глотками жадно вдыхали влажный лесной воздух и цеплялись ноющими, точно отдавленными подошвами ног за пни и кочки.
– Будет, – сказал Чубук, бухаясь на траву, – отдохнем. Ну и врезались же мы с тобой, Бориска! А все я... Заснул, ты заорал: "Наши, наши!" – я не разобрал спросонья,
думаю, что ты разузнал уже, и пру себе.
Тут только я посмотрел на свою винтовку. Ложе было разбито в щепы, и магазинная коробка исковеркана.
Я подал Чубуку винтовку. Он повертел ее и отбросил в траву.
– Палка, – презрительно сказал он, – это уж теперь не винтовка, а дубинка, свиней ею только глушить. Ну ладно. Хорошо хоть сам-то цел остался. Шинелька где? Тоже нету.
И я свою скатку бросил. Вот какие дела, брат!
Хотелось бы еще отдохнуть, долго лежать не двигаясь, снять сапоги и расстегнуть ворот рубахи, но сильней, чем усталость, мучила жажда, а воды рядом нигде не было.
Поднялись и тихонько пошли дальше. Перешли поле, под горой внизу приткнулись плотно сдвинутые домики деревеньки, и белые мазанки коричневыми соломенными крышами похожи
были отсюда на кучку крупных березовых грибов. Спуститься туда мы не решились. Перешли поле и опять очутились в роще.
– Дом, – прошептал я, останавливаясь и показывая пальцем на краешек красной железной крыши.
Опасаясь нарваться на какую-нибудь засаду, мы осторожно подобрались к высокой изгороди. Ворота были наглухо заперты. Не лаяли собаки, не кудахтали куры, не топтались
в хлеву коровы – все было тихо, точно все живое нарочно притаилось при нашем приближении. Мы обошли кругом усадьбу – прохода нигде не было.
– Залезай мне на спину, – приказал Чубук, – заглянешь через забор, что там есть.
Через забор я увидел пустой, поросший травой двор, вытоптанные клумбы, из которых кое-где подымались помятые георгины и густо-синие звездочки анютиных глазок.
– Ну? – спросил Чубук нетерпеливо. – Да слезай же! Что я тебе, каменный, что ли?
– Нету никого, – ответил я, спрыгивая. – Передние окна забиты досками, а сбоку вовсе рам нету – видать сразу, что брошенный дом. А колодец во дворе есть.
Отодвинув неплотно прибитую доску, мы полезли через дыру во двор. В заплесневелой яме колодца чернильным наплывом отсвечивала глубокая вода, но зачерпнуть было нечем.
Под навесом, среди сваленной кучи хлама, Чубук разыскал ржавое худое ведро. Пока мы его подтягивали, воды оставалось на донышке. Тогда заткнули дыру пучком травы и
зачерпнули второй раз. Вода была чистая, студеная, и пить ее пришлось маленькими глотками. Ополоснули потные, пыльные лица и пошли к дому. Передние окна были
заколочены, но зато сбоку дверь, выходившая на веранду, была распахнута и отвисло держалась на одной нижней петле. Осторожно ступая по скрипучим половицам, пошли в
комнаты.
На полу, усыпанном соломой, обрывками бумаги, тряпками, стояло несколько пустых дощатых ящиков, сломанный стул и буфет с дверцами, расщепленными чем-то тупым и
тяжелым.
– Мужики усадьбу грабили, – тихо сказал Чубук. – Ограбили все нужное и бросили.
В следующей комнате лежала беспорядочная груда запыленных книг, покрытых рогожей, испачканной известкой. Тут же в общей куче валялся надорванный портрет полного
господина, поперек пышного белого лба которого пальцем, обмакнутым в чернила, было коряво выведено неприличное слово.
Было странно и интересно пробираться из комнаты в комнату заброшенного разграбленного дома. Каждая мелочь: разбитый цветочный горшок, позабытая фотография,
поблескивающая в мусоре пуговица, рассыпанные, растоптанные фигурки шахмат, затерявшийся от колоды король пик, сиротливо прятавшийся в осколках разбитой японской вазы,
– все это напоминало о людях, о хозяевах, о не похожем на настоящее уютном прошлом спокойных обитателей этой усадьбы.
За стеной что-то мягко стукнуло, и этот стук, слишком неожиданный среди мертвого тления заброшенных комнат, заставил нас вздрогнуть.
– Кто там? – зычно разбивая тишину, спросил Чубук, приподнимая винтовку.
Большой рыжий кот широкими крадущимися шагами шел нам навстречу. И, остановившись в двух шагах, он с злобным, голодным мяуканьем уставился на нас холодными зелеными
глазами. Я хотел погладить его, но кот попятился назад и одним махом, не прикасаясь даже к подоконнику, вылетел на заглохшую клумбу и исчез в траве.
– Как он не сдох?
– Чего ему сдыхать? Он мышей жрет, по духу слышно, что здесь мышей до черта.
Нудным, хватающим за сердце скрипом заныла какая-то далекая дверь, и послышалось неторопливое шарканье: как будто кто-то тер сухой тряпкой об пол. Мы переглянулись.
Это были шаги человека.
– Кого тут еще черт носит? – тихо проговорил Чубук, подталкивая меня за простенок и бесшумно свертывая предохранитель винтовки.
Донеслось легкое покашливание, захрустел отодвигаемый дверью ком бумаги, и в комнату вошел невысокий, плохо выбритый старичок в потертой пижаме голубого цвета и в
туфлях, обутых на босую ногу. Старичок с удивлением, но без страха посмотрел на нас, вежливо поклонился и сказал равнодушно:
– А я слушаю... кто это внизу ходит? Думаю, может, мужички пришли, ан нету. Глянул в окно – телег не видно.
– Кто ты есть за человек? – с любопытством спросил Чубук, закидывая винтовку за плечо.
– Позвольте спросить мне прежде, кто вы? – так же тихо и равнодушно поправил старичок. – Ибо если вы сочли нужным нанести визит, то будьте добры представиться хозяину.
Впрочем... – тут он немного склонил голову и пыльными серыми глазами скользнул по Чубуку, – впрочем, я и сам догадываюсь: вы – красные.
Тут нижняя губа хозяина дрогнула, будто кто-то дернул ее книзу. Блеснул желтым огоньком и потух золотой зуб, смахнули ожившие веки пыль с его серых глаз. Широким
жестом хлебосольного хозяина старичок пригласил нас за собой:
– Прошу пожаловать!
Недоумевая, мы переглянулись и мимо разгромленных комнат пошли к узенькой деревянной лестнице, ведшей наверх.
– Я, видите ли, наверху принимаю, – точно извиняясь, говорил на ходу хозяин. – Внизу, знаете, беспорядок, не убрано, убирать некому, все куда-то провалились, и никого
не дозовешься. Сюда пожалуйте.
Мы очутились в небольшой светлой комнате. У стены стоял старый сломанный диван с вывороченным нутром, вместо простыни покрытый рогожей, а вместо одеяла – остатком
красивого, но во многих местах прожженного ковра. Тут же стоял трехногий письменный стол, а над столом висела клетка с канарейкой. Канарейка, очевидно, давным-давно
сдохла и лежала в кормушке кверху лапками. Со стены глядело несколько пыльных фотографий. Очевидно, кто-то помог хозяину перетащить негодные остатки разбитой мебели и
обставить эту комнату.
– Прошу садиться, – сказал старик, указывая на диван. – Живу, знаете ли, один, гостей видеть давненько уж никого не видел. Мужички заезжают иногда, продукты привозят,
а вот порядочных людей давно не видал. Был у меня как-то ротмистр Шварц. Знаете, может быть?.. Ах, впрочем, извините, ведь вы же красные.
Не спрашивая нас, хозяин полез в буфет, достал оттуда две недобитых тарелки, две вилки – одну простую кухонную, с деревянным черенком, другую – вычурно изогнутую,
десертную, у которой не хватало одного зубца, потом достал каравай черствого хлеба и полкружка украинской колбасы.
Поставив на кособокую фитильную керосинку залепленный жирной сажей чайник, он вытер руки о полотенце, не стиранное бог знает с какого времени, снял со стены
причудливую трубку, с которой беззубо скалился резной козел с человечьей головой, набил трубку махоркой и сел на драное, зазвеневшее выпершими пружинами кресло. Во
время всех его приготовлений мы сидели молча на диване. Чубук тихонько толкнул меня и, хитро улыбнувшись, постучал незаметно пальцем о свой лоб. Я понял его и тоже
улыбнулся.
– Давненько уж не видал я красных, – сказал хозяин и тут же поинтересовался: – Каково здоровье Ленина?
– Ничего, спасибо, жив-здоров, – серьезно ответил Чубук.
– Гм, здоров...
Старичок помешал проволокой жерло чадившей трубки и вздохнул.
– Да и то сказать, с чего им болеть? – он помолчал и потом, точно отвечая на наш вопрос, сообщил: – А я вот прихварываю понемногу. По ночам, знаете, бессонница. Нету
прежнего душевного равновесия. Встану иногда, пройдусь по комнатам – тишина, только мыши скребутся.
– Что это вы пишете? – спросил я, увидав на столе целую кипу исписанных бисерным почерком листочков.
– Так, – ответил он. – Соображения по поводу текущих событий. Набрасываю план мирового переустройства. Я, знаете, философ и спокойно взираю на все возникающее и
проходящее. Ни на что не жалуюсь... нет, ни на что.
Тут старичок встал и, мельком заглянув в окно, сел опять на свое место.
– Жизнь пошумит, пошумит, а правда останется. Да, останется, – слегка возбуждаясь, повторил старик. – Были и раньше бунты, была пугачевщина, был пятый год, так же
разрушались, сжигались усадьбы. Проходило время, и, как птица Феникс из пепла, возникало разрушенное, собиралось разрозненное.
– То есть что же это? На старый лад все повернуть думаете? – настороженно и грубовато спросил Чубук. – Мы вам, пожалуй, перевернем!
При этом прямом вопросе старичок съежился и, заискивающе улыбаясь, заговорил:
– Нет, нет... что вы! Я не к тому. Это ротмистр Шварц хочет, а я не хочу. Вот предлагал он мне возвратить все, что мужички у меня позаимствовали, а я отказался. На
что оно мне, говорю. Время не такое, чтобы возвращать, пусть лучше они мне понемногу на прожитие продуктов доставляют и пусть на доброе здоровье моим добром
пользуются.
Тут старичок опять приподнялся, постоял у окна и быстро обернулся к столу.
– Что же это я... Вот и чайник вскипел. Прошу к столу, кушайте, пожалуйста.
Упрашивать нас было не к чему: хлебные корки захрустели у нас на зубах, и запах вкусной чесночной колбасы приятно защекотал ноздри.
Хозяин вышел в соседнюю комнату, и слышно было, как возится он, отодвигая какие-то ящики.
– Забавный старик, – тихо заметил я.
– Забавный, – вполголоса согласился Чубук, – а только... только что это он все в окошко поглядывает?
Тут Чубук обернулся, пристально осмотрел комнату, и внимание его привлекла старая дерюга, разостланная в углу. Он нахмурился и подошел к окну.
Вошел хозяин. В руках он держал бутылку и полой пижамы стирал с нее налет пыли.
– Вот, – проговорил он, подходя к столу. – Прошу. Ротмистр Шварц заезжал и не допил. Позвольте, я вам в чай коньячку. Я и сам люблю, но для гостей... для гостей... –
Тут старичок выдернул бумагу, которой было закупорено горлышко, и дополнил жидкостью наши стаканы.
Я протянул руку к стакану, но тут Чубук быстро отошел от окна и сказал мне сердито:
– Что это ты, милый? Не видишь, что ли, что посуды не хватает? Уступи место старику, а то расселся. Ты и потом успеешь. Садись, папаша, вместе выпьем.
Я посмотрел на Чубука, удивляясь тому грубому тону, которым он обратился ко мне.
– Нет, нет! – И старик отодвинул стакан. – Я потом... вы же гости...
– Пей, папаша, – повторил Чубук и решительно подвинул стакан хозяину.
– Нет, нет, не беспокойтесь, – упрямо отказался старик и, неловко отодвигая стакан, опрокинул его.
Я сел на прежнее место, а старик отошел к окну и задернул грязную ситцевую занавеску.
– Пошто задергиваешь? – спросил Чубук.
– Комары, – ответил хозяин. – Комары одолели. Место тут низкое... столько расплодилось, проклятых.
– Ты один живешь? – неожиданно спросил Чубук. – Как же это один?.. А чья это вторая постель у тебя в углу? – И он показал на дерюгу.
Не дожидаясь ответа, Чубук поднялся, отдернул занавеску и высунул голову в окно. Вслед за ним приподнялся и я.
Из окна открывался широкий вид на холмы и рощицы. Ныряя и выплывая, убегала вдаль дорога; у края приподнятого горизонта на фоне покрасневшего неба обозначились
четыре прыгающие точки.
– Комары! – грубо крикнул Чубук хозяину и, смерив презрительным взглядом его съежившуюся фигуру, добавил: – Ты, как я вижу, и сам комар, крови пососать захотел? Идем,
Борис!
Когда по лесенке мы сбежали вниз, Чубук остановился, вынул коробок и, чиркнув спичкой, бросил ее на кучу хлама. Большой ком серой сухой бумаги вспыхнул, и пламя
потянулось к валявшейся на полу соломе. Еще минута, другая, и вся замусоренная комната загорелась бы. Но тут Чубук с неожиданной решимостью растоптал огонь и потянул
меня к выходу.
– Не надо, – как бы оправдываясь, сказал он. – Все равно наше будет.
Минут через десять мимо кустов, в которых мы спрятались, промчались четверо всадников.
– На усадьбу скачут, – пояснил Чубук. – Я как увидел в углу постеленную дерюгу, понял, что старик не один живет, а еще с кем-то. Видел ты, он все к окну подходил?
Пока мы внизу по комнатам лазили, он послал за белыми кого-то. Так же и с чаем. Подозрительным мне что-то этот коньяк показался, может, разбавил его каким-нибудь
крысомором? Не люблю я и не верю разграбленным, но гостеприимным помещикам! Кем он ни прикидывайся, а все равно про себя он мне первый враг!
Ночевали мы в сенокосном шалаше. В ночь ударила буря, хлынул дождь, а мы были рады. Шалаш не протекал, и в такую непогоду можно было безопасно отоспаться. Едва начало
светать, Чубук разбудил меня.
– Теперь караулить друг друга надо, – сказал он. – Я уже давно возле тебя сижу. Теперь прилягу маленько, а ты посторожи. Неравно, как пойдет кто. Да смотри не засни
тоже!
– Нет, Чубук, я не засну.
Я высунулся из шалаша. Под горой дымилась река. Вчера мы попали по пояс в грязное вязкое болотце, за ночь вода обсохла, и тина липкой коростой облепила тело.
"Искупаться бы, – подумал я. – Речка рядышком, только под горку спуститься".
С полчаса я сидел и караулил Чубука. И все не мог отвязаться от желания сбегать и искупаться. "Никого нет кругом, – думал я, – кто в этакую рань пойдет, да тут и
дороги никакой около не видно. Не успеет Чубук на другой бок перевернуться, как я уже и готов".
Соблазн был слишком велик, тело зудело и чесалось. Скинув никчемный патронташ, я бегом покатился под гору.
Однако речка оказалась совсем не так близко, как мне казалось, и прошло, должно быть, минут десять, прежде чем я был на берегу. Сбросив черную ученическую гимнастерку,
еще ту, в которой я убежал из дому, сдернув кожаную сумку, сапоги и штаны, я бултыхнулся в воду. Сердце екнуло. Забарахтался. Сразу стало теплее. У-ух, как хорошо!
Поплыл тихонько на середину. Там, на отмели, стоял куст. Под кустом запуталось что-то: не то тряпка, не то упущенная при полоскании рубаха. Раздвинул ветки и сразу же
отпрянул назад. Зацепившись штаниной за сук, вниз лицом лежал человек. Рубаха на нем была порвана, и широкая рваная рана чернела на спине. Быстрыми саженками, точно
опасаясь, что кто-то вот-вот больно укусит меня, поплыл назад.
Одеваясь, я с содроганием отворачивал голову от куста, буйно зеленевшего на отмели. То ли вода ударила крепче, то ли, раздвигая куст, я нечаянно отцепил покойника, а
только он выплыл, его перевернуло течением и понесло к моему берегу.
Торопливо натянув штаны, я начал надевать гимнастерку, чтобы скорей убежать прочь. Когда я просунул голову в ворот, тело расстрелянного было уже рядом, почти у моих
ног.
Дико вскрикнув, я невольно шагнул вперед и, оступившись, едва не полетел в воду. Я узнал убитого. Это был один из трех раненых, оставленных нами на пасеке, это был
наш Цыганенок.
– Эгей, хлопец! – услышал я позади себя окрик. – Подходи-ка сюда.
Трое незнакомых направлялись прямо ко мне. Двое из них были с винтовками. Бежать мне было некуда – спереди они, сзади река.
– Ты чей? – спросил меня высокий чернобородый мужчина.
Я молчал. Я не знал, кто эти люди – красные или белые.
– Чей? Тебя я спрашиваю! – уже грубее переспросил он, хватая меня за руку.
– Да что с ним разговаривать! – вставил другой. – Сведем его на село, а там и без нас спросят.
Подъехали две телеги.
– Дай-ка кнут-то! – закричал чернобородый одному из мужиков-подводчиков, робко жавшемуся к лошади.
– Для че? – недовольно спросил другой. – Для че кнутом? Ты веди к селу, там разберут.
– Да не драть. Руки я ему перекручу, а то вон как смотрит, того и гляди, что стреканет.
Ловким вывертом закинули мне локти назад и легонько толкнули к телеге:
– Садись!
Сытые кони дернули и быстрой рысцой понесли к большому селу, сверкавшему белыми трубами на зеленом пригорке.
Сидя в телеге, я еще надеялся на то, что мои провожатые – партизаны одного из красных отрядов, что на месте все выяснится и меня сразу же отпустят.
В кустах недалеко от села постовой окликнул:
– Кто едет?
– Свои... староста, – ответил чернобородый.
– А-а-а!.. Куда ездил?
– Подводы с хутора выгонял.
Кони рванулись и понеслись мимо постового. Я не успел рассмотреть ни его одежды, ни его лица, потому что все мое внимание было приковано к его плечам. На плечах были
погоны. |
| |
|
| |
Солдат на улице еще не было видно – вероятно, спали. Возле церкви стояло несколько двуколок, крытый фургон с красным крестом, а около походной кухни заспанные
кашевары кололи на растопку лучину.
– В штаб везти? – спросил возница у старосты.
– Можно и в штаб. Хотя их благородие спят еще. Не стоит из-за такого мальца тревожить. Вези пока в холодную.
Телега остановилась возле низкой каменной избушки с решетчатыми окнами. Меня подтолкнули к двери. Наспех прощупав мои карманы, староста снял с меня кожаную сумку.
Дверь захлопнулась, хрустнула пружина замка. В первые минуты острого, причинявшего физическую боль страха я решил, что погиб, погиб окончательно и бесповоротно, что
нет никакой надежды на спасение. Взойдет солнце выше, проснется его благородие, о котором упоминал староста, вызовет, и тогда смерть, тогда конец.
Я сел на лавку и, опустив голову на подоконник, закоченел в каком-то тупом бездумье. В виски молоточками стучала кровь: тук-тук, тук-тук, и мысль, как неисправная
граммофонная пластинка, повторяла, сбиваясь все на одно и то же: "Конец... конец... конец..." Потом, навертевшись до одури, от какого-то неслышного толчка острие
сознания попало в нужную извилину мозга, и мысли в бурной стремительности понеслись безудержной чередой.
"Неужели никак нельзя спастись? И так нелепо попался! Может быть, можно бежать? Нет, бежать нельзя. Может быть, на село нападут красные и успеют отбить? А если не
нападут? Или нападут уже потом, когда будет поздно? Может быть... Нет, ничего не может быть, ничего не выходит".
Мимо окна погнали стадо. Тесно сгрудившись, колыхались овцы, блеяли и позвякивали колокольцами козы, щелкал бичом пастух. Маленький теленок бежал подпрыгивая и смешно
пытался на ходу ухватить вымя коровы.
Эта мирная деревенская картина заставила еще больше почувствовать тяжесть положения, к чувству страха примешалась и даже подавила его на короткое время злая обида –
вот... утро такое... все живут. И овцы, и везде жизнь как жизнь, а ты помирай!
И, как это часто бывает, из хаоса сумбурных мыслей, нелепых и невозможных планов выплыла одна необыкновенно простая и четкая мысль, именно та самая, которая, казалось
бы, естественней всего и прежде всего должна была прийти на помощь.
Я так крепко освоился с положением красноармейца и бойца пролетарского отряда, что позабыл совершенно о том, что моя принадлежность к красным вовсе не написана на моем
лбу. То, что я красный, как бы подразумевалось само собой и не требовало никаких доказательств, и доказывать или отрицать казалось мне вообще таким никчемным, как
объяснять постороннему, что волосы мои белые, а не черные, – объяснять в то время, когда всем и без объяснения это отлично видно.
"Постой, – сказал я себе, радостно хватаясь за спасительную нить. – Ну ладно... я красный. Это я об этом знаю, а есть ли какие-нибудь признаки, по которым могли бы
узнать об этом они?"
Поразмыслив немного, я пришел к окончательному убеждению, что признаков таких нет. Красноармейских документов у меня не было. Серую солдатскую папаху со звездочкой я
потерял, убегая от кордона. Тогда же бросил я и шинель. Разбитая винтовка валялась в лесу на траве, патронташ, перед тем как идти купаться, я оставил в шалаше.
Гимнастерка у меня была черная, ученическая. Возраст у меня был не солдатский. Что же еще остается? Ах, да! Маленький маузер, спрятанный на груди, и еще что? Еще
история о том, как я попал на берег речки. Но маузер можно запихать под печь, а историю... историю можно и выдумать.
Чтобы не запутаться, я решил не усложнять обстоятельств выдумыванием нового имени и новой фамилии, возраста и места рождения. Я решил остаться самим собой, то есть
Борисом Гориковым, учеником пятого класса Арзамасского реального училища, отправившимся с дядей (чтобы не сбиться, дядю настоящего вспомнил) в город Харьков к тетке
(адрес тетки остался у дяди). По дороге я отстал от дяди, меня ссадили с поезда за проезд без пропуска и документов (они у дяди). Тогда я решил пройти вдоль полотна,
чтобы сесть на поезд со следующей станции. Но тут красные кончились и начались белые. Если спросят, чем жил, пока шел, скажу, что подавали по деревням. Если спросят,
зачем направлялся в Харьков, раз не знаю адреса тетки, скажу, что надеялся узнать в адресном столе. Если скажут: "Какие же, к черту, могут быть сейчас адресные столы?"
– удивлюсь и скажу, что могут, потому уж на что Арзамас худой город, и то там есть адресный стол. Если спросят: "Как же так дядя надеялся пробраться из красной России
в белый Харьков?" – скажу, что дядя у меня такой пройдоха, что не только в Харьков, а хоть за границу проберется. А я вот... нет, не пройдоха, не могу никак. На этом
месте нужно будет заплакать. Не особенно, а так, чтобы печаль была видна. Вот и все пока, остальное будет видно на месте.
Вынул маузер. Хотел было сунуть его под печь, но раздумал. Даже если отпустят, отсюда его уже не вытащишь. Комната имела два окна: одно выходило на улицу, другое – в
узенький проулок, по которому пролегала тропка, заросшая по краям густой крапивой. Тогда я поднял с пола обрывок бумаги, завернул маузер и бросил небольшой сверток в
самую гущу крапивы. Только что успел я это сделать, как на крыльце застучали. Привели еще троих: двух мужиков, скрывших лошадей при обходе за подводами, и парнишку,
уж не знаю зачем укравшего запасную возвратную пружину с двуколки у пулеметчика.
Парнишка был избит, но не охал, а только тяжело дышал, точно его прогнали бегом.
Между тем улица села оживилась. Проходили солдаты, ржали кони, звякали котелки возле походной кухни. Показались связисты, разматывающие на рогульки телефонный провод.
Четко в ногу, под командой важного унтера прошел мимо не то караул к разводу, не то застава к смене.
Опять щелкнул замок, просунулась голова солдата. Остановившись у порога, солдат вытащил из кармана смятую бумажку, заглянул в нее и крикнул громко:
– Который тут Ваалд, что ли? Выходи.
Я посмотрел на своих соседей, те на меня – никто не подымался.
– Ваалд... Ну, кто тут?
"Ваальд Юрий!" – ужаснулся я, вспомнив про бумаги, которые нашел в подкладке и о которых позабыл среди волнений последнего времени. Выбора у меня не было. Я встал и
нетвердо направился к двери.
"Ну да, конечно, – понял я. – Они нашли бумаги и принимают меня за того... за убитого. Он, как это скверно! Какой хороший и простой был мой первый план и как легко
мне теперь сбиться и запутаться. А отказаться от бумаг нельзя. Сразу же возникнет подозрение – где достал документы, зачем?" Вылетела из головы вся тщательно
придуманная история с поездкой к тете, с пройдохой-дядей... Нужно что-то сообразить новое, но что сообразишь? Тут уж придется, видно, на месте.
Да... а-а-ах, какой же я дурень! Ну, ладно, я Ваальд, меня ведут к своим. Наконец-то я добрался, должен быть веселым, довольным, а я иду, опустив голову, точно
покойника провожаю".
Выпрямился и попробовал улыбнуться. Но как трудно иногда быть веселым, как невольно, точно резиновые, сжимаются и вздрагивают насильно растянутые в улыбку губы! С
крыльца штаба спускался высокий пожилой офицер в погонах капитана, рядом с ним, с видом собаки, которой дали пинка, шагал староста. Заметив меня, староста остановился
и развел руками: извините, мол, ошибка вышла.
Офицер сказал старосте что-то резкое, и тот, подобострастно кивнув головой, побежал вдоль улицы.
– Здравствуй, военнопленный, – немного насмешливо, но совсем не сердито
сказал капитан.
– Здравия желаю, господин капитан! – ответил я так, как учили нас в реальном на уроках военной гимнастики.
– Ступай, – отпустил офицер моего конвоира и подал мне руку. – Ты как здесь? – спросил он, хитро улыбаясь и доставая папиросу. – Родину и отечество защищать? Я
прочел письмо к полковнику Коренькову, но оно ни к чему тебе теперь, потому что полковник уже месяц как убит.
"И очень хорошо, что убит", – подумал я.
– Пойдем ко мне. Как же это ты, братец, не сказался старосте? Вот и пришлось тебе посидеть. Попал к своим, да сразу и в кутузку.
– А я не знал, кто он такой. Погонов у него нет, мужик мужиком. Думал, что красный это. Тут ведь, говорят, шатаются, – выдавил я из себя и в то же время подумал, что
офицер, кажется, хороший, не очень наблюдательный, иначе бы он по моему неестественному виду сразу бы догадался, что я не тот, за кого он меня принимает.
– Знавал я твоего отца, – сказал капитан. – Давненько только, в седьмом году на маневрах в Озерках у вас был. Ты тогда еще совсем мальчуган был, только смутное
какое-то сходство осталось. А ты не помнишь меня?
– Нет, – как бы извиняясь, ответил я, – не помню. Маневры помню чуть-чуть, только тогда у нас много офицеров было.
Если бы я не имел того "смутного сходства", о котором упоминал капитан, и если бы у него появилось хоть маленькое подозрение, он двумя-тремя вопросами об отце, о
кадетском корпусе мог бы вконец угробить меня.
Но офицер не подозревал ничего. То, что я не открылся старосте, казалось очень правдоподобным, а воспитанники кадетских корпусов на Дон бежали тогда из России
табунами.
– Ты, должно быть, есть хочешь? Пахомов! – крикнул он раздувавшему самовар солдату. – Что у тебя приготовлено?
– Куренок, ваше благородие. Самовар сейчас вскипит... да попадья квашню вынула, лепешки скоро будут готовы.
– Куренок! Что нам на двоих куренок? Ты давай еще чего-нибудь.
– Смалец со шкварками можно, ваше благородие, со вчерашними варениками разогреть.
– Давай вареники, давай куренка, да скоренько!
Тут в соседней комнате заныл вызов телефонного аппарата.
– Ваше благородие, ротмистр Шварц к телефону просит.
Уверенным, спокойным баритоном капитан передавал распоряжения ротмистру Шварцу.
Когда он положил трубку, кто-то другой, по-видимому также офицер, спросил у капитана:
– Что Шварц знает нового об отряде Бегичева?
– Пока ничего. Заходили вчера двое красных на Кустаревскую усадьбу, а поймать не удалось. Да! Виктор Ильич, напишите в донесении, что, по агентурным сведениям Шварца,
отряд Шебалова будет пытаться проскочить мимо полковника Жихарева в район завесы красных. Нужно не дать им соединиться с Бегичевым... Ну-с, молодой человек,
пойдемте завтракать. Покушайте, отдохните, а тогда будем решать, как и куда вас пристроить.
Только что мы успели сесть за стол, денщик поставил плошку с дымящимися варениками, куренка, который по размерам походил скорее на здорового петуха, и шипящую
сковороду со шкварками, только что успел я протянуть руку за деревянной ложкой и подумать о том, что судьба, кажется, благоприятствует мне, как возле ворот послышался
шум, говор и ругательства.
– До вас, ваше благородие, – сказал вернувшийся денщик, – красного привели с винтовкой. На Забелином лугу в шалаше поймали. Пошли пулеметчики сено покосить, глянули,
а он в палатке спит, и винтовка рядом и бомба. Ну, навалились и скрутили. Завести прикажете?
– Пусть приведут... Не сюда только. Пусть в соседней комнате подождут, пока я позавтракаю.
Опять затопали, застучали приклады.
– Сюда! – крикнул за стеной кто-то. – Садись на лавку да шапку-то сыми, не видишь – иконы.
– Ты руки прежде раскрути, тогда гавкай!
Вареник захолодел в моем полураскрытом рту и плюхнулся обратно в миску. По голосу в пленном я узнал Чубука.
– Что, обжегся? – спросил капитан. – А ты не наваливайся очень-то. Успеешь, наешься.
Трудно себе представить то мучительно напряженное состояние, которое охватило меня. Чтобы не внушать подозрения, я должен был казаться бодрым и спокойным. Вареники
глиняными комьями размазывались по рту. Требовалось чисто физическое усилие для того, чтобы протолкнуть кусок через сжимавшееся горло. Но капитан был уверен в том, что
я сильно голоден, да и я сам еще до завтрака сказал ему об этом. И теперь я должен был через силу есть. Тяжело ворочая одеревеневшими челюстями, машинально нанизывая
лоснящиеся от жира куски на вилку, я был подавлен и измят сознанием своей вины перед Чубуком. Это я виноват в том, что его захватили в плен двое пулеметчиков. Это я,
несмотря на его предупреждения, самовольно ушел купаться. Я виноват в том, что самого дорогого товарища, самого любимого мной человека взяли сонным и привели во
вражеский штаб.
– Э-э, брат, да ты, я вижу, совсем спишь, – как будто бы издалека донесся до меня голос капитана. – Вилку с вареником в рот, а сам глаза закрыл. Ляг поди на сено,
отдохни. Пахомов, проводи!
Я встал и направился к двери. Теперь нужно было пройти через комнату телефонистов, в которой сидел пленный Чубук.
Это была тяжелая минута.
Нужно было, чтобы удивленный Чубук ни одним жестом, ни одним восклицанием не выдал меня. Нужно было дать понять, что я попытаюсь сделать все возможное для того,
чтобы спасти его.
Чубук сидел, низко опустив голову. Я кашлянул. Чубук приподнял голову и быстро откинулся назад.
Но, уже прежде чем коснуться спиной стены, он пересилил себя, смял и заглушил невольно вырвавшийся возглас. Как бы сдерживаясь от кашля, я приложил палец к губам, и
по тому, как Чубук быстро сощурил глаз и перевел взгляд с меня на шагавшего вслед за мной денщика, я догадался, что Чубук все-таки ничего не понял и считает меня
также арестованным по подозрению, пытающимся оправдаться. Его подбадривающий взгляд говорил мне: "Ничего, не бойся. Я тебя не выдам".
Вся эта молчаливая сигнализация была такой короткой, что ее не заметили ни денщик, ни конвоир. Покачиваясь, я вышел во двор.
– Сюда пожалуйте, – указал мне денщик на небольшой сарайчик, примыкавший к стене дома. – Там сено снутри и одеяло. Дверцу только заприте за собой, а то поросюки
набегут. |
| |
|
| |
Уткнувшись головой в кожаную подушку, я притих. "Что же делать теперь? Как спасти Чубука? Что должен сделать я для того, чтобы помочь ему бежать? Я виноват, я должен
изворачиваться, а я сижу, ем вареники, и Чубук должен за меня расплачиваться".
Но придумать ничего я не мог.
Голова нагрелась, щеки горели, и понемногу лихорадочное, возбужденное состояние овладело мной. "А честно ли я поступаю, не должен ли я пойти и открыто заявить, что я
тоже красный, что я товарищ Чубука и хочу разделить его участь?" Мысль эта своей простотой и величием ослепила меня. "Ну да, конечно, – шептал я, – это будет, по
крайней мере, искуплением моей невольной ошибки". Тут я вспомнил давно еще прочитанный рассказ из времен Французской революции, когда отпущенный на честное слово
мальчик вернулся под расстрел к вражескому офицеру. "Ну да, конечно, – торопливо убеждал и уговаривал себя я, – я встану сейчас, выйду и все скажу. Пусть видят тогда
и солдаты и капитан, как могут умирать красные. И когда меня поставят к стенке, я крикну: "Да здравствует революция!" Нет... не это. Это всегда кричат. Я крикну:
"Проклятие палачам!" Нет, я скажу..."
Все больше и больше упиваясь сознанием мрачной торжественности принятого решения, все более разжигая себя, я дошел до того состояния, когда смысл поступков начинает
терять свое настоящее значение.
"Встаю и выхожу. – Тут я приподнялся и сел на сено. – Так что же я крикну?"
На этом месте мысли завертелись яркой, слепящей каруселью, какие-то нелепые, никчемные фразы вспыхивали и гасли в сознании, и, вместо того чтобы придумать предсмертное
слово, уж не знаю почему я вспомнил старого цыгана, который играл на свадьбах в Арзамасе на флейте. Вспомнил и многое другое, никак не связанное с тем, о чем я пытался
думать в ту туманную минуту.
"Встаю..." – подумал я. Но сено и одеяло крепким, вяжущим цементом обволокли мои ноги.
И тут я понял, почему я не поднимаюсь. Мне не хотелось подниматься, и все эти раздумья о последней фразе, о цыгане – все было только поводом к тому, чтобы оттянуть
решительный момент. Что бы я ни говорил, как бы я ни возбуждал себя, мне окончательно не хотелось идти открываться и становиться к стенке.
Сознавшись себе в этом, я покорно лег опять на подушку и тихо заплакал над своим ничтожеством, сравнивая себя с великим мальчиком из далекой Французской революции.
Деревянная стена, к которой было привалено сено, глухо вздрогнула. Кто-то изнутри задел ее чем-то твердым: не то прикладом, не то углом скамейки. За стеной слышались
голоса.
Проворной ящерицей я подполз вплотную, приложил ухо к бревнам и тотчас же поймал середину фразы капитана:
– ...поэтому нечего чушь пороть. Хуже себе сделаешь. Сколько пулеметов в отряде?
– Хуже уже некуда, а вилять мне нечего, – отвечал Чубук.
– Пулеметов сколько, я спрашиваю?
– Три... два "максима", один кольт.
"Нарочно говорит, – понял я. – У нас в отряде всего только один кольт".
– Так. А коммунистов сколько?
– Все коммунисты.
– Так-таки и все? И ты коммунист?
Молчание.
– И ты коммунист? Тебя спрашиваю!
– Да что зря спрашивать? Сам билет в руках держит, а спрашивает.
– Мо-ол-чать! Ты, как я смотрю, кажется, идейный. Стой прямо, когда с тобой офицер разговаривает. Это ты в усадьбе был?
– Я.
– С тобой еще кто?
– Товарищ... Еврейчик один.
– Жид? Куда он делся?
– Убег куда-то... в другую сторону.
– В какую сторону?
– В противоположную.
Что-то стукнуло, двинулась табуретка, и баритон протяжно заговорил:
– Я тебе дам "в противоположную"! Я тебя сейчас самого пошлю в противоположную.
– Чем бить, распорядились бы лучше скорей, да и делу конец, – тише прежнего донесся голос Чубука. – Наши бы, если бы вас, ваше благородие, поймали, дали бы раза два
в морду – да и в расход. А вы, глядите-ка, всего плетюгой исполосовали, а еще интеллигентный.
– Что-о?.. Что ты сказал? – высоким, срывающимся голосом закричал капитан.
– Я говорю, нечего человека зря валандать!
Вмешался третий голос:
– Господин... командир полка – к аппарату!
Минут десять за стеной молчали. Потом с крыльца уже послышался голос денщика Пахомова:
– Ординарец! Мусабеков!.. Ибрагишка!..
– Ну-у? – донесся из малинника ленивый отклик.
– И где ты, черт, делся? Седлай жеребца капитану.
За стеной опять баритон:
– Виктор Ильич! Я в штаб... Вернусь, вероятно, ночью. Позвоните Шварцу, чтобы он срочно связался с Жихаревым. Жихарев донес, что отряды Бегичева и Шебалова соединились
возле Разлома.
– А с этим что?
– Этого... этого можно расстрелять. Или нет – держите его до моего возвращения. Мы еще поговорим с ним. Пахомов! – повышая тон, продолжал капитан. – Лошадь готова?
Подай-ка мне бинокль. Да! Когда этот мальчик проснется, накормишь его. Мне обед оставлять не надо. Я там пообедаю.
Мелькнули через щели черные папахи ординарцев. Мягко захлопали по пыли подковы. Через ту же щель я увидел, как конвоиры повели Чубука к избе, в которой я сидел утром.
"Капитан вернется поздно, – подумал я, – значит, в следующий раз Чубука выведут для допроса ночью".
Робкая надежда легким, прохладным дуновением освежила мою голову.
Я здесь на свободе... Никто меня ни в чем не подозревает, больше того: я гость капитана. Я могу беспрепятственно ходить, где хочу, и, когда начнет темнеть, я, как бы
прогуливаясь, пойду по тропке, которая пролегает возле окошка, выходящего на зады. Подниму маузер и суну его через решетку. Солдаты придут ночью за Чубуком. Он выйдет
на крыльцо и, пользуясь тем, что они будут считать его обезоруженным, сможет убить и того и другого, прежде чем хоть один из них успеет вскинуть винтовку. Ночи теперь
темные: два шага отскочил – и пропал. Только бы удалось просунуть маузер, а это сделать нетрудно. Избушка каменная, решетки крепкие, и поэтому часовой, не опасаясь
побега через окно, сидит у крыльца и сторожит дверь; только изредка подойдет он к углу, посмотрит и опять отойдет.
Я вышел из сарайчика. Чтобы скрыть следы слез, вылил себе на голову полный ковш холодной воды. Денщик подал мне кружку квасу и спросил, хочу ли я обедать. От обеда я
отказался, пошел на улицу и сел на завалинку.
Решетчатое окошко, за которым сидел Чубук, черной дырой уставилось на меня с противоположной стороны широкой улицы.
"Хорошо, если бы Чубук заметил меня, – подумал я. – Это ободрит его, он поймет, что раз я здесь на свободе, то постараюсь спасти его. Как заставить его выглянуть?
Крикнуть нельзя, рукой помахать – часовой заметит... Ага! Вот как. Так же, как когда-то в детстве я вызывал Яшку Цуккерштейна в сад или на
пруд".
Сбегал в комнату, снял со стены небольшое походное зеркальце и вернулся на завалинку. Сначала я занялся рассматриванием прыщика, вскочившего на лбу, потом как бы
нечаянно пустил солнечного зайчика на крышу противоположного дома и оттуда незаметно перевел светлое пятно в черный провал окна. Часовому, сидевшему на крыльце, был
невидим острый луч, ударивший через окно во внутреннюю стену избы. Тогда, не двигая зеркала, я закрыл ладонью стекло, открыл опять, и так несколько раз.
Расчет мой, основанный на том, что арестованный заинтересуется причиной вспышек в затемненной комнате, оправдался.
В следующую минуту в окне под лучами моего солнечного прожектора возник силуэт человека. Сверкнув еще несколько раз, чтобы Чубук проследил направление луча, я отложил
зеркало и, встав во весь рост, как бы потягиваясь, поднял руку вверх, что на языке военной сигнализации всегда обозначало: "Внимание! Будьте готовы!"
К крыльцу подошли два стройных юнкера в запыленных бескозырках, с карабинами, ловко перекинутыми наискосок за спину, и спросили капитана. К ним вышел замещавший
капитана младший офицер. Юнкера отдали честь, и один протянул пакет:
– От полковника Жихарева.
С завалинки я услышал жужжание телефона: младший офицер настойчиво вызывал штаб полка. Четыре солдата присланные от рот для связи, выскочили из штабной избы и мерным
солдатским бегом понеслись в разные концы села. Еще через несколько минут распахнулись ворота околицы, и десять черных казаков легкой стайкой выпорхнули за деревню.
Быстрота и четкость, с которой выполнялись передаваемые штабом распоряжения, неприятно поразили меня.
Вышколенные юнкера и вымуштрованные казаки, из которых состоял сводный отряд, были не похожи на наших храбрых, но горластых и плохо дисциплинированных ребят.
Солнце еще только близилось к закату, а мне уже не сиделось. По приготовлениям и отдельным фразам я понял, что в ночь отряд будет выступать. Чтобы скоротать до темноты
время, а заодно получше осмотреться, я пошел вдоль села и вышел на пруд, в котором казаки купали лошадей. Лошади фыркали, чавкали копытами, увязавшими в вязком,
глинистом дне. Взбаламученная затхлая вода теплыми струйками стекала с их лоснящейся жирной кожи.
На берегу бородатый голый казак с крестом на шее рубил шашкой кусты густого ракитника. Занося шашку, казак поджимал губы, а когда опускал ее, то из груди его вылетал
короткий выдох, производивший тот самый неопределенный звук, который вырывается у мясников, разделывающих топором коровью тушу: ыых... ыых...
Под острым блестящим клинком толстые сучья валились, как трава. Попади ему сейчас под замах вражья рука – не будет руки. Попади ему красноармейская голова – разрубит
наискосок, от шеи до плеча.
Видел я следы казачьих шашек: как будто бы не на скаку, не узким лезвием шашки нанесен гибельный удар, а на плахе топором спокойного, хорошо нацелившегося заплечных
дел мастера.
Заслышав звон колокола, призывавшего ко всенощной, казак кончил рубить. Серой суконной портянкой вытер разогревшийся клинок, вложил его в ножны и, тяжело дыша,
перекрестился.
Меж картофельных гряд узенькой тропкой дошел я до родника. Ледяная вода с веселым журчаньем стекала со старой, покрытой мхом колоды. Заржавленная икона, врезанная в
подгнивший крест, тускло глядела выцветшими глазами. Под иконой слабо обозначалась вырезанная ножом надпись:
"Все иконы и святые – ложь".
Начинало темнеть. "Еще полчаса, – подумал я, – и надо будет пробираться к каменной избушке". Я решил выйти на конец села, пересечь большую дорогу и оттуда тропкой
пробраться к решетчатому окну. Я хорошо знал место, на которое упал маузер. Белая обертка бумаги немного просвечивала сквозь крапиву. Я решил, не останавливаясь,
поднять сверток, сунуть его через решетку и идти дальше как ни в чем не бывало.
Завернув за угол, я очутился на пустыре. Здесь я увидел кучку солдат и неожиданно лицом к лицу столкнулся с капитаном.
– Ты что тут ходишь? – удивившись, спросил он. – Или ты тоже пришел посмотреть? Тебе ведь еще в диковинку.
– Вы разве уже приехали? – заплетающимся языком глупо выдавил я из себя, не понимая еще, о чем это он говорит.
Слова команды, раздавшейся сбоку, заставили нас обернуться. И то, что я увидел, толкнуло меня судорожно вцепиться в обшлаг капитанского рукава.
В двадцати шагах, в стороне, пять солдат с винтовками, взятыми наизготовку, стояли перед человеком, поставленным к глиняной стене нежилой мазанки. Человек был без
шапки, руки его были стянуты назад, и он в упор смотрел на нас.
– Чубук, – прошептал я, зашатавшись.
Капитан удивленно обернулся и, как бы успокаивая, положил мне руку на плечо. Тогда, не спуская с меня глаз и не обращая внимания на команду, по которой солдаты взяли
винтовки к плечу, Чубук выпрямился и, презрительно покачав головой, плюнул.
Тут так сверкнуло, так грохнуло, что как будто бы моей головой ударили по большому турецкому барабану. И, зашатавшись, обдирая хлястик капитанского обшлага, я
повалился на землю.
– Кадет, – строго сказал капитан, когда я опомнился, – это еще что такое? Баба... тряпка! Незачем было лезть смотреть, если не можешь. Так нельзя, батенька, – уже
мягче добавил он, – а еще в армию прибежал.
– С непривычки это, – зажигая спичку и закуривая, вставил поручик, командовавший солдатами. – Вы не обращайте на это внимания. У меня в роте тоже телефонистик один
из кадетов. Сначала по ночам маму звал, а теперь такой аховый. А этот-то хорош, – понижая голос, продолжал офицер. – Стоял, как на часах, не коверкался. И ведь
плюнул еще! |
| |
|
| |
В ту же ночь, захватив свой маузер и сунув в карман бомбу, валявшуюся в капитанской повозке, с первого же пятиминутного привала я убежал.
Всю ночь безостановочно, с тупым упрямством, не сворачивая с опасных дорог, пробирался я к северу. Черные тени кустарников, глухие овраги, мостики – все то, что в
другое время заставило бы меня насторожиться, ждать засады, обходить стороной, проходил я в этот раз напролом, не ожидая и не веря в то, что может быть что-нибудь
более страшное, чем то, что произошло за последние часы.
Шел, стараясь ни о чем не думать, ничего не вспоминать, ничего не желая, кроме одного только: скорей попасть к своим.
Следующий день, с полудня до глубоких сумерек, проспал я, как под хлороформом, в кустах запущенной лощины; ночью поднялся и пошел опять. По разговорам в штабе белых я
знал приблизительно, где мне нужно искать своих. Они должны были быть уже недалеко. Но напрасно до полуночи кружил я тропками, проселочными дорогами – никто не
останавливал меня.
Ночь, как трепыхающаяся птица, билась в разноголосом звоне неумолчных пташек, в кваканье лягушек, в жужжанье комаров. В шорохах пышной листвы, в запахах ночных фиалок
и лесной осоки беспокойной совой кричала раззолоченная звездами душная ночь.
Отчаянье стало овладевать мной. Куда идти, где искать? Вышел к подошве холма, поросшего сочным дубняком, и, обессиленный, лег на поляну душистого дикого клевера. Так
лежал долго, и чем дольше думал, тем крепче черной пиявкой всасывалось сознание той ошибки, которая произошла. Это на меня плюнул Чубук, на меня, а не на офицера.
Чубук не понял ничего, он ведь не знал про документы кадета, я забыл ему сказать про них. Сначала Чубук думал, что я тоже в плену, но когда увидел меня сидящим на
завалинке, а особенно потом уже, когда капитан дружески положил мне руку на плечо, то, конечно, Чубук подумал, что я перешел на сторону белых, а может быть даже, что
я нарочно оставил его в палатке. Ничем иным Чубук не мог объяснить себе той заботливости и того внимания, которые были проявлены ко мне белым офицером. Его плевок,
брошенный в последнюю минуту, жег меня, как серная кислота, вплеснутая в горло. И еще горше становилось от сознания, что поправить дело нельзя, объяснить и оправдаться
не перед кем и что Чубука уже больше нет и не будет ни сегодня, ни завтра, никогда...
Злоба на самого себя, на свой непоправимый поступок в шалаше туже и туже скручивала грудь. И никого кругом не было, не с кем было поделиться, поговорить. Тишина.
Только гам птиц да лягушиное кваканье.
К злобе на самого себя примешалась ненависть к проклятой, выматывающей душу тишине. Тогда, обозленный, раскаивающийся и оскорбленный, в бессмысленной ярости вскочил я,
выхватил из кармана бомбу, сдернул предохранитель и сильным взмахом бросил ее на зеленый луг, на цветы, на густой клевер, на росистые колокольчики.
Бомба разорвалась с тем грохотом, которого я хотел, и с теми далекими, распугивающими тишину перегудами и перекатами ошалелого эха.
Я упрямо зашагал вдоль опушки.
– Эй, кто там идет? – услышал я вскоре из-за кустов.
– Я иду, – ответил я, не останавливаясь.
– Что за я!.. Стрелять буду!
– Стреляй! – с непонятной вызывающей злобой выкрикнул я, вырывая маузер из-за пазухи.
– Стой, шальной! – раздался другой голос, показавшийся мне знакомым и обращавшийся к невидимому для меня спутнику. – Васька, стой же ты, черт! Да ведь это же, кажется,
наш Бориска.
У меня хватило здравого смысла опомниться и не бабахнуть в бойца нашего отряда, шахтера Малыгина.
– Да откуда ты взялся? А мы тут недалече. Послали нас разузнать: бомбой кто-то грохнул. Уж не ты ли?
– Я.
– Чего это ты разошелся так? И бомбами швыряешься и на рожон прешь. Ты уж не пьяный ли?
Все рассказал я товарищам: как попал к белым, как был захвачен и погиб славный Чубук, только о последнем, плевке Чубука, не сказал я никому. И тогда же выложил заодно
обо всем, что слышал в штабе о планах белых, о расположении, о том, что отряды Жихарева и Шварца постараются нагнать наших.
– Что же, – сказал Шебалов, опираясь на потемневший и поцарапанный в походах палаш, – слов нету, жалко Чубука. Был Чубук первый красноармеец, лучший боец и товарищ.
Что и говорить... Большую оплошку сделал ты, парень... Да, большую. – Тут Шебалов вздохнул. – Ну, а как мертвого все равно не воротишь, нечего мне тебе говорить, да
и ты сам не нарочно, а с кем беды не бывает.
– С кем беды не бывает, – подхватило несколько голосов.
– Ну, а вот за то, что узнал ты про Жихарева, про ихние планы, за то, что торопился ты сообщить об этом товарищам, – за это тебе вот моя рука и крепкое спасибо!
Круто завернув вправо, большими ночными переходами далеко ушли мы от ловушки, расставленной Жихаревым, и, минуя крупные села, сбивая на пути мелкие разъезды белых,
соединившиеся отряды Шебалова и Бегичева вышли через неделю к своим регулярным частям, державшим завесу на участке станции Поворино.
В те же дни я стал кавалеристом. На стоянке подошел ко мне Федя Сырцов, хлопнул по плечу своей маленькой цепкой пятерней.
– Борис, – спросил он, – верхом ездил когда?
– Ездил, – ответил я, – в деревне только, у дядьки, да и то без седла. А что?
– Раз без седла ездил, в седле и подавно сумеешь. Хочешь ко мне в конную?
– Хочу, – ответил я и недоверчиво посмотрел на Федю.
– Ну, так заместо Бурдюкова будешь. Его коня возьмешь.
– А Гришка где?
– Шебалов выгнал, – и Федя выругался. – Вовсе из отряда выгнал. Гришка на обыске у попа надел на палец колечко да и позабыл снять. И колечко-то дрянь, ему в мирное
время пятерка – красная цена. Так поди ж ты, поговори с Шебаловым! Выгнал, черт, попову сторону взял.
Я хотел было возразить Феде, что вряд ли Шебалов станет держать попову сторону и что, вероятно, Гришка Бурдюков не нечаянно позабыл снять кольцо. Но тут мне показалось,
что Феде не понравится это разъяснение, он, чего доброго, раздумает брать меня в конную разведку, и я смолчал. А в конную давно уже мне хотелось.
Пошли к Шебалову.
Шебалов неохотно согласился отпустить меня из первой роты. Поддержал неожиданно хмурый Малыгин.
– Пусти его, – сказал он. – Парень молодой, проворный. Да и так он ходит все, без Чубука скучает. Они ведь, бывало, всегда на пару, а теперь не с кем ему!
Шебалов отпустил, но, исподлобья посмотрев на Федю, сказал ему не то шутя, не то серьезно:
– Ты, Федор, смотри... не спорть у меня парня! Ты не вихляй глазами-то, серьезно я тебе говорю!
Вместо ответа Федя задорно подмигнул мне: ладно, дескать, сами не маленькие.
Через месяц я уже как заправский кавалерист, подражая Феде, ходил, расставляя в стороны ноги, перестал путаться в шпорах и все свободное время проводил возле тощего
пегого жеребца, который достался мне после Бурдюкова.
Я сдружился с Федей Сырцовым, хотя Федя и вовсе не был похож на расстрелянного Чубука. Если правду сказать, то с Федей я себя чувствовал даже свободнее, чем с Чубуком.
Чубук был похож на отца, а не на товарища. Станет иногда выговаривать или стыдить, стоишь, злишься, а язык не поворачивается сказать ему что-нибудь резкое. С Федей
же можно было и поругаться и помириться, с ним было весело даже в самые тяжелые минуты. Капризный только был Федя. Иной раз заладит свое, так ничем его не сшибешь. |
| |
|
| |
Однажды Шебалов приказал Феде:
– Седлай, Федор, коней и направляйся в деревеньку Выселки. Второй полк по телефону разведать просил, нету ли там белых. У нас своего провода к ним не хватает,
приходится разговаривать через Костырево, а они думают прямо через Выселки к нам связь протянуть.
Федя заартачился. Погода дождливая, скверная, а до Выселок надо было через болото верст восемь такой грязью переть, что раньше чем к ночи оттуда вернуться и думать
было нечего.
– Кто на Выселках есть? – возмутился Федя. – Зачем там белые окажутся? Выселки вовсе в стороне, кругом болота. Если белым нужно, то они по большаку попрут, а не на
Выселки...
– Тебя не спрашивают! Сказано тебе отправляться – и отправляйся, – оборвал его Шебалов.
– Мало ли что сказано! Ты, может, чертову бабушку разыскивать пошлешь меня! Так я и послушался! Нехай пехотинцы идут. Я лошадей хотел перековывать, а кроме того,
табаку фельдшер два ведра напарил, от чесотки коням растирку сделать нужно, а ты... на Выселки.
– Федор, – устало сказал Шебалов, – ты мне хоть разбейся, а приказа своего я не отменю.
Шлепая по грязи, ругаясь и отплевываясь, Федя заорал нам, чтобы мы собирались.
Никому из нас не хотелось по дождю, по слякоти тащиться из-за каких-то телефонистов на Выселки. Ругали ребята Шебалова, обзывали телефонистов шкурами, пустозвонами,
нехотя седлали мокрых лошадей и нехотя, без песен тронулись к окраине деревушки.
Вязкая, жирная глина тупо чавкала под ногами. Ехать можно было только шагом. Через час, когда мы были только еще на полдороге, хлынул ливень. Шинели разбухли, глаза
туманились струйками воды, сбегавшими с шапок. Дорога раздваивалась. В полуверсте направо, на песчаной горке, стоял хутор в пять или шесть дворов, Федя остановился,
подумал и дернул правый повод.
– Отогреемся, тогда поедем дальше, – сказал он. – А то на дожде и закурить нельзя.
В большой просторной избе было тепло, чисто прибрано и пахло чем-то очень вкусным, не то жареным гусем, не то свининой.
– Эге! – тихонько шепнул Федя, шмыгнув носом. – Xутор-то, я вижу, того, еще не объеденный.
Хозяин попался радушный. Мигнул здоровой девке, и та, задорно глянув на Федю, плюхнула на стол деревянные миски, высыпала ложки и, двинув табуретом, сказала, усмехаясь:
– Что ж стали-то? Садитесь.
– А что, хозяин, – спросил Федя, – далеко ли отсюда еще до Выселок?
– В лето, когда сухо, – ответил старик, – тогда мы прямой тропкой через болото ходим. Тут вовсе не далеко, полчаса ходьбы всего. Ну, а сейчас там не пройдешь,
завязнуть недолго. А так по дороге, по которой вы ехали, часа два проедешь. Тоже скверная дорога, особенно у мостика через ключ. Верхами ничего, а с телегой плохо.
Зять у меня нынче вернулся оттуда, так оглоблю сломал.
– Сегодня оттуда? – спросил Федя.
– Сегодня, с утра еще.
– Что там, не слыхать белых?
– Да нет, не слыхать пока.
– Пес его, Шебалова, задери. Говорил я ему, что нету. Раз с утра не было, значит, и сейчас нету. Весь день такой дождина, кого туда понесет? Давай раздевайся, ребята.
Не за каким чертом лезть дальше. Только ноги коням вывертывать.
– Ладно ли, Федька, будет? – спросил я. – А что Шебалов скажет?
– Что Шебалов? – ответил Федя, решительно сбрасывая тяжелую, перепачканную глиной шинельку. – Скажем Шебалову, что были, мол, и никого нету!
За обедом на столе появилась бутылка самогонки. Федя разлил по чашкам, налил и мне.
– Пейте, – сказал он, чокаясь. – Выпьем за всемирный пролетариат и за революцию! Пошли, господи, чтобы на наш век революции хватило и белые не переводились! Дай им
доброго здоровья, хоть порубать есть кого, а то скучно было бы без них жить на свете. Ну, дергаем!
Заметив, что я не решаюсь поднять чашку, Федя присвистнул:
– Фью!.. Да ты что, Борис, али не пил еще никогда? Ты, я вижу, не кавалерист, а красная девушка.
– Как не пил! – горячо покраснев, соврал я и лихо опрокинул чашку в рот.
Пахучая едкая жидкость обволокла горло и ударила в нос. Я наклонил голову и ожесточенно впился губами в размяклый соленый огурец. Вскоре мне стало весело. Вытащил
Федя из кожаного чехла свой баян и заиграл что-то такое, от чего сразу стало хорошо на душе. Потом пили еще, пили за здоровье красных бойцов, которые бьются с белыми,
за наших товарищей коней, которые носят нас в смертный бой, за наши шашки, чтобы не тупились, не осекались и беспощадно белые головы рубили, и за многое другое еще в
тот вечер пили.
Больше всех пил и меньше всех пьянел наш Федя. Черные пряди волос прилипли к его взмокшему лбу; он яростно растягивал мехи баяна и мягким задушевным тенором выводил:
Как за Доном за рекой красные гуляют...
А мы нестройно, но с воодушевлением подхватывали:
Э-ай... пей, гуляй, красные гуляют...
И опять Федя заливался, качал головой и жмурил влажные глаза:
Им товарищ - острый нож,
Шашка-лиходейка...
А мы с хвастливым, бесшабашным молодечеством вторили речитативом!
Шаш-шка-ли-хо-дей-ка...
И разом дружно:
И-эх! Пра-ап-падем мы ни за грош...
Жизнь наша ко-пей-ка-а-а-а-а!
Напоследок Федя взял такую высокую ноту, что перекрыл и наши голоса и свой баян, опустил голову, раздумывая над чем-то, потом тряхнул кудрями так яростно, точно его
укусила в шею пчела, и, стукнув кулаком по столу, потянулся опять к чашке.
Уезжали мы уже поздно вечером. Долго не мог я попасть ногой в стремя, а когда взобрался на коня, то показалось мне, что сижу не в седле, а на качелях. Голову мутило и
кружило. Накрапывал мелкий дождь, кони слушались плохо, ряды путались и задние наезжали на передних. Долго шатало меня по седлу, и наконец я приник к гриве коня, как
неживой.
Утром болела голова. Вышел на двор. Было противно на самого себя за вчерашнее. В торбе у моего коня овса не было. Вернувшись вчера, я рассыпал овес спьяна в грязь.
Зато у Федькиного жеребца в кормушке было навалено доверху. Я взял ведерко и отсыпал немного своему коню. В сенях встретил двоих разведчиков; оба злые, глаза мутные,
посоловелые.
"Неужели же и у меня такое лицо?" – испугался я и пошел умываться. Мылся долго. Потом вышел на улицу. За ночь ударили заморозки, и на затвердевшую глину развороченной
дороги западали редкие крупинки первого снега. Нагнал меня сзади Федя Сырцов и заорал:
– Ты что, сукин кот, из моей кормушки своему жеребцу отсыпал? Я тебе за этакие дела по морде бить буду!
– Сдачи получишь, – огрызнулся я. – Что твоему коню – лопнуть, что ли? Ты зачем себе лишний четверик при дележке забрал?
– Не твое дело, – брызгаясь слюной и ругаясь, подскочил ко мне Федя, размахивая плетью.
– Убери плеть, Федька! – взбеленившись, заорал я, зная его самодурские замашки. – Ей-богу, если хоть чуть заденешь, я тебе плашмя клинком по башке заеду!
– А, ты вот как!
Тут Федька разъярился вконец, и уж не знаю, чем бы кончился наш разговор, если бы не появился из-за угла Шебалов.
Шебалова Федя не любил и побаивался, а потому со злостью жиганул плетью по спине вертевшуюся под ногами собачонку и, погрозив мне кулаком, ушел.
– Поди сюда, – сказал мне Шебалов.
Я подошел.
– Что вы с Федькой то в обнимку ходите, то собачитесь? Зайдем-ка ко мне в хату.
Притворив за собой дверь, Шебалов сел и спросил:
– На Выселках и ты с Федькой был?
– Был, – ответил я и смутился.
– Не ври! Никто из вас там не был. Где прошатались это время?
– На Выселках, – упрямо повторил я, не сознаваясь.
Хоть я и был зол на Федьку, но не хотел его подводить.
– Ну ладно, – после некоторого раздумья сказал Шебалов и вздохнул. – Это хорошо, что на Выселках, а я, знаешь, засомневался что-то, Федьку не стал и спрашивать: он
соврет – недорого возьмет. Байбаки его тоже как на подбор – скаженные. Мне со второго полка звонили. Ругаются. "Мы, говорят, послали телефонистов в Выселки, поверили
вам, а их оттуда как жахнули!" Я отвечаю им: "Значит, уже опосля белые пришли", а сам думаю: "Пес этого Федьку знает, вернулся он что-то поздно, и вроде как водкой
от него несет".
Тут Шебалов замолчал, подошел к окну, за которым белой россыпью отсеивался первый неустойчивый снежок, прислонился лбом к запотевшему стеклу и так простоял молча
несколько минут.
– Беда мне прямо с этими разведчиками, – сказал он, оборачиваясь. – Слов нету, храбрые ребята, а непутевые! И Федька этот тоже – никакой в нем дисциплины. Выгнал бы –
да заменить некем.
Шебалов посмотрел на меня дружелюбно; белесоватые насупившиеся брови его разошлись, и от серых, всегда прищуренных для строгости глаз, точно кругами, как после камня,
брошенного в воду, расплылась по морщинкам необычная для него смущенная улыбка, и он сказал искренне:
– Знаешь, ведь беда как трудно отрядом командовать! Это не то что сапоги тачать. Сижу вот целыми ночами... к карте привыкаю. Иной раз в глазах зарябит даже.
Образования нет ни простого, ни военного, а белые упорные. Хорошо ихним капитанам, когда они ученые и сроду на военном деле сидят, а я ведь приказ даже по складам
читаю. А тут еще ребята у нас такие. У тех дисциплина. Сказано – сделано! А у нас не привыкли еще, за всем самому надо глядеть, все самому проверять. В других частях
хоть комиссары есть, а я просил-просил – нету, отвечают: "Ты пока и так обойдешься, ты и сам коммунист". А какой же я коммунист?.. – Тут Шебалов запнулся. – То есть,
конечно, коммунист, но ведь образования никакого.
В дверь ввалились грузный Сухарев и чех Галда.
– Я сольдат в расфетку даль, я сольдат... к пулеметшик даль... Я сольдат... на кухонь, а он нишего не даль, – возмущенно говорил крючконосый Галда, показывая пальцем
на красного злого Сухарева.
– Он на кухню дал, – кричал Сухарев, – картошку чистить, а я ночную заставу только к полудню снял! Он к пулеметчикам дал, а у меня из второго взвода с утра ребята
мост артиллеристам чинить помогали. Нет, как ты хочешь, Шебалов. Пусть он людей для связи дает, а я не дам!
Сжались белесоватые брови, сощурились дымчатые глаза, и не осталось и следа смущенной, добродушной улыбки на сером, обветренном лице Шебалова.
– Сухарев, – строго сказал он, опираясь на свой палаш и оглушительно звякнув своими рыцарскими шпорами, – ты не дури! У тебя одну ночь не поспали, ты и разохался.
Ты ж знаешь, что я нарочно Галде передохнуть даю, что ему особая задача будет. Он ночью на Новоселово пойдет.
Тут Сухарев разразился тремя очередями бесприцельной брани; крючконосый Галда, путая русские слова с чешскими, замахал руками, а я вышел.
Мне было стыдно за то, что я соврал Шебалову. "Шебалов, – думал я, – командир. Он не спит ночами, ему трудно. А мы... мы вон как относимся к своему делу. Зачем я
соврал ему, что наша разведка была в Выселках? Вот и телефонистов из соседнего полка подвели. Хорошо еще, что никого не убило. А ведь это уж нечестно, нечестно
перед революцией и перед товарищами".
Пробовал было я оправдаться перед собой тем, что Федя – начальник и это он приказал переменить маршрут, но тотчас же поймал себя на этом и обозлился: "А водку пить
тоже начальник приказал? А старшего командира обманывать тоже начальник заставил?"
Из окна высунулась растрепанная Федина голова, и он крикнул негромко:
– Бориска!
Я сделал вид, что не слышал.
– Борька! – примирительно повторил Федя. – Брось кобениться. Иди оладьи есть. Иди... У меня до тебя дело... Жри! – как ни в чем не бывало сказал Федя, подвигая ко мне
сковородку, и с беспокойством заглянул мне в лицо. – Тебя зачем Шебалов звал?
– Про Выселки спрашивал, – прямо отрезал я. – Не были вы, говорит, там вовсе!
– Ну, а ты?
Тут Федя заерзал так, точно его вместе с оладьями посадили на горячую сковороду.
– Что я? Надо было сознаться. Тебя только, дурака, пожалел.
– Но-но... ты не очень-то, – заносчиво завел было Федя, но, вспомнив, что он еще не все выпытал у меня, подвинулся и спросил с тревожным любопытством: – А еще
что он говорил?
– Еще говорил, что трусы вы и шкурники, – нагло уставившись на Федю, соврал я. – "Побоялись, говорит, на Выселки сунуться да отсиделись где-то в логу. Я, говорит,
давно замечаю, что у разведчиков слабить стало".
– Врешь! – разозлился Федя. – Он этого не говорил.
– Поди спроси, – злорадно продолжал я. – "Лучше, говорит, вперед пехоту на такие дела посылать, а то разведчики только и горазды, что погреба со сметаной разведывать".
– Вре-ешь! – совсем взбеленился Федя. – Он, должно быть, сказал: "Байбаки, от рук отбились, порядку ни черта не признают", а про то, что разведчикам слабо стало, он
ничего не говорил.
– Ну и не говорил, – согласился я, довольный тем, что довел Федьку до бешенства. – Хоть и не говорил, а хорошо, что ли, на самом деле? Товарищи надеются на нас, а мы
вон что. Соседний полк из-за тебя в обман ввели. Как на нас теперь другие смотреть будут? "Шкурники, скажут, и нет им никакой веры. Сообщили, что нет на Выселках
белых, а телефонисты пошли провод разматывать – их оттуда и стеганули".
– Кто стеганул? – удивился Федя.
– Кто? Известно, белые.
Федя смутился. Он ничего еще не знал про телефонистов, попавших из-за него в беду, и, очевидно, это больно задело его. Он молча ушел в соседнюю комнату. И по тому, что
Федя, сняв свой хриплый баян, заиграл печальный вальс "На сопках Маньчжурии", я понял, что у Феди дурное настроение.
Вскоре он резко оборвал игру и, нацепив свою обитую серебром кавказскую шашку, вышел из хаты.
Минут через пятнадцать он появился под окном.
– Вылетай к коню! – хмуро приказал он через стекло.
– Ты где был?
– У Шебалова. Вылетай живей!
Немного спустя наша разведка легкой рысцой протрусила мимо полевого караула по слегка подмерзшей, корявой дороге. |
| |
|
| |
На том перекрестке, где мы свернули вчера на хутор, Федя остановился и, отозвав в сторону двух самых ловких разведчиков, долго говорил им что-то, указывая пальцем на
дорогу, и, наконец, выругав и того и другого, чтобы крепче поняли приказание, вернулся к нам и велел сворачивать на хутор. На хуторе, ни одним словом не напоминая
хозяину о вчерашнем, Федя стал расспрашивать его о прямой дороге через болото на Выселки.
– Не проехать вам там, товарищи, – убеждал хозяин. – Коней только потопите. Целую неделю дождь шел, там и пешком-то не всякий проберется, а не
то что верхами!
Когда вернулись двое высланных вперед разведчиков и донесли, что Выселки заняты белыми и на дороге застава, Федя, не обращая внимания на увещевания хозяина, приказал
ему собираться. Хозяин пуще забожился, что пройти через болото никак не возможно. Хозяйка заплакала. Краснощекая девка, дочь, та, что вчера весело перемигивалась с
Федей, рассерженно огрызнулась на него за то, что он наследил сапогами по полу. Но Федю ничто не пробирало, и он стоял на своем. Я хотел было спросить насчет его
планов, но он в ответ не выругался даже, а только взглянул на меня искоса и зло усмехнулся.
Вскоре мы выехали из хутора. Хозяин на плохонькой лошаденке ехал впереди, рядом с Федей. Сразу свернули в березняк. Под ногами лошадей из упругого, разбухшего мха
выдавливалась мутная вода. Дорога все ухудшалась. Глубже вязли лошади; мшистые кочки почерневшими островками кое-где высовывались из залитого водой луга.
Спешились и пошли дальше. Так шли до тех пор, пока не очутились возле старой гати, о которой предупреждал нас хозяин. Перед нами была узкая полоска, покрытая густой
жижей всплывших прутиков и перегнившей соломы.
– Н-да, – пробурчал Федя, искоса поглядывая на прихмурившихся товарищей, – дорожка!..
– Потопнем, Федька!
– А недолго и потопнуть, – поддакнул старик-провожатый. – Гать худая, настилка сгнила, тут и в хорошую-то погоду кое-как, а не то что в этакую мокрятину.
– Тут конь ни вплавь, ни вброд. Чисто чертова каша.
– Но! – подбодрил Федя, искусственно улыбаясь. – Расхлебаем и чертову!
Он дернул за повод упиравшегося жеребца и первым ухнул по колено в пахнувшую гнилью жижу. За ним медленно по двое потянулись и мы. Вода, кое-где покрытая паутинкой
утреннего льда, заливала за голенища сапог. Невидимая тоненькая настилка колебалась под ногами. Было жутко ступать наугад, и казалось мне, что вот-вот под
ногой не окажется никакой опоры и я провалюсь в вязкую, засасывающую ямину.
Кони храпели, упрямились и вздрагивали. Откуда-то из тумана, точно с того света, донесся Федин вопрос:
– Эй, там! Все целы?
– Ну, ребята, кажется, зашли, что дальше некуда. Воротиться бы лучше, – стуча от холода зубами, пробормотал рыжий горнист.
Внезапно из тумана вынырнул Федя.
– Ты мне, Пашка, панику не наводи, – тихо и сердито предупредил он. – А будешь ныть, так лучше заворачивай и езжай один назад. Папаша, – обратился он к старику, –
лошади у меня под брюхо. Долго еще?
– Тут-то недолго. Сейчас – как на взъем – посуше пойдет, да место-то перед этим самое гиблое. Вот если пройдем сейчас, то, значит, уж кончено, – пройдем и дальше.
Вода дошла до пояса. Остановившись, старик снял шапку и перекрестился.
– Теперечка, как я пойду, так вы по одному за мной вровень, а то тут оступиться можно.
Старик нахлобучил шапку и полез дальше. Шел он тихо, часто останавливался и нащупывал шестом невидимый под водой настил.
Коченея от морозного ветра, подмоченные снизу водой болота, сверху – всосавшимся в одежду туманом, растянувшись по одному, за полчаса прошли мы не больше ста метров.
Руки у меня посинели, глаза надуло ветром и колени дрожали.
"Черт Федька! – думал я. – То вчера по грязной дороге ехать не хотел, а сегодня в трясину завел".
Донеслось спереди тихое ржание. Туман разорвался, и на бугре мы увидели Федю, уже сидевшего верхом на коне.
– Тише, – шепотом сказал он, когда мы, мокрые, продрогшие, столпились вокруг него. – Выселки за кустами, в сотне шагов. Дальше сухо.
С гиканьем, с остервенелым свистом ворвалась в деревеньку наша продрогшая кавалерия с той стороны, откуда нас белые никак не могли ожидать. Расшвыривая бомбы,
пронеслись мы к маленькой церкви, возле которой находился штаб белого отряда.
В Выселках мы захватили десять пленных и один пулемет. Когда, усталые, но довольные, возвращались мы большой дорогой к своим, то Федя, ехавший рядом со мною, засмеялся
зло и задорно:
– Шебалов-то!.. Утерли мы ему нос. То-то удивится!
– Как утерли? – не понял я. – Он и сам рад будет.
– Рад, да не больно. Досада его возьмет, что все-таки хоть не по его вышло, а по-моему, и вдруг такая нам удача.
– Как не по его, Федька? – почуяв что-то недоброе, переспросил я. – Ведь тебя же Шебалов сам послал.
– Послал, да не туда. Он в Новоселово послал Галду там дожидаться. А я взял да и завернул на Выселки. Пусть не собачится за вчерашнее. Ну, да ему теперь крыть нечем.
Раз мы и пленных и пулемет захватили, то ему ругаться уж не приходится.
"Удача-то удачей, – думал я, поеживаясь, – а все-таки как-то не того. Послали в Новоселово, а мы – в Выселки. Хорошо еще, что все так кончилось. Вдруг бы не пробрались
мы через болото, тогда что? Тогда и оправдаться нечем!"
Еще не доезжая до села, где стоял наш отряд, мы заметили какое-то необычайное в нем оживление. По окраине бежали, рассыпаясь в цепь, красноармейцы. Несколько
всадников проскакало мимо огородов.
И вдруг разом из села застрочил пулемет. Рыжий горнист Пашка, тот самый, который советовал повернуть с болота назад, грохнулся на дорогу.
– Сюда! – заорал Федя, повертывая коня в лощину.
Прозвенела вторая очередь, и двое задних разведчиков, не успевших заскочить в овраг, полетели на землю.
Нога у одного из них застряла в стремени, конь испугался и потащил раненого за собой.
– Федька! – крикнул я, догадываясь. – Ведь это наш кольт шпарит. Ведь наши не ожидают тебя с этой стороны. Мы же должны быть в Новоселове.
– А я вот им зашпарю! – злобно огрызнулся Федор, соскакивая с коня и бросаясь к захваченному нами у белых пулемету.
– Федька, – деревенея, пробормотал я, – что ты, сумасшедший?! По своим хочешь? Ведь они же не знают, а ты знаешь!
Тогда, тяжело дыша, остервенело ударив нагайкой по голенищу хромового сапога, Федька поднялся, вскочил на коня и открыто вылетел на бугор. Несколько пуль завизжало
над его головой, но как ни в чем не бывало Федька во весь рост встал на стремена и, надев шапку на острие штыка, поднял ее высоко над своей головой.
Еще несколько выстрелов раздалось со стороны села, потом все стихло. Наши обратили внимание на сигнализацию одинокого, стоявшего под пулями всадника.
Тогда, махнув нам рукой, чтобы мы не двигались раньше времени, Федька, пришпорив жеребца, карьером понесся к селу. Обождав немного, вслед за ним выехали и мы. На
окраине нас встретил серый, окаменевший Шебалов. Дымчатые глаза его потускнели, лицо осунулось, палаш был покрыт грязью, и запачканные шпоры звенели глухо. Остановив
разведку, он приказал всем отправляться по квартирам. Потом, скользнув усталым взглядом по всадникам, велел мне слезть с коня и сдать оружие. Молча, перед всем отрядом,
соскользнул я с седла, отстегнул шашку и передал ее вместе с карабином нахмурившемуся кривому Малыгину.
Дорого обошелся отряду смелый, но самовольный набег разведки на Выселки. Не говоря уже о трех кавалеристах, попавших по ошибке под огонь своего же пулемета, была
разбита в Новоселове не нашедшая Феди вторая рота Галды, и сам Галда был убит. Обозлились тогда красноармейцы нашего отряда и сурового суда требовали над арестованным
Федей.
– Эдак, братцы, нельзя. Будет! Без дисциплины ничего не выйдет. Эдак и сами погибнем и товарищей погубим. Не для чего тогда и командиров назначать, если всяк будет
делать по-своему.
Ночью пришел ко мне Шебалов. Я рассказал ему начистоту, как было дело, сознался, что из чувства товарищества к Феде соврал тогда, когда меня спрашивали в первый раз,
были мы или нет на Выселках. И тут же поклялся ему, что ничего не знал про Федькин самовольный поступок, когда повел он нас вместо Новоселова на Выселки.
– Вот, Борис, – сказал Шебалов, – ты уже раз соврал мне, и если я поверю тебе еще один раз, если я не отдам тебя под суд вместе с Федором, то только потому, что молод
ты еще. Но смотри, парень, чтобы поменьше у тебя было эдаких ошибок! По твоей ошибке погиб Чубук, через вас же нарвались на белых и телефонисты. Хватит с тебя ошибок!
Я уж не говорю про этого черта Федьку, от которого беды мне было, почитай, больше, чем пользы. А теперь пойди ты опять в первую роту к Сухареву и встань на свое старое
место. Я и сам, по правде сказать, маху дал, что отпустил к Федору. Чубук, тот... да, возле того было тебе чему поучиться... А Федор что?.. Ненадежный человек! А
вообще, парень, что ты то к одному привяжешься, то к другому? Тебе надо покрепче со всеми сойтись. Когда один человек, он и заблудиться и свихнуться легше может!
По-настоящему тебе в партию бы надо, чтобы знал свое место и не отбивался.
– Да я бы сам рад, разве бы я не хотел в партию... Да ведь не примут, – огорченно и тихо ответил я.
– Не примут! А ты заслужи, добейся, чтоб приняли. Будешь подходящим человеком, отчего же и не принять?
И в ту же ночь, выбравшись через окно из хаты, в которой он сидел, захватив коня и четырех закадычных товарищей, ускакал Федя по первому пушистому снегу куда-то через
фронт на юг. Говорили, что к батьке Махно. |
| |
|
| |
Красные по всему фронту перешли в наступление.
Наш отряд подчинен был командиру бригады и занимал небольшой участок на левом фланге третьего полка.
Недели две прошло в тяжелых переходах. Казаки отступали, задерживаясь в каждом селе и хуторе.
Все эти дни были у меня заполнены одним желанием – загладить свою вину перед товарищами и заслужить, чтобы меня приняли в партию.
Но напрасно вызывался я в опасные разведки. Напрасно, стиснув зубы, бледнея, вставал во весь рост в цепи, в то время когда многие даже бывалые бойцы стреляли с
колена или лежа. Никто не уступал мне своей очереди на разведку, никто не обращал внимания на мое показное геройство.
Сухарев даже заметил однажды вскользь:
– Ты, Гориков, эти Федькины замашки брось!.. Нечего перед людьми бахвалиться... Тут похрабрей тебя есть, и те без толку башкой в огонь не лезут.
"Опять "Федькины замашки", – подумал я, искренне огорчившись. – Ну, хоть бы дело какое-нибудь дали. Сказали бы: выполнишь – все с тебя снимется, будешь опять
по-прежнему друг и товарищ".
Чубука нет. Федька у Махно. Да и не нужен мне Федька. Дружбы особой нет ни с кем. Мало того, косятся даже ребята. Уж на что Малыгин всегда, было раньше, поговорит,
позовет с собой чай пить, расскажет что-нибудь – и тот теперь холодней стал...
Один раз я слышал из-за дверей, как сказал он обо мне Шебалову:
– Что-то скучный ходит. По Федору, что ли, скучает? Небось, когда Чубук из-за него пропал, он не скучал долго!
Краска залила мне лицо.
Это была правда: я как-то скоро освоился с гибелью Чубука, но неправда, что я скучал о Федоре, – я ненавидел его.
Я слышал, как Шебалов зазвенел шпорами, шагая по земляному полу, и ответил не сразу:
– Это ты зря говоришь, Малыгин! Зря... Парень он не спорченный. С него еще всякое смыть можно. Тебе, Малыгин, сорок, тебя не переделаешь, а ему шестнадцатый... Мы с
тобой сапоги стоптанные, гвоздями подбитые, а он как заготовка: на какую колодку натянешь, такая и будет! Мне вот Сухарев говорит: у него де Федькины замашки, любит-де
в цепи вскочить, храбростью без толку похвастаться. А я ему говорю: "Ты, Сухарев, бородатый... а слепой. Это не Федькины замашки, а это просто парень хочет оправдаться,
а как – не знает".
На этом месте Шебалова вызвал постучавший в окно верховой. Разговор был прерван.
Мне стало легче.
Я ушел воевать за "светлое царство социализма". Царство это было где-то далеко; чтобы достичь его, надо было пройти много трудных дорог и сломать много тяжелых
препятствий.
Белые были главной преградой на этом пути, и, уходя в армию, я еще не мог ненавидеть белых так, как ненавидел их шахтер Малыгин или Шебалов и десятки других, не
только боровшихся за будущее, но и сводивших счеты за тяжелое прошлое.
А теперь было уже не так. Теперь атмосфера разбушевавшейся ненависти, рассказы о прошлом, которого я не знал, неотплаченные обиды, накопленные веками, разожгли
постепенно и меня, как горящие уголья раскаляют случайно попавший в золу железный гвоздь.
И через эту глубокую чужую ненависть далекие огни "светлого царства социализма" засияли еще заманчивее и ярче.
В тот же день вечером я выпросил у нашего каптера лист белой бумаги и написал длинное заявление с просьбой принять меня в партию.
С этим листом я пошел к Шебалову. Шебалов был занят: у него сидели наш завхоз и ротный Пискарев, назначенный взамен убитого Галды.
Я присел на лавку и долго ждал, пока они кончат деловой разговор. В продолжение этого разговора Шебалов несколько раз поднимал голову, пристально глядел на меня, как
бы пытаясь угадать, зачем я пришел.
Когда завхоз и ротный ушли, Шебалов достал полевую книжку, сделал какую-то заметку, крикнул посыльному, чтобы тот бежал за Сухаревым, и только после этого обернулся
ко мне и спросил:
– Ну... ты что?
– Я, товарищ Шебалов... я к вам, товарищ Шебалов... – ответил я, подходя к столу и чувствуя, как легкий озноб пробежал по моему телу.
– Вижу, что ко мне! – как-то мягче добавил он, вероятно угадав мое возбужденное состояние. – Ну, выкладывай, что у тебя такое.
Все то, что я хотел сказать Шебалову, перед тем как просить его поручиться за меня в партию, все заготовленное мною длинное объяснение, которым я хотел убедить его,
что я хотя и виноват за Чубука, виноват за обман с Федькой, но, в сущности, я не такой, не всегда был таким вредным и впредь не буду, – все это вылетело из моей
памяти.
Молча я подал ему исписанный лист бумаги.
Мне показалось, что легкая улыбка соскользнула из-под его белесоватых ресниц на потрескавшиеся губы, когда он углубился в чтение моего пространного заявления.
Он дочитал только до половины и отодвинул бумагу.
Я вздрогнул, потому что понял это как отказ. Но на лице Шебалова я не прочел еще отказа. Лицо было спокойное, немного усталое, и в зрачках дымчатых глаз отражались
перекладины разрисованного морозными узорами окна.
– Садись, – сказал Шебалов.
Я сел.
– Что же, ты в партию хочешь?
– Хочу, – негромко, но упрямо ответил я.
Мне показалось, что Шебалов спрашивает только для того, чтобы доказать всю невыполнимость моего желания.
– И очень хочешь?
– И очень хочу, – в тон ему ответил я, переводя глаза на угол, завешанный пыльными образами, и окончательно решив, что Шебалов надо мною смеется.
– Это хорошо, что ты очень хочешь, – заговорил опять Шебалов, и только теперь по его тону я понял, что Шебалов не смеется, а дружески улыбается мне.
Он взял карандаш, лежавший среди хлебных крошек, рассыпанных по столу, подвинул к себе мою бумагу, подписал под ней свою фамилию и номер своего билета.
Сделав это, он обернулся ко мне вместе с табуреткой, шпорами и палашом и сказал совсем добродушно:
– Ну, брат, смотри теперь. Я теперь не только командир, а как бы крестный папаша... Ты уж не подведи меня...
– Нет, товарищ Шебалов, не подведу, – искренне ответил я, с ненужной поспешностью сдергивая со стола лист. – Я ни за что ни вас, ни кого из товарищей не подведу!
– Погоди-ка, – остановил он меня. – А вторую-то подпись надо... Кого бы еще в поручители?.. А-а!.. – весело воскликнул он, увидев входящего Сухарева. – Вот как
раз кстати.
Сухарев снял шапку, отряхнул снег, неуклюже вытер об мешок огромные сапожищи и, поставив винтовку к стене, спросил, прислоняя к горячей печке закоченевшие руки:
– Зачем звал?
– Звал за делом. Насчет караула... На кладбище надо будет ребят в церковь определить... Не замерзать же людям... Сейчас поп придет, тогда сговоримся. А теперь вот
что... – Тут Шебалов хитро усмехнулся и мотнул головой на меня: – Как у тебя парень-то?
– Что как? – осторожно переспросил Сухарев, ухмыляясь во все свое красное, обветренное лицо.
– Ну... солдат какой? Ну, аттестуй его мне по форме.
– Солдат ничего, – подумав, ответил Сухарев. – Службу хорошо справляет. Так ни в чем худом не замечен. Только шальной маленько. Да с ребятами после Федьки не больно
сходится. Сердиты у нас дюже ребята на Федьку, чтоб его бомбой разорвало.
Тут Сухарев высморкался, вытер нос полой шинели; лицо еще больше покраснело, и он продолжал сердито:
– Чтоб ему гайдамак башку ссек! Такого командира, как Галда, загубил! А какой ротный был! Разве же ты найдешь еще такого ротного, как Галда? Разве ж Пискарев... это
ротный?.. Это чурбан, а не ротный... Я ему сегодня говорю: "Твои дозоры для связи... Я вчера лишних десять человек в караул дал", а он...
– Ну, ну! – прервал Шебалов. – Это ты мне не разводи... Это ты теперь Галду хвалишь, а раньше, бывало, всегда с ним собачился. Какие еще там десять лишних человек?
Ты мне очки не втирай. Ну, да ладно, об этом потом... Ты вот что скажи... Парень в партию просится. Поручишься за него? Что глаза-то уставил? Сам же говоришь: и боец
хороший и не замечен ни в чем, а что насчет прошлого, – ну, об этом не век помнить!
– Оно-то так! – почесывая голову и растягивая слова, согласился Сухарев. – Да ведь только черт его знает!
– Черт ничего не знает! Ты ротный, да еще партийный. Ты лучше черта должен знать, годится твой красноармеец в коммунисты или нет.
– Парень ничего, – подтвердил Сухарев, – форс только любит. Из цепи без толку вперед лезет. А так ничего.
– Ну, не назад все же лезет. Это еще полбеды! Так как же, смотри сам... Подписываешь ты или нет?
– Я-то бы подписал, этот парень ничего, – повторил осторожно Сухарев. – А еще кто подпишет?
– Еще я!.. Давай садись за стол, вот заявление.
– Ты подписал!.. – говорил Сухарев, забирая в медвежью лапу карандаш. – Это хорошо, что ты... Я же говорю, парень – золото, драли его только мало! |
| |
|
| |
Уже несколько дней шли бои под Новохоперском. Были втянуты все дивизионные резервы, а казаки все еще крепко держали позиции.
На четвертый день с утра наступило затишье.
– Ну, братцы! – говорил Шебалов, подъезжая к густой цепи отряда, рассыпавшегося по оголенной от снега вершине пологого холма. – Сегодня после обеда общее наступление
будет... Всей дивизией ахнем.
Пар валил от его посеребренного инеем коня. Ослепительно сверкал на солнце длинный тяжелый палаш, красная макушка черной шебаловской папахи ярко цвела среди холодного
снежного поля.
– Ну, братцы, – опять повторил Шебалов звенящим голосом, – сегодня день такой... серьезный день. Выбьем сегодня – тогда до Богучара белым зацепки не будет.
Постарайтесь же напоследок, не оконфузьте перед дивизией меня, старика!
– Что пристариваешься? – хриплым простуженным голосом гаркнул подходивший Малыгин. – Я, чать, постарше тебя и то за молодого схожу.
– Ты да я – сапоги стоптанные, – повторил Шебалов свою обычную поговорку. – Бориска, – окликнул он меня приветливо, – тебе сколько лет?
– Шестнадцатый, товарищ Шебалов, – гордо ответил я, – с двадцать второго числа уже шестнадцатый пошел!
– "Уже"! – с деланным негодованием передразнил Шебалов. – Хорошо "уже"! Мне вот уже сорок седьмой стукнул. А-а! Малыгин, ведь это что такое – шестнадцатый? Что,
брат, он увидит, того нам с тобой не видать...
– С того свету посмотрим, – хрипло и с мрачным задором ответил Малыгин, кутая горло в рваный офицерский башлык с галуном.
Шебалов тронул шпорами продрогшего коня и поскакал вдоль линии костров.
– Бориска, иди чай пить... Мой кипяток – твой сахар! – крикнул Васька Шмаков, снимая с огня закопченный котелок.
– У меня, Васька, сахару тоже нет.
– А что у тебя есть?
– Хлеб есть, да дам яблоки мороженые.
– Ну, кати сюда с хлебом, а то у меня вовсе ничего нет! Голая вода.
– Гориков! – крикнул меня кто-то от другого костра. – Поди-ка сюда.
Я подошел к кучке споривших о чем-то красноармейцев.
– Вот ты скажи, – спросил меня Гришка Черкасов, толстый рыжий парень, прозванный у нас псаломщиком. – Вот послушайте, что вам человек скажет. Ты географию учил?.. Ну,
скажи, что отсюда дальше будет...
– Куда дальше? На юг дальше Богучар будет.
– А еще?
– А еще... Еще Ростов будет. Да мало ли! Новороссийск, Владикавказ, Тифлис, а дальше Турция. А что тебе?
– Много еще! – смущенно почесывая ухо, протянул Гришка. – Эдак нам полжизни еще воевать придется... А я слышал, что Ростов у моря стоит. Тут, думаю, все и кончится!
Посмотрев на рассмеявшихся ребят, Гришка хлопнул руками о бедра и воскликнул растерянно:
– Братцы, а ведь много еще воевать придется!
Разговоры умолкли.
По дороге из тыла карьером несся всадник. Навстречу ему выехал рысью Шебалов. Орудие на фланге ударило еще два раза...
– Первая рота, ко мне-е! – протяжно закричал Сухарев, поднимая и разводя руки.
Несколько часов спустя из белых сугробов поднялись залегшие цепи. Навстречу пулеметам и батареям, под картечью, по колено в снегу двинулся наш рассыпанный и
окровавленный отряд для последнего, решающего удара. В тот момент, когда передовые части уже врывались в предместье, пуля ударила меня в правый бок.
Я пошатнулся и сел на мягкий истоптанный снег.
"Это ничего, – подумал я, – это ничего. Раз я в сознании – значит, не убит... Раз не убит – значит, выживу".
Пехотинцы черными точками мелькали где-то далеко впереди.
"Это ничего, – подумал я, придерживаясь рукой за куст и прислоняя к ветвям голову. – Скоро придут санитары и заберут меня".
Поле стихло, но где-то на соседнем участке еще шел бой. Там глухо гудели тучи, там взвилась одинокая ракета и повисла в небе огненно-желтой кометой.
Струйки теплой крови просачивались через гимнастерку. "А что, если санитары не придут и я умру?" – подумал я, закрывая глаза.
Большая черная галка села на грязный снег и мелкими шажками зачастила к куче лошадиного навоза, валявшегося неподалеку от меня. Но вдруг галка настороженно повернула
голову, искоса посмотрела на меня и, взмахнув крыльями, отлетела прочь.
Галки не боятся мертвых. Когда я умру от потери крови, она прилетит и сядет, не пугаясь, рядом.
Голова слабела и тихо, точно укоризненно, покачивалась. На правом фланге глуше и глуше гудели взрываемые снежные сугробы, ярче и чаще вспыхивали ракеты.
Ночь выслала в дозоры тысячи звезд, чтобы я еще раз посмотрел на них. И светлую луну выслала тоже. Думалось: "Чубук жил, и Цыганенок жил, и Хорек... Теперь их нет и
меня не будет". Вспомнил, как один раз сказал мне Цыганенок: "С тех пор я пошел искать светлую жизнь". – "И найти думаешь?" – спросил я. Он ответил: "Один не нашел
бы, а все вместе должны найти... Потому – охота большая".
– Да, да! Все вместе, – ухватившись за эту мысль, прошептал я, – обязательно все вместе. – Тут глаза закрылись, и долго думалось о чем-то незапоминаемом, но
хорошем-хорошем.
– Бориска! – услышал я прерывающийся шепот.
Открыл глаза. Почти рядом, крепко обняв расщепленный снарядом ствол молоденькой березки, сидел Васька Шмаков.
Шапки на нем не было, а глаза были уставлены туда, где впереди, сквозь влажную мглу густых сумерек, золотистой россыпью мерцали огни далекой станции.
– Бориска, – долетел до меня его шепот, – а мы все-таки заняли...
– Заняли, – ответил я тихо.
Тогда он еще крепче обнял молодую сломанную березку, посмотрел на меня спокойной последней улыбкой и тихо уронил голову на вздрогнувший куст.
Мелькнул огонек... другой... Послышался тихий, печальный звук рожка. Шли санитары.
1929
Источник: А. Гайдар. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1. – М.: Детская литература, 1971.
|
|
1. «Школа» – впервые повесть «Школа» напечатана в журнале «Октябрь»
в 1929 году под заглавием «Обыкновенная биография», в разделе «Пережитое» (в №№ 4, 5, 6 и 7), и в 1930 году в издании «Роман-газета для ребят».
Отдельной книгой повесть издана под названием «Школа» также в 1930 году (М., ГИЗ).
«Школа» – повесть автобиографическая. Судьба ее героя Бориса Горикова во многом схожа с судьбой молодого Аркадия Голикова. Это сходство подчеркнуто и сходством
фамилий. Автобиографический характер «Школы» раскрыт Гайдаром в предисловии к первому ее отдельному изданию, написанному в виде автобиографии.
Время, проведенное на фронтах гражданской войны, А. Гайдар назвал «боевой школой, в которой прошли мои лучшие мальчишеские годы». Название «Школа» лаконично и точно
выражает идею автора.
Но «Школа» – не художественная автобиография. Судьба литературного героя не совпадает с судьбой его автора. Борис – обобщенный характер, тип, художественный образ, в
котором воплощены самые существенные черты молодого человека революционной эпохи. Типичность судьбы героя подчеркнута также в первоначальном заглавии повести –
«Обыкновенная биография».
«Не биография у меня необыкновенная, а время необыкновенное», – писал А. П. Гайдар, объясняя необычность судьбы молодого человека революционной эпохи (журнал «Пионер»,
1934, № 5–6, стр. 6).
Первые наброски, связанные с работой над художественным произведением на материале пережитого автором, датированы 1923–1924 годами.
Это было время работы над первой повестью – «В дни поражений и побед». Можно найти черты сходства в содержании этой повести и «Школы», угадывается близость ее главных
литературных героев – Сергея Горинова и Бориса Горикова. События, рассказанные в «Школе», – предыстория повести «В дни поражений и побед». Но этот вывод можно сделать
сейчас, когда перед нами обе повести. Тогда же творческая история этих книг только складывалась.
В черновом автографе «В дни поражений и побед» находим следующую заметку автора:
«Обосновать I главу, расширить. Заводы [.] 2 изменить. Городское училище. Форму вычеркнуть. Возраст увеличить. Подчеркнуть Ленина. Охарактеризовать революцию в уезде.
Более маленькие дела. Ввести начало фронтов... Начало сжимающего кольца. Спать на полу ночью с дозором. Более резко и твердо. Перед отъездом на фронт».
Может быть, и зародилось вот здесь зерно новой повести, которая потом была названа «Школой» и которой очень скоро, через 5–6 лет, суждено было принести Гайдару широкую
известность.
«Р.В.С.» и «Школа» были первыми произведениями, написанными А. Гайдаром для детей, и они сразу завоевали любовь и популярность среди читателей. Об этой популярности
можно судить по записи в дневнике 1931 года, который писатель вел, живя в Артеке: «У некоторых ребят попадаются мои книги. У одного «Обыкновенная биография» с моим
портретом, где я снят в военной форме 11 лет назад. Они ходили за мной и рассматривали...» (Дневник публикуется в 4-м томе этого собрания сочинений. Оригинал дневника
хранится в Государственном архиве литературы и искусства.)
«Школу» Гайдар считал одной из самых своих лучших книг для детей (см. «Автобиографию»), Книга многократно выходила отдельными изданиями при жизни писателя в
центральных и областных издательствах. Первые издания иллюстрировал С. Герасимов, потом Д. Даран. Последнее прижизненное издание – Л. Голованов.
В 1940 году Гайдар включил «Школу» в сборник «Мои товарищи», вышедший в издательстве «Советский писатель».
В 1930 году Гайдар начал писать продолжение «Школы», дав ей также заглавие «Обыкновенная биография»; однако повесть не закончил, и она оставалась неизвестной до
последнего времени. Впервые начало второй книги «Школы» было опубликовано в сборнике «Жизнь и творчество А. П. Гайдара» (М.–Л., 1951, стр. 341–359). Рукопись ее
хранится в Государственном архиве литературы и искусства. ( вернуться)
|
| |
| |
|
| |
|
