Нелли. Глава IX. Предисловие к Достоевскому. Долинина Наталья

ЧАСТЬ IV

Глава IX
НЕЛЛИ

   1. Капризы
   2. Снова об эгоизме
   3. Дочь князя Валковского
Отступление последнее. Речь о Пушкине

1. Капризы

На протяжении всего романа «Униженные и оскорбленные» Достоевский чрезвычайно свободно обращается с временем. В начале романа он обозначил точную дату, с которой начались странные приключения рассказчика, но вскоре мы поняли, что эта дата — не сегодняшний и даже не вчерашний день; события, описанные в романе, происходили за год до того, как Иван Петрович, потеряв всех людей, которые год назад были ему близки и дороги, лежит в больнице и готов умереть; в этом печальном состоянии он вспоминает и записывает то, что пережил и чему был свидетелем: знакомство с Нелли, любовь к Наташе, печальную историю Наташи и Алеши, тяжбу старика Ихменева с безжалостным и всевластным князем Валковским... Взявшись описывать события, рассказчик говорил о них по порядку: с того дня, как он столкнулся с умирающим Смитом, и до самого объяснения с князем Валковским в ресторане все шло, кажется, в хронологической последовательности. Но — нет. В четвертой части оказывается, что рассказчик изменил принципу хронологии: вся третья часть была посвящена Наташе и ее любви, в этой части только изредка появлялась Нелли, а с ней в эти самые дни, пока Наташа ждала князя, происходили странные и непонятные вещи, о которых мы узнаем только теперь.

Странности начинаются с первой же главы. Поздно ночью, «в три часа утра», Иван Петрович возвращается домой после разговора с князем. Пока он шел домой пешком, а «дождь мочил» его, Иван Петрович не вспоминал ни о Нелли, ни о том впечатлении, которое произвел на нее визит князя. Иван Петрович думает о другом и сам признается: «...черная тоска все больше и больше сосала мне сердце: я боялся за Наташу». После прямых угроз князя вполне понятно, что мысли Ивана Петровича были заняты тем, как ему облегчить страдания Наташи, как избавить ее от мстительной злобы князя.

Но, войдя в квартиру, он вынужден обратить внимание на вид, в каком встречает его Нелли: «...глаза горели, как в горячке, и смотрели как-то дико... слова ее были бессвязны и странны... она была в бреду». Укладываясь спать одетый, на стульях, чтобы быть поближе к девочке, если она его позовет, Иван Петрович сделал свои выводы: «Это ее князь напугал! — подумал я с содроганием и вспомнил рассказ его о женщине, бросившей ему в лицо свои деньги». Так кончается первая — очень короткая — глава, и внимание читателя невольно задерживается на этих словах. Ведь, в сущности, Достоевский уже давно не скрывает от читателей, что Нелли как-то связана с князем. Невнятный рассказ Маслобоева, путающего якобы родившегося сына князя с девочкой, слишком напоминает те отрывки рассказов Нелли, какие нам сообщил Иван Петрович, и мы давно уже подозреваем, что «женщина, бросившая ему в лицо свои деньги», может оказаться матерью Нелли. Теперь, когда мы видели, как Нелли испугалась князя, мы еще больше склонны подозревать какое-то гнусное участие князя в истории Нелли, и даже Иван Петрович уже начинает об этом догадываться.

В четвертой части время поворачивается вспять. Иван Петрович сообщает о состоянии Нелли в те трудные дни, когда Наташа ждала князя. Вся четвертая часть романа полна такими возвращениями: «...в этот-то день я был у Наташи весь вечер» — а дома, оказывается, тоже происходили вещи странные и необъяснимые.

Теперь, «на больничной койке, один, оставленный всеми», кого так сильно любил, Иван Петрович может распоряжаться своими воспоминаниями, и он выделяет Нелли — она в его памяти живет отдельно от всех — не так, как было на самом деле, когда все события перемешивались и ему приходилось оставлять больную девочку одну, чтобы мчаться по Наташиным делам.

Уже в начале второй главы мы узнаем самое страшное: доктор — все тот же старый доктор, чей орден так занимал Нелли, — сообщил Ивану Петровичу, что «она теперь выздоровеет, но потом она весьма скоро умрет».

Иван Петрович ошеломлен этим приговором, у него остался единственный вопрос: «И неужели ж нельзя никак спасти ее?»

Но девочка обречена. Доктор пытается оставить Ивану Петровичу надежду: «...при удалении неблагоприятных обстоятельств, при спокойной и тихой жизни, когда будет более удовольствий, пациентка еще может быть отдалена от смерти... но радикально спасена — никогда». Иван Петрович, конечно, понимает, что и «спокойной, тихой жизни» ему не удастся устроить для Нелли; как бы он ни старался — конец предрешен.

Пока же Нелли поправляется и начинает выказывать свой характер. То глубокое понимание характера подростка, которое много раз проявлялось Достоевским в его книгах, выступает и в «Униженных и оскорбленных» — в главах, рисующих Нелли. Вот Иван Петрович пытается дать ей лекарство, но «она пихнула ложку, как будто нечаянно, и все пролилось». Попытка дать другой порошок ни к чему не привела: девочка вырвала всю коробку «и ударила ее об пол, а потом залилась слезами».

Старый доктор не сердится на Нелли; выслушав рассказ Ивана Петровича, он ставит свой диагноз: «Гм! ирритация. Прежние большие несчастия...» И вот начинается знаменитая сцена борьбы доктора и упрямой девочки — сцена, в которой упрямству и даже злобе Нелли противопоставляется терпеливая доброта доктора.

В первый раз Нелли «по-видимому, совершенно нечаянным движением руки, задела ложку, и все лекарство пролилось опять на пол».

Во втором случае, уговорившись предварительно с доктором, что он возьмет ее замуж, когда она вырастет, Нелли «даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку». Нужно очень хорошо понимать детскую психологию — и особенно психологию того возраста, когда человек уже не ребенок и еще не взрослый, тяготится этим, утверждает свое «я»; нужно очень хорошо понимать подростка, чтобы самому себе объяснить эту, казалось бы, необъяснимую сцену.

Каждый человек проходит период, когда ему кажется, что взрослые мучают его своими заботами, что главная его цель — освободиться от влияния взрослых, взбунтоваться против него и посмотреть, что выйдет. Такие подростковые бунты случаются даже у самых благополучных, выросших в хороших семьях, в добре и ласке детей, а уж Нелли — с ее трагическим прошлым, с ее упорным бунтом против Бубновой, против побоев и издевательств — Нелли непременно должна теперь так же взбунтоваться и против доброты старичка: а что из этого выйдет? А как на меня будут сердиться?

Эксперимент, который с таким упорством производила Нелли, опять не удался. Ее «ужасно поразило» терпение доктора. Люди сделали ей столько зла, что она невольно все время хочет на свой лад отомстить им, раздражить, вывести из себя. Может, ей было бы легче, будь доктор жесток, или горячего нрава, или нетерпелив... Кротость старика — единственное оружие, к какому она не привыкла, и это оружие побеждает девочку. Она даже пыталась попросить у старика прощенья. «Вы... сердитесь... что я злая», — начала она говорить, но не докончила и спряталась под одеяло.

Начиная с этой сцены с доктором Нелли все время плачет — вот и теперь, под одеялом она «истерически зарыдала». Мы помним, как Бубнова никакими побоями не могла вырвать у нее ни слез, ни стонов, — а теперь чуть ли не каждый день девочка засыпает в слезах, и никто не может объяснить, что с ней происходит.

В дни своего выздоровления Нелли опять изменилась, стала угрюма, грустна, неохотно разговаривала с Иваном Петровичем — он с огорчением чувствовал это и в то же время знал, что Нелли по-прежнему привязана к нему, изредка она позволяет себе взглянуть на него ласково, с любовью. Иван Петрович никак не может понять этих изменений в характере Нелли, особенно после одного внезапного разговора с ней. Неожиданно, после четырех дней молчания, Нелли стала расспрашивать его о Наташе, чего обычно старалась не делать. Мы видели, как отвечал Иван Петрович на расспросы князя, — да и любому, спросившему его, очень ли он любит Наташу, Иван Петрович ответил бы резко и сухо. Но когда об этом спрашивает Нелли, он отвечает всю правду: «Да, Нелли, очень люблю».

В ответ на это выясняется, что девочка уже придумала себе новую жизнь, которую она намерена построить: идти жить к Наташе и «служить ей», быть у нее кухаркой, прачкой, служанкой. Удивленный Иван Петрович объясняет ей, что Наташа если возьмет ее, «то как свою ровную, как младшую сестру свою».

Но нет, в плане, придуманном девочкой, не умещается такой вариант: жить с Наташей как с ровной. «Так я не хочу...» — настаивает Нелли. Видимо, она уже все продумала — и гораздо серьезнее, чем это представлялось Ивану Петровичу: «Ведь уговариваете же вы меня, чтоб я пошла жить к ее отцу; а я не хочу идти».

Действительно, Иван Петрович предлагал Нелли переехать к старикам Ихменевым, где ей явно было бы лучше, чем у него, и добрые старики заботились бы о ней. Но в ее план вовсе не входит беспечная жизнь у стариков: она хочет к Наташе — и не просто жить, а именно «служить» ей. Иван Петрович с удивлением обнаруживает, что Нелли знает и понимает гораздо больше, чем он сам ей рассказывал. Девочка внезапно спрашивает: «Ведь тот, кого она теперь любит, уедет от нее и ее одну бросит?» — и тут настает пора удивляться Ивану Петровичу: откуда Нелли все это знает? А она не только знает, но уже и продумала целый план: «Ведь вы ее любите же очень... А коли любите, стало быть, замуж ее возьмете, когда этот уедет...»

Мы помним, как оскорбило Ивана Петровича подобное предположение князя, который хотел заплатить ему деньги за унижение, нанесенное Наташе его сыном. Нелли выдвигает свое предположение настолько наивно и искренне, что оно не обижает, ей Иван Петрович терпеливо объясняет, что «не будет этого». Девочка огорчена: «А я бы вам обоим служила, как служанка ваша, а вы бы жили и радовались, — проговорила она чуть не шепотом...» И все еще Иван Петрович не понимает, откуда возник этот странный план, почему Нелли мечтает «служить» ему и Наташе».

2. Снова об эгоизме

Вернувшись в один из вечеров от Наташи пораньше, «чтоб взять Нелли и идти с нею гулять», Иван Петрович не застал девочки на месте: на столе лежала от нее записка, что она ушла и больше никогда к нему не придет. «Но я вас очень люблю», — было добавлено в записке.

Оказалось, что, уйдя от Ивана Петровича, Нелли бросилась к доктору и просила его взять ее к себе — все с той же идеей не быть лишним ртом, с обещаниями «манишки ему стирать и гладить». Старик, вне себя от изумления, категорически отказался брать ее к себе, и Нелли бросилась от него к Маслобоеву. Там она тоже просила взять ее не из жалости, а с тем, что она будет «белье стирать». На расспросы о том, почему она не хочет остаться у Ивана Петровича, Нелли ответила более связно, чем доктору: «...я такая с ним все злая, а он добрый... а у вас я не буду злая, я буду работать...» — больше от нее ничего не могли добиться.

Но все-таки из этих слов уже можно что-то понять. Девочка прожила всю жизнь — во всяком случае, сколько она себя помнит, — в нищете и попытках заработать самой какие-то копейки на жизнь. Гордость не позволяет ей принимать заботы доброго Ивана Петровича и ничем за них не отплачивать. Поэтому она так и цепляется за стирку белья: это единственное, чем она надеется оплатить съеденный хлеб.

И вот в то самое время, когда ее водворили обратно к Ивану Петровичу, гордость ее уязвлена, — в это самое время является старик Ихменев и прямо спрашивает Нелли, хочет ли она перейти к нему жить вместо дочери.

Речь старика Ихменева производит и на Нелли, и на читателей одинаково неприятное впечатление: ни одному слову из того, что он говорит, невозможно поверить: «У меня была дочь, я ее любил больше самого себя... но теперь ее нет со мной. Она умерла. Хочешь ли ты заступить ее место в моем доме и... в моем сердце?» — так говорит Николай Сергеич, а мы вместе с Нелли знаем: дочь не умерла, место ее в сердце старика никем не может быть занято; если он зовет на это место другую девочку, то делает это не из добрых побуждений, а чтобы забыть дочь, окончательно вычеркнуть ее из своей жизни. Нелли восстает против такого мотива, толкнувшего старика искать заместительницу дочери.

«— Не хочу, потому что вы злой... Я сама злая, и злее всех, но вы еще злее меня!.. Да, злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь...» — такую отповедь дает она старику и вдобавок восклицает:

«— И к чему, зачем обо мне все так беспокоятся? Я не хочу, не хочу!.. я милостыню пойду просить!» Захлебываясь слезами, она рассказывает, как мать, умирая, велела ей быть бедной, потому что «милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу... ведь я маленькая, мне негде взять».

Иван Петрович очень многое понимает про Нелли — вот и теперь, когда она, доказывая, что она «злее всех», бросила об пол чашку и разбила ее, Иван Петрович знает: она «как будто сама ощущала наслаждение в этом бешенстве, как будто сама сознавала, что это и стыдно и нехорошо, и в то же время как будто поджигала себя на дальнейшие выходки». И все-таки далеко не все понимает Иван Петрович: когда Нелли совсем уж доконала старика Ихменева своими упреками и он отправился домой, страшно расстроенный, Иван Петрович резко высказал девочке свое негодование и едва успел заметить ее лицо, «страшно побледневшее».

Иван Петрович бросился вслед за стариком, а когда вернулся домой, Нелли опять не было.

Мы уже понимаем: Иван Петрович сейчас для Нелли — самый близкий и самый любимый человек. Вынести его упреков она не может. Поэтому и убегает от него, что чувствует себя плохой, злой, недостойной доброты Ивана Петровича. Увидев комнату снова пустой, он в отчаянии бросается на поиски: побежал к Маслобоеву, к доктору, даже к Бубновой — Нелли нигде нет. Уже потеряв надежду, Иван Петрович внезапно увидел девочку на мосту: она просила милостыню.

Раздумывая все мучительнее над поведением Нелли, Иван Петрович находит слова: «...точно она наслаждалась своей болью, своим эгоизмом страдания». Потому его так больно ранило поведение Нелли, что оно не было вынужденным: когда девочка просила милостыню потому, что ее заставлял обезумевший дед, это было понятно Ивану Петровичу, в этом была необходимость. Но теперь?! И даже когда выяснилось, что собирала она деньги на разбитую утром чашку и купила очень похожую чашку, чтобы вернуть ее Ивану Петровичу, это ничего не изменило для него: он знал, что в ее положении просить милостыню стыдно; что нет, не существует таких причин, которые могли бы заставить Нелли идти на это унижение. Следовательно, она, стоя с протянутой рукой, думает про себя, что этим она мстит кому-то, — может быть, именно ему.

Окрикнув Нелли, Иван Петрович испугал ее — новая чашка выпала из ее рук и разбилась. Но девочка уже сломлена, и на справедливые упреки Ивана Петровича: «...разве я попрекал тебя, разве я бранил тебя за эту чашку?.. Неужели тебе не стыдно?» — она только и может со слезами ответить: «Стыдно...»

Тайну ее разгадала Наташа. Выслушав от Ивана Петровича всю историю с побегами и чашкой, Наташа предположила: «...мне кажется, она тебя любит... это начало любви, женской любви». Иван Петрович удивлен:

«— Да что ты, Наташа, полно! Ведь она ребенок!»

И все-таки он понимает, что Наташа права. Действительно, сердце Нелли раскрылось навстречу человеку, который спас ее.

Нелли взрослее своего возраста, она уже многое видела в жизни, она уже могла научиться не только страданиям, но и главному страданию, какое приносит человеку жизнь, — любви. Все это вовсе не значит, что она уже взрослая женщина. Ей тринадцать лет, она и любит так, как можно полюбить в тринадцать лет: и стыдится своей привязанности к Ивану Петровичу, и ревнует его к Наташе, и хочет быть им обоим полезной, — в ее страданиях есть и та радость, от которой никогда не откажется ни один любящий человек, потому что любовь никогда не бывает только страданием.

Было над чем задуматься Ивану Петровичу после разговора с Наташей о Нелли. Но ведь и в жизни Наташи, как мы уже знаем, в эти дни происходило много горького: она расставалась с Алешей навсегда и знала, что навсегда, и придумывала для него утешительные сказки, чтобы все горе оставалось ей, а ему было бы полегче. В эти дни было и тягостное для нее свидание с Катей, и в то же время произошла беда с отцом Наташи Николаем Сергеичем. Оказывается, за неделю до Алешиного отъезда старик Ихменев стал «на себя непохож», в «лихорадке, во сне бредит, а наяву как полуумный», — рассказывает Ивану Петровичу старушка Ихменева. Мы догадываемся: старик ведь следит за Наташиными делами и, видимо, знает, что Алеша вот-вот ее покинет. Мать решилась посмотреть, что такое пишет муж у себя в кабинете, — и нашла неоконченное письмо к Наташе. Старик все еще не в силах преодолеть свою гордость — начал он письмо «горячо и нежно», но вскоре вспомнил, как дочь его оскорбила, и перешел к упрекам. Письмо это осталось неоконченным: видно, несчастный старик так и не нашел в себе сил на что-нибудь определенное: ни простить дочь он не может, ни отвергнуть ее окончательно.

Тем не менее, Иван Петрович уже надеялся, что примирение Наташи с родителями может состояться каждый день, как вдруг произошли новые события.

Князь Валковский передал Ихменеву через чиновника, который занимался его делами, что он решил «вследствие некоторых обстоятельств» выдать старику десять тысяч. Конечно, князь понимал, как страшно оскорбит старика эта прямо предложенная плата за дочь. Но ведь князь и не собирался щадить чувства старика, он хотел оскорбить его и добился своей цели. Ихменев тут же бросился к Ивану Петровичу, просить его быть секундантом на дуэли с князем. Иван Петрович не успел отговорить его, даже успокоить, потому что старик от него побежал к князю, не застал его дома и оставил записку с вызовом на дуэль.

Мы достаточно знаем о князе, чтобы представить себе поведение его в ответ на такую записку. Князь тут же послал старику угрожающее письмо, где было среди других угроз сказано, «что предупрежденная полиция, наверно, в состоянии принять надлежащие меры к обеспечению порядка и спокойствия». Ихменев, не побоявшись угроз, бросился разыскивать князя, нашел его у знатного старика, графа. Конечно, его не впустили в дом — Ихменев в бешенстве ударил графского швейцара палкой. «Тотчас же его схватили, вытащили на крыльцо и передали полицейским, которые препроводили его в часть». После этого князь и его покровитель граф решили помиловать старика, учитывая, что он отец Наташи, и окончательно доконали этим помилованием несчастного Ихменева. Проведя в части три дня, он «воротился домой, как безумный» и объявил жене, что проклинает Наташу навеки.

Оказывается, все это было еще до прихода Ихменева к Ивану Петровичу и до его разговора с Нелли. Когда же, встав с постели, где он лежал больной, старик отправился к Ивану Петровичу и пригласил Нелли к себе жить вместо дочери, а она, как мы знаем, назвала его злым и жестоким, Ихменев вернулся домой и слег окончательно. Нелли думала, что она восстанавливает справедливость, когда обрушивает на старика град обвинений. Если бы Нелли знала всю правду, она, вероятно, пожалела бы старика. Но это частая ошибка: в юности человеку кажется, что он сам, один, не разбираясь в тех обстоятельствах, которые окружают человека, может судить и вершить расправу. И нередко эта кажущаяся очевидной справедливость приносит больше горя, чем жестокость. Так произошло и с Нелли. Старик после разговора с ней совсем разболелся. «Воротясь домой, он слег в постель».

Но и на этом не кончаются несчастья, которые способен принести князь Валковский. Подчинившись его воле, Алеша уехал. Оставшись одна, Наташа в гневе и ярости выгоняет Ивана Петровича из дому; она кричит ему: «А! Это ты! Ты!.. Только ты один теперь остался. Ты его ненавидел! Ты никогда ему не мог простить, что я его полюбила... Теперь ты опять при мне!..»

Иван Петрович и внимания не обратил на ее крики и проклятья, он знал Наташу и знал, что она раскается, когда опомнится. Так и случилось: увидев его сидящим на лестнице, Наташа со стыдом бросилась к нему, проклиная себя за то, что она могла его выгнать. Конечно, увиденная любящими глазами Ивана Петровича, Наташа представляется читателю прекрасной в горе своем, как она была прекрасна в счастье. У нее нет ни единой дурной, злобной мысли, она одна из тех прекрасных страдающих женщин Достоевского, которых так много в его творчестве и которые, вероятно, возникали под его пером, когда он вспоминал свою страдалицу-мать. Но ведь и в жизни таких женщин было немало. Они не кажутся выдуманными Достоевским, ему веришь, потому что каждый читатель знает наяву таких женщин, жертвующих собой ради того, кого они любят.

Но даже Иван Петрович, обеспокоенный состоянием Наташи, волнующийся, как бы она серьезно не заболела от горя, не может предвидеть того, что еще может случиться. Иван Петрович поспешил к доктору, чтобы привезти его к Наташе. А тем временем, пока он бегал за доктором, к Наташе явился князь Валковский. Он пришел как бы с соболезнованием, со словами утешения, назвал поведение Наташи «великодушным подвигом» и тут же начал предлагать ей познакомиться со стариком графом, который «много делал для Алеши», «человек, сочувствующий всему прекрасному, щедрый, почтенный старичок»... Если бы подобным образом графа расхваливали Кате, она, вероятно, приняла бы все эти слова за чистую монету и могла бы согласиться на знакомство с графом. Но Наташа уже не та девочка, какой она ушла от родителей. Наташа поняла, что скрывалось за красивыми словами князя: он хотел продать ее старому графу, чтобы уж наверняка знать, что Алеша никогда не вернется к оставленной им девушке. Он не постыдился даже сказать, что граф может быть полезен отцу Наташи. Наконец, он предложил ей все те же десять тысяч, которыми уже успел оскорбить ее отца. Наташа резко отвергла деньги — тогда князь решился на последнее средство, заявил: «...уже давно мог бы я посадить вас в смирительный дом, как отец развращаемого вами молодого человека, которого вы обирали...»

Чем это могло кончиться, трудно себе представить. Но на этих словах вошли Иван Петрович и доктор.

Здесь мы впервые видим, что Иван Петрович может потерять терпение и броситься на обидчика: «Я плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке». Казалось бы, оскорбленный князь не простит пощечины, не простит плевка в лицо. «Он хотел было броситься на меня...» — могла бы начаться примитивная драка, «...но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел». Так постыдно князь исчезает со страниц романа: о нем еще будут говорить, но сам он уже не появится перед нами. Его наглой храбрости хватило бы на одного Ивана Петровича, в победе над которым он уверен. Но старик доктор... князь не знает его. Последний штрих — пачка с деньгами. Потому он и таскает ее повсюду с собой, потому и предлагает то отцу Наташи, то ей самой, что знает: эти люди не возьмут денег, их можно только оскорбить предложением пачки, а лишаться десяти тысяч в самом деле князь вовсе не собирается. Иван Петрович в таком исступлении, что «бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил в кухне, на столе».

Оставшись вдвоем с доктором около Наташи, которая «была как в горячечном бреду», Иван Петрович уже не помнит о князе.

И вот здесь, в эти мучительные для него минуты, а потом часы он совершает поступок, которого нельзя понять. Доктор еще не договорил своих слов, еще не назвал Наташину болезнь, а Ивана Петровича уже «осенила другая мысль». Он побежал за Нелли. Ему пришло в голову, что одна Нелли может теперь спасти Наташу. Ведь он знал, что Нелли тяжело, смертельно больна, что для нее губительны волнения, а особенно воспоминания о страданиях и смерти матери. Тем не менее он прибегает домой с вопросом: «Хочешь ли спасти нас всех?»

Нелли сначала не понимает, о чем он говорит. Но Иван Петрович рассказывает — даже очень связно для человека, который только что дал князю пощечину и бросил ему вслед скалку. Коротко, но очень четко он объясняет девочке, чего от нее ждет. Нелли отвечает ему тоже кратко: «Знаю», «Понимаю», «Слышу», «Верю». Все эти слова она произносит еле слышным шепотом; ей уже невыносимо тяжело, но Иван Петрович не замечает этого. Он уверен: если старик Ихменев услышит всю историю Нелли, он простит Наташу, он сам бросится к ней на помощь. Но о девочке Иван Петрович в это время не думает, его интересует только спасение Наташи. Он просит девочку: «Расскажи им, Нелли, все так, как ты мне рассказывала. Все, все расскажи, просто и ничего не утаивая... И как расскажешь все это, то старик почувствует все это в своем сердце... Нелли! спаси Наташу! Хочешь ли ехать?

— Да, — отвечала она, тяжело переводя дух и каким-то странным взглядом, пристально и долго, посмотрев на меня: что-то похожее на укор было в этом взгляде, и я почувствовал это в моем сердце».

Сколько ни перечитываю «Униженных и оскорбленных», не могу понять, как тот Иван Петрович, какого я уже узнала, уже полюбила на страницах романа за его доброе сердце, умеющее понимать чужую боль и откликаться на нее, как он решился на этот жестокий, эгоистический поступок — заставить больную девочку растравить свою рану, привезти ее к старикам Ихменевым не потому, что там ей будет лучше, а потому, что она может помочь Наташе, растопив ожесточенное сердце ее отца. Конечно, во взгляде девочки было что-то «похожее на укор». Все то, что Иван Петрович до сих пор говорил об Алеше и его эгоизме, говорил совершенно справедливо, теперь оказывается обращенным против него самого: как же можно было не опомниться, не остановиться, не пожалеть ребенка!

Две следующие главы посвящены рассказу Нелли. Старики Ихменевы погружены в свое горе: они, конечно, уже знают, что Алеша уехал, а дочь их «оставлена, брошена и, может быть, уже оскорблена». Они думают только о ней, хотя и не говорят об этом вслух. Появление Нелли в эту минуту вовсе нежеланно для них. Николай Сергеич чувствует какую-то тайную цель Ивана Петровича, Анна Андреевна скоро «опомнилась и догадалась: она так и кинулась к Нелли». Одна девочка твердо понимает, что с ней поступают жестоко: «Нелли дрожала, крепко сжимая своей рукой мою, смотрела в землю и изредка только бросала кругом себя пугливый взгляд, как пойманный зверек». Иван Петрович видит все это: и дрожь, и пугливый взгляд, и то, что Нелли крепко сжимает его руку, — ему одному она доверилась, он теперь ее единственный друг, спаситель, и он-то поступает с ней бессердечно. Ему так нужна сейчас исповедь Нелли, что он решил воспользоваться ее любовью; ведь мы уже достаточно знаем Нелли, чтобы понять: ничем другим, ни мольбами, ни угрозами — только обращением к ее любви мог Иван Петрович добиться от нее согласия рассказать чужим людям все самое мучительное и жестокое, что хранит ее память.

Но рассказывать ей трудно, старикам приходится самим начать расспросы. Вернее сказать, спрашивает Анна Андреевна, а старик, видимо, уже чувствует свою вину перед ребенком: он «пристально поглядел на нее». Как ни странно, единственный среди взрослых слушателей Нелли, кто понимает сейчас, как жестоки эти расспросы, — Николай Сергеич, которого Нелли только недавно назвала жестоким и злым стариком. Он врывается в разговор, чтобы облегчить Нелли ее задачу, сам рассказывает за нее то, что знает, но и он все-таки больше думает сейчас о своей Наташе, поэтому не может удержаться, чтобы не сказать:

«— Я знаю, Нелли, что твою мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала...»

Вот на эти слова Нелли ответит уже с гневом, потому что Николай Сергеич для нее — прежде всего так же не прощает свою дочь, как ее собственный дедушка не прощал ее мать. И Нелли отвечает «робко, но твердо»:

«— Мамаша любила дедушку больше, чем дедушка ее любил...»

Теперь, вспомнив самое горькое: как дед «не принял матушку и... прогнал ее...», Нелли уже сама хочет рассказать все подробности, и рассказ ее становится длинным, связным. Старики по-разному реагируют на ее слова: Анна Андреевна жалеет девочку, отирает слезы платком, но не понимает, что этот разговор всего более мучителен для ребенка. Николай Сергеич, может быть, и понимает это, но у него сейчас одна забота — ему важнее всего сказать, что старик Смит за дело отверг свою дочь: раз она его оскорбила, то он имел на это право. Но Нелли не принимает этих слов Ихменева, ей жалко мать, ее она оправдывает, а дедушке не может простить, что он так и не успел увидеть свою умирающую дочь. Все, все она рассказывает подробно: о болезни матери и о том, как она посылала свою девочку к дедушке просить его прощения...

Иван Петрович видит, что Нелли «была в чрезвычайном, болезненном волнении», что на него «она как-то избегала смотреть». Но он не останавливает девочку. Рассказ Нелли становится все подробнее и подробнее, мы уже видим перед собой и ее несчастную, умирающую мать, и дедушку с его Азоркой, который «был раньше мамашин», оттого-то дедушка так его и любил. Теперь становится яснее и характер ее матери, которая, зная, что умирает, отвела свою девочку «в большую улицу» и, остановившись перед богатым домом, сказала ей: «Нелли, будь бедная, будь всю жизнь бедная, не ходи к ним, кто бы тебя ни позвал, кто бы ни пришел. И ты бы могла там быть, богатая и в хорошем платье, да я этого не хочу. Они злые и жестокие, и вот тебе мое приказание: оставайся бедная, работай и милостыню проси, а если кто придет за тобой, скажи: не хочу к вам!» Таинственный смысл этих слов станет ясен позднее, но уже теперь, слушая рассказ Нелли, мы понимаем: умирая, ее мать надеялась, что кто-то еще придет и позовет девочку, не оставит ее в нищете. Почему же мать решилась приказать Нелли не соглашаться ни на чьи уговоры, оставаться бедной и лучше просить милостыню, чем принять чью бы то ни было помощь?

Нелли крепко запомнила слова матери: мы много раз видели это за те недели, что она жила у Ивана Петровича и все время порывалась отработать тот хлеб, которым он ее кормил от чистого сердца.

В одном смысле Иван Петрович прав: рассказ Нелли — действительно то последнее средство, которым можно образумить обезумевшего от оскорбленной гордости старика Ихменева. Но какой ценой приходится добиваться, чтобы старик пожалел свою дочь!

Последние воспоминания Нелли так страшны, что они пробуждают в памяти «Бедных людей» и описание старика Покровского, бегущего за гробом сына, роняя в грязь его книги. Нелли рассказывает, как она в последний раз пришла к деду, за несколько дней перед тем прогнавшему ее, хотя она пришла сказать, что мать умирает. И вот, поняв, что мать действительно уже при смерти, девочка сама побежала к дедушке: «...всю дорогу бежала бегом и прибежала... Как он увидел меня, то вскочил со стула и смотрит, и так испугался, что совсем стал такой бледный и весь задрожал. Я схватила его за руку и только одно выговорила: «Сейчас умрет». Тут он вдруг так и заметался: схватил свою палку и побежал за мной; даже и шляпу забыл, а было холодно. Я схватила шляпу и надела ее ему, и мы вместе выбежали. Я торопила его и говорила, чтоб он нанял извозчика, потому что мамаша сейчас умрет; но у дедушки было только семь копеек всех денег. Он останавливал извозчика, торговался, но они только смеялись, и над Азоркой смеялись, а Азорка с нами бежал, и мы все дальше и дальше бежали. Дедушка устал и дышал трудно, но все торопился и бежал. Вдруг он упал, и шляпа с него соскочила. Я подняла его, надела ему опять шляпу и стала его рукой вести, и только перед самой ночью мы пришли домой... Но матушка уже лежала мертвая. Как увидел ее дедушка, всплеснул руками, задрожал и стал над ней, а сам ничего не говорит...»

Нелли не пожалела старика, как не умеют жалеть дети, когда они считают себя борцами за справедливость. Она в присутствии его мертвой дочери назвала деда жестоким и злым человеком. Сейчас, рассказывая об этом, она, конечно, обращает свои слова к старику Ихменеву, не желающему простить Наташу...

Следующая за этим сентиментальная сцена вряд ли была бы возможна у зрелого Достоевского. Старушка Ихменева тащит Нелли за руку, и на вопрос мужа: «Куда ты, Анна Андреевна?» — кричит: «К ней, к дочери, к Наташе!» Но и старик уже хватает свою шляпу, и он кричит: «Наташа, где моя Наташа! Где она! Где дочь моя!» — и в эту минуту, когда он готов бежать к дочери, она сама вбегает в комнату.

Вся следующая глава — короткая последняя глава четвертой части романа — полна поцелуев и объятий старика с дочерью. Но есть в ней слова старика Ихменева, очень важные для Достоевского. Вот что говорит старик дочери: «О! пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вместе, и пусть, пусть теперь торжествуют эти гордые и надменные, унизившие и оскорбившие нас!.. Не бойся, Наташа... Мы пойдем рука в руку, и я скажу им: это моя дорогая, это возлюбленная дочь моя, это безгрешная дочь моя, которую вы оскорбили и унизили, но которую я, я люблю и которую благословляю во веки веков!...»

Это — манифест униженных и оскорбленных, их громкий протест против унижающих и оскорбляющих, протест, под которым могли бы подписаться все униженные герои Достоевского: и Макар Девушкин, и Неточка Незванова, и чиновник Мармеладов, и дочь его Соня, и не венчанная с отцом своего ребенка мать из «Подростка», и сестра и мать Раскольникова из «Преступления и наказания», и многие другие.

Старик Ихменев поднимается в эту минуту на высочайшую нравственную высоту: он преодолел весь свой эгоизм, он не думает даже о мщении своим оскорбителям, он полон любви к дочери — и эта любовь заставляет его быть человечным до конца: он первый вспомнил о Нелли и спросил, где она. Ни Наташа, ни ее мать не вспомнили о девочке. Иван Петрович тоже. Слова старика прозвучали упреком — все бросились искать Нелли, которая «незаметно проскользнула в спальню» и «стояла в углу, за дверью, и пугливо пряталась от нас».

«— Мамаша, где мамаша? — проговорила она как в беспамятстве, — где, где моя мамаша?» У девочки начался приступ эпилепсии. Этого и можно было ждать после того невыносимо тяжелого испытания, которому подверг ее Иван Петрович из любви к Наташе, из заботы о Наташе. Любви и заботы о Нелли у него не хватило.

Четвертая, последняя часть романа кончается припадком Нелли. Но есть еще эпилог, озаглавленный «Последние воспоминания». Достоевский все время напоминает нам о состоянии, в каком Иван Петрович пишет свою книгу: он лежит в больнице, больной и обреченный; старики Ихменевы уехали в Пермь и Наташа с ними: Иван Петрович один. И вот в больнице, откуда он не надеется выйти, умирающий писатель вспоминает события, происходившие год назад, когда он был так несчастлив, но все же еще более или менее здоров. И тогда Нелли была жива...

3. Дочь князя Валковского

Из эпилога мы узнаем, что Нелли — законная дочь князя Валковского. По этому делу князь и использовал Маслобоева; вернувшись в Петербург, он потерял след обманутой им дочери Смита, и это очень испугало князя именно потому, что он-то знал: дочь Смита была его законной женой и родившийся ребенок был его законным ребенком. Все это рассказывает Ивану Петровичу Маслобоев, и он же объясняет: мать Нелли не простила князю, что он «оплевал и унизил ее». Теперь нам становится понятнее, почему мать, умирая, все еще надеялась, что князь не бросит свою дочь в нищете, что он позовет Нелли к себе «в богатый дом», и она завещала девочке не идти к тем, кто ее позовет, работать, бедствовать, но не простить.

Нелли знала все, что знала ее мать. Она знала, кто ее отец: и тогда, когда она внезапно увидела князя в комнате Ивана Петровича, и тогда, когда ее заставили рассказать свою историю старикам Ихменевым. Она выполнила завещание матери — и не выполнила его. Потому что, умирая, мать оставила ей письмо к князю и велела самой пойти в дом к отцу и отдать ему в руки это письмо. Она хотела все-таки защитить ребенка от нищеты и бедствий.

Но Нелли не пошла к князю и не отдала ему письма. Мать не могла предвидеть, какой непримиримой она воспитала свою девочку. Только на смертном одре Нелли просила Ивана Петровича после ее смерти прочесть письмо матери к князю, которое она все это время носила на груди, в большой ладанке.

Князь Валковский не виноват в смерти своей брошенной жены, и тем более в смерти ребенка. Не виноват — но и виноват. Дочь Смита погибла от чахотки, порожденной голодом и нищетой, на которые ее обрек князь, обобрав и бросив. Девочка, оставшаяся без матери, не могла не заболеть в тех нечеловеческих условиях, из которых Ивану Петровичу удалось ее вырвать слишком поздно.

Всем ходом событий Достоевский обвиняет князя в гибели двух близких ему существ: жены и дочери. Но ведь параллельно с историей матери Нелли и князя все время развивалась похожая на нее история княжеского сына Алеши и Наташи Ихменевой. Старик Ихменев так же не мог простить дочь, так же проклял ее, как Смит. В конце концов, только Нелли дорогой ценой собственного мучительного страдания удалось переубедить старика. А могла бы ведь и судьба Наташи сложиться трагически — и кто тогда был бы в этом виноват? Князь Валковский? Конечно, его подлость сыграла бы и здесь свою роль, но все-таки виноват в Наташиной трагедии милый, веселый, детски наивный Алеша. Достоевский не возвращается к нему в эпилоге: упомянув о его прощальном письме и о Катином обещании, что он будет счастлив, Достоевский не вспоминает об этих счастливых с их миллионами. Но читатель помнит о них. Помнит о том, что Алеша каялся, страдал, но ни разу не задался вопросом, чем будет теперь жить Наташа, как сложится ее судьба, если она отвергнута всем миром, опозорена, унижена. В одной из статей Достоевского есть такие строки: «Знаете ли, что весьма многие люди больны... непомерной уверенностью в своей нормальности, и тем самым заражены страшным самомнением, бессовестным самолюбованием, доходящим иной раз чуть ли не до убежденности в своей непогрешимости».

Эти слова, казалось бы, не имеют никакого отношения к роману «Униженные и оскорбленные». И в то же время они — обвинительный приговор и Алеше, и Кате. Оба они, выражаясь словами Достоевского, заражены уверенностью в своей непогрешимости. Ведь ни Алеша, ни тем более Катя не подозревают, что они-то сделали все, чтобы погубить Наташину жизнь; если она не погибла, то это вопреки их стараниям. Самый горький вывод, который мы делаем из романа «Униженные и оскорбленные»: непонимание своей вины не может оправдать человека.

Отступление последнее
РЕЧЬ О ПУШКИНЕ

Закрыв роман «Униженные и оскорбленные», невольно задумываешься: что в этом романе составило зерно, основу будущих творений писателя?

Мы видели немало сюжетных поворотов и линий, набросков характеров, которые Достоевский позднее усилит, доработает и использует в своих зрелых произведениях. Мы видели, как возник под пером писателя странный, фантастический облик города, где среди «мертвых камней» живут его герои. Позднее — в «Преступлении и наказании», в «Идиоте» Петербург Достоевского обретет новые зримые черты: канал Грибоедова и площадь Мира, как бы ни менялись их облик и названия, навсегда останутся связанными с именами героев Достоевского; следы Раскольникова живы в нашей памяти и возникают в ней снова и снова, едва мы выходим к Львиному мостику, пересекаем канал и видим огромный угрюмый дом, где Достоевский поселил старуху процентщицу. На улице Дзержинского (бывшей Гороховой) сохранился мрачный дом, описанный в романе «Идиот» как дом купца Рогожина, — и до сих пор дом этот возбуждает горький ужас: Федор Михайлович описал его точно — так и кажется, что в одном из окон мелькнет из-за задернутых занавесок бледное лицо Рогожина, убившего в этом страшном доме Настасью Филипповну и мучительно горюющего над ее трупом.

Колдовство Достоевского было бы всевластно над нашим городом, если бы над ним уже не властвовали другие чары, другая колдовская сила: светлый гений Пушкина. «Белые ночи» Достоевского погружают нас в печаль, но белые ночи радуют нас, потому что мы знаем о них другие строки:

И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла.

И еще, и еще строки:

И не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса...

Может быть, рисуя свой страшный город, Достоевский понимал, что его Петербург не останется в памяти людей только страшным, только мучительным, потому что всегда будет жив и Петербург пушкинский, грозящий стихийными бедствиями, подчиняющийся только воле своего великого создателя «на звонко скачущем коне», и все-таки радостный, светлый город, где «девичьи лица ярче роз», где радует «Невы державное теченье»; город, облик которого вселяет гордость, потому что он — «Петра творенье».

Для Достоевского имя Пушкина заключало в себе многое. Он не только любил Пушкина, преклонялся перед ним, много раз и публично, и в обществе друзей читал его стихи: «Пророк», монолог Пимена из «Бориса Годунова» — можно даже сказать, что именно Достоевский воскресил славу Пушкина в 1880 году на торжествах в честь открытия памятника великому поэту в Москве.

Празднество продолжалось три дня. В первый день выступали ученые, историки, а вечером состоялся литературный концерт, в котором принял участие и Достоевский.

На второй день с речью о Пушкине выступал Тургенев, на третий день — Достоевский. Впечатление от речи его было огромное. Современник свидетельствует: «Хотя он читал по писаному, но это было не чтение, а живая речь, прямо, искренно выходящая из души. Все стали слушать так, как будто до тех пор никто и ничего не говорил о Пушкине».

Чтобы понять, почему речь Достоевского произвела такое сильное впечатление, нужно вспомнить, каково в ту пору было отношение к Пушкину. Сейчас, когда мы каждый год празднуем день рождения поэта как всенародный праздник поэзии, каждый год отмечаем горестную дату его гибели, когда Пушкин для миллионов людей — самый близкий и любимый поэт, нам трудно представить себе, что сто лет назад большинству читателей он казался устаревшим, его объявляли подражателем Байрона, значение его для русской и мировой поэзии было не понято и не оценено многими.

В конце 1877 года умер Некрасов. Достоевский был на похоронах и произнес там речь. Когда он сказал, что Некрасов «в ряду поэтов должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым», то голос из толпы крикнул: «Выше, выше!» — и несколько голосов подхватили этот выкрик. Для молодежи семидесятых годов значение Пушкина как величайшего русского поэта было непонятно.

Вот почему речь Достоевского о Пушкине оказалась как бы началом новой жизни поэта, нового понимания его творчества и его значения — понимание это дожило до нас и будет жить всегда. Но начал его Достоевский, и мы помним это с благодарностью и гордостью.

Что же сказал Достоевский? Конечно, пересказать всю его речь и невозможно, и ненужно: ее можно прочесть. Главные же его мысли таковы: Пушкин пришел в русскую литературу в то самое время, когда наша страна начала осознавать свое мировое значение после петровских реформ, когда формировалось национальное сознание русского народа. Конечно, в юности Пушкин подражал европейским поэтам, но в то же время уже в ранних его произведениях «выразилась чрезвычайная самостоятельность его гения». Очень подробно и внимательно Достоевский рассматривает характер Алеко из «Цыган», потому что видит в нем «того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского скитальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем». Совершенно справедливо Достоевский считает, что тот же тип открывается в «Евгении Онегине», «поэме уже не фантастической, но осязательно реальной, в которой воплощена настоящая русская жизнь с такою творческою силой и с такою законченностью, какой и не бывало до Пушкина, да и после него, пожалуй».

В «Евгении Онегине» Достоевский считает главной героиней Татьяну, а не Онегина, которого он называет «мировым страдальцем», в котором видит те же поиски идеала, что были уже в Алеко, и считает Онегина не способным понять высокий душевный мир Татьяны. О ней же Достоевский говорит: «Это положительный тип... апофеоз русской женщины... такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе...»

Татьяна, по мнению Достоевского, не могла оставить своего мужа и пойти за Онегиным, потому что человек не может строить свое счастье на несчастье другого. Красота ее души основана на том, что у нее «все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши... Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею». А у Онегина ничего этого нет.

Говоря об «Онегине», Достоевский утверждает, что в этой книге «Пушкин явился великим народным писателем, как до него никогда и никто». «Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, — стало быть и надежда, великая надежда за русского человека».

Очень важную мысль высказывает Достоевский о народности Пушкина: «...никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после него, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим как Пушкин». Много есть писателей, пишущих о народе, — говорит Достоевский, — но почти все они «это лишь «господа», о народе пишущие». «В Пушкине же есть именно что-то сроднившееся с народом взаправду». Достоевский доказывает эту мысль примерами из творчества Пушкина, и можно только удивляться, как тонко и глубоко он знал Пушкина.

Пушкин — начало всех начал в русской литературе, и об этом тоже говорит Достоевский: «не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов». И еще одну особенность Пушкина отметил в своей речи Достоевский: Пушкин не только величайший русский народный поэт, но он умеет перевоплощаться в героев любой национальности и любого века: его Дон-Жуан — испанец, Скупой Рыцарь — типичный человек средневековья, герой «Подражаний Корану» — мусульманин...

Любимая мечта Достоевского была о всеобщем, всемирном счастье. И он надеялся, что русский народ положит основу счастью всех народов на земле. Поэтому так важно для него, что Пушкин «обладал такой способностью всемирной отзывчивости. И эту-то... главнейшую способность нашей национальности он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт».

Речь о Пушкине принесла Достоевскому огромную славу, он достиг небывалого влияния на мысли и чувства своих сограждан, восторженного их признания. Эта речь, в сущности, оказалась и его завещанием. Меньше чем через год после пушкинских торжеств Достоевский умер — тем дороже для нас, что он успел сказать свое последнее слово, и слово это сыграло великую роль в нашем понимании гордости всех русских людей — Александра Сергеевича Пушкина.

<<< В начало
ПРЕДИСЛОВИЕ К ДОСТОЕВСКОМУ