| Главная |
| |
|
Фотография из издания
Фома Опискин. Сорные травы. СПб., 1914 |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
| |
АРКАДИЙ ТИМОФЕЕВИЧ АВЕРЧЕНКО
(1880 – 1925)
СОРНЫЕ ТРАВЫ[ 1] |
| |
|
| |
Часть II
БУРЬЯН
СТРАШНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
В КАБАКЕ ДЯДИ СТАМАТИ[ 2] |
| |
У наших ног синело прекрасное тихое море. Мы легли на песок животами кверху и повели длинный ленивый разговор.
Следователь сказал мне:
– Я недурно изучил за два года этих чудесных южан. Их можно любить, но уважать их невозможно.
– Почему?
– Потому что у этих людей нет середины. Попробуйте расспросить у кого-нибудь из них: далеко ли до такого-то места? Одному из них расстояние в десять верст кажется
очень коротким... И он, размахивая руками, закричит: "Что вы!! Помилуйте!! Два шага... Десять-двенадцать минут ходьбы – и вы там! Близехонько... Если бы нам влезть
на эту крышу – я показал бы вам отсюда это место!" Спросите другого южанина, более ленивого, менее подвижного: "О-о, заорет он (они тихо никогда не говорят). Вы туда
хотите идти? Пешком? Да я вам скажу: в два дня не дойдете! Автомобиль если – другое дело... В несколько часов доедете. А пешком? Сумасшествие..." Спросите у южанина
мнение о его соседе... Если сосед ему мало-мальски симпатичен – он всплеснет руками и закричит: "Кто? Ованес Туташвили? Да это ж святой человек!! Ведь это ж
гениальная личность! Он еще не министр... да, спрошу я вас, почему? Да потому, что он сам не хочет! Это ж человек, с которого нужно напечатать портреты и повесить
себе на удовольствие везде, где можно! Ованес!! Его на руках нужно носить днем и ночью, этого Ованеса". Но если Ованес поспорит со своим поклонником из-за подшибленной
ноги курицы или взятой без спроса лодки – послушайте, что вам скажут об Ованесе... "Ованес? Вы уверены, что он именно так называется? Идиёт он называется – вот как!
Это ж форменный каторжник, босявка! Все добрые люди трясутся от страха, когда это чудовище показывается на улицу. Ведь ему застрелить человека – все равно что стакан
вина из-под таракана выпить, накажи меня Бог! Чтоб я так жил!"
– Неужели все такие? – спросил я.
– Все. Раз южная кровь – значит, такой. Возьми ты их купцов... Спроси в любой лавчонке: "Сколько стоит десяток лимонов?" – "Шестьдесят копеек!" Не разговаривая,
вынимай кошелек и плати тридцать. Он ничего не возразит и даже не будет удивлен... Он, в сущности, и сам хотел сказать: "Тридцать", да уж как-то оно само сказалось –
шестьдесят.
Вдохнув жадной грудью пахучий воздух, следователь мягко улыбнулся и неожиданно закончил:
– А в общем – они чудесный народ!..
* * *
...Послышался топот нескольких тяжелых ног. Мы обернули лица и увидели двух горожан, которые сломя голову мчались на нас, перепрыгивая с камня на камень и яростно
размахивая загорелыми руками.
Когда они подбежали к нам и обессиленные, со стоном ужаса повалились на песок, следователь оглядел их и спокойно спросил:
– Здорово, Тулумбасов! Здорово, Кандараки! Что случилось? Не искусали ли вас бешеные собаки?
Тулумбасов зарыл руки в песок и застонал.
– О, г. следователь!! Если бы нас искусали бешеные собаки – мы бы даже не поморщились... Страшное преступление!
Кандараки посмотрел на нас широко раскрытыми глазами, в которых застыл нечеловеческий ужас, и пролепетал:
– Что же это будет, если звери уже вырвались на волю и режут людей, как цыплят?.. Почему бы им не зарезать и меня? И мою жену Марину? И маленького Христу?
– Кто там зарезал? Кого?
– Мы ж говорим – матросы! Два громадных буйвола матроса!! У этих чертей ни жалости, ни милосердия!
– Кого зарезали?
– Весь кабак дяди Стамати они зарезали! Массу людей они зарезали! Двух человек!! Мы сами видели.
Следователь встал и отряхнул песок с платья.
– Стойте! Пусть говорит Тулумбасов. Говорите толком...
– Чего там говорить толком! Нельзя говорить толком! Зарезали, ограбили и убежали. Все ограбили – весь-весь кабак унесли!
– В чем... унесли?
– В узле. Большой такой. Пудов десять!
– Постойте... Кто же это первый заметил?
– Я первый,– сказал Тулумбасов.
– Первый я, – сказал Кандараки.
– А кто первый из вас двух? – терпеливо спросил следователь.
– Я первее.
– Первее – я.
– А из двух – кто первый?
– Из двух? Он, – с некоторым сожалением указал Кандараки на Тулумбасова.
– Что же вы увидели и каким образом?
– Вот каким. Иду я к Стамати насчет водки из выжимок условиться – он у меня всегда покупает... Вдруг, смотрю, окно кабака раскрывается и оттуда выпрыгивают два
матроса с ножами и огромными узлами в руках. Выскочили и убежали. "Э, – думаю, – дело нечистое"... Да подхожу к окну, да как загляну – и свету, матушки мои, не
взвидел. Лежат двое: Стамати и еще один на полу с перерезанными горлами, кругом кровь и все перевернуто вверх ногами... Вижу – Кандараки идет – я и ему показал.
Посмотрели, да бежать – прямо к вам!
– Какие из себя матросы и куда они побежали?
– Они высокие, черные, широкоплечие... Глаза горят, как у волков. А направились они прямо по дороге на Феодосию... Боже ж мой... что будет, что только будет?..
– Надо осмотреть кабак прежде всего, – сказал следователь.
– Нужно догнать прежде всего убийц, – горячо возразил я, – пока они не убежали... А кабак всегда можно осмотреть.
– Ну что ж... убийц – так убийц, – лениво согласился следователь. – Достаньте нам у Марасьянца двух лошадей – мы с приятелем поедем.
– А войско? – закричал Кандараки.
– Какое войско?
– Как – какое?.. Что же вы думаете – вам удастся вдвоем справиться с этими двумя зверями, с этими бешеными тиграми? Нужен десяток солдат с ружьями.
– Ничего, – сказал следователь. – Справимся и так.
– Что это за люди! – восхищенно зааплодировал Кандараки. – Это ж форменные герои!
– Это ж какие-то мученики идеи! – согласился восторженный Тулумбасов. – Какие-то Жанны д'Арк! Ну, Бог вам на помощь! Живыми не сдавайтесь! А вот и двор Марасьянца!
– Далеко матросы могли убежать? – спросил я.
– Недалеко. Верст десять.
– Или двадцать, – подтвердил Тулумбасов.
– А пожалуй, и двадцать.
– Эй, Марасьянц! Пару лошадей!
* * *
Мы скакали, понукая резвых лошаденок ударами хлыста, уже минут десять.
– Как ты думаешь, – спросил я, – удастся нам нагнать их?
Следователь засмеялся.
– О, будь покоен... Удастся. Эй, мальчик! Стой! Ого-го? Стой, паршивец! А то натреплю тебе уши!!
Слова эти относились к худому мальчишке лет пятнадцати в белой грязной матроске и растерзанных скороходах. Он тихонько брел по краю пыльной дороги, под тенью
придорожных деревьев, с маленьким белым узелочком в руках.
– Эй! Остановись, подлый мальчишка.
Мальчик увидел нас, побледнел, опустился на кучу щебня и горько заплакал.
– Кто это? – удивленно спросил я.
– Это? Убийца Стамати и его клиента.
– А где же другой?
– Другого и не было.
– Но они говорили о двух -- широкоплечих, черных...
– Мало что! Послушай-ка, малец... Покажи, что у тебя в узелочке?
Мальчишка снова горько зарыдал и трясущимися руками развязал узелок. В нем мы увидели кисет с табаком, перочинный ножик, кусок жареной камбалы и пару сухих, как
камень, пряников, которыми обыкновенно заедали вино в кабаке Стамати.
После недолгих расспросов злосчастный мальчишка признался во всем. Они со своим дядькой зашли в кабак Дяди Стамати, и немедленно же дядька с хозяином стали
пьянствовать, потом танцевали, потом упали на пол и заснул и среди разбитых бутылок. Ему надоело смотреть на спящих, и он решил уйти домой, в соседнее село. А так как
хозяин, приступив к попойке, предусмотрительно запер дверь и спрятал ключ, то мальчугану ничего не оставалось, как выпрыгнуть в окно.
– А кисет, ножик и рыбу украл? – спросил следователь.
– Я не буду больше, дяденька... Он бы все равно ножик потерял, а на табак у меня своих денег нет. Пустите меня, пожалуйста... Меня мама ждет...
Он снова зарыдал, размазывая по лицу грязь и слезы.
– Ну, ступай, каналья. Да только в другой раз через окна не прыгай – не смущай народ зря...
* * *
Мы возвращались обратно.
– Послушай, – спросил я, нерешительно и смущенно. – Каким образом ты догадался, что этот мальчишка – тот самый?
Он засмеялся.
– Очень просто! Секрет немудрый: когда южанин что-нибудь рассказывает – нужно все данные делить пополам... Он говорит – два матроса – значит, один. Черный, как
жук, значит – шатен. Широкоплечий, здоровый – понимай: мальчишка. Такая система объяснит тебе все: и его "громадный узел", и "ножи", и "десять верст", сейчас же
превращенные в двадцать (хотя мальчишка пойман только на пятой версте)...
У околицы нас дожидались Тулумбасов и Кандараки, вооруженные ружьем и целым ворохом веревок.
– Не догнали? – тревожно спросили они.
– Да попробуйте догоните их, – серьезно сказал следователь. – Попробуйте – когда их не двое, а двенадцать человек, двенадцать свирепых здоровяков, вооруженных до
зубов, да при них целый обоз с награбленными вещами, да кроме того маленькая пушка и ручные бомбы.
– Видите, дядя Тулумбасов! – торжествующе воскликнул Кандараки. – Я вам говорил, что их больше, чем два!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . |
| |
ИЗУМИТЕЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ
(Из жизни художников)[ 3] |
| |
Художник Семиглазов решил выставить на весенней выставке "Союза молодежи" две картины:
1) Автопортрет.
2) Nu[4] – портрет жены художника.
Обе картины, совсем законченные, стояли на мольбертах в его мастерской, радуя взоры молодого художника и его подруги жизни.
Изредка художник обвивал любящей рукой талию жены и, подняв гордую голову, надменно говорил:
– О, конечно, критика не признает их! Конечно, эти тупоголовые кретины разнесут их в пух и прах! Но что мне до того! Искусство выше всего, и я всегда буду писать так,
как чувствую и понимаю. Ага! как сейчас, вижу я их. "Почему, – будут гоготать они бессмысленным смехом, – почему у этой женщины живот синий, а груди такие большие,
что она не может, вероятно, двигать руками? Почему на автопортрете один глаз выше, другой ниже? Почему все лицо написано красным с черными пятнами"... О, как я хорошо
знаю эту тупую, напыщенную человеческую пыль, это стадо тупых двуутробок, этот караван идиотов в оазисе искусства!
– Успокойся, – ласково говорила любящая жена, гладя его разгоряченный лоб. – Ты мой прекрасный гений, а они форменные
двуутробки![5]
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В дверь мастерской постучались.
– Ну? – спросил художник. – Входите.
Вошел маленький болезненный старикашка. Голова его качалась из стороны в сторону, ноги дрожали от старости, подгибались и цеплялись одна за другую... Дряхлые руки
мяли красный фуляровый платок. Только глаза юрко и проворно прыгали по углам, как мыши, учуявшие ловушку.
– А-а! – проскрипел он. – Художник! Люблю художников... Живопись – моя страсть. Вот так хожу я, старый дурак, из одной мастерской в другую, из одной мансарды в другую
и ищу, облезлый я, глупый крот, гениальных людей. Ах, дети мои, какая хорошая вещь – гениальность.
Жена художника радостно вспыхнула.
– В таком случае, – воскликнула она, – что вы скажете об этих картинах моего мужа?
– Ara, – оживился старик. – Где же они?
– Вот эти.
Он остановился перед картинами и замер. Стоял пять минут... десять...
Супруги, затаив дыхание, стояли сзади.
Медленно повернул старик голову, заскрипев при этом одеревеневшей шеей.
Медленно, шепотом спросил:
– Это... что же... такое?
– Это? – сказал художник. – Я и моя жена. Эта вот мужская голова – я, а эта обнаженная женщина – моя жена.
Старик изумленно замотал головой и вдруг крикнул:
– Нет! Это не вы.
– Нет, я.
– Уверяю вас – это не вы!
Художник нахмурился.
– Тем не менее – это я.
– Вы думаете, что вы такой?
– Да.
– Смотрите: почему на картине ваше прекрасное молодое лицо покрыто зловещими черными пятнами на красном фоне? Почему один глаз у вас затек, а руки сведены и растут,
одна из лопатки, а другая из шеи... Почему рот кривой?
– Потому что я такой...
– А вы... сударыня... Вы такие? Я не поверю, чтобы ваше тело было похоже на это.
– Разденься! – бешено крикнул художник. – Докажи этому слепому слизняку!
И, не задумываясь, разделась любящая жена, и обнажила себя всю. Стояла молодая, прекрасная, сверкая юным белым телом и стройной, едва расцветшей грудью.
– И она, по-вашему, похожа, – прищурился старичок. – У нее синий кривой живот? Красные толстые ноги без икр, зловещие рубцы на шее, переломанные руки и громадные
почерневшие груди с сосками величиною в апельсин.
– Да! – торжественно сказал художник. – Она такая.
– Да! – крикнула любящая жена. – Я такая.
Старичок неожиданно упал на колени.
– Ты! – воскликнул он, простирая руки к потолку. – Ты, которому я всегда верил и который обладает силой творить чудеса! Сделай же так, чтобы эта молодая чета имела
полное сходство с этими портретами. Сделай их подобными порожденным творчеством этого гениального художника.
Жена взглянула на мужа и вдруг пронзительно закричала: на нее в ужасе глядело искаженное лицо мужа, красное, с черными пятнами, с затекшим глазом и сведенными в
страшную гримасу губами... Руки несчастного покривились, как у калеки, и на груди вырос горб, точь-в-точь такой, как художник по легкомыслию изобразил на портрете.
– Что с тобой? – вскричал бешено муж. – О, боже! Что сделала ты с собой?!
С непередаваемым чувством отвращения смотрел единственный незатекший глаз художника на жену...
Перед ним стояла уродливая, страшная багровая баба с громадными черными грудями и толстыми красными ногами. Синий живот вздулся, и чудовищные соски на прекрасной
прежде, почти девственной груди распухли и пожелтели. Это была чума, проказа, волчанка, ревматизм и тысяча других самых отвратительных болезней, сразу накинувшихся на
прекрасное прежде тело. И... удивительная вещь: теперь ужасное лицо мужа и отвратительное тело жены – как две капли воды были похожи на портреты...
– Ну, я пойду, – сказал равнодушно старичок, пряча в карман свой громадный платок. – Пора, знаете, как говорится: посидел – пора и честь знать...
– Милосердный боже! – вскричал художник, падая на колени в порыве ужаса и отчаяния. – Что вы с нами сделали?
– Я? – удивился старик. – Я? Подите вы! Это разве я? Это вы сами с собой сделали. Разве вы теперь не похожи? Как две капли воды. Прощайте, мои пикантные красавцы.
Он прищелкнул пальцами и умчался с быстротой, не свойственной его возрасту.
Супруги остались одни. Художник стер слезу с единственного глаза и обвил синий стан супруги искалеченной рукой.
– Бедная моя... Погибли мы теперь.
– Не смей ко мне прикасаться! – крикнула жена. – У тебя глаз вытек и на лице черные пятна.
– Сама ты хороша! – злобно сказал художник. – На двухнедельный труп похожа...
– Ага... Так? – крикнула жена.
Она бросилась, как бешеная тигрица, на свой портрет и во мгновение изорвала его в клочки. И совершилось второе чудо: снова стала она молода и прекрасна. Снова тело
ее засверкало белизной.
И, увидев это, с визгом бросился художник Семиглазов на свой "автопортрет". И, растерзав его, сделался он через минуту так же молод и здоров, как и прежде.
От картин же остались жалкие обрывки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Недавно я был на выставке "Союза молодежи".
Устроитель выставки сказал мне:
– Да, штуки тут все любопытные. Прекрасная живопись. Но нет гвоздя, на который мы так надеялись. Можете представить – наша слава, наша гордость – художник Семиглазов в
припадке непонятного умоисступления изорвал свои лучшие полотна, которые могли быть гвоздем выставки: Nu – портрет своей жены и свой автопортрет. |
| |
|
| |
Однажды в вагоне второго класса пассажирского поезда толстый добродушный пассажир вынул сигару и закурил.
Глаза у него были маленькие, хитрые, улыбка мягкая, чрезвычайно добрая, а манеры грубоватые с оттенком фамильярного дружелюбия.
Против него сидели три пассажира, сбоку еще два – и все пятеро посмотрели на него с ненавистью, угрожающе, как только он выпустил изо рта первый залп тяжелого дыма.
– Это вагон для некурящих, – сдержанно заметил рыжий человек.
Толстяк затянулся второй раз и зажмурил глаза от удовольствия.
– Слушайте! Здесь нельзя курить: это вагон для некурящих!
– Ну-у?
– Да вот вам и – ну! Потрудитесь или бросить сигару, или выйти на площадку.
– Да нет... Я уж лучше тут докурю.
– Как – тут? Почему – тут? Ясно вам говорят, что здесь нельзя курить!
– Кто говорит?
– Я говорю. И мои соседи... И все...
– Да почему?
– Мы дыму не переносим!
Курильщик выразил на своем лице изумление, смешанное с иронией.
– Что... Не любите? Дыму испугались? Как же вы на войну пойдете, если дыму боитесь? Эх, публика! Вот оттого-то вас японцы...
Он сделал длительный перерыв, сладко затянувшись сигарой.
– ...И побили... что мы дыму боимся.
– Причем тут японцы? Ясно здесь написано на табличке: "Просят не курить!"
Лицо толстяка выразило искреннюю печаль и огорчение.
– Боже мой! Как в этой фразе, в этих словах выразился весь русский человек – раб по призванию. Весь пресловутый русский дух сидит в этой фразе! Для него "написано",
значит – свято. Печатное слово для него жупел, страшилище, и он перед ним распластывается, как дикарь перед строгим божеством.
– Сами вы дикарь!
– Нет, милостивые государи, не дикарь я. Не дикарь я, потому что...
Он затянулся.
– ...Потому что я рассуждаю и этим являю собою высший интеллект.
– Хороший интеллигент! Интеллигент, а поступает, как нахал.
– Извините меня, сударыня, но вы смешали два разных понятия: интеллигент и интеллект. Это именно и подтверждает мою мысль: дикарь – тот, кто слепо преклоняется перед
печатными словами, не зная их подлинного смысла.
Рыжий пассажир, ошеломленный этими словами, потряс головой, подумал немного и сказал:
– Куренье вредно для здоровья.
– Вот оно, вот, – страдальчески поморщился курильщик. – Вот с помощью этих понятий вы и воспитываете будущее поколение, хилое, слабое, не обкуренное дымом и не
закаленное суровой жизнью!..
– Категорически умоляю вас: бросьте курить! Как не стыдно, право.
– Да чего там просить его, – поднял от газеты голову чиновник. – Заставить надо.
– Что ж... пожалуйста... Заставьте! Конечно, сила на вашей стороне: вас много, а я один. Но не позор ли для нашего века, когда люди не пускают, как оружие, моральную
силу убеждения, а пользуются для этого силой физической, кулаком... Чем же после этого будем мы отличаться от наших предков, бродивших с каменными топорами и стукавших
ими по голове каждого встречного?
Человек, но виду артельщик, отозвался из угла:
– Склизкий.
Толстяк сделал вкусную, глубокую затяжку и, как Везувий, выбросил целый столб дыма.
– Чего-с? – спросил он равнодушно.
– Склизкий ты, говорю. Между пальцев проворишь.
– Я вас не понимаю, – недоуменно улыбнулся толстяк.
– Вот когда жандарма со станции позовем, тогда поймете.
– Тогда я пойму одно: русскому человеку свобода не нужна, конституция не для него! Посадите ему на шею жандарма, и он будет счастлив, как светская красавица, шея
которой украшена драгоценным бриллиантовым...
Снова он затянулся.
– ...колье! Да-с, колье. Настаиваю на этом уподоблении.
– Кондуктор! Кондуктор!!
Толстяк благожелательно усмехнулся и, вынув изо рта сигару, принялся вопить вместе с другими:
– Конду-у-уктор!
Когда явился кондуктор, курильщик снова взял сигару в рот и пожаловался:
– Кондуктор! Почему эти пассажиры запрещают мне курить?
– Здесь нельзя, господин. Видите вон, написано.
– Кто же это написал?
– Да кто ж мог... Дорога.
– А если мне все-таки хочется курить?
– Тогда пожалуйте на площадку.
– Люди! – засмеялся толстый пассажир. – Как вы смешны и беспомощны! Как вы заблудились между трех сосен!! Вы, представитель дороги, приглашаете меня на площадку, а на
этой же стене красуется другая надпись: "Во время хода поезда – просят на площадке не стоять". Как же это совместить? Как можно совместить два совершенно
противоположных постановления?!
Кондуктор вздохнул и с беспросветным отчаянием во взоре почесал затылок.
– Как же быть? – пролепетал он.
– Да ничего, милый. Вот докурю сигару и брошу ее.
– Нет-с, – крикнул злобно чиновник, комкая газету, – мы этого не позволим! Раз вагон для некурящих – он не имеет права курить! Пусть идет на площадку.
– Я не имею права курить, по-вашему... Хорошо-с. Но я же не имею права и выходить на площадку! Одно взаимно исключает другое. Поэтому я имею право выбирать любое.
Он стряхнул пепел с кончика сигары и взял ее в рот, ласково улыбаясь:
– Выбираю.
– Кондуктор!! – взревел чиновник. – Ведь это незаконно!! Неужели вы не можете прекратить это безобразие?!
Кондуктору очень хотелось прекратить это безобразие. Он стремился к этому всеми силами, что было заметно по напряженности выражения лица и решимости, сверкнувшей в
глазах; он имел твердое намерение урегулировать сложный вопрос одним ударом, как развязан был в свое время гордиев узел.
Сделал он это так: коснулся кончиком сапога скамьи, приподнялся и одним движением руки перевернул табличку с надписью: "Просят не курить".
И табличка, перевернувшись, выказала другую свою сторону с надписью: "Вагон для курящих".
Пассажиры выругались, а толстяк покачал головой и окутал себя таким облаком дыма, что исчез совершенно.
И, невидимый, сказал из облака добродушным тоном:
– Всякий закон оборотную сторону имеет. |
| |
НА "ФРАНЦУЗСКОЙ ВЫСТАВКЕ ЗА
СТО ЛЕТ"[ 7] |
| |
– Посмотрим, посмотрим... Признаться, не верю я этим французам.
– Почему?
– Так как-то... Кричат: "Искусство, искусство!" А что такое искусство, почему искусство? – никто не знает.
– Я вас немного не понимаю – что вы хотите сказать словами: "Почему искусство"?
– Да так: я вот вас спрашиваю – почему искусство?
– То есть как – почему?
– Да так! Вот небось и вы даже не ответите, а то французские какие-то живописцы. Наверное, все больше из декадентов.
– Почему же уж так сразу и декаденты? Ведь декаденты недавно появились, а эта выставка за сто лет.
– Ну, половина, значит, декадентов. Вы думаете, что! Им же все равно.
– Давайте лучше рассматривать картины.
– Ну, давайте. Вы рассматривайте ту, желтую, а я эту.
– Что ж тут особенного рассматривать – вот я уже и рассмотрел.
– Нельзя же так скоро. Вы еще посмотрите на нее.
– Да куда ж еще смотреть?! Все видно как на ладони: стол, на столе яблоки, апельсины, какая-то овощь. Интересно, как она называется?
– А какой номер?
– Сто двадцать седьмой.
– Сейчас... Гм! Что за черт! В каталоге эта картина называется "Лесная тишина". Как это вам понравится?! У этих людей все с вывертом... Он не может прямо и ясно
написать: "Стол с яблоками" или "Плоды". Нет, ему, видите ли, нужно что-нибудь этакое почуднее придумать! Лесная тишина! Где она тут? А потом возьмет он, нарисует
лесную тишину и подпишет: "Стол с апельсином". А я вам скажу прямо: такому молодцу не на выставке место, а в сумасшедшем доме!
– Ну, может быть, это ошибка. Мало ли что бывает: типографщик напился пьяный и допустил ошибку.
– Допустим. Пойдем дальше. А это что за картина? Ну... голая женщина, – это еще ничего. Искусство там, натура, как вообще... Какая-нибудь
этакая Далила или Семирамида[8]. Какой номер? Двести восемнадцать? Посмотрим. Вот тебе! Я же говорю, что у этих людей вместо головы коробка от шляпы!
И это называется "новым искусством"! Новыми путями! Может, скажете – опять типографская ошибка? Нарисована голая женщина, а в каталоге ее называют: "Вид с обрыва"!
Нет-с, это не типографская ошибка, а тенденция! Как бы почудней, как бы позабористее на голову стать. Эх вы! Просвещенные мореплаватели!
– Это не англичане, а французы.
– Я и говорю. И я уверен, что вся выставка в стиле "О, закрой свои голубые ноги".[9] Это что? Четыреста одиннадцатый?
Лошадки на лугу пасутся. Как оно там? Ну конечно! Они это называют "Заседание педагогического совета"!
– А знаете – это мне нравится. Тут есть какая-то сатира... Гм! Ненормальная постановка дела высшего образования в России. Проект
Кассо...[10]
– Нет! Нет! Вы посмотрите! Тут нормальному человеку нужно с ума сойти! Я бы за это новое искусство в Сибирь ссылал! Вы видите? Нарисован здоровенный мужчинище с
бородой, а под этим номером творец сего увража[11] в каталоге пишет: "Моя мать"... Его мать! Да я б его... Нет, не могу
больше! Я им сейчас покажу, как публику обманывать. Ты, милый мой, хоть и декадент, а тюрьма для декадентов и для недекадентов одинаковая! Эй, кто тут! Вы капельдинер?
Билеты отбираете? За что? Может, и у вас новое течение? Посмотрите вашими бесстыдными глазами – кто это может допустить?! Это какой номер? Девяносто пятый? Мужчина
с бородой? А в каталоге что? Девяносто пятый – "Моя мать"? Мать с бородой? Юлия Пастрана[12]? Или зарвавшаяся наглость
изломанных идиотов, которым все прощается? Я вас спрашиваю! Что вы мне на это скажете?
– Что я скажу? Позвольте ваш каталог... Вы сейчас откуда?
– Мы, миленький мой, сейчас из такого места, которое не вам чета! Там художники хранят святые старые традиции! Одним словом – с академической выставки, которая...
– Вы бы, господин, если так экономите, то уж не кричали бы, ведь у вас каталог-то не нашей, а чужой выставки. |
| |
|
| |
История о том, как Мендель Кантарович покупал у Абрама Гендельмана золотые часы для подарка своему сыну Мосе, наделала в свое время очень много шуму. Все местечко
Мардоховка волновалось целых две недели и волновалось бы еще месяц, если бы урядник не заявил, что это действует ему на нервы.
Тогда перестали волноваться.
Все местечко Мардоховка чувствовало, что и Гендельман, и Кантарович – каждый по-своему прав, что у того и другого были веские основания относиться скептически к
людской честности, и тем не менее эти два еврея завели остальных в такой тупик, из которого никак нельзя было выбраться.
– Они не правы?! – кричал, тряся седой бородой, рыбник Блюмберг. – Так я вам скажу: да, они правы. В сущности. Их не обманывали? Их не надували за их жизнь? Сколько
пожелаете! Ну, и они перестали верить.
– Что такое двадцатый век? – обиженно возражал Яша Мельник. – Они говорят, двадцатый век – жульничество! Какое там жульничество? Просто два еврея сума сошли.
– Они разочаровались людьми – нужно вам сказать. Они... как это говорится?.. О! вот как: скептики. Вот они что.
– Скептики? А по-моему, это гениальные люди!
– Шарлатаны!
Дело заключалось в следующем.
Между Кантаровичем и Гендельманом давно уже шли переговоры о покупке золотых часов. У Гендельмана были золотые часы стоимостью двести рублей. Кантарович сначала
предлагал за них полтораста рублей, потом сто семьдесят, сто девяносто пять, двести без рубля и, наконец, махнув рукой, сказал:
– Вы, Гендельман, упрямый, как осел. Ну, так получайте эти двести рублей.
– Где же они? – осведомился Гендельман, вертя в руках свои прекрасные золотые часы.
– Деньги? Вот смотрите. Я их вынимаю. Двести настоящих рублей.
– Так что же вы их держите в руках? Дайте я их пересчитаю.
– Хорошо, но вы же дайте мне часы.
– Что значит – часы? Что, вы их разве не видите в моих руках?
– Ну да. Так я хочу лучше их видеть в моих руках.
– Не могу же я вам отдать часы, когда еще не имею денег?
– А спрашивается, за что же я буду платить деньги, когда часов не имею?
– Кантарович! Вы мне не доверяете?!
– А что такое доверие? Если бы знали, сколько раз меня уже обманывали: и евреи, и русские, и французы разные. Я теперь уже разверился в человеческих поступках.
– Кантарович!!! Вы мне не доверяете?!
– Не кричите. Зачем делать скандал? Ну, впрочем, ведь и вы мне не доверяете?
– Я доверяю, но только – двестирублевые часы, а?! Вы подумайте!
– Что мне думать? Мало я думал! Ну, давайте таковы покладите на стол часы, а я деньги. Потом вы хватайте деньги, а я часы.
– Гм... Вы предлагаете так? Кантарович! Вы думаете, меня и немцы не обманывали? И немцы, и... татары всякие. Малороссы. Ой, Кантарович, Кантарович... Я теперь уже
ничему не верю.
– Что же вы думаете: что я схвачу и часы, и деньги и убежу?
– Боже меня сохрани! Я ничего не думаю. Но вы знаете, если я потеряю часы и не получу денег – это будет самый печальный факт.
– Ну, хорошо... смотрите в окно: водовоз Никита привез воду. Это очень честный человек. Дайте ему ваши часы, а я деньги. Пусть он нам раздаст потом наоборот.
– Гм!.. Это ваша рекомендация... А не хотите ли моей рекомендации: пойдем к лавочнику Агафонову и он нам сделает то же самое.
– Смотрите-ка! Вы не доверяете водовозу Никите? Так знайте: я торжественно не доверяю лавочнику Агафонову!!
– Так Бог с вами, если вы такой – разойдемся!
– Лучше разойдемся. Только мне очень жаль, что я не получаю этих часов.
– А вы думаете, мне было не нужно этих двухсот рублей? О, еще как!
– Так мы сделаем вот что, – сказал Кантарович, почесывая затылок. – Пойдем к господину уряднику и попросим его посредничества. Он лицо официальное!
– Ну, это еще так-сяк.
Гендельман и Кантарович оделись и пошли к уряднику. Шли, задумчивые.
– Стойте! – крикнул вдруг Кантарович. – Мы идем к уряднику. Но ведь урядник – тоже человек!
– Еще какой! Мы дадим ему часы, деньги, а он спрячет их в карман и скажет: пошли вон, к чертям.
Оба приостановились и погрузились в раздумье.
По улице шли двое: Яша Мельник и старик Блюмберг. Они увидели Кантаровича и Гендельмана и спросили их:
– Что с вами?
– Я покупаю у него часы. Он не дает мне часов, пока я не дам ему денег, а я не даю ему денег, так как не вижу в своих руках часов. Мы хотели эту сделку доверить
уряднику, но какой же урядник доверитель, спрашивается?
– Доверьте становому приставу.
– Благодарю вас, – усмехнулся Кантарович, – сами доверяйте становому приставу.
– Это, положим, верно. Можно было бы доверить губернатору, но он как только увидит евреев – сейчас же и вышлет. Знаете, что? Доверьте мне!
– Тебе? Яша Мельник! Тебе? Хорошо. Мы тебе доверим, так дай нам вексель на четыреста рублей.
– Это верно, – подтвердил старый Блюмберг, – без векселя никак нельзя!
– Ой! Неужели я, по-вашему, жулик?
– Вы, Яша, не жулик, – возразил Гендельман. – Но почему я должен верить вам больше, чем Кантаровичу?
– Да, – подтвердил недоверчивый Кантарович. – Почему?
Через час все население местечка узнало о затруднительном положении Гендельмана и Кантаровича.
Знакомые приняли в них большое участие, суетились, советовали, но все советы были крайне однообразны.
– Доверьте мне! Я сейчас же передам вам с рук на руки.
– Мы вам доверяем, Григорий Соломонович... Но ведь тут же двести рублей деньгами и двести – часами. Подумайте сами.
– Положим, верно... Ну, тогда поезжайте в город к нотариусу.
– Нате вам! К нотариусу. А нотариус – машина, что ли? Он тоже человек! Ведь это не солома, а двести рублей!
Комбинаций предлагалось много, но так как сумма – двести рублей – была действительно неслыханная, все комбинации рушились.
Прошло три месяца, потом шесть месяцев, потом год... Часы были как будто заколдованные: их нельзя было ни купить, ни продать.
О сложном запутанном деле Кантаровича и Гендельмана все стали понемногу забывать... Сам факт постепенно изгладился из памяти, и только из всего этого осталась одна
фраза, одна крошечная фраза, которую применяли мардоховцы, попав в затруднительное положение:
– Гм!.. Это так же трудно, как купить часы за наличные деньги. |
| |
|
| |
Городовой
Кроткое безответное существо. Выдерживает стужу, жару, дождь и ветер изумительно. Одет в неуклюжую, как будто накрахмаленную шинель и невероятной громоздкости сапоги
из гиппопотамьей кожи... В мирное время имеет дело главным образом с извозчиками и пьяными. Разговор у него с извозчиками следующий: "Милый мой, потрудитесь держаться
правой стороны... вы меня этим очень обяжете!.. Послушайте, дорогой ломовик! Нельзя въезжать оглоблей в затылок мирного прохожего. Извините меня, но осторожность в
данном случае не мешает".
Разговор провинциального городового с пьяным:
– Милостивый государь! Вы, кажется, вышли из равновесия... Потрудитесь опереться о мое плечо. Ничего, ничего... Не смущайтесь.
Провинциальный городовой взяток не берет.
Околоточный
Человек, хотя высшего образования не получивший, но имеющий солидный налет культурности. Избегает употребления спиртных напитков, следит за литературой, не чужд
сентиментальности.
В участке ведет с арестованным громилой или карманщиком такой разговор:
– Конечно, до суда я не имею права считать вас виновным, но я думаю, что эти золотые часы и горячий самовар вы приобрели не совсем легальным способом... Что делать...
Я не вымогаю у вас сознание расспросами, но задержать, к сожалению, принужден. Что делать? Dura lex – sed lex...[14]
Взяток околоточный не берет.
Пристав
Нет ничего симпатичнее провинциального пристава. Это весельчак, остроумец, душа общества; говорит хорошо поставленным баритоном, крестит у купцов детишек и всякий раз
поднимает неимоверный скандал, когда кто-нибудь по глупости попытается предложить ему взятку.
С арестантами и ворами обращается еще мягче околоточного – даже пересахаривает.
Взяток не бер... Впрочем, мы об этом уже говорили выше.
Полицеймейстер
Несмотря на свое высокое положение, полицеймейстер для всех доступен. Всякий, самый последний нищий может искать у него справедливости и защиты. С купцами водит
только духовную дружбу, так как вегетарианец, и все эти окорока ветчины, балыки, икра и коньяки – для него звук пустой.
Перед законом преклоняется. Либерал и втайне немного симпатизирует евреям.
Взяток провинциальный полицеймейстер, конечно, не берет. |
| |
|
| |
Русский поздравитель резко распадается на две части.
I
– Что же это, Иван Семеныч, такое? Не ожидал я от вас, не ожидал!..
– Что такое?
– Да то и такое, что нехорошо. Неблагородно.
– Позвольте...
– Ничего я вам и позволять не желаю... На прошлой неделе был мой юбилей -- хоть бы вы чихнули в мою сторону, не то что поздравили...
– Я, право... не знал. Был занят.
– Ну конечно! Весь мир знал, кроме вас. Весь мир поздравлял меня, а только один Иван Семеныч, изволите ли видеть, был занят! Вся вселенная приносила мне поздравления
– Закускин, Пузыревич, Красноухов, свояченица Красноухова и Шаплюгин с теткой, – только Ивану Семеновичу не до поздравлений!
– Я очень извиняюсь... В другой раз...
– Нет-с, при чем тут другой раз. Не в другой раз, потому что, надеюсь, мы и вообще-то с вами после вашего поступка знакомы не будем...
– Гм... как хотите. И не надо. Тоже... поздравлять еще всякого...
– И пошел вон! Чтобы духу твоего не было!
II
– Вам что?
– Поздравлять твоего барина пришли.
– Дома нет.
– Как так дома нет! Который раз приходим – и все нет дома. Пятый, чай, раз приходим.
– Да вам что нужно-то?
– Поздравить хотим.
– Так поздравили и идите. Я передам, когда барин вернется.
– Да он дома. Вон его и шуба висит.
– Он в пальте ушомши. Идите, идите, я передам.
– Нет-с, не пойдем! Ты нам своего барина подай – мы его поздравить желаем!
– Так ежели его нет.
– Нет? А ну, Филька, сыпь в комнатьё! Мы посмотрим! Мы его разышшем. Не отвертится он – поздравим! Это что? Комната? Какое тут такое есть живое существо? Кинарейка
одна! К дьяволу кинайреку! Шагай дальше... Посмотри под диваном!.. Нет? А ну, дальше! За двери заглядывайте! Может, он за дверью притулился... Что же это такое,
который раз поздравлять приходим – все он прячется. Гляди, братцы, чей это сапог за занавеской! Есть? Тащи его, тащи... Попался, голубчик? Барин, что ли?
– Он.
– Что вам, добрые люди, от меня надо?
– Поздравить, значит, вас пришли, как говорится, с праздником. С наступающим.
– После, после поздравите. Сейчас некогда.
– Нет, не после, еловая голова! Нам тебя сейчас проздравить нужно, а это "после" мы знаем.
– Да не хочу я ваших поздравлений!..
– Как это так – не хочешь? Уж от этого, брат, не отвертишься. Верно, ребята?
– Уж это так! Вот, стало быть, мы тебя поздравляем и – поздравляем – хоть ты мне черта дай!
– Вот наказание-то... Сколько вас?
– Пятеро.
– Ну, нате – вам.
– Э, нет, барин. Это на троих будет. Трое, значит, только и проздравили, а двое, значит, еще и не проздравляли. Значит, вот мы и хотим все, как есть, вас проздравить.
– А, чтоб вам провалиться, ироды, мерзавцы, хулиганы! Нате, лопайте! Подавитесь!
– Балдарим покорниче! Все, ребята?
– Все. Поздравили...
– Тэк-с! Вали, ребята, следующего проздравлять.
– Проваливайте! Чтоб вам по дороге ноги себе переломать.
– Хо-хо-хо!.. Не любишь?.. |
|
|
В течение 4 дней "Новое время" смешало журналиста
Бриссона с президентом палаты, его однофамильцем,
превратило город Гриммзби в депутата, а Ллойд-Джорджа
в город, и заявило, что герцог Бенавенте происходит
из рода Веласкеца, в то время когда последним только
был написан портрет Бенавенте...
|
| |
Автор приводит целиком один из ближайших номеров газеты "НОВОЕ ВРЕМЯ".
Передовая
Мы давно уже указывали на необходимость решительных шагов в отношении Финляндии. По слухам, город Михелин глухо волнуется[16],
и начальник красной гвардии Таммерфорс уже выехал в Свинхувуд для свидания с революционными главарями тайного общества "Капля молока" – шведом Росмерсгольм и чухонцем Куоккала.
Телеграммы собств. корр.
Вилла Боргезе. Опасно заболел бывший турецкий султан Магомет-Али. Экстренно вызван знаменитый гинеколог Веласкец.
Тегеран. Бывший главарь персидских революционеров, нынешний полицеймейстер Ефрон выступил с войском против персидского разбойника Брокгауза.
Шемаха. Отсюда сообщают, что отряды Брокгауза и Ефрона соединились.[17]
Берлин. Блестящий прием был устроен германским императором Вильгельмом Теллем испанскому королю Христофору Колумбу. Во время парада беспрерывно звонили пушки и был
произведен залп из колоколов.
Брюссель. На похороны бельгийского короля Леопольда-да-Винчи прибыли три его дочери: Эстляндия, Лифляндия и Курляндия.
Рио-де-Жанейро. Морозы в 40° по Робеспьеру. Гвадалквивир стал.
Фельетон
После всей этой современной писательской свистопляски приятно отдохнуть на настоящей старой литературе... На днях мне удалось прочесть знаменитую "Анфису" популярного
историка Костомарова, и невольно поражаешься: какая глубина, какая свежесть! Будто бы это не 80 лет тому назад написано, а вчера... И такими жалкими кажутся все эти
Леониды Андреевы с их "Саввами Мамонтовыми", и Брюсовы с устаревшими уже календарями того же названия...
Смесь
Как приготовить бульон для выздоравливающих. На тарелку воды берут два фунта говядины, перцу, английской соли, рюмку царской водки и немного серной кислоты. Склеенные
этим составом вещи не дают трещин и, как всякое животное, любящее ласку, они страшно привязываются к своему хозяину. Другие растения можно поливать тем же составом,
но гораздо реже...
Редактор М. Л. Суворин.
|
|
|
|
| |
Однажды я подслушал разговор двух дураков – моих соседей по ресторанной комнате. Чтобы не смущать их и не спугнуть, я закрылся газетным листом.
Привелось мне услышать вот что:
– Слушайте... Почему это, когда выпьешь, то голова болит?
– Не пей, тогда и болеть не будет.
– Предположим. Ну а если я уже выпил?
– Так тебе и надо. Пусть болит.
– Я не о том. Раз, так сказать, факт совершен, то будем говорить в постфактум.
– Ты бы не в пост об этом говорил, а на масленой. Теперь что ж, после драки кулаками махать...
– Ах, как вы меня не понимаете! Я интересуюсь научной подкладкой, а вы мне обыденные факты.
– Да тебе что надо?
– Я спрашиваю: почему, когда человек выпьет, у него голова болит?
– За свою глупость платить надо.
– Так-с. Это моральная оценка события. А я интересуюсь физиологической стороной.
– Ничего я тебя, братец мой, не пойму.
– Ну вот: берете вы рюмку и вливаете ее в рот, так? Куда она идет?
– Явно – в желудок.
– Хорошо-с. Желудок ведь находится по отношению к голове внизу?
– Ну?
– Так вот меня интересует – почему, если хмель скопляется в желудке, почему – он попадает в голову. Как мы знаем – земное притяжение...
– Дурак ты дурак, как я на тебя посмотрю!
– Почему, разрешите узнать? Как нам известно, земное притяжение...
– Видал ты когда-нибудь живого пьяного?
– Хи-хи... Приходилось.
– Идет эт-то он по улице – песни поет. Язык и горло работают вовсю, а ноги не держат! Почему? Ясно, что водка из живота в ноги просачивается. Голова свежая, а ноги
пьяные. И вот, братец ты мой, когда ноги уже окончательно подкосятся – этот человек падает прямо-таки головой вниз на мостовую. Вот – тут-то, когда голова ниже
живота, – все ему в голову и переливается... А поэтому: пока человек на ногах держится – он еще ни капельки не пьян... |
|
|
Посвящается петербургской газете.
|
| |
Наивный зритель. Г. режиссер! Мне очень странно...
Режиссер. Что вам такое там странно?
– Да вот... Читаю я в газете, что публика на вашем вчерашнем спектакле смертельно скучала, артисты играли пьесу с гримасой отвращения, и премьер был похож на
высеченного могильщика, хотя играл самую комическую роль... А я вчера сам видел, как публика хохотала, артисты были в ударе и премьер играл, как никогда. В чем здесь
дело? Почему так написано?
– Боже ты мой! Это ясно как день... Потому и написано, что инженер Царапов разошелся со своей женой!
– При чем же здесь инженер Царапов?
– Как при чем? Разойдясь с женой, он сошелся со вдовой Бедровой.
– А что такое – Бедрова?!
– А у Бедровой есть брат – помещик Ляпкин.
– Какое же Ляпкин имеет отношение к театру и газете?
– Ляпкин не имеет отношения. Но у него есть племянница Куксина.
– Какая Куксина?
– Никакая. Просто Куксина. А у этой Куксиной есть зять, сестра которого, Червякова, играла в нашем театре. А мы третьего дня уволили ее за полной неспособностью и
бездарностью!
– Убейте меня – не пойму, при чем здесь зять Куксиной, Куксина, Ляпкин, Бедрова и Царапов?!
– Это просто, как палец! Царапов – двоюродный брат рецензента, написавшего рецензию. Когда мы увольняли Червякову, то совсем позабыли, что она может пожаловаться
зятю, тот Куксиной, та Ляпкину, тот Бедровой, та Царапову, а тот двоюродному брату, рецензенту...
– Какое же ваше мнение об этом?
– Да такое, что не нужно бы Червякову увольнять: пусть бы, черт ее возьми, получала свои сто рублей. |
|
|
"Вечерние биржевые ведомости" сообщают
данные об отце покойного художника Мясоедова:[20]
Это был человек без вершка сажень ростом и широченный
в плечах. Однажды на охоте, уронив случайно в снег
кинжал, этот гигант голыми руками задушил
крупного медведя.
|
| |
Судя по слогу, в шубе из этого медведя теперь щеголяет Николай Николаевич Брешко-Брешковский. Если вы встретите его, читатель, спросите:
– Неужели голыми руками можно задушить крупного медведя?
– Ну, не крупного, – скажет H. H., подумавши. – Небольшого роста.
– Задушить руками?!
– Да, руками. Он, конечно, защищался, лаял...
– И его... голыми руками?
– Очень просто. Мяукал, царапался, но – его задушили.
– Руками?!
– А то чем же? Под самым карнизом окна гнездо себе свили, подлецы! Сидят, воркуют, а гигант покойник ка-ак рукой двинет – дух вон. Одной рукой задушил!
– Рукой?
– Ну да. Она села на лоб, а он рукой – трах! Здоровый был старик – не пикнула.
– Кто?!
– Да муха же.
– Да почему же он кинжал в снег уронил? Разве зимой мухи бывают?
– Кинжал? – Брешко задумался. – Да, кинжал он уронил в другой раз. |
|
|
| |
"На местах".
– Кто вы такой?
– Депутат четвертой Думы.
– Да нет, я спрашиваю, чем вы занимаетесь?
– Господи! Да депутат же!
– И вам не стыдно?
– Чего?
– Да так вообще, не стыдно?
– Да чего же мне будет стыдно?
– Нет, вы не виляйте – посмотрите мне прямо в глаза и отвечайте: вам не стыдно?
– Я право... не понимаю...
– Да вы этого не говорите! При чем тут – "понимаю, не понимаю", вы скажите только: вам не стыдно?
Пауза.
– Ну?
– Что?!
– Чего же вы молчите?
– Да что же мне сказать?
– Вам не стыдно? Вы только признайтесь откровенно, вам стыдно или не стыдно?
Пауза.
– Ну, стыдно!
– То-то вот и оно.
Оба вздыхают и расходятся. |
|
|
| |
– Там спрашивают вас, ваше пр-во.
– Кто спрашивает?
– Говорит: Бакст[21].
– Жид?
– Не могу разобрать.
– О, Господи! Доколе же... Ну, проси...
– Что вам угодно, молодой человек?
– Я художник Бакст. Здравствуйте. Мне хотелось бы получить право жительства в столицах.
– А вы кто такой?
– Еврей. Художник. Рисовал костюмы для императорской сцены, работал за границей; в Париже и Лондоне обо мне пишутся монографии.
– Монографии? Это хорошо. Пусть пишутся.
Бакст переступил с ноги на ногу, проглотил слюну и сказал:
– Так вот... Нельзя ли мне... право жительства?
– Нельзя.
– Почему же?
Его пр-во встало и сказало значительно, с выражением человека, исполняющего долг:
– Потому что! Правом жительства! У нас! В России! Пользуются! Только! Евреи-ремесленники!
– Ну-с?
– А какой же вы ремесленник?
Снова Бакст переступил на первую ногу; снова проглотил слюну – и, после минутной борьбы с самим собой, сказал:
– Ну, я тоже ремесленник.
Его пр-во прищурилось.
– Вы? Ну что вы! Вы чудесный художник!
– Уверяю вас – я жалкий ремесленник! Ей-Богу! Все мои эскизы, костюмы и картины – жалкое ремесло.
– Ну что вы! Можно ли говорить такой вздор? Милый мой, вы великолепны! Вы гениальный рисовальщик и колорист. Какое же это ремесло?
– А я все-таки чувствую себя ремесленником. Возьмите мои костюмы для Шопенианы, мои эскизы для Шехеразады – ведь это самое ничтожное ремесленничество.
Его пр-во потрепало Бакста по плечу.
– Оставьте, оставьте. Я, милый мой, тоже кое в чем разбираюсь и люблю искусство. Ваши эскизы – это откровение! Это подлинное, громадное искусство!! Вам нужно памятник
поставить.
– Значит... я могу надеяться на право жительства?
– Вот именно, что не можете!! Будь вы ремесленник – тогда, пожалуйста. Вот, например, если бы Бодаревский, или Штемберг, или
Богданов-Бельский были евреями[22] – пожалуйста. Им – хоть три права жительства! Где угодно. А вы, мой милый... Нет, это было бы оскорблением святому
искусству. Что? Вот ваша шляпа... До свиданья!
-----
Усталый, Бакст поплелся домой.
Вошел в мастерскую. Чудесные, ласкающие глаз рисунки и эскизы смотрели на него вопросительно. В их причудливых линиях и пятнах читался вопрос:
– Дали?
В ответ на это Бакст погрозил им кулаком и бешено заревел:
– Будьте вы прокляты! Из-за вас все!! |
|
|
| |
На благотворительном концерте.
– Прелестно, прелестно!.. Вы, сударыня, сейчас очаровательно спели... Это прямо преступление!..
– Что такое?
– ...Что вы не учитесь серьезно, не развиваете свой голос!..
– Но...
– Нет, нет – без всяких "но"! Господи! Да ведь это целое богатство!.. Вы могли бы даже петь со временем в опере...
– Да, позвольте...
– Ни-ни! Ничего не могу позволить!.. Еще раз повторяю: учиться и учиться! Обратить самое серьезное внимание...
– Позвольте! Это совершенно излишне...
– Сударыня, сударыня!.. Знаю заранее все, что вы скажете: что вы смотрите на это как на пустяк, что не придаете этому значения – все знаю! И как вы будете не правы!
Если бы вы серьезно занялись своим голосом...
– Черт возьми! Дайте же мне слово сказать...
– Говорите! Но только последний раз повторяю: обратите серьезное внимание на ваши данные... учитесь!
– Господи! Да ведь я, поймите вы, Долина! Певица Долина – заслуженная артистка императорских театров. |
|
МОСКОВСКОЕ ГОСТЕПРИИМСТВО
|
| |
– А! Кузьма Иваныч!.. Как раз к обеду попали... Садитесь. Что? Обедали? Вздор, вздор! И слушать не хочу. Рюмочку водки, балычку, а? Ни-ни! Не смейте отказываться...
Вот чепуха... Еще раз пообедаете! Что? Нет-с я вас не пущу! Агафья! Спрячь его шапку. Парфен, усаживай его! Да куда ж вы? Держите! Ха-ха... Удрать хотел... Не-ет,
брат... Рюмку водки ты выпьешь! Голову ему держите... вот так! Рраз!.. Ничего, ничего. На вот, кулебякой закуси. Что? Ничего, что поперхнулся... Засовывайте ему в
рот кулебяку. Где мадера? Лейте в рот мадеру! Да не рюмку! Стакан! Что? Не дышит? Ха-ха! Притворяется... Закинь ему голову, я зубровочки туда... Вот так! Парфен!
Балыка кусок ему. Да не весь балык суй, дурья голова. Видишь – рот разодрал... Не проходит? Ты вилкой, вилкой ему запихивай. Место очищай... Так. Теперь ухи
вкатывай... Что? Из носу льется? Зажми нос! Осетрину всунул? Пропихивай вилкой! Портвейном заливай. Ха-ха. Не дышит? А ты вилкой пропихни. Что?.. Ну, возьми
подлиннее что-нибудь... Так... Приминай ее, приминай... Что? Неужто же не дышит? (Пауза.) Ме-ертвый! Ах ты ж оказия! С чего бы, кажется... Ну, как это говорится:
царство ему небесное в селениях праведных... Упокой душу. Выпьем, Парфен, за новопреставленного! |
|
ЗАКОННЫЙ БРАК
(Стихотворение в прозе)
|
| |
На берегу суетилась кучка людей...
Я подошел ближе и увидел в центре группы женщину, которая лежала, худая, мокрая, в купальном костюме, с закрытыми глазами и сжатыми тонкими губами.
– В чем дело? – спросил я.
– Купалась она. Захлебнулась. Насилу вытащили.
– Нужно растереть ее, -- посоветовал я.
На камне сидел толстый отдувающийся человек. Он махнул рукой и сказал:
– Не стоит. Все равно, ничего не поможет.
– Да как же так... Попробуйте устроить искусственное дыхание... Может, отойдет.
– Мм... не думаю. Не стоит и пробовать, – сказал толстяк, искоса поглядывая на захлебнувшуюся.
– Но ведь нельзя же так... сидеть без толку. Пошлите за доктором!
– Стоит ли, – сказал толстяк. – До доктора три версты, да еще, может, его и дома нет...
– Но... попытаться-то можно?!
– Не стоит и пытаться, – возразил он. – Право, не стоит.
– Я удивляюсь... Тогда одолжите нам вашу простыню: попробуем ее откачать!
– Да что ж ее откачивать, – сказал толстяк. – Выйдет ли толк? Все равно уж... Будем считать ее утонувшей... Право, зачем вам затрудняться...
– Вы жалкий, тупой эгоист! – сердито закричал я. – Небось, если бы это был вам не чужой человек, а жена...
Он угрюмо посмотрел на меня.
– А кто же вам сказал, что она не жена? Она и есть жена... Моя жена!
Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4: Сорные травы. – М.: ТЕРРА–Книжный клуб. 2007.
|
|
1. «Сорные травы» – сборник вышел в Петербурге в 1914 г. и с тех пор
не переиздавался. Очевидно, сам автор считал, что большинство составляющих его рассказов и фельетонов слишком привязаны к определенному отрезку российской истории и
потому вряд ли сохранят интерес для новых поколений читателей, хотя и признавал (в предисловии), что такие рассказы, как "Грозное местоимение", "Виктор Поликарпович",
"Новые правила", войдут в хрестоматию нашей политической и общественной жизни. Многие рассказы и фельетоны сборника обрели сегодня новую актуальность, ибо те явления,
которые Аверченко высмеивал и бичевал 85 лет назад, еще имеют место и в наше время.
Сборник воспроизводится по первому и единственному изданию. ( вернуться)
2. «Страшное преступление в кабаке дяди Стамати» – впервые: Сатирикон, 1909. № 44.
Впоследствии рассказ был включен в сборник «Шалуны и ротозеи». ( вернуться)
3. «Изумительный случай (Из жизни художников)» – впервые: Сатирикон, 1911. № 18. ( вернуться)
4. Nu – обнаженная (фр.). ( вернуться)
5. ... они форменные двуутробки! – двуутробки – сумчатые крысы, семейство сумчатых млекопитающих:
по внешнему виду напоминают крыс. ( вернуться)
6. «Гордиев узел» – впервые: Сатирикон, 1910. № 34.
Гордиев узел – узел, которым согласно древней легенде было привязано ярмо к дышлу колесницы Гордия в храме Зевса в городе Гордиуме (Галатия). Оракул
предсказал, что тот, кто распутает этот узел, будет владеть и Малой Азией. Александр Македонский решил задачу просто – разрубил узел мечом. ( вернуться)
7. «На "Французской выставке за сто лет"» – впервые: Сатирикон, 1912 . № 8. Подпись: Фома
Опискин.
В 1911–1912 гг. в России с большим успехом проходила выставка французской живописи. ( вернуться)
8. Какая-нибудь этакая Далила или Семирамида – Далила – персонаж Библии, филистимлянка,
возлюбленная древнееврейского богатыря Самсона, выдавшая его врагам. Миф о Самсоне и Далиле воплотился многими художниками и скульптурами прошлого.
Семирамида – царица Ассирии в конце IX в. до н.э. С ее именем связаны висячие сады в Вавилоне – одно из семи чудес света. ( вернуться)
9. ...выставка в стиле "О, закрой свои голубые ноги"... – обыгрывая знаменитую строчку В. Брюсова
("О, закрой свои бледные ноги"), Аверченко иронизирует по поводу современных ему направлений живописи – импрессионизма, кубизма и др.
Так, некоторые художники этих направлений (Эдгар Дега "Голубые танцовщицы"; Пабло Пикассо "Акробаты", "Девочка на шаре" и другие произведения "голубого" периода)
отдавали предпочтение голубой цветовой гамме. ( вернуться)
10. Проект Кассо ... – Кассо Лев Аристидович (1865–1914) – министр народного просвещения России
с 1911 г., крайний реакционер. По его проекту предписывалось запретить преподавание ряда дисциплин, усилить внешний надзор за учащимися.
В знак протеста против реакционных мероприятий Кассо из Московского университета ушло 130 преподавателей, в том числе К. А. Тимирязев, П. Н. Лебедев, Н. Д. Зелинский,
В. И. Вернадский. ( вернуться)
11. ... творец сего увража ... – Oиvrage ( фр.) – произведение. ( вернуться)
12. Юлия Пастрана – "бородатая женщина", ее лицо и шея были покрыты волосами; найдена якобы
в горах Мексики в обезьяньем стаде. В 1850-е гг. ее показывали во многих городах Европы. ( вернуться)
13. «Золотые часы» – впервые: Сатирикон, 1910. № 36. ( вернуться)
14. Dura lex – sed lex... – Закон суров – но это закон (лат.). ( вернуться)
15. «Удивительная газета» – в фельетоне пародируется безграмотность и путаница в некоторых
материалах газеты "Новое время". ( вернуться)
16. ...город Михелин глухо волнуется... – в действительности Лео Михелин являлся крупным
финским политическим деятелем. ( вернуться)
17. На этой странице вообще идет сплошная каша из абсурдной путаницы названий городов,
исторических лиц, географических местностей и т. д.
Так, Таммерфорс – это город в Финляндии, Пер Эвинд Свинхувуд (1861–1944) – крупный финский политический деятель, неоднократно
избиравшийся председателем парламента; Брокгауз и Ефрон – название энциклопедии, Куоккала – дачная местность.
Веласкец (Веласкес) – великий испанский художник, а не гинеколог; Вильгельм Телль – герой средневековой швейцарской легенды и т.
д., и т. п. ( вернуться)
18. «Теоретики» – впервые: Сатирикон, 1912. № 7. ( вернуться)
19. «Цепи (Диалог)» – впервые: Сатирикон, 1909. № 42. Подпись: Зритель. ( вернуться)
20. ... данные об отце покойного художника Мясоедова. Григорий Григорьевич Мясоедов
(1834–1911) – живописец; один из создателей Товарищества передвижников; правдиво изображал крестьянскую жизнь, обращался также к историческим темам.
( вернуться)
21. Бакст Лев Самойлович (1866–1924) – крупный художник, член художественного объединения
"Мир искусства"; много работал для театра. ( вернуться)
22. ... если бы Бодаревский или Штамберг, или Богданов-Бельский были евреями... – из названных
художников лишь Николай Петрович Богданов-Бельский (1868–1945) был живописцем мирового уровня, он учился у В.Е. Маковского, И.Е. Репина, участвовал во многих
выставках. С 1921 г. он жил за границей; похоронен на православном кладбище в Берлине. ( вернуться)
|
| |
| |
|
| |
|
|
|
