| Главная |
| |
|
Фотография из издания:
Фома Опискин. Сорные травы. СПб., 1914 |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
| |
АРКАДИЙ ТИМОФЕЕВИЧ АВЕРЧЕНКО
(1880 – 1925)
СОРНЫЕ ТРАВЫ[ 1] |
| |
Содержание
|
|
|
|
|
Фома Опискин
СОРНЫЕ ТРАВЫ
(1914)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Аркадия Аверченко[2] |
| |
Прежде чем сказать что-нибудь об этой книге, я считаю необходимым сказать несколько слов об ее авторе.
Кто такой Фома Опискин?
Многие из читателей считали и до сих пор считают "Фому Опискина" псевдонимом какого-нибудь скромного, скрывающего свое настоящее имя писателя; читателей сбило с толку
сходство имени и фамилии этого юмориста с именем и фамилией популярного персонажа из повести Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели".
Это совершенно случайное совпадение.
Фома Степаныч (И опять совпадение – в отчестве Ф. С. и в названии села у Достоевского (Степаныч – Степанчиково).) Опискин – это настоящее имя и фамилия сатирического
писателя и постоянного сотрудника журнала "Новый Сатирикон".
Фома Степаныч происходит из мелкопоместных бедных дворян Екатеринославской губернии Славяносербского уезда. Отец его Степан Селиваныч (И опять уже третье по счету,
удивительное совпадение: "Селиваныч – село Степанчиково" – один и тот же корень "сел".) служил в должности воинского начальника в г. Славяносербске и в 1890 году вышел
в отставку, занявшись воспитанием своего сына.
Молодой Фома рос, окруженный самой нежной заботливостью, самыми нежными попечениями. Он сам рассказывает, что не помнит ни одного случая, чтобы отец когда-нибудь
ударил его палкой или каким-нибудь другим предметом. Наоборот, если родительская рука и поднималась или и опускалась на маленького Фому, то только для того, чтобы
приласкать его...
Ясно, что в этой атмосфере и создалась душа нежная, чуткая, сердце доброе и возвышенное...
Кроме этих свойств я должен указать еще на одно – пожалуй, на самое главное: Фома Степаныч отличается исключительной, пожалуй даже болезненной, скромностью и
застенчивостью. В этом всякий читатель может сразу убедиться, едва только раскрыв "Сорные травы". В начале книги помещен портрет Фомы Степаныча – и что же! Фома
Степаныч снят там в совершенно оригинальном виде – с лицом, закрытым руками. Даже в таком виде нам стоило громадного труда уговорить его стать перед фотографическим
аппаратом. Тщетно мы указывали ему на то, что читателям будет приятно увидеть лицо человека, с которым они духовно сжились и которого они так любят за независимость и
ядовитость его сатиры.
– Нет, нет, – кротко упираясь, возражал Фома Степаныч. – Зачем же... кому это интересно?..
– Уверяю тебя, Фома, это нужно, – уговаривал его Ре-Ми[3]. – Ты такой красивый, и всем будет приятно полюбоваться на твое лицо.
– Пусть любуются моим духовным лицом, а не физическим. Физическая красота преходяща, а духовное лицо остается.
– Фома, Фома! Вот поэтому-то и нужно запечатлеть то, что преходяще, то, что исчезнет. А вдруг ты скоро умрешь? Неужели после тебя не останется ни одного следа, ни
одного портрета, который бы напоминал твоим читателям и нам, твоим друзьям, о тебе...
– Нет, нет...
Упирающегося писателя подтащили к аппарату, поставили в позу, но одного предусмотреть не могли: в момент, когда фотограф сказал "готово" – Фома целомудренным жестом
закрыл лицо руками. В конце концов, как ни бились, пришлось поместить вышеуказанное неполное и малоудовлетворительное изображение писателя.
Эта скромность, это стремление стушеваться, сесть куда-нибудь в уголок, спрятаться – проходит красной нитью через все поступки, через всю жизнь симпатичного писателя.
Фома Опискин почти безвыездно живет в Петербурге, а может ли кто-либо из праздной столичной публики похвастать, что видел его в лицо? Нет! Только три места могут быть
названы теми тремя китами, на которых держится непритязательная тихая жизнь Фомы Опискина: квартирка на Кронверкском, редакция "Нового Сатирикона" и кресло в
амфитеатре Мариинского театра – вот и все.
И однако, – что самое удивительное – при такой кротости, скромности и незлобивости Фома Опискин носит в сердце своем ненависть – самую беспощадную, неутолимую,
свирепую ненависть – к октябризму и к октябристам![4]
Я часто думаю: сколько нужно было глупости, пошлости, лжи, низкопоклонства, предательства и недомыслия, чтобы раздуть в сердце этого почти святого человека такое
страшное пламя...
И если бы этому человеку, который даже упавшую к нему в стакан с вином муху старается осторожно вынуть из вина и, вытрезвив, выпустить на свободу, если бы этому
человеку попался в руки живой октябрист, – я содрогаюсь, представляя себе – что сделал бы с ним "кроткий Фомушка", как прозвали его у нас в редакции. Он выколол
бы ему глаза, оборвал уши и кусал бы долго и бил бы его ногами по самым чувствительным частям тела (однажды в минуту откровенности он сам признался мне, что сделал
бы так).
Вот почему все его фельетоны об октябристах полны самого тонкого беспощадного яда и злости.
Почти все, что он написал (писал он только у нас, в "Сатириконе"), прошло через мои руки, и я могу с гордостью назвать себя крестным отцом этого удивительного
писателя и человека. Начал он писать по моей просьбе, по моему настоянию, и до сих пор у него сохранилось ласковое обращение ко мне – "дорогой папаша". В тон ему и
я называю его сынком и очень бываю доволен, когда какой-нибудь фельетон или рассказ "сынка" вызывает восхищение у читателей и товарищей по редакции...
Иногда по условиям редакционной спешности нам случалось писать с ним вместе – и эта работа бывала для меня истинным удовольствием. Быстрота соображения, какая-то
молниеносность в понимании моего замысла – всегда поражала меня.
И я всегда удивлялся его точному, ясному языку, ясности его определений и неожиданности сравнений.
После того как нами заканчивалась какая-нибудь вещь, мы поднимали длинные споры – чьим именем подписать ее.
И всегда почти его удивительная скромность выступала на сцену:
– Нет, Аркадий, по праву эта вещь твоя, ты дал и сюжет и внес в исполнение нотку скорбной иронии, которая так украсила фельетон. Нет, папаша, фельетон этот по праву
твой!
– Но, сынок, – возражал я. – Пойми же, что фельетон весь целиком написан тобой. Ты его писал, а я сделал всего два-три замечания.
– Нет, папаша, и т. д.
И с упрямым видом, поблескивая кроткими, ласковыми глазами, он долго теребил свою рыжеватую маленькую бородку...
Не знаю, может быть, меня упрекнут в пристрастии к Фоме Опискину, но я говорю, что думаю; я считаю эту книгу замечательной. Блеск, сила, темперамент, сжатость
выкованного мастерской рукой слога, ошеломляющий своей неожиданностью юмор – все это должно поставить эту книгу в ряд интереснейших книг последних лет.
Такие вещи, как "Грозное местоимение", "Виктор Поликарпович", "Новые правила" и несколько других, помещенных в этой книге, должны занять почетное место в любой
хрестоматии нашей общественной и политической жизни – если бы такая хрестоматия была кем-нибудь когда-нибудь выпущена в свет.
Аркадий Аверченко |
|
Часть I
ЧЕРТОПОЛОХ И КРАПИВА
БЫЛОЕ
(Русские в 1962 году)[5]
|
| |
Зима этого года была особенно суровая...
Крестьяне сидели дома – никому не хотелось высовывать носа на улицу. Дети перестали ходить в училище, а бабы совершали самые краткие рейсы: через улицу – в
гастрономический магазин или на электрическую станцию с претензией и жалобой на вечную неисправность электрических проводов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дед Пантелей разлегся на теплой лежанке и, щуря старые глаза от электрической лампочки, поглядывал на сбившихся в кучу у его ног малышей.
– Ну что ж вам рассказать, мезанфанчики? Что хотите слушать, пострелята?
– Старое что-нибудь, – попросила бойкая Аксюшка.
– Да что старое-то?
– Про губернаторов.
– Про гу-бер-на-то-ров? – протянул добродушно-иронически старик. – И чивой-то вы их так полюбили: и вчера про губернаторов и сегодня про губернаторов...
– Чудно больно, – сказал Ванька, шмыгая носом.
– Ваня! – заметила мать, сидевшая на лавке с какой-то книгой в руках. – Это еще что за безобразие? Носового платка нет, что ли? Твой нос действует мне на нервы.
– Так про губернаторов? – прищурился дед Пантелей. – Правду рассказывать?
– Не тяни, дед, – сказала бойкая Аксюшка. – Ты уже впадаешь в старческую болтливость, в маразм и испытываешь наше терпение!
– И штой-то за культурная девчоночка, – захохотал дед. – Ну слушайте, леди и джентльменты... "Это было давно... Я не помню, когда это было – может быть, никогда", как
сказал поэт. Итак, начнем с вятского губернатора Камышанского[6]. Представьте себе, детки, вдруг однажды он издает
обязательное постановление такого рода: "Виновные в печатании, хранении и распространении сочинений тенденциозного содержания подвергаются штрафу с заменой тюремным
заключением до трех месяцев!"
Ванькина мать Агафья подняла от книги голову и прислушалась.
– Позволь, отец, – заметила она, – но ведь тенденциозное содержание еще не есть преступное? И Толстой был тенденциозен, и Достоевский
в своем "Дневнике писателя"...[7] Неужели же...
– Вот поди ж ты, – засмеялся дед, – и другие ему то же самое говорили, да что поделаешь: чрезвычайное положение! А ведь законник был, кандидат в министры! Ум имел
государственный.
Дед помолчал, пожевывая провалившимися губами.
– А то херсонский был губернатор. Уж я и фамилию его забыл... Бантыш, што ли... Так тот однажды оштрафовал газету за телеграмму Петербургского Телеграфного Агентства
из Англии с речью какого-то английского деятеля. Что смеху было!
– Путаешь ты что-то, старый, – сказал Ванька, – Петербургское Агентство ведь официальное?! Заврался наш дед.
– Ваня, – укоризненно заметила Агафья.
Дед снисходительно усмехнулся.
– Ничего... То ли еще бывало! Как вспомнишь – и смех и грех. Владивостокский губернатор закрыл корейскую газету за статью о Японии, симферопольский вице-губернатор
Масальский оштрафовал "Тавричанина" за перепечатки из "Нового времени"...[8] Такой был славный, тактичный. Он же гимназистов
на улице ловил, которые фуражек ему не снимали, и арестовывал. Те, бывало, клопики маленькие, плачутся: "за что, дяденька?" "За то, что начальство не почитаете, меня
на улице не узнаете!" – "Да мы с вами не знакомы!" – "А-а, не знакомы? Посидите в каталажке – будете знакомы!" Веселый был человек.
Дед опустил голову и задумался. И лицо его осветилось тихой задушевной улыбкой...
– Муратова[9] тамбовского тоже помню... Приглашали его однажды на официальный деловой обед. "Приеду, – говорит, – только
если евреев за столом не будет". "Один будет, – говорят. – Директор банка". – "Значит, я не буду!" Такой был жизнерадостный...
Телефонный звонок перебил его рассказ.
Аксюшка подскочила к телефону и затараторила:
– Алло! Кто говорит? Дядя Миняй! Отца нет. Он на собрании общества деятелей садовой культуры. Что? Какую книжку? Мопассана?
"Бель-Ами"[10]? Хорошо, спрошу у мамы. Если есть – она пришлет.
Аксюшка вернулась от телефона и припала к дедову плечу.
– Еще, дедушка, что-нибудь о губернаторах.
– Да что ж еще?..
Дед рассмеялся.
– Нравится? Как это говорится: "Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил"...[11] Хе-хе... Толмачева
одесского тоже хорошо помню.[12] Благороднейший человек был, порывистый! Научнейшая натура. Когда изобрели препарат
"606", он и им заинтересовался. Кто, спрашивает, изобрел? Эрлих? Жид?[13] Да не допущу же я, говорит, делать у себя в
Одессе опыты с жидовским препаратом. Да не бывать же этому! Да не опозорю же я родного мне города этим шарлатанством!! Очень отзывчивый был человек, крепкий.
Дед оживился.
– Думбадзе[14] тоже помню! Тот был задумчивый.
– Как, дед, задумчивый?
– Задумается, задумается, а потом скажет: "Есть у нас среди солдат евреи?" – "Есть". – "Выслать их". Купальщиц высылал, которые без костюмов купались, купальщиков,
которые подглядывали. И всех – по этапу, по этапу. Вкус большой к этапам имел... А раз, помню, ушел он из Ялты. Оделся в английский костюм и поехал по России...
А журналу "Сатирикон" стало жаль его, что вот, мол, был человек старый при деле, а теперь без дела. Написали статью, пожалели. А он возьми и вернись в Ялту, когда
журнал там получился. И что ж вы думаете, детки: стали городовые по его приказу за газетчиками бегать, "Сатириконы" отнимать, в клочья рвать. Распорядительный
был человек! Стойкий.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И долго еще раздавался монотонный добродушный дедов голос. И долго слушали его притихшие изумленные дети.
А за окном выла упорная сельская метель, слышались звуки автомобильных сирен и однотонное гудение дуговых фонарей на большой занесенной снегом дороге...
Ежилась, мерзла и отогревалась святая Русь. |
|
РЕДАКТОР
"СОБАКИНОЙ ЖИЗНИ"
|
| |
По пустынной улице города Собакина тихо брел человек. Когда он завернул за угол – ему навстречу попались двое прохожих.
Один из них взглянул на него и сказал товарищу:
– Какое симпатичное лицо. Не знаешь – кто это?
– Это редактор нашей "Собакиной жизни".
– А, это вон кто! Препротивная физиономия. Поколотить его разве, благо никого нет поблизости.
– За что?
– Он вчера в своей газетишке выругал моего тестя, базарного старосту. Эх... только рук марать не хочется!..
Зять базарного старосты обернулся назад и крикнул редактору "Собакиной жизни":
– Эй, ты, морда! Попадешься ты мне когда-нибудь в темном уголке! Спущу я тебе шкуру.
Редактор, приостановившись, выслушал это обещание и сейчас же забыл о нем. Ему было не до того – нужно было спешить в редакцию.
В редакционной комнате сидел секретарь редакции и высчитывал что-то по пальцам. Увидев редактора, холодно протянул ему руку и ядовито усмехнулся:
– Спасибо-с, дорогой! Удружили-с.
– Что еще?
– Кто вас просил выбрасывать из моей статьи о шоссейных дорогах вторую половину?
– Опасно, милый. Вы там чуть ли не исправника касаетесь.
Секретарь встал, неторопливым движением впутал сухие пальцы в свои длинные волосы, закрыл глаза и тихо сказал:
– Будьте вы все прокляты отныне и до века с вашей трусостью, расчетливостью, тактичностью, недомыслием, вашими исправниками, шоссейными дорогами, со всем вашим
гнусным тоскливым арсеналом лжи и угодничества! Умный человек никогда не выкинул бы второй половины "о шоссейных дорогах"!..
– Однако на прошлой неделе нас за меньшее оштрафовали на триста.
Закрыв уши и повалившись на диван, секретарь кричал нервно и громко:
– Прокляты! Будьте прокляты!
* * *
В три часа пришел неизвестный посетитель. Он спросил редактора, ввалился к нему в комнату, бросил на стол какой-то большой тюк и прохрипел:
– Нате, получайте. Отдавайте мои деньги назад!
– Что это такое?
– Это ваша глупейшая "Собакина жизнь". С начала года. Берите вашу газету, отдайте мне мои деньги.
– У нас не принято возвращать подписчикам деньги.
– Да-а-а? – заревел посетитель. – Деньги возвращать не принято, а чепухой кормить подписчика принято? Давать хорошие свежие новости не принято, а "еще об уме
слонов" – принято? Освещать жизнь и неустройство провинции не принято, преследовать и обнаруживать злоупотребления мерзавцев не принято, а "простейший способ
приготовления замазки для склеивания фарфора" – это принято? И "сколько помещается бацилл в капле воды" – тоже принято? И "материалы к истории завоевания
хивинского ханства" – тоже принято? Получайте вашу паршивую газету, отдавайте мои денежки! Тут двух номеров не хватает – жена варенье завязывала – черт с вами,
вычтите гривенник... А остальные давайте! Слышите? Начхать мне на то, сколько слонов помещается в капле воды – слышите?.. Пожалуйте денежки-с!
* * *
Выйдя из редакции, редактор "Собакиной жизни" пошел домой обедать.
– Пришел? – встретила его жена. – Явился? Кушать хочешь – лопай вареный картофель! Больше ничего нет!!
– Неужели деньги уже вышли? – опустив голову, пробормотал редактор.
– Ах, дитя прелестное! Институточка в передничке! "Неужели вышли?" На прошлой неделе триста заплатили за "околоточного в нетрезвом виде", да 14-го двести за "что
нам нужно, чтобы укрепиться на Желтом море"... Укрепился?.. Забыл? Тебе не жену иметь, а в тюрьме баланду хлебать!.. Тоже! Робеспьер
выискался... Буланже![15] "Аллон занфан"[16]. Туда же...
* * *
Редактор съел картофель, взял из комода чистый платочек и ушел из дому.
– Что вам угодно? – спросили его в передней губернаторского дома.
– Его превосходительство господина губернатора можно видеть? Вызывали меня.
Пошли. Справились. Оказалось – видеть можно.
– А, это вы! – сказал губернатор. – Я вызвал вас затем, чтобы сказать, что вы играете в плохую игру. Вы знаете, о чем я говорю? То-то же... Я понимаю, что означает
фраза: "культурные начинания мыслимы лишь в атмосфере настоящего успокоения"! Понимаю-с. Знаете ли вы о существовании статьи 173 параграфа 17-в?
– Какой? Виноват...
– Я говорю: статьи 292 параграфа 9-б?
– Я... не знал...
– Он не знал о существовании 423 статьи параграфа 3-д!! Что же вы тогда знаете? Статья 92 параграфа 7 гласит: виновный -- и так далее, подвергается -- и так далее.
Редактор вынул чистый носовой платок, сел на пол и заплакал...
– Ваше превосходительство! Где-то в Италии, во Франции, в Германии ходят по улицам люди и улыбаются, и им тепло... и они смеются... и у них есть счастье... и у них
есть личная жизнь... деточки радостные бегают... Ваше превосходительство! Чем же я виноват, что я не немец?
– Что за вздор?!
Редактор махнул рукой.
– Ох, не то я хотел сказать... Ну, да все равно... Позвольте мне, пожалуйста, поплакать! Я паркета не испорчу – я в платочек. Эх, родненький!.. Поговорим, как брат
с братом. Все равно уж. Ну что я вам сделал? Зачем параграф 7-д? Смотрите: ну разве я не человек? У меня есть и сердце, и легкие, и кости, как у других людей...
зачем же легкие у меня гниют, сердце сжимается, а кости ноют?.. Ваше превосходительство! Возьмите мою голову, обнимите ее одной рукой, прижмите к груди и погладьте
мои волосы: "бедный ты, мол, бедный... Нету тебя ни одного луча светлого, ни одной минуточки теплой, тихой"... Смешались бы наши слезы, и выросло бы вам от этих слез
на том свете райское дерево со сладчайшими яблочками!.. Или хотите так: я положу голову на паркетик, а вы каблуком по ней хряснете – и конец... Го-о-осподи! Ах,
да и устал же я!..
– Зачем же мне вас каблуком, – нахмурился генерал. – Я люблю литературу и уважаю ее представителей. Но все нужно в пределах закономерности, на основании тех
законоположений, кои... на срок действия охраны... размером не выше трех месяцев... возбуждение одной части населения против другой... сенатское разъяснение... с
заменой в случае несостоятельности.
Генерал долго говорил мягким сочувственным голосом, плавно качая в такт рукой.
А притихший редактор сидел согнувшись у его ног и глядел под письменный стол полузакрытыми спокойными глазами.
Был мертв. |
|
|
| |
Во-первых, этот рассказ не заключает в себе ничего такого, что принято называть "внутренней политикой". Первое его несомненное достоинство.
Во-вторых, хотя главное действующее лицо в рассказе и партийный человек – кадет[17], тем не менее его убеждения не имеют
никакого отношения к тому, что с ним случилось. Рассказанное ниже могло произойти со всяким другим человеком. С адвокатом, профессором, живописцем – мало ли с кем.
А раз подвернулся кадет – все произошло с кадетом. Таким образом, рассказ не тенденциозен. Второе его ясное, бесспорное достоинство.
В-третьих, я слишком ленив для того, чтобы самому сочинить такой прекрасный интересный рассказ. Передаю его со слов одного веселого человека, который куда-то вчера
уехал. Не знаю – куда. Поэтому, если бы даже кто-нибудь и пришел в восторг от рассказа, пусть он не разыскивает автора, не шлет ему благодарственных телеграмм – это
совершенно лишнее. Автора нет. Случай такой был. Это третье его несомненное, ясное даже для лиц, обделенных мозгами, достоинство.
Так-то-с.
-----
Кадет жил на даче. Пошел он раз в лес собирать грибы и заблудился. Такая досада.
Начало уже темнеть, когда он усталый, разочарованный в жизни набрел на какое-то дерево, под которым спал человек.
Кадет деликатно дернул его за пиджак и сказал:
– Вот удача! Не можете ли, милостивый государь, указать мне дорогу из этой проклятой трущобы?
Спавший человек проснулся.
– Доро-огу? А который час?
– Да семь.
– Дай-ка мне свои часы...
– Извольте. Вы, вероятно, хотите собственными глазами убедиться в том, о чем я сейчас вам сообщаю на словах? Извольте видеть – семь часов.
Незнакомец взял часы и дернул их к себе так сильно, что цепочка лопнула.
– Осторожнее, – мягко заметил кадет. – Вы, вероятно, насколько я догадываюсь, не рассчитали движения, которое хотели сделать с целью приблизить часы к своим глазам?
– Эк тебя разворачивает... Просто взял у тебя часы – вот и все.
Кадет задумался.
– Виноват... Я не могу себе точно уяснить, каким юридическим термином можно охарактеризовать акт перехода моего имущества (в данном случае – часов) в ваше
пользование? Это не есть акт дарения, потому что для такого акта требуется прежде всего наличность воли и согласие дарителя. Нельзя назвать также это и
куплей-продажей, ибо в таком случае кроме согласия владельца последний имеет также право на получение эквивалента, иными словами – стоимости запроданной вещи,
выраженной в конкретных денежных знаках.
– Держи карман шире, – пробормотал незнакомец.
Кадет отвернул борт сюртука, оттопырил двумя пальцами карман и доверчиво сказал:
– Держу.
– Те-те-те... Что это у тебя там? Бумажник? А позвольте...
– Мне непонятно, – после некоторого раздумья сказал кадет, – зачем вы взяли мой бумажник с деньгами? Как и в первом случае, я не усматриваю здесь признаков
дарения, а тем более купли-продажи, ибо денежные знаки, как имеющие абсолютную ценность, не могут служить продажным товаром. Если же рассматривать происшедший казус
как обыкновенное взятие ценностей на хранение...
– Надоел ты мне хуже горькой редьки, –- нетерпеливо сказал неизвестный. – Просто я у тебя отнял бумажник и часы! Вот и все.
Кадет изумился.
– От-ня-ли? Но... позвольте... Ведь это незакономерный насильственный акт! Таким образом выходит, что вы присвоили себе чужую собственность. Это несправедливо.
Это было бы все равно, если бы я отнял вашу шапку Вы имели бы полное право тогда заметить мне: "Во-первых, шапка эта не твоя. Я тебе ее не дарил и сам ощущал в ней
нужду, как в обычной защите от зноя и непогоды". Видите, что бы вы имели право сказать, если бы я отнял у вас шапку.
– Попробуй! Я тебе дам такого леща, что на карачках полезешь.
– Леща? Простого леща? Но разве он, по своей стоимости, как скоропортящийся пищевой продукт, может служить компенсацией того материального ущерба, который терплю я,
лишившись часов и бумажника.
– Какая там рыба, – усмехнулся незнакомец. – Просто, если ты не перестанешь ныть, я тебя трахну по затылку.
– Как?! Вы стоите на почве насилия, физической расправы – этого печального пережитка и наследия варварских времен? Закон ясно говорит, что отдельные личности не
могут присваивать себе функций расправы и возмездия. Это дело суда, избира... кик!
Кадет упал на траву и внушительно сказал:
– Что вы делаете? Драться противозаконно.
– Скидавай сюртук. Суконце, кажется, добротное. Скидавай с лап сапоги.
– Я не могу дать вам своего согласия на переход упомянутых вами вещей в ваше пользование без моего на то согласия. Станьте на мое место, станьте на точку зрения
простой элементарной справедливости и – вы меня поймете. Я первый согласился бы с вами, если бы вы указали мне статью Т. X. части I, по которой...
– Запонки золотые?
– Золотые.
– Дай-ка.
Кадет с обиженным лицом в одной рубашке сидел на траве и угрюмо говорил:
– Уверяю вас – вы неправы. Скажу больше – я усматриваю здесь наличность злой воли, выразившейся в нанесении мне побоев... И я – как это вам ни неприятно – оглашу
ваш поступок в печати, чтобы мыслящая часть общества могла дать должную оценку моральной стороне ваших шагов в отношении моей личности и имущества. А юридически,
уверяю вас, я не сомневаюсь, что закон будет на моей стороне.
Незнакомец, насвистывая марш, собирал и связывал в узел брюки, ботинки и сюртук.
Темнело.
– Даже и с этической стороны, – говорил кадет, зевая, – и то вы не имели права.... если вдуматься...
Темнело. |
|
|
| |
В мой редакторский кабинет вошел, озираючись, бледный молодой человек. Он остановился у дверей и, дрожа всем телом, стал всматриваться в меня.
– Вы редактор?
– Редактор.
– Ей-Богу?
– Честное слово!
Он замолчал, пугливо посматривая на меня.
– Что вам угодно?
– Кроме шуток – вы редактор?
– Уверяю вас! Вы хотели что-нибудь сообщить мне? Или принесли рукопись?
– Не губите меня, – сказал молодой человек. – Если вы сболтнете – я пропал!
Он порылся в кармане, достал какую-то бумажку, бросил ее на мой стол и сделал быстрое движение к дверям с явной целью – бежать.
Я схватил его за руку, оттолкнул от дверей, оттащил к углу, повернул в дверях ключ и сурово сказал:
– Э, нет, голубчик! Не уйдешь... Мало ли какую бумажку мог ты бросить на мой стол!..
Молодой человек упал на диван и залился горючими слезами.
Я развернул брошенную на стол бумажку.
Вот какое странное произведение было на ней написано:
"Африканские неурядицы
Указания благомыслящих людей на то, что на западном берегу Конго не все спокойно и что туземные князьки позволяют себе злоупотребления властью и насилие над своими
подданными, –- все это имеет под собой реальную почву. Недавно в округе Дилибом (селение Хухры-Мухры) имел место следующий случай, показывающий, как далеки опаленные
солнцем сыновья далекого Конго от понятий европейской закономерности и порядка...
Вождь племени бери-бери Корибу, заседая в совете государственных деятелей, получил известие, что его приближенный воин Музаки не был допущен в корраль, где веселились
подданные Корибу. Не разобрав дела, князек Корибу разлетелся в корраль, разнес всех присутствующих в коррале, а корраль закрыл, заклеив его двери липким соком алоэ.
После оказалось, что виноват был его приближенный воин, но, в сущности, дело не в этом! А дело в том, что до каких же пор несчастные, сожженные солнцем туземцы будут
терпеть безграничное самовластие и безудержную вакханалию произвола какого-то князька Корибу?! Вот на что следовало бы обратить Норвегии серьезное внимание!"
Прочтя эту заметку, я пожал плечами и строго обратился к обессилевшему от слез молодому человеку, который все еще лежал на моем диване:
– Вы хотите, чтобы мы это напечатали?
– Да... – робко кивнул он головой.
– Никогда мы не напечатаем подобного вздора! Кому из читателей нашего журнала интересны какие-то обитатели Конго, коррали, сок алоэ и князьки Корибу. Подумаешь, как
это важно для нас, русских!
Он встал с дивана, взял меня за руки, приблизил свое лицо к моему и пронзительным шепотом сказал:
– Так я вам признаюсь! Это написано об одесском Толмачеве и о закрытии им благородного собрания.
– Какой вздор и какая нелепость, – возмутился я. – К чему вы тогда ломались, переносили дело в какое-то Конго, мазали двери глупейшим соком алоэ, когда так было
просто – описать одесский случай и прямо рассказать о поведении Толмачева! И потом вы тут нагородили того, чего и не было... Откуда вы взяли, что Толмачев был в
каком-то "совете государственных деятелей"? Просто он приехал в три часа ночи из кафешантана и закрыл благородное собрание, продержав под арестом полковника, которого
по закону арестовывать не имел права. При чем здесь "совет государственных деятелей"?
– Я думал, так безопаснее...
– А что такое за дикая, дурного тона выдумка: заклеил двери липким соком алоэ? Почему не просто – наложил печати?
– А вдруг бы догадались, что это о Толмачеве? – прищурился молодой человек.
– Вы меня извините, – сказал я. – Но тут у вас есть еще одно место – самое чудовищное по ненужности и вздорности... Вот это: "Следовало бы Норвегии обратить на
это серьезное внимание"? Положа руку на сердце: при чем тут Норвегия?
Молодой человек положил руку на сердце и простодушно сказал:
– А вдруг бы все-таки догадались, что это о Толмачеве? Влетело бы тогда нам по первое число. А так – ну-ка, пусть догадаются! Ха-ха!
На мои глаза навернулись слезы.
Бедные мы с вами... – прошептал я и заплакал, нежно обняв хитрого молодого человека. И он обнял меня.
И так долго мы с ним плакали. И вошли наши сотрудники и, узнав в чем дело, сказали:
– Бедный редактор! Бедный автор! Бедные мы!
И тоже плакали над своей горькой участью.
И артельщик пришел, и кассир, и мальчик, обязанности которого заключались в зализывании конвертов для заклейки, – и даже этот мальчик не мог вынести вида нашей
обнявшейся группы и, открыв слипшийся рот, раздирательно заплакал...
И так плакали мы все.
* * *
Эй, депутаты, чтоб вас!.. Да когда же вы сжалитесь над нами? Над теми, которые плачут... |
|
ПРОВЕРОЧНЫЕ ИСПЫТАНИЯ
(Схема)[19]
|
| |
Все уселись за экзаменационный стол. Ждали. Удивлялись:
– Почему это нет мальчиков? Кажется, уже пора, а никто не показывается!.. Эй, сторож! Не знаешь ли, братец, почему это не идут мальчики экзаменоваться?
– Оны боятся, – заявлял старый сторож. – Оны запрятались. Кто где.
– Чего же им бояться? Вот чудаки. Эй, сторож! Пойди, пошарь по углам – нет ли где мальчиков? Вытащи и давай сюда.
Сторож, ворча под нос, вышел и через пять минут привел пятерых мальчиков.
– А, голубчики! – обрадовались экзаменаторы. – Вас-то нам и надо. А подойдите-ка сюда, подойдите. Хе-хе... А где же остальные? Почему нет, например, Артамонова
Семена?
Один из учеников выступил вперед и заявил:
– Он побежал.
– По-бе-жа-ал?!
– Да-с. Побежал. В Центральную Африку.
– Как же он побежал?
– Как обыкновенно путешественники. Захватил шестьдесят копеек, ножницы, ручку от граммофона и побежал.
– Что же он говорил вообще?
– Да ничего. Прощайте, говорит, товарищи. Вы себе тут экзаменуйтесь, а я поеду. Пришлю вам по бизону.
– Вот чудак. А Малявкин Иван? Он почему не пришел?
– Его никак не могут вытащить.
– Как не могут? Экий лентяй! Родители на что же?
– Родители тоже ищут.
– Как ищут? Ты, милый, говоришь вздор. То говоришь, что его не могут вытащить, то, что его ищут? Где ищут?!
– Да в воде же. Второй день. Никак не могут найти и вытащить.
– Купался?
– Нет, так.
– Хорошо-с. Ну, а Синицин, Илья?
– Тоже не пришел. Он не может.
– Почему?
– Лежит. Выпимши.
– Нельзя сказать – "выпимши". Это неправильная форма. Что ж он, пьян?
– Нет, не пьян. А так. Вообще.
– Недоумеваю. Чего ж он "выпимши"?
– Эссенции. Взял еще у меня взаймы гривенник. Пропал теперь мой гривенничек!
– Не хнычь, пожалуйста! Все вы скверные шалуны. Небось, ты к экзамену ничего не приготовил?
Взор разговорчивого ученика померк. Горло перехватило
.
– Нет. Приготовил...
– А-а... хорошо-с! Подойди ближе. А скажи-ка ты нам, дорогой мой... в котором году было положено основание династии
карловингов?[20]
Ученик проглотил обильную слюну и обвел глазами комнату...
– Каких карловингов?
– Ну, каких?! Будто не знаешь – каких. Обыкновенных. Ну?
– В этом... в тысячу восемьсот...
– Господа! – сказал экзаменатор, с отвращением глядя на ученика. – Сей муж не знает об основании династии карловингов!.. Как это вам понравится?
– Да, да... – покачал головой старичок со звездой. – Хороши они, все хороши! Сегодня о карловингах не знает, завтра пошел – мать зарезал...
– Да-с, ваше превосходительство... золотые слова изволили сказать! Завтра – мать, послезавтра – отца, там опять – мать, и так до бесконечности – по торной дорожке!
Садись на свое место, Каплюхин. Вызовем еще кого-нибудь... Малявкин Иван!
– Его еще не вытащили! – раздался робкий голос с задней скамейки.
– Ах, да. Ну, этот... как его... Петерсон! Иди, иди сюда, голубчик... Что ты знаешь, о короле Косинусе X?
Глаза Петерсона засверкали мужеством отчаяния. Он махнул рукой и затрещал:
– Король Косинус был королем. Подданные очень любили его за то, что он вел разорительные войны. Он жил в палатке, питался конским мясом и был настоящим спартанцем.
Спартанцами называлось племя, жившее на плоскогориях и бросавшее в воду своих детей, которые никуда не годились. Спартанцы вели спартанский обр...
– Нет, постой, постой, – улыбнулся учитель. – Ты о Косинусе что-нибудь расскажи! С какого по какой год он царствовал?
– С 425 года по 974-й!
Учитель засмеялся.
– Дурак ты, Петерсон. Во-первых, я Косинуса нарочно выдумал, чтоб тебя поймать – такого короля и не было, – во-вторых, ты хотел обманным образом переехать на
спартанцев, которых ты, вероятно, вызубрил, а в-третьих, у тебя короли живут по пятьсот лет. Садись, брат! В будущем году увидимся на том же месте! Пряников Гавриил?
Где Пряников Гавриил? Он же тут был?!
– Под парту залез!
– Зачем же он залез? Спрятаться думает? Тащите его оттуда!
Стали тащить Пряникова. Он уцепился руками и ногами за ножки парты, защемил зубами перекладину и, озираясь на тащивших его людей, молчал.
– Вылезай, Пряников Гавриил! Сторож, попробуй выковырять его оттуда. Не лезет? Ему же хуже! Игнат Печкин! Здесь? Подойди. Это, ваше превосходительство, наша
гордость... Первый ученик... Печкин! В котором году умер Гелиагабал? Как? Верно, молодец. Чей был сын Фридрих Барбаросса? Так. Только ровнее стой, Печкин! Какой образ
жизни вел Людовик V? Так, так. Молодец. Не сгибайся только, Печкин! Стой ровнее. Что скажешь нам о семилетней войне?.. Так. Ловко вызубрил! Не надо раскачиваться,
Печкин! А ну, зажарь нам что-нибудь, Печкин, о финикиянах. Не ложись на стол! Как ты смеешь ложиться животом на экзаменационный стол? А еще первый ученик! Хочешь,
чтобы в поведении сбавили?! Что? Не дышит? Как не дышит? Где доктор? Здесь? Что такое с Печкиным, господин доктор? Умер? Переутомление? Эй, сторож! Карета "скорой
помощи" есть?
– Так точно. С утра стоит. Как приказывали.
– Тащи его! Экая жалость! Единственный, которым могли похвастать, который все так отличнейше знал – и вдруг... Бери его за ноги! Петерсон! Ты что это там
глотаешь? На экзаменах нельзя есть! Что? Порошки? Какие порошки? Ты не падай, когда с тобой учитель говорит! Зачем падаешь! Ты... что сделал?! Как ты смеешь?
Тебе экзамены для чего устроены? Чтоб порошки глотать? Захвати и его, сторож. Каплюхин!! Стрелять в классе из револьвера не разрешается... Что? В себя? Мало ли, что
в себя... и в себя нельзя стрелять... Стыдно. Бери и этого, сторож. Ну, кто там еще? Пряников Гавриил остался? Вылезай из-под парты, Пряников. Не хочешь? Ну, скажи
оттуда: в котором году было основание ганзейского союза. Молчишь? Не хочешь? Ну и сиди там, как дурак... Ваше превосходительство! Имею честь доложить, что проверочные
испытания закончены! |
|
|
| |
Съел Октябрист[21] за ужином целого поросенка, кусок осетрины с хреном и лег спать...
Но Октябристу не спалось. Вспомнилась почему-то его нелепая, бессмысленная жизнь, вся та мелкая ненужная ложь, которая сопутствовала ему с детства и которая в
конце концов довела его до последней степени падения – до октябризма, и когда вспомнилось все это – Октябрист чуть не расплакался.
Напало на Октябриста такое жгучее раскаяние, что он не мог уснуть, ворочаясь сто раз с боку на бок...
Вот тут-то и пришел мужик. Черный, худой, весь в земле... Взял Октябриста мозолистой рукой за ухо, сказал:
– Пойдем, паршивец!
И потащил перепуганного Октябриста за собой.
-----
Очутившись в деревне, Октябрист первым долгом решил помочь мужикам в их горькой нужде. Для этого он отыскал нескольких оборванных мужиков и вступил с ними в
разговор...
– А что, ребята, мяту вы пробовали сеять? – спросил Октябрист.
– Где нам!
– Вот то-то и оно. Нужно, чтобы культура и знание пришли на помощь деревенской темноте и тому подобное. Сейте мяту!
Октябрист порылся в кармане, нашел коробку мятных лепешек, которые он ел после пьянства, и отдал мужикам на семя.
– Вот вам! Сейте, как сказал поэт, разумную, добрую, вечную мяту!![22]
Посеяли мужики мятные лепешки. Год в то время был урожайный и поэтому мята разрослась пышными, большими кустами, покрытыми сплошь коробочками с лепешками.
Октябрист не почил на лаврах.
– Чем бы еще выручить этих бедняг?
Разговорился.
– Гигроскопическую вату сеяли?
Мужики горько улыбнулись.
– Где нам! Прямо будем говорить – беспонятные мы.
Октябрист, вздохнув, вынул из своих ушей вату, отдал ее мужикам и приказал:
– Сейте вату! Сейте... спасибо вам скажет сердечное русский народ! Полушубки будете ватные делать! Жены и дочери бюсты из ваты такие сделают, что пальчики оближете.
Вата разрослась еще лучше, чем мята. Потом табак сеяли. Все, что было у Октябриста в портсигаре, все он пожертвовал мужикам на посев. Пуговицы сеяли. Хотя Октябрист
после этой жертвы ходил, придерживая брюки руками, но зато на сердце его было светло и радостно.
Был у Октябриста зонтик. Очень жаль было ему расставаться с зонтиком, но долг – прежде всего.
– Посейте зонтики! – сказал Октябрист, отдавая свой зонтик на семя. – Уйдите от ликующих, праздно болтающих. Труд – это благодеяние. Сейте зонтики!
– Землицы больше нетути, – признались мужики. – Последнюю пуговицами засеяли. Нет землицы.
Октябрист поморщился.
– Ну вот, – уже сейчас и революция!.. Сколько у вас, у каждого, земли?
– По две десятины.
Стал думать Октябрист, искренно желая и в этом помочь мужикам.
– Вы говорите, по две десятины? Это сколько же пудов земли будет?
Мужики объяснили, как могли, что земля меряется не пудами, а поверхностью.
– Да что вы! А, знаете... это остроумно! Вот что значит простая мужицкая сметка. Додумались! А сколько в десятине сажен?
– 2400.
– Ого! Это, значит, около пяти верст. У каждого мужика, считая по 2 десятины, десять верст, значит, одной земли! Неужели этого мало?
Октябрист возмутился.
– Стыдитесь! Вы, верно, пьянствуете, а не работаете!..
Сконфуженные мужики оправдывались, как могли.
– Ага! Значит, так нельзя считать? Ну ладно. Я подумаю... сделаю, что могу.
И придумал Октябрист гениальный выход.
– Шестнадцати десятин каждому довольно?
– За глаза, ваша честь!
– Великолепно! Отныне вы должны считать десятиною не 2400, а 300 квадратных сажень. Таким образом, у каждого будет по 16 десятин.
Мужики в ноги повалились.
– Благодетель!!
Проведя аграрную реформу, Октябрист вздохнул свободно.
Мужики благоденствовали.
Из окна своего дома Октябрист часто со слезами на глазах любовался на группы чистеньких поселян в ватных тулупах, застегнутых на прекрасные пуговицы, и поселянок с
пышными бюстами, гуляющих об руку с мужьями под развесистыми, тенистыми зонтиками... Мужчины курили папиросы (в этом году уродились на огородах "Сенаторские"), а
дамы кушали мятные лепешки и приятно улыбались друг другу.
– Сейте разумное, доброе, вечное... – смахивал слезу Октябрист.
-----
Во время сна у Октябриста из открытого рта текла слюна и физиономия расплылась в блаженную улыбку.
– Вставай, лысый дурак! – разбудила его жена.
Октябрист подобрал слюну, оделся, застегнулся на все пуговицы, заложил ватой уши, взял папиросы, коробку мятных лепешек и, раскрыв дождевой зонтик, отправился
гулять. |
|
|
| |
– Человек! – сказал Вывихов. – Что у вас есть здесь такое, чтобы можно было съесть?
– Пожалуйте. Вот карточка.
– Ага! Это у вас такая карточка? Любопытно, любопытно. Для чего же она?
– Да помилуйте-с! Кто какое блюдо хочет съесть – он тут найдет и закажет.
– Прекрасно! Предусмотрительно! Колоссальное удобство! Это вот что такое? Гм!.. Крестьянский суп?
– Да-с.
– Неужели крестьянский суп?
– А как же. У нас всякие такие блюда есть. Уж что гость выберет – то мы и подадим.
– Суп? Крестьянский суп? Настоящий?
– Как же-с. Повар готовит. Они знают-с.
Вывихов обратился к старику, сидевшему за другим столиком.
– Вот-с... Мы, русские, совершенно не знаем России. Вы думаете, ее кто-нибудь изучает? Как же! Дожидайтесь. Наверно, кто-нибудь, если и увидит в карточке
"крестьянский суп", сейчас же закрутит носом. "Фуй, – скажет, – я ем только деликатные блюда, а такой неделикатности и в рот не возьму". А что ест полтораста
миллионов русского народа – то ему и неинтересно. Он, видите ли, разные котлеты-матлеты кушает. А вот же, черт возьми, я требую себе крестьянский суп! Посмотрим,
что наша серая святая скотинка кушает. Человек! Одну миску крестьянского супа!
* * *
– Это что т-такое?
– Суп-с.
– Суп? Какой?
– Крестьянский.
– Да? А это что такое?
– Говядина-с.
– А это?
– Картофель, капуста, лавровый лист для запаху.
– И это крестьянский суп?
– Так точно-с.
– Тот суп, что едят крестьяне?
Лакей вытер салфеткой потный лоб и, с беспокойством озираясь, сказал:
– Я вам лучше метрдотеля позову.
– Позови мне черта печеного! Пусть он мне объяснит, кто из вас жулик.
– Виноват... – сказал пришедший на шум метрдотель. – Муха?
– Что такое – муха?
– Они теперь, знаете, по летнему времени... того...
– Нет-с, не муха! Это что за кушанье?
– Крестьянский суп. Обыкновенный-с.
– Да? А что, если я сейчас трахну вас этой тарелкой по голове и стану уверять, что это обыкновенный крестьянский поцелуй.
– Помилуйте... То – кушанье, а то – драка.
– Ах вы мошенники!!
– Попрошу вас, господин, не выражаться.
– Не выражаться? К вам ежедневно ходит тысяча человек, и, если все они попробуют ваш крестьянский суп, – что они скажут? Что в России все обстоит благополучно,
никаких недородов нет и крестьяне благоденствуют... Да? Попросите полицию. Протокол! Я вам покажу... Ты у меня в тюрьме насидишься!
* * *
– Помилуйте, господин судья, пришли тихо, смирно, а потом раскричались. Суп, видишь ты, им слишком хорош показался!
– То есть плох!
– Нет-с, хорош! "Почему, – говорит, – мясо да капуста, крестьяне, – говорит, – так не едят".
– В самом деле, почему вы подняли историю?
– Обман публики, помилуйте! Крестьянский суп? Хорошо-с. А ну-ка дайте мне оный, хочу этнографию и крестьянский быт изучать. "Извольте-с!" Что т-такое? Да они еще
туда для вкусу одеколона налили!
– Помиритесь!
– Чего-с? Не желаю!
– А чего же вы желаете?
– Я желаю, господин мировой судья, чтобы вся Россия знала, какой-такой крестьянский суп Россия ест!
– Прошу встать! По указу и так далее – мещанин Вывихов за скандал в публичном месте и за оскорбление словами метрдотеля ресторана "Петербург" приговаривается к
трехдневному аресту. А вы... послушайте... Вы больше этого блюда не указывайте в вашем меню.
– Да почему, господин судья?
– Потому что крестьяне такого супа не едят.
– А какой же суп они едят?
– Никакой.
– А что же они едят в таком случае?
– Что?.. Ничего! |
|
|
Экс-министр торговли и промышленности Тимирязев
объяснил стрельбу в рабочих на Ленских приисках[24] тем,
что рабочие предъявили политические требования,–
например, чтобы их называли на "вы".
|
| |
Сумерки окутали все углы фешенебельной квартиры его пр-ва.
Его пр-во – бывший глава министерства[25] – со скучающим видом бродило из одной комнаты в другую, не зная, что с собой
делать, куда себя девать.
Наконец счастье улыбнулось ему: в маленькой гостиной за пианино сидела молоденькая гувернантка детей его пр-ва и лениво разбирала какие-то ноты...
– А-а, – сказало, подмигнув, его пр-во. – Вот ты где, славный мышонок! Когда же ты придешь ко мне, а?
Гувернантка неожиданно вскочила и крикнула:
– Это что такое?! Как вы смеете говорить мне "ты"?!
Его пр-во было так изумлено, что даже закачалось.
– Ты? На... ты? А как же тебя еще называть?
– Это безобразие! Прежде всего, прошу называть меня на "вы"!..
Его пр-во побледнело как мертвец и крикнуло:
– Караул! Режут! Спасите, люди! Сюда!
В комнату вбежали жена, слуги.
– В чем дело? Что случилось?
С ужасом на лице его пр-во указало пальцем на гувернантку и прохрипело:
– Революционерка!.. Забастовка. Предъявила политическое требование и забастовала.
– Что за вздор? Какое требование?
– Говорит: называйте меня на "вы"!
* * *
С этого началось...
Его пр-во оделось для прогулки и позвонило слугу.
– Что прикажете?
– Тыезд мой готов?
– Чего-с?
– Тыезд, говорю, готов?
– Ты...езд?!
– Вот осел-то! Не буду же я говорить тебе выезд! Ступай, узнай.
– Так точно-с. Тыезд готов.
Его пр-во побагровело.
– Как ты смеешь, негодяй?! Я тебе могу говорить тыезд, но ты должен мне говорить – выезд! Понял? Теперь скажи – какова погодка?
– Хорошая-с, ваше пр-во.
– Солнце еще тысоко?
– Так точно-с, высоко.
– Ну, то-то. Можешь идти.
Спускаясь по лестнице, его пр-во увидело швейцара и заметило ему:
– Почему нос красный? Тыпиваешь, каналья.
– Никак нет.
– То-то. А то я могу тыбрать другого швейцара, не пьяницу. А зачем на лестницу нотый ковер разостлал?
– Это новый-с...
– Я и говорю – нотый. Если не снимешь – завтра же тыгоню.
Потом, усевшись в экипаж, его пр-во завело разговор с кучером.
– Шапка у тебя, брат, потертая. Придется шить новую.
– Так точно.
– Я думаю, тыдра на шапку хорошо будет?
– А не знаю, ваше пр-во. Такого я меха и не слышал.
– Как не слышал? Обыкновенный мех.
– Не знаем. Выдра действительно есть.
– Вот дерево-то, – пожало плечами его пр-во. – Для тебя, может быть, выдра, а для меня тыдра.
– Оно можно бы и выдру поставить.
– Если не найдем тыдры – можно и тыхухоль... А?
Кучер вздохнул и покорно согласился:
– Можно и тыхухоль.
– Дурак, какой он для тебя тыхухоль. Разговаривать не умеешь?!
* * *
Прогуливаясь по стрелке и греясь на солнышке, его пр-во думало:
"Скоро тыборы в Думу. Кого-то они тыберут? Во что тыльется народная воля?.. Уты, прежние времена прошли, – когда можно было тыдрать мужика и тыбить у него из головы
эту самую "народную волю".
Увлеченное этими невеселыми мыслями, его пр-во не заметило, как толкнуло какого-то прохожего и наступило ему на ногу.
– Ой! Послушайте, нельзя ли поосторожнее...
– Извини, голубчик, – сказало его пр-во. – Я не заметил твоей ноги.
– Прошу вас, – раздражительно воскликнул незнакомец, – называть меня на "вы"!
– Ш-што-с? Предъявление требований?! Политических?! Забастовка? Баррикады?
Его пр-во выхватило револьвер и скомандовало:
– Пли!
Потом, сжалившись над упавшим от ужаса незнакомцем, его пр-во наклонилось над ним и сказало:
– Вот видишь ли, голубчик, ты мне, конечно, должен говорить "вы", но я могу говорить тебе "ты"...
– Почему?
– Потому что я по чину старше.
И тогда, поднявшись на локте, крикнул незнакомец с деланным восхищением:
– Здорово сказано! Умнейшая голова! Настоящая выква! |
|
|
| |
В один город приехала ревизия... Главный ревизор был суровый, прямолинейный, справедливый человек с громким, властным голосом и решительными поступками, приводившими
в трепет всех окружающих.
Главный ревизор начал ревизию так: подошел к столу, заваленному документами и книгами, нагнулся каменным, бесстрастным, как сама судьба, лицом к какой-то бумажке,
лежавшей сверху, и лязгнул отрывистым, как стук гильотинного ножа, голосом:
– Приступим-с.
Содержание первой бумажки заключалось в том, что обыватели города жаловались на городового Дымбу, взыскавшего с них незаконно и неправильно триста рублей "портового
сбора на предмет морского улучшения".
– Во-первых, – заявляли обыватели, – никакого моря у нас нет... Ближайшее море за шестьсот верст через две губернии, и никакого нам улучшения не нужно; во-вторых,
никакой бумаги на это взыскание упомянутый Дымба не предъявил, а когда у него потребовали документы – показал кулак, что, как известно по городовому положению, не
может служить документом на право взыскания городских повинностей; и, в-третьих, вместо расписки в получении означенной суммы он, Дымба, оставил окурок папиросы,
который при сем прилагается.
Главный ревизор потер руки и сладострастно засмеялся. Говорят, при каждом человеке состоит ангел, который его охраняет. Когда ревизор так засмеялся, ангел городового
Дымбы заплакал.
– Позвать Дымбу! – распорядился ревизор.
Позвали Дымбу.
– Здравия желаю, ваше превосходительство!
– Ты не кричи, брат, так, – зловеще остановил его ревизор. – Кричать после будешь. Взятки брал?
– Никак нет.
– А морской сбор?
– Который морской, то взыскивал по приказанию начальства. Сполнял, ваше-ство, службу. Их высокородие приказывали.
Ревизор потер руки профессиональным жестом ревизующего сенатора и залился тихим смешком.
– Превосходно... Попросите-ка сюда его высокородие. Никаноров, напишите бумагу об аресте городового Дымбы как соучастника.
Городового увели.
Когда его уводили, явился и его высокородие... Теперь уже заливались слезами два ангела; городового и его высокородия.
– Из...зволили звать?
– Ох, изволил. Как фамилия? Пальцын? А скажите, господин Пальцын, что это такое триста рублей морского сбора? Ась?
– По распоряжению Павла Захарыча, – приободрившись, отвечал Пальцын. – Они приказали.
– А-а. – И с головокружительной быстротой замелькали трущиеся одна об другую ревизоровы руки. – Прекрасно-с. Дельце-то начинает разгораться. Узелок увеличивается,
вспухает... Хе-хе. Никифоров! Этому – бумагу об аресте, а Павла Захарыча сюда ко мне... Живо!
Пришел и Павел Захарыч.
Ангел его плакал так жалобно и потрясающе, что мог тронуть даже хладнокровного ревизорова ангела.
– Павел Захарович? Здравствуйте, здравствуйте... Не объясните ли вы нам, Павел Захарович, что это такое "портовый сбор на предмет морского улучшения"?
– Гм... Это взыскание-с.
– Знаю, что взыскание. Но – какое?
– Это-с... во исполнение распоряжения его превосходительства.
– А-а-а... Вот как? Никифоров! Бумагу! Взять! Попросить его превосходительство!
Ангел его превосходительства плакал солидно, с таким видом, что нельзя было со стороны разобрать: плачет он или снисходительно улыбается.
– Позвольте предложить вам стул... Садитесь, ваше превосходительство.
– Успею. Зачем это я вам понадобился?
– Справочка одна. Не знаете ли вы, как это понимать: взыскание морского сбора в здешнем городе?
– Как понимать? Очень просто.
– Да ведь моря-то тут нет!
– Неужели? Гм... А ведь в самом деле, кажется, нет. Действительно нет.
– Так как же так – "морской сбор"? Почему без расписок, документов?
– А?
– Я спрашиваю – почему "морской сбор"?!
– Не кричите. Я не глухой.
Помолчали. Ангел его превосходительства притих и смотрел на все происходящее широко открытыми глазами выжидательно и спокойно.
– Ну?
– Что "ну"?
– Какое море вы улучшали на эти триста рублей?
– Никакого моря не улучшали. Это так говорится – "море".
– Ага. A деньги-то куда делись?
– На секретные расходы пошли.
– На какие именно?
– Вот чудак человек! Да как же я скажу, если они секретные!
– Так-с...
Ревизор часто-часто потер руки одна о другую.
– Так-с. В таком случае, ваше превосходительство, вы меня извините... обязанности службы... я принужден буду вас, как это говорится: арестовать. Никифоров!
Его превосходительство обидчиво усмехнулся.
– Очень странно: проект морского сбора разрабатывало нас двое, а арестовывают меня одного.
Руки ревизора замелькали, как две юрких белых мыши.
– Ага! Так, так... Вместе разрабатывали?! С кем? Его превосходительство улыбнулся.
– С одним человеком. Не здешний. Питерский, чиновник.
– Да-а? Кто же этот человечек?
Его превосходительство помолчал и потом внятно сказал, прищурившись в потолок:
– Виктор Поликарпович.
Была тишина. Семь минут.
Нахмурив брови, ревизор разглядывал с пытливостью и интересом свои руки... И нарушил молчание:
– Так, так... А какие были деньги получены: золотом или бумажками?
– Бумажками.
– Ну, раз бумажками – тогда ничего. Извиняюсь за беспокойство, ваше превосходительство. Гм... гм...
Ангел его превосходительства усмехнулся ласково-ласково.
– Могу идти?
Ревизор вздохнул:
– Что ж делать... Можете идти.
Потом свернул в трубку жалобу на Дымбу и, приставив ее к глазу, посмотрел на стол с документами. Подошел Никифоров.
– Как с арестованными быть?
– Отпустите всех... Впрочем, нет! Городового Дымбу на семь суток ареста за курение при исполнении служебных обязанностей. Пусть не курит... Кан-налья!
И все ангелы засмеялись, кроме Дымбиного. |
|
|
| |
– Ради Бога! – умоляюще сказал старый, седой как лунь, октябрист. – Вы не очень на него кричите... Все-таки он член Государственного Совета. Сосчитаться с ними, как
мы проектируем, – это, конечно, хорошо... Но не надо все-таки слишком опрокидываться на беднягу. Можно и пробрать его, но как? Корректно!
– Будьте покойны, – пообещал молодой скромный октябрист, выбранный посланником. – Я не позволю себе забыться. Сосчитаюсь – и сейчас же назад!
– Ну, с Богом.
Молодой октябрист сел на извозчика и поехал к влиятельному члену Государственного Совета считаться.
* * *
Пробыл он у члена Государственного Совета, действительно, недолго.
Через пять минут вышел на крыльцо и тут же столкнулся с товарищем по фракции, который, горя нетерпением, прибежал, чтобы пораньше узнать результаты...
– Ну, что? – спросил товарищ. – Сосчитался?
– Кажется...
– А ты... разве... не уверен?
– Нет, я почти уверен, но он какой-то странный...
– Они все странные какие-то.
– Да... Представь себе, вхожу я в кабинет и начинаю речь, как и было условлено. А он... послушал немного, поднялся с кресла, отвел в сторону правую руку,
быстро-быстро приблизил ее к моему лицу и коснулся ладонью – щеки. Потом говорит: "А теперь ступайте!" Я и ушел. Что бы это значило?
Товарищ сел на ступеньки подъезда и призадумался.
– Действительно, странно... Что бы это могло значить? Ты говоришь: отвел в сторону правую руку, быстро-быстро приблизил ее к твоему лицу и коснулся щеки? Долго он
держал руку около твоей щеки?
– Нет, сейчас же взял ее и спрятал в карман.
– Ничего не понимаю... Может, он заметил, что тебе было жарко, и обмахнул лицо?
– Нет! В том-то и штука, что мне не было жарко. Щека сделалась розовая не сначала, а потом.
– Непостижимо! Пойдем к другим товарищам – спросим.
* * *
Седой октябрист переспросил:
– Как, вы говорите, он сделал?
– Да так, – в десятый раз начал объяснять недоумевающий посланник. – Сначала встал, потом отвел в сторону правую руку, быстро-быстро-быстро приблизил ее к моему
лицу и коснулся ладонью щеки.
– Поразительно! Что он хотел, спрашивается, этим сказать? Гм... Может быть, у вас на щеке сидела муха, а он из вежливости отогнал ее?..
– Скажете тоже! Какие же зимой бывают мухи?..
– Ну, тогда уж я и не знаю – в чем тут дело.
Третий октябрист, стоявший подле, сказал:
– А может быть, он просто хотел попросить у вас папироску?
– Тоже хватили! Зачем же ему трогать мою щеку? Ведь не за щекой у меня лежат папиросы. Нет, тут не то...
– Не хотел ли он попрощаться?
– Как же это так? Кто будет за щеку прощаться?.. Прощаются за руку.
– Убейте меня, ничего не понимаю...
– Как вы, говорите, он сделал?
Посланник вздохнул и терпеливо начал:
– Так: встал, отвел в сторону правую руку, быстро-быстро-быстро приблизил ее к моему лицу и коснулся ладонью щеки.
– Да, странно... А вы вот что: спросите какого-нибудь из правых; они эти штуки знают.
* * *
Когда правый пришел, все обступили его и засыпали вопросами...
– Обождите! Не кричите все зараз. Как он сделал?
– Так: встал, отвел в сторону правую руку, быстро-быстро-быстро приблизил ее к моему лицу и коснулся ладонью щеки.
– А, как же! Знаю! Еще бы...
– Что ж это? Ну? Что?
– Это пощечина. Обыкновенная оплеуха!
– Не-у-же-ли?!
Все были потрясены. Но подошел седой октябрист и внушительно спросил:
– Вы почувствовали боль в щеке после его прикосновения?
– Ого! Еще какую.
– А он... как вы думаете? Чувствовал в руке боль?
– Я думаю!
– Ну и слава Богу! – облегченно вздохнул опытный старик. – Вы чувствовали боль, он чувствовал боль. Значит – сосчитались!! |
|
КУСТАРНЫЙ И МАШИННЫЙ
ПРОМЫСЕЛ[28]
|
То сей, то оный на бок гнется...[29]
|
| |
Сидя на скамейке Летнего сада, под развесистым деревом, я лениво рассматривал "Новое время".
Низенькая полная женщина в красной шляпе и широких золотых браслетах на красных руках присела возле меня, заглянула через мое плечо в газету и после некоторого
молчания заметила:
– Чи охота вам читать такую гадкую газету?
Я удивленно взглянул на свою соседку.
– Вам эта газета не нравится?
– Да, не нравится ж.
– Вот как! Вы, вероятно, недовольны той манерой угодничества и пресмыкания перед сильными, которая создала этой газете такую печальную извест...
– Ну – создала она, чи не создала – это меня не касается. То уж ихнее дело.
– А чем же вы недовольны? Может быть, меньшиковским нудным жидоедством[30], которое из номера в номер...
– Я вам, господин, не о том говорю, что там нудное или не нудное, а что гадости делать – это они мастера! Уж такие мастера, что даже им вдивляешься. Ах,
господин!..
Она поставила зонтик на землю, сжала его массивными коленями и освободила таким образом руки – исключительно для того, чтобы всплеснуть ими. Очевидно, у моей
словоохотливой соседки что-то чрезвычайно накипело в сердце, и она жаждала излиться.
– Прямо-таки скажу вам – ну, мое дело бабье, значит, я понимаю в этом, ну, мне, как говорится, и книгу в руку. Так вы думаете, что? Они тоже воображают, что
понимают, и уже они готовы мне дорогу перейтить!
– В чем же дело? – удивился я.
– Это даже, я вам скажу, и не дело, а так себе, занятие. Ну, один там, скажем, торгует булками, другой имеет шляпочный магазин или шлепает картины, тот банкир, этот
манкир, а я тоже – должна жить или не должна? Ой-ёёй! Раньше все было гладко, как какое-нибудь зеркало. Все мои четыре девицы, которые снимали у меня квартиру,
держали себя ниже воды, тише травы! "Тебе что нужно?" – "Ах, мамаша, мне нужно то-то. Или мне нужно то-то". Враг я им? Нате вам то-то. Нате вам то-то! Они были до
мене ласковые, я до их. А теперь они такие хамки сделались, такие настырные, что я даже у нас, в Харькове, таких не видела. Слова ей не скажи, унушения ей не сделай.
Себя не соблюдають, меня не соблюдають, посетителя не соблюдають. "Манька, причешись! Что ты ходишь растрепанная, как какая-нибудь Офелия! Что за страм!" Так вы
знаете, что она мне теперь гаворит? "Отвяжись, толстая самка", – она мне гаворит! Да я бы из нее, шибенницы, в прежнее время мочалы на целый гарнитур надрала, а
теперь – попробуй-ка пальцем тронуть...
Она умолкла, рисуя зонтиком на песке какое-то слово. Я спросил.
– А что же будет, если тронуть?
– Попробуй-ка. Пальцем не тронь, слова не скажи. Сейчас же: "Ах, этак-то? Да начхать же я на вас хотела! Сейчас же в "Новое время" пойду".
Я изумился.
– Как... в "Новое время"?
– Чи вы ж не знаете, как в "Новое время" ходят? Публиковаться. И идет ведь, дрянь этакая. Идет! Уже им прежняя мамаша не нужна, уже они себе новую мамашу нашли –
"Новое время". Здравствуйте! Уже они все на этом "Новом времени" сдурели. Ленивая там не публикуется! Она думает, что публикации
от такого же слова, как и ее занятие.[31] Я, вы думаете, их держу? Идите, я говорю им, идите. Поищите себе в "Новом времени" такую мамашу. Кто их
там научит, чему надо? Кто им даст совет? Вы думаете, публичный канторщик научит? Или сам господин Меньшиков с ними будет заниматься? От-то-ж дуры! Мало у Меньшикова
и без них работы! До кого им там доторкнуться? Буренину до них есть забота или господину Астолыпину?[32] Пойдите вы им
поговорите! "Я иду в "Новое время!" Иди, миленькая моя, опять придешь ко мне, чтоб тебе пропасть с той публикацией!! Такое я вам расскажу: была у меня Муся
Кохинхинка... Девушка – мед! Пух. Масло, кротости, доброты вдивительной. Говорю я ей как-то: "Ты что же это, ведьма киевская, чулки на подзеркальнике бросаешь? Холера
тебя возьмет или что, если ты их на место положишь?" И как бы вы думаете? Надулась, ушла. Приходит на другой день: "Дозвольте, мамаша, вещи!" – "Муся! Кохинхиночка!
Куда ж ты?" – "Не желаю я, гаворит, мамаша, ничего. Я теперь, гаворит, массажистка!" – "Мусенька! Да когда ж ты успела? Ведь ты вчера еще не была массажисткой?" –
"Это, гаворит, мамаша, сущая чепуха. Пишется так, а читается, может быть, и иначе". Заплакала я. "Новую мамашу нашла?" Смеется. "Новую-с. Не вам чета. На двенадцати
столбцах печатается. Хорошую публику иметь буду!" Ушла... Забрала свои хундры-мундры и ушла. Так что же вы думаете – вернулась! Через две неделечки. Статочное ли дело
этим дурам без хорошего глазу жить. Рази ж газета за усем усмотрит? Обобрал ее какой-то фрукт, тоже из публикующих. Прожила она у меня полтора месяца, потом из-за
чего-то, из-за какой-то паршивой ротонды, ка-ак фыркнет! Адью-с – не вернусь! Куда, Мусичка? Я, гаворит, теперь натурщица. "Мусенька! Да какая же ты натурщица? Только
одного художника ты и видела, который у меня в прошлом году стекла побил". – "Это, гаворит, ничего не значит. Желаю, гаворит, быть чудно сложена"! "Модель, чудно
сложена, классические линии, позирует на любителя". И вы думаете, не ушла? Ушла! Такая большая газета и такую со мной, представьте, войну завела. Сегодня девушка у
меня называется – Муся Кохинхинка, завтра в "Новом времени" – дама для компани; на этой неделе она у меня Муся Кохинхинка, на той неделе она уже "пикантная брунетка
в безвыходном положении": в этом месяце она, как честная порядочная девица, живет у меня в номере седьмом с мягкой мебелью, а в том месяце она живет уже в номере
двенадцать тысяч пятьсот третьем на пятом столбце – прямо-таки ума не постижимо! Все посдурели. Вот вы, господин интеллигентный, в красивом пальте, в котелке – ну
что вы мне посоветуете?
Я подавил улыбку и сказал, стараясь быть серьезным:
– Они делают конкуренцию вам, а вы сделайте им: начните издавать такую же газету.
– Тоже вы скажете! У меня восемь номеров, а у них двенадцать тысяч. У меня шесть девушек, а у них, может быть, пятьсот! Нет, вы, господин, знаете? Я думала бы
другое: что, если бы нам с ними войти в компанию?
Я подумал.
– Ну, что ж... Этим, вероятно, и кончится. Нынче все предприятия должны быть капиталистическими. Фабрика всегда пожрет мелких кустарей...
Мы оба молчали, думая каждый о своем. Закат красными лучами осветил меня и мою соседку, сидевшую с понуренной головой. И, щурясь на красное солнце, соседка со вздохом
прошептала:
– Ох, любовь, любовь! Какое ты трудное занятие. |
|
|
| |
Русский писатель Аргусов был бодр и полон самых светлых надежд на будущее...
– Эх! – говорил он, весело хохоча. – Да и отмочу же я летом штуку!
– Какую штуку?
– Купаться поеду за границу.
– Почему именно за границу?
– Широкие, дорогой, у меня горизонты!.. Океана хочу... Неизмеримого, безбрежнего океана! Море – как хотите – не то. А представьте, например, Тихий океан! Ведь
подумать только о его величине и раздолье – голова кругом идет!
Однажды мечтательный, тихо-восторженный Аргусов уложил чемоданчик и собрался ехать. Пришли.
– Ты... куда? Куда собрался?
– Прощайте, братцы! Купаться еду в Тихий океан. Хе-хе!
– Нет, не прощайте; нет, не братцы; нет, не купаться; не Тихий океан... Нет, не "хе-хе". Давай подписку! Артамонов, бери с него подписку!
Побледнел писатель.
– Какую?
– На белой бумаге. О невыезде за границу. Над тобой, братец, еще три литературных дела висят! Видали? За границу захотел, на Тихий океан. Эх, ты! Тихоокеанец...
Даже рассмеялись, уходя.
Смеялся и писатель. Не особенно, впрочем.
-----
– Еду, – говорил писатель. – Купаться. На Черное море еду! Хе-хе! Вы подумайте – какая прелесть: Черное море! Это тебе не река какая-нибудь или озеро. Выйдешь
это к воде: ого-го – горизонта не видно! Прелестная, должен я вам сообщить, вещь – Крым!
Собрался. Поехал.
– Вам чего?
– То есть? Мне даже странно... Вам-то что? Купаться приехал.
– Нельзя тут купаться. Писатель? Нельзя. Артамонов, проводи их.
– Как вы смеете? Ваше, что ли, Черное море?
– Идите, идите! Вот чудак! Подумаешь – черноморец выискался.
-----
Встретили писателя совсем недавно. С узелочком шел.
– Вы куда?
– Купаться буду. Прекрасное это учреждение – Фонтанка. Утонуть нельзя, а выкупаться можно. А горизонты – если вдуматься, на кой они мне, в сущности, прах.
Пришел писатель на Фонтанку. Остановился. Уже жилетку стал снимать.
– Эй, эй! Господин! Чего такого делаете? Нельзя!
– Да я купаться. Можно?
– Купаться тут нельзя. Правилов таких не исделано. Ежели, будем говорить, утопленники – с ними другой разговор. А – купальщик, он не тово-с. Купальщику тут
невозможно.
– Ну, ладно... Я топиться буду.
– Тоже на виду нехорошо. Ежели тишком, с плохого надзору – твое счастье! А так – это что же... Артамонов! Проводи их на сухое место.
Поливали дворники мостовую. Мимо проходя, приблизился к ним писатель и попросил:
– Я вам пятачок дам, а вы меня из кишки искупайте!..
– Да Господи ж, – обиделись добрые дворники... Разве ж мы за деньги или что? Да мы и так рады облить!!!
Брызнула струя... Только поворачивался ликующий, просветленно-восторженный писатель.
Пробегал мимо мальчишка, только что выдранный кем-то за уши...
Увидев такую картину, увидя потоки холодной воды, забыл мальчишка все свои горести, заплясал на одной ножке и завопил радостно:
– Брраво! Воды-то сколько!.. Тихий океан!! |
|
|
| |
...Семья состояла из трех лиц: самого хозяина дома Гниломозгова – члена Государственной Думы четвертого созыва, его жены Анны Леонтьевны и сына Андрюши --
крохотного вихрастого гимназиста.
Сегодня в семье Гниломозговых был большой шум и скандал...
Началось с того, что Андрюша покрасил белого маминого шпица в черный цвет; почуяв запах чернил, резвая собака вырвалась из рук юного вершителя ее судеб, прибежала
в гостиную и стала кататься по диванам и креслам...
Пораженная ужасом, Анна Леонтьевна схватила собаку, засунула ее в шкапчик, на котором стоял граммофон, но при этом запачкала себе руки и пеньюар чернилами.
И ударил на Андрюшу гром:
– Чтоб тебе до завтрашнего дня не дожить, паршивец ты несчастный! Чтоб тебя всего перекорежило, подлеца! Извольте видеть – собак ему нужно перекрашивать! Вместо
того чтобы задачи решать – собак красить!! Обожди ж ты... Да нет, нет, не спрячешься... Ты думаешь, я тебя отсюда не достану? Достану, голубчик... Вот, вот...
Пойди-ка сюда, пойди... Вот тебе, вот!! Что, нравится? А теперь посиди-ка у меня в темной ванной. На тебе еще раз – на память!
Избитый, униженный был брошен Андрюша в темную ванную. А разъяренная Анна Леонтьевна побежала в кухню мыться и чиститься.
В кухне она увидела следующее: ее муж, член Государственной Думы четвертого созыва, держал за руку краснощекую полномясую Дуню и говорил ей грешные слова:
– А вот возьму да поцелую!
– Да зачем же, Иван Егорыч?
– А вот возьму да поцелую.
– Господи! Да зачем же это? К чему вам беспокоиться!
– А вот возьму да поцелую! Ги-ги...
– Ну к чему же это?
Затрудняясь ответить на этот ленивый, бессодержательный вопрос, Иван Егорыч безмолвно припал к Дуниной пышной груди и... сейчас же отлетел к кухонному столу...
– Опять?! – закричала Анна Леонтьевна. – Ах подлец! Весь в сынка: тот собаку перекрашивает, этот жену меняет на черт знает что! Поди сюда... Пойди, сладострастник
проклятый! Я с тобой поговорю после, а пока ты у меня посиди-ка в ванной, чтобы тебя перекорежило!
И был Иван Егорыч сильной рукой жены ввергнут в темную холодную ванную комнату.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
* * *
– Ой, кто тут такой?! – вскричал испуганно депутат.
– Это я, папа, не бойся... – сквозь слезы отвечал Андрюша. – Тебя – мама?
– Мама, – со вздохом прошептал депутат, усаживаясь на плетеную корзину для белья.
– Меня тоже мама...
Оба помолчали. Было так темно, что друг друга не видели. Почему-то разговаривали шепотом.
Чувство нежности к сыну наполнило сердце Гниломозгова.
– Бедные мы с тобой, Андрюша, – всхлипнул он. – Не живем, а мучаемся. Тебя за что?
– Собачку хотел перекрасить. Все белая да белая – прямо-таки надоело. А тебя за что?
– За горничную.
– Поколотил ее, что ли?
– Да нет, напротив. Я к ней очень ласково...
– Странно... – вздохнул невидимый Андрюша. – Значит, просто придирается.
Нашел отцовскую руку, пожал ее и погладил.
– Ничего-о... Может, скоро выпустит.
"Хороший у меня сынок, – подумал тронутый Гниломозгов, – а совсем я забросил мальчишку. Поговорить с ним даже не приходится..."
Разговорились...
– Ну, что у вас в гимназии, – спросил депутат. – Распустили вас на масленую?
– Да, – прошептал Андрюша. – На три дня. А вас?
– Э, нас! – самодовольно улыбнулся депутат. – Нас, брат, на десять дней распустили.[34]
– Счастливые! А на Рождество как?
– На Рождество тоже месяц гуляли...
– А мы две недели.
– На Пасху нас дней на сорок распустят...
Даже в темноте было видно, как Андрюшины глазенки засверкали завистью.
– Господи! Вот лафа! А летом вас когда распускают?
– В июне.
– Одинаково, значит. А когда обратно, в училище?
– В Думу, а не в училище! В октябре.
– Да ну?! Значит, почти ни черта не делаете?! А мы-то, несчастные... Чуть не с августа... А как у вас с экзаменами-то?
– Никаких экзаменов! Ни-ни. Просто так.
– А мы-то! – простонал в темноте Андрюша. – Прямо печально! И отметок тоже не получаете?
– Отметок?.. Каких это? Нет, теперь нет. В третьей Думе, кажется, Годнев получил отметку...[35] от городового...
А так, вообще – нет.
– А задают вам много?
– Задают-то? Да иногда много. Вот это, говорят, рассмотри и пропусти, и это. А этого не пропускай.
– Зубрить-то, значит, не надо?
– Нет, просто в двери проходим. А вы как? – осведомился шепотом депутат.
– Да приходится позубривать. У нас, брат, подтрудней. Прижимисто...
Андрюша глубоко вздохнул.
– В поведении иногда тоже сбавляют.
– Чего сбавляют?
– Отметку. Если нашалишь.
– И у нас, – сказал депутат. – Раньше мы не отвечали, были безответственны – понимаешь? – А теперь нам сказали, что мы отвечаем за свои слова.
– И наказывают?
– Наказывают.
Товарищи по несчастью погрузились в молчание. Андрюша долго и тщетно размышлял: чем бы таким поразить отца, чего у того не было.
– А у нас обыски делали! У гимназистов.
– И у нас, – подхватил отец.
– Ну, это ты выдумал, – с досадой возразил Андрюша. – Если я сказал, так тебе нужно тоже похвастать...
– Ей-Богу, делали! – оживился отец. – У депутата Петровского[36]. Мне хвастаться, брат, нечего. Это уж факт!
Чтоб было удобнее, отец сполз с корзины и улегся спиной вверх на мягкий половичок; сын нащупал отца и лег рядом с ним. Придвинув лицо к бороде отца, он тихо стал
рассказывать:
– Сидят все, чай пьют – никто ничего не думает; вдруг – звонок! Что такое? И говорят оттуда, из-за дверей: "Примите: телеграмма пришла!" Ну, когда поверили, открыли
двери – они и вскочили... "У нас, говорят, какое-то там расписание есть для обыска"...
– Предписание.
– Ну да, или там предписание. Все, конечно, испугались, а они стали обыскивать...
Потом раздался тихий шепот отца:
– И у нас тоже... Тоже пришли к депутату Петровскому... И телеграмма была, и предписание... Все как у вас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Долго еще раздавался на половичке в ванной комнате еле слышный шепот.
Оба, растроганные одинаковостью своей судьбы, долго поверяли друг другу свои маленькие горести и неудачи.
* * *
И когда Анна Леонтьевна открыла дверь и сказала сердито: "Ну, вы, шарлатаны, выходите, что ли!.." – оба товарища по несчастью вышли, держа друг друга за руку и щурясь
от яркого света.
Пили чай рядышком, а вечером, склонившись около лампы, долго перелистывали Андрюшины учебники и отцовы законопроекты.
Отец объяснял Андрюше задачи, а Андрюша рассмотрел несколько законопроектов и высказал по каждому из них свое мнение, внимательно выслушанное притихшим отцом. |
|
ЧЕЛОВЕК-ЗВЕРЬ
(Материалы для нижегородской истории)
|
| |
В приемной нижегородского губернатора Хвостова сидел мещанин[37] города Одессы М. Циммерман; сидел он долго, изредка
вздыхал и время от времени поглядывал на часы.
Наконец двери кабинета его пр-ва распахнулись и полицеймейстер Ушаков, выкатившись из кабинета, крикнул:
– Подтянись! Их превосходительство изволят идти!
Хвостов обвел взглядом приемную и, улыбнувшись благосклонно, подошел к Циммерману.
– А! Господин Циммерман! Очень рад вас видеть... Как поживаете?
– Ваше пр-во! – растроганно воскликнул Циммерман. – Поверьте... я... такое счастье!
– Ничего, ничего! Я, вообще, всегда... Ну, как идут дела вашей фирмы?
– Фир... мы? Да спасибо, хорошо.
– Я, милый мой, вызвал вас вот почему... мне нужен, видите ли, этакий... рояль... Гм! Да. Так вот: не можете ли вы прислать мне рояль? У вас ведь их много.
– У меня? Рояли? Ваше пр-во! Да у меня нет ни одного рояля.
– Ну что вы говорите! Неужели все распродали?
– Да я ими никогда и не торговал.
– Вы меня ошеломляете! Такая солидная фирма...
– Какая, ваше пр-во?
– Да ваша же: Юлий Генрих Циммерман.
– Простите, ваше пр-во, но я не тот Циммерман. Другой.
– Ага! Родственник. Ну, может быть, вы бы похлопотали там: "Вот, мол, дорогой Юля, есть тут у меня приятель один... Хвостов, мол..."
– Да он даже не родственник мой. Я его совсем не знаю.
– Экая жалость! Ну, автомобиль-то... Автомобиль... Можете мне прислать?
– Откуда же мне взять автомобиль, ваше пр-во...
– Как откуда? С вашего завода.
– У меня нет завода, ваше пр-во.
– Вы разве не Бенц?
– Нет, я Циммерман.
– Ага! Значит, однофамилец. Так, так, так, так... Но, во всяком случае, чем же вы занимаетесь? Что вы можете мне предложить?
– Я антрепренер оперного театра, ваше пр-во.
– Так, так, так, так! И он, злодей, молчит, а? Хе-хе-хе! У вас как же... тово, а? И женщины тоже поют, в опере? Или только мужчины?
– И женщины, ваше пр-во.
– А как они, тово?
Градоправитель пошевелил в воздухе пальцами.
– Чего, ваше пр-во?
– Ну, этого... знаете? Как его...
– Какие у них голоса?
– Ну, да и голоса, конечно... Это, конечно, тоже интересно... Ну, а как они, вообще.... этого, как его?..
– Вы хотите знать их фамилии, ваше пр-во?
– Ну да, конечно, и фамилии... это тоже любопытно... Да нет, не фамилии! Как они, одним словом... Ну как это называется?
Градоправитель сделал рукой около своего лица округлый жест.
– Вы хотите спросить, гримируются ли? Да, конечно, перед спектаклем гримируются. Это уж такое правило – кто участвует в пьесе, тот гримируется.
– Да нет же! Хе-хе-хе! Вы скажите мне вот что...
– Что, ваше пр-во?
Градоправитель залился добродушным смехом и пощекотал посетителя пальцем под мышкой.
– Ах вы греховодник! Вы скажите просто: хорошенькие они?
– Да, есть очень приятные дамы.
– Это хорошо, что приятные. Я люблю; это украшает город. Садитесь, пожалуйста!
– Не беспокойтесь!
– Скажите... Гм!.. Они у вас, вообще... тово?..
– Чего, ваше пр-во?
– Этого самого... Вообще, ужинают?
– Помилуйте, ваше пр-во. И ужинают, и обедают, и завтракают! На этот счет у нас, как полагается.
– Значит, ужинают? Это хорошо, что ужинают. Ужины – хорошее дело. Вы мне на завтра пришлите парочку.
– Ужинов, ваше пр-во?
– Да нет, не ужинов, а этих самых... певичек...
– Певиц, ваше пр-во.
– Ну да. Вам там виднее, кого. Так вот, вы им и скажите, чтобы ехали.
– Передам, ваше пр-во. Если захотят – приедут.
– Да они, в том-то и дело, что не хотят. Мы их уже приглашали. Ушаков! Ты приглашал?
– Так точно, приглашал!
– Что ж они?
– Говорят – не хотим. С незнакомыми, говорят, не ужинаем.
– Как это вам понравится, – воскликнул изумленно губернатор, переплетя пальцы и поглядывая на Циммермана. – Губернатор – и вдруг незнакомый! Что они у вас –
бомбистки или как?
– Я им передам ваше приглашение; может, они и приедут.
– Милый! Так ничего не выйдет. Вы им прикажите... Ведь вы начальство!
– Не могу, ваше пр-во. Это частная жизнь.
Градоправитель поморщился.
– Ушаков!
– Есть!
– Убеди!
Полицеймейстер приблизился к антрепренеру.
– Послушайте... Я вам по-дружески советую...
– Не могу.
– Слушайте! По-товарищески советую...
– Ей-Богу, не могу.
– Добра вам желаю!
– К сожалению...
– Ну!
– Поймите, господа, что...
– Ну?!!
– Да, право же, никак не воз...
– Стой! – крикнул полицеймейстер. – Вы кто такой? Как ваша фамилия?
– Циммерман.
– Антрепренер?
– Д-да...
– Ваше пр-во! – воскликнул полицеймейстер. – Поздравляю вас! В наши руки попался опасный преступник...
– Ну?! – испугался губернатор. – А что он... тово... что сделал?
– Он? Не внес полностью залога в обеспечение жалованья труппе.
– Какой ужас! – воскликнул губернатор, с отвращением глядя на Циммермана. – Душа холодеет от деяний этого человека-зверя!
– Да уж... – содрогнулся полицеймейстер. – Вероятно, наследственность. Дегенеративный череп...
– Дикий зверь, тигр, пантера – и те не были бы способны на такую гнусность. Тигр бы бенгальский даже внес залог в обеспечение труппы. Боже! До какой бездны может
пасть человек! Земля содрогается от ужаса, что носит на себе это чудовище! Во Франции его бы гильотинировали, а у нас... в нашу эпоху слюнявого сентиментализма...
Посади-ка его, Ушаков, на три месяца в порядке охраны!
– Ваше пр-во!!!
– Ни слова более! Можете сами кататься с вашими певицами на автомобилях и бренчать на роялях!.. Эй, люди! Возьмите этого человека-зверя!!
-----
Звякнули кандалы.
Рассказав вышеизложенное, я, в силу справедливости, должен привести опровержение бывшего губернатора Хвостова (ныне – члена Государственной Думы):
– Ничего подобного не было! Я просто однажды хотел угостить купечество и пригласил артисток в гостиницу для дивертисмента. А Циммермана я арестовал за то, что он не
внес полностью залога.
Один флегматичный хохол прочел это возражение и тоже возразил на него:
– От-то-ж! Не вмер Данила – болячка задавила.
Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4: Сорные травы. – М.: ТЕРРА–Книжный клуб. 2007.
|
|
1. «Сорные травы» – сборник вышел в Петербурге в 1914 г. и с тех пор
не переиздавался. Очевидно, сам автор считал, что большинство составляющих его рассказов и фельетонов слишком привязаны к определенному отрезку российской истории и
потому вряд ли сохранят интерес для новых поколений читателей, хотя и признавал (в предисловии), что такие рассказы, как "Грозное местоимение", "Виктор Поликарпович",
"Новые правила", войдут в хрестоматию нашей политической и общественной жизни. Многие рассказы и фельетоны сборника обрели сегодня новую актуальность, ибо те явления,
которые Аверченко высмеивал и бичевал 85 лет назад, еще имеют место и в наше время.
Сборник воспроизводится по первому и единственному изданию. ( вернуться)
2. «Предисловие» – сборник был выпущен под псевдонимом Фома Опискин (таково имя героя
повести Ф. М. Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели", моралиста-резонера.
Этим псевдонимом Аверченко подписывал некоторые свои публикации в "Сатириконе"). Однако в сборник помимо этих публикаций вошли рассказы, миниатюры и фельетоны,
подписанные NN, Фальстаф и другими псевдонимами писателя. ( вернуться)
3. Ре-Ми – псевдоним Николая Владимировича Ре́мизова (1887–1975). Настоящая фамилия
Ремизов-Васильев) – русский живописец и график, художник театра. ( вернуться)
4. Октябристы – члены партии "Союз 17 октября", партии крупной буржуазии и помещиков;
сформировалась осенью 1906 г.; главную свою задачу партия видела в поддержке царской политики.
Название партии восходит к Манифесту, изданному Николаем II 17 (30) октября 1905 года. ( вернуться)
5. «Былое» (Русские в 1962 году) – рассказ написан в жанре антиутопии.
Герой вспоминает былое – губернаторов-самодуров, губернаторов-антисемитов, период так называемой чрезвычайной охраны, разгул цензуры – как нечто давно забытое и
навсегда ушедшее из российской жизни. Однако к концу XX века многое возвращается из небытия. И потому рассказ актуален и сегодня. ( вернуться)
6. Камышанский П. К. – прокурор петербургской судебной палаты. В 1910 г. – вятский губернатор.
( вернуться)
7. И Толстой был тенденциозен, и Достоевский в своем "Дневнике писателя"... – "Дневник писателя" (1873, 1876–1881)
-- своеобразное, обширное по охвату проблем современности и глубокое по своему содержанию произведение Ф. М. Достоевского, в котором он в
публицистическо-художественной форме выразил свои взгляды на актуальнейшие вопросы российской действительности. ( вернуться)
8. "Новое время" – газета, издаваемая в 1868–1917 гг.; отражала интересы дворянско-чиновничьих кругов;
с 1905 г. приобрела в значительной мере черносотенное направление; владельцем с 1876 г. был Алексей Сергеевич Суворин (1834–1912). ( вернуться)
9. Муратов Н. П. – тамбовский губернатор в 1912 г. ( вернуться)
10. Какую книжку? Мопассана? "Бель-Ами"? – "Бель-Ами" ("Bel-Ami") – "Милый друг" (фр.) – один из
самых известных романов Ги де Мопассана (1850–1893). ( вернуться)
11. "...Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил"... – цитата из монолога Пимена (А. С.
Пушкин. "Борис Годунов", сцена "Ночь. Келья в Чудовом монастыре"). ( вернуться)
12. Толмачева одесского тоже хорошо помню – Толмачев И. Н. – одесский генерал-губернатор (1907–1911),
известный своим административным самодурством и антисемитизмом. ( вернуться)
13. Эрлих? Жид? – Эрлих Пауль (1854–1915) – крупный немецкий врач, бактериолог и биохимик, основатель
химиотерапии, лауреат Нобелевской премии (1908).
В 1909 г. создал противосифилитический препарат сальварсан (он был 606-м по счету из испытанных препаратов, отсюда его второе название – "606"). ( вернуться)
14. Думбадзе И. А. (1851–1916) – генерал-черносотенец; с 1916 г. градоначальник г. Ялты, терроризировал
население, вмешивался в судебные дела, в 1910 г. был уволен, но вскоре опять назначен градоначальником. ( вернуться)
15. Робеспьер выискался ... Буланже! – С. П. Буланже Жорж Эрнест (1837–1891) – французский генерал; в конце 1880-х гг. хотел
совершить военный переворот в пользу монархии, был разоблачен, бежал в Бельгию, где покончил жизнь самоубийством. ( вернуться)
16. «Аллон занфан» – Allons, enfants de la patrie (франц.) – Вперед, сыны отечества. Начальные
слова "Марсельезы", французской революционной песни, национального гимна Франции; слова и музыка написаны в 1792 г. в Страсбурге Руже де Лилем (1760–1836). ( вернуться)
17. ...партийный человек – кадет... – кадет –член Конституционно-демократической партии (сокращенно
к.-д., кадеты), созданной в России в середине октября 1905 г. на съезде земцев-конституционалистов и членов "Союза освобождения".
Партия кадетов занимала главенствующее положение в 1-й и 2-й Государственных думах, находясь гам в оппозиции к царскому самодержавию. Партия выражала главным образом
интересы либеральной буржуазии, стремившейся к дележу власти с царизмом. ( вернуться)
18. «Корибу» – впервые: Сатириков, 1910. 315. Подпись: Ave. ( вернуться)
19. «Проверочные испытания ( Схема)» – впервые: Сатириков, 1910. № 20. ( вернуться)
20. ... в котором году было положено основание династии карловингов? – карловинги или
каролинrи- короли и императоры, принадлежащие к династии Карла Великого, или, вернее, прадеда Карла Великого - Пипина, графа Геристальскоrо. Во Франции эта династия
царствовала с 751 до 987 гг. ( вернуться)
21. Октябрист – член партии "Союз 17 октября", партии крупной буржуазии и помещиков;
сформировалась осенью 1906 г.; главную свою задачу партия видела в поддержке царской политики.
Название партии восходит к Манифесту, изданному Николаем II 17 (30) октября 1905 года. ( вернуться)
22. Сейте, как сказал поэт, разумную, добрую, вечную мяту... – в рассказе высмеивается
опошление строк Н.А. Некрасова из стихотворения «Сеятелям» ( 1877), обращенного к «сеятелям знанья на ниву народную». «Сейте разумное, доброе, вечное», где
подразумевалось, конечно же, просвещение народа, приобщение его к подлинным знаниям.
В либеральной же журналистике, в выступлениях вождей псевдо-прогрессивных партий под разумным и вечным подразумевалась всевозможная чепуха, которая могла отвлечь
народ от революционных устремлений: от мятных лепешек до зубочисток, нюхательного табака и пр. ( вернуться)
23. «Грозное местоимение» – впервые: Сатирикон, 1912. № 17 ( вернуться)
24. ...стрельбу в рабочих на Ленских приисках... – событие, произошедшее 4 апреля 1912 г. на
Ленских золотых приисках, расположенных на притоках Лены – реках Олекме и Витиме. Рабочие, возмущенные руководством англо-русского акционерного общества, направились
к прокурору, чтобы вручить жалобу на действия хозяев и властей. Мирное шествие рабочих было встречено оружейными залпами. Было убито 270 рабочих и 250 ранено.
Расстрел послужил толчком к усилению революционного подъема в России. ( вернуться)
25. Eгo пр-во - бывший глава министерства... – главой министерства торговли и промышленности
В. И. Тимирязев бьт назначен летом 1906 г. ( вернуться)
26. «Виктор Поликарпович» – впервые: Сатирикон, 1910. № 30. Подпись:
Фальстаф. ( вернуться)
27. «Простой счет» – впервые: Сатирикон, 1911. № 2. Подпись: Фома Опискин. ( вернуться)
28. «Кустарный и машинный промысел» – впервые: Сатирикон, 1912. № 20. Подпись: Фома Опискин.
( вернуться)
29. То сей, то оный набок гнется ... – цитата из стихотворения Ивана Ивановича Дмитриева
( 1760–1837) «Ермак» – ( 1794 ), в котором описывается поединок казачьего атамана Ермака Тимофеевича (ум. 1585) с Мегмет-Кулом. ( вернуться)
30. ...меньшиковским нудным жидоедством... – из статьи в статью постоянный автор "Нового
времени" Михаил Осипович Меньшиков повторял, что во всех бедах России виноваты евреи. ( вернуться)
31. ...думает, что публикации от такого же слова, как и ее занятие. – имеется в виду публичная
женщина, т. е. проститутка. Здесь Аверченко еще раз намекает на то, что не зря журналистику считают второй древнейшей профессией (первой, по исторической традиции,
считается проституция). ( вернуться)
32. Буренину до них есть забота или господину Астолыпину? – В. П. Буренин – плодовитый
публицист "Нового времени", своими взглядами близкий М. О. Меньшикову.
Астолыпин – Александр Аркадьевич Столыпин, сотрудник редакции "Нового времени", публицист, брат Петра Аркадьевича Столыпина. ( вернуться)
33. «Отцы и дети» – впервые: Новый Сатирикон, 1914. № 44. ( вернуться)
34. Нас... на десять дней распустили... – Государственная дума, ограниченное в правах
представительное учреждение в России, созданное царским правительством в ходе буржуазно-демократической революции 1905–1907 гг., периодически разгонялась
(распускалась).
Первая Государственная дума (27 апреля – 8 июля 1906 г.) была разогнана 8 июля 1906 г. Вторая Дума (20 февраля – 2 июня 1907 г.) была распущена 3 июня 1907 г.
Третья Дума (1 ноября 1907 – 9 июня 1912 г.) распускалась на несколько дней. Во время Четвертой Думы (15 ноября – 25 февраля 1917 г.) был произведен арест и суд
над членами большевистской фракции в Думе. ( вернуться)
35. ...Годнев получил отметку... – Годнев И. В. (1856 – ?) – член 3-й и 4-й Государственных
дум, октябрист: с марта по июль 1917 г. – контролер в составе Временного правительства. ( вернуться)
36. ...обыски делали... – у депутата Петровского. – Петровский Григорий Иванович (1878–1959)
– активный участник революционного движения в России; в 1912 г. избран членом 4-й Государственной думы от рабочей курии Екатеринославской губернии.
В ноябре 1914 г. вместе с другими депутатами-большевиками был арестован, осужден и сослан в Туруханский край. После революции занимал ответственные государственные
посты. ( вернуться)
37. В приемной нижегородского губернатора Хвостова сидел мещанин ... – Алексей Николаевич
Хвостов (1872–1918), (племянник Александра Алексеевича Хвостова, министра юстиции и внутренних дел в 1915–1916 rr.), нижегородский губернатор в 1910–1912 rr.,
черносотенец, один из лидеров правых в IV Государственной Думе, министр внутренних дел (сент. 1915 – март 1916); расстрелян при советской власти. ( вернуться)
|
| |
| |
|
| |
|
|
|
