Главная |
|
|
Портрет В.А. Жуковского
работы П. Ф. Соколова. Конец 1820-х гг. |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ ЖУКОВСКИЙ
(1783 – 1852) |
|
|
|
Жил-был добрый царь Матвей;
Жил с царицею своей
Он в согласье много лет;
А детей все нет как нет.
Раз царица на лугу,
На зеленом берегу
Ручейка была одна;
Горько плакала она.
Вдруг, глядит, ползет к ней рак;[2]
Он сказал царице так:
«Мне тебя, царица, жаль;
Но забудь свою печаль;
Понесешь ты в эту ночь:
У тебя родится дочь». —
«Благодарствуй, добрый рак;
Не ждала тебя никак...»
Но уж рак уполз в ручей,
Не слыхав ее речей.
Он, конечно, был пророк;
Что сказал — сбылося в срок:
Дочь царица родила.
Дочь прекрасна так была,
Что ни в сказке рассказать,
Ни пером не описать.
Вот царем Матвеем пир
Знатный дан на целый мир;
И на пир веселый тот
Царь одиннадцать зовет
Чародеек молодых;
Было ж всех двенадцать их;
Но двенадцатой одной,
Хромоногой, старой, злой,
Царь на праздник не позвал.
Отчего ж так оплошал
Наш разумный царь Матвей?
Было то обидно ей.
Так, но есть причина тут:
У царя двенадцать блюд
Драгоценных, золотых
Было в царских кладовых;
Приготовили обед;
А двенадцатого нет
(Кем украдено оно,
Знать об этом не дано).
«Что ж тут делать? — царь сказал. —
Так и быть!» И не послал
Он на пир старухи звать.
Собралися пировать
Гостьи, званные царем;
Пили, ели, а потом,
Хлебосольного царя
За прием благодаря,
Стали дочь его дарить:
«Будешь в золоте ходить;
Будешь чудо красоты;
Будешь всем на радость ты
Благонравна и тиха;
Дам красавца жениха
Я тебе, мое дитя;
Жизнь твоя пройдет шутя
Меж знакомых и родных...»
Словом, десять молодых
Чародеек, одарив
Так дитя наперерыв,
Удалились; в свой черед
И последняя идет;
Но еще она сказать
Не успела слова — глядь!
А незваная стоит
Над царевной и ворчит:
«На пиру я не была,
Но подарок принесла:
На шестнадцатом году
Повстречаешь ты беду;
В этом возрасте своем
Руку ты веретеном
Оцарапаешь, мой свет,
И умрешь во цвете лет!»
Проворчавши так, тотчас
Ведьма скрылася из глаз;
Но оставшаяся там
Речь домолвила: «Не дам
Без пути ругаться ей
Над царевною моей;
Будет то не смерть, а сон;
Триста лет продлится он;
Срок назначенный пройдет,
И царевна оживет;
Будет долго в свете жить;
Будут внуки веселить
Вместе с нею мать, отца
До земного их конца».
Скрылась гостья. Царь грустит;
Он не ест, не пьет, не спит:
Как от смерти дочь спасти?
И, беду чтоб отвести,
Он дает такой указ:
«Запрещается от нас
В нашем царстве сеять лен,
Прясть, сучить, чтоб веретен
Духу не было в домах;
Чтоб скорей как можно прях
Всех из царства выслать вон».
Царь, издав такой закон,
Начал пить, и есть, и спать,
Начал жить да поживать,
Как дотоле, без забот.
Дни проходят; дочь растет;
Расцвела, как майский цвет;
Вот уж ей пятнадцать лет...
Что-то, что-то будет с ней!
Раз с царицею своей
Царь отправился гулять;
Но с собой царевну взять
Не случилось им; она
Вдруг соскучилась одна
В душной горнице сидеть
И на свет в окно глядеть.
«Дай, — сказала наконец, —
Осмотрю я наш дворец».
По дворцу она пошла:
Пышных комнат нет числа;
Всем любуется она;
Вот, глядит, отворена
Дверь в покой; в покое том
Вьется лестница винтом
Вкруг столба; по ступеням
Всходит вверх и видит — там
Старушоночка сидит;
Гребень под носом торчит;
Старушоночка прядет
И за пряжею поет:
«Веретенце, не ленись;
Пряжа тонкая, не рвись;
Скоро будет в добрый час
Гостья жданная у нас».
Гостья жданная вошла;
Пряха молча подала
В руки ей веретено;
Та взяла, и вмиг оно
Укололо руку ей...
Все исчезло из очей;
На нее находит сон;
Вместе с ней объемлет он
Весь огромный царский дом;
Все утихнуло кругом;
Возвращаясь во дворец,
На крыльце ее отец
Пошатнулся, и зевнул,
И с царицею заснул;
Свита вся за ними спит;
Стража царская стоит
Под ружьем в глубоком сне,
И на спящем спит коне
Перед ней хорунжий сам;
Неподвижно по стенам
Мухи сонные сидят;
У ворот собаки спят;
В стойлах, головы склонив,
Пышны гривы опустив,
Кони корму не едят,
Кони сном глубоким спят;
Повар спит перед огнем;
И огонь, объятый сном,
Не пылает, не горит,
Сонным пламенем стоит;
И не тронется над ним,
Свившись клубом, сонный дым;
И окрестность со дворцом
Вся объята мертвым сном;
И покрыл окрестность бор;
Из терновника забор
Дикий бор тот окружил;
Он навек загородил
К дому царскому пути:
Долго, долго не найти
Никому туда следа —
И приблизиться беда!
Птица там не пролетит,
Близко зверь не пробежит,
Даже облака небес
На дремучий, темный лес
Не навеет ветерок.
Вот уж полный век протек;
Словно не жил царь Матвей —
Так из памяти людей
Он изгладился давно;
Знали только то одно,
Что средь бора дом стоит,
Что царевна в доме спит,
Что проспать ей триста лет,
Что теперь к ней следу нет.
Много было смельчаков
(По сказанью стариков),
В лес брались они сходить,
Чтоб царевну разбудить;
Даже бились об заклад
И ходили — но назад
Не пришел никто. С тех пор
В неприступный, страшный бор
Ни старик, ни молодой
За царевной ни ногой.
Время ж все текло, текло;
Вот и триста лет прошло.
Что ж случилося? В один
День весенний царский сын,
Забавляясь ловлей, там
По долинам, по полям
С свитой ловчих разъезжал.
Вот от свиты он отстал;
И у бора вдруг один
Очутился царский сын.
Бор, он видит, темен, дик.
С ним встречается старик.
С стариком он в разговор:
«Расскажи про этот бор
Мне, старинушка честной!»
Покачавши головой,
Все старик тут рассказал,
Что от дедов он слыхал
О чудесном боре том:
Как богатый царский дом
В нем давным-давно стоит,
Как царевна в доме спит,
Как ее чудесен сон,
Как три века длится он,
Как во сне царевна ждет,
Что спаситель к ней придет;
Как опасны в лес пути,
Как пыталася дойти
До царевны молодежь,
Как со всяким то ж да то ж
Приключалось: попадал
В лес, да там и погибал.
Был детина удалой
Царский сын; от сказки той
Вспыхнул он, как от огня;
Шпоры втиснул он в коня;
Прянул конь от острых шпор
И стрелой помчался в бор,
И в одно мгновенье там.
Что ж явилося очам
Сына царского? Забор,
Ограждавший темный бор,
Не терновник уж густой,
Но кустарник молодой;
Блещут розы по кустам;
Перед витязем он сам
Расступился, как живой;
В лес въезжает витязь мой:
Всё свежо, красно пред ним;
По цветочкам молодым
Пляшут, блещут мотыльки;
Светлой змейкой ручейки
Вьются, пенятся, журчат;
Птицы прыгают, шумят
В густоте ветвей живых;
Лес душист, прохладен, тих,
И ничто не страшно в нем.
Едет гладким он путем
Час, другой; вот наконец
Перед ним стоит дворец,
Зданье — чудо старины;
Ворота отворены;
В ворота въезжает он;
На дворе встречает он
Тьму людей, и каждый спит:
Тот как вкопанный сидит;
Тот не двигаясь идет;
Тот стоит, раскрывши рот,
Сном пресекся разговор,
И в устах молчит с тех пор
Недоконченная речь;
Тот, вздремав, когда-то лечь
Собрался, но не успел:
Сон волшебный овладел
Прежде сна простого им;
И, три века недвижим,
Не стоит он, не лежит
И, упасть готовый, спит.
Изумлен и поражен
Царский сын. Проходит он
Между сонными к дворцу;
Приближается к крыльцу;
По широким ступеням
Хочет вверх идти; но там
На ступенях царь лежит
И с царицей вместе спит.
Путь наверх загорожен.
«Как же быть? — подумал он. —
Где пробраться во дворец?»
Но решился наконец,
И, молитву сотворя,
Он шагнул через царя.
Весь дворец обходит он;
Пышно все, но всюду сон,
Гробовая тишина.
Вдруг глядит: отворена
Дверь в покой; в покое том
Вьется лестница винтом
Вкруг столба; по ступеням
Он взошел. И что же там?
Вся душа его кипит,
Перед ним царевна спит.
Как дитя, лежит она,
Распылалася от сна;
Молод цвет ее ланит;
Меж ресницами блестит
Пламя сонное очей;
Ночи темныя темней,
Заплетенные косой
Кудри черной полосой
Обвились кругом чела;
Грудь как свежий снег бела;
На воздушный, тонкий стан
Брошен легкий сарафан;
Губки алые горят;
Руки белые лежат
На трепещущих грудях;
Сжаты в легких сапожках
Ножки — чудо красотой.
Видом прелести такой
Отуманен, распален,
Неподвижно смотрит он;
Неподвижно спит она.
Что ж разрушит силу сна?
Вот, чтоб душу насладить,
Чтоб хоть мало утолить
Жадность пламенных очей,
На колени ставши, к ней
Он приблизился лицом:
Распалительным огнем
Жарко рдеющих ланит
И дыханьем уст облит,
Он души не удержал
И ее поцеловал.
Вмиг проснулася она;
И за нею вмиг от сна
Поднялося все кругом:
Царь, царица, царский дом;
Снова говор, крик, возня;
Все как было; словно дня
Не прошло с тех пор, как в сон
Весь тот край был погружен.
Царь на лестницу идет;
Нагулявшися, ведет
Он царицу в их покой;
Сзади свита вся толпой;
Стражи ружьями стучат;
Мухи стаями летят;
Приворотный лает пес;
На конюшне свой овес
Доедает добрый конь;
Повар дует на огонь,
И, треща, огонь горит,
И струею дым бежит;
Всё бывалое — один
Небывалый царский сын.
Он с царевной наконец
Сходит сверху; мать, отец
Принялись их обнимать.
Что ж осталось досказать?
Свадьба, пир, и я там был
И вино на свадьбе пил;
По усам вино бежало,
В рот же капли не попало.
|
Источник: Жуковский В. А. Собрание сочинений в четырёх томах. — М., Л.: ГИХЛ, 1960. — Т. 3. Орлеанская дева. Сказки. Эпические произведения. — С. 170—179. |
|
|
1. "Спящая царевна" – дата создания: 26 августа – 12 сентября 1831.
Впервые опубликовано в журнале «Европеец», 1832, № 1, январь, стр. 24—37, под заглавием «Сказка о спящей царевне». ( вернуться)
2. Вдруг, глядит, ползет к ней рак... – возможно, что этот персонаж заимствован Жуковским
из сказки французской писательницы баронессы д’Онуа (ок. 1650—1705) «Лесная лань», где именно рак вселяет в бездетных родителей надежду на скорое рождение
у них ребенка. ( вернуться)
О сказке "Спящая царевна"
«Спящая царевна» написана Жуковским в Царском Селе. В августе – сентябре 1831 года в Царском Селе были созданы «Сказка о царе Салтане» Пушкина и три сказки Жуковского —
«О царе Берендее», «Спящая царевна», «Война мышей и лягушек»). П. В. Анненков заметил по этому поводу: «...по какому-то дружелюбному состязанию Пушкин и
Жуковский согласились написать каждый по русской сказке. Кому принадлежит первая мысль этого поэтического турнира, мы можем только догадываться» (Пушкин А. С.
Сочинения / Изд. подг. П. В. Анненков. СПб., 1855. Т. I. С. 319)
Пушкин писал П. А. Вяземскому о необыкновенном творческом подъеме, переживаемом в это время Жуковским: «Ж<уковский> все еще пишет, завел 6 тетрадей и разом
начал 6 стихотворений; так его и несет. Редкой день не прочтет мне чего нового» (Пушкин. Т. 15. С. 220). В письме к Пушкину от 24 августа 1831 г. Вяземский
особо отметил «благоприятное письменное наитие» царскосельских «затворников» (Там же. С. 214).
Источником «Спящей царевны» является немецкая сказка «Dornröschen» ( «Шиповничек») из сборника братьев Гримм Якоба (1785—1863) и Вильгельма (1786—1859)
«Kinder- und Hausmärchen» («Детские и семейные сказки»). Текст «Dornröschen» записывался ими, а затем и обрабатывался с учетом сказки Шарля Перро (1628—1703)
«Красавица, спящая в лесу» («La belle au bois dormant») из сборника «Истории, или Сказки былых времен с моральными наставлениями» («Сказки Матушки Гусыни»; 1697),
народнопоэтические корни которой не вызывали сомнения у немецких собирателей.
Сказка «Шиповничек» утвердилась на немецкой почве благодаря знаменитой французской сказке (см. об этом: Гримм Я., Гримм В. Сказки. Эленбергская рукопись 1810 [г.]
c комментариями / Перевод, вст. статья и коммент. А. Науменко. М.: Книга, 1988. С. 299—306). В свою очередь и произведение Перро, как считают современные
исследователи, не имело корней в устной французской традиции конца XVII в. (см. об этом: Гайдукова А. Ю. Сказки Шарля Перро: Традиции и новаторство. СПб., 1997.
С. 43—44).
Жуковский не мог не ощутить однородность сказочных сюжетов у Перро и братьев Гримм. Однако он остался холоден к стилистике Перро с его склонностью к морализму
и салонной галантности. Многие из характернейших ответвлений сюжета «Спящей красавицы» никак не отразились в произведении Жуковского (уловка последней феи,
спрятавшейся от колдуньи; веретено, переданное девушке именно ею, уход короля и королевы из очарованного замка, свекровь-людоедка и пр.). Жуковского увлекла
цельность и простота именно немецкого текста, которому братья Гримм придали весьма ценный в эпоху романтизма статус подлинной народной сказки. Особую роль
в формировании Жуковского как автора литературных сказок сыграли «Kinder- und Hausmärchen», изданные в Германии в 1812—1815 гг. (второй том вышел фактически
в конце 1814 г.). Знакомство поэта с этим собранием состоялось, по-видимому, в 1815—1817 гг. К этому времени относится первое упоминание сказок братьев Гримм
в планах Жуковского — «Бедный и богатый» и «Рауль синяя борода» (под заголовком «Рауль»; сказка «Синяя борода», впоследствии исключенная из гриммовского
собрания, была напечатана в его первом томе, вышедшем в 1812 г.) (РНБ. Оп. 1. № 79. Л. 7). Имя, данное поэтом герою «Синей бороды», связано с впечатлениями
от оперы французского композитора А.-Э.-М. Гретри (1741—1813) «Рауль Синяя борода», поставленной в Петербурге в 1815 г. (Елеонская Е. Жуковский — переводчик
сказок // Русский филологический вестник. 1913. Т. LXX. № 3. С. 164—165).
В 1826 г. в № 2 журнала «Детский собеседник» были напечатаны четыре сказки из сборника братьев Гримм в переводе Жуковского: «Колючая Роза» (это перевод сказки
«Шиповничек»; в заголовке Жуковского отразилось знакомство со сказкой французского писателя А. Гамильтона (1646—1720) «История о колючем цветке». Следует отметить,
что заголовок сказки бр. Гримм имеет несколько вариантов русского перевода), «Братец и сестрица», «Милый Роланд и девица ясный цвет», «Красная шапочка». К ним
примыкает пятая сказка Жуковского — «Рауль, синяя борода», которая представляет собой пересказ известного сюжета, сделанный с учетом сказок Ш. Перро (в первую
очередь) и братьев Гримм; при этом знакомство со «свежим» в литературном отношении немецким вариантом, несомненно, способствовало зарождению у Жуковского
творческого интереса к сказке о спящей красавице (Там же. С. 163—164). 26 декабря 1826 г. Жуковский писал Вяземскому по поводу этой публикации: «Греч [Редактор
«Детского собеседника»] напечатал мои сказки. Вот их история. Они давно, давно были у меня переведены <...> Я их отдал, потому что почитал их не заслуживающими
никакого внимания <...> с тем, чтобы не было моего имени; Греч дал слово не печатать его и напечатал» (СС 1. Т. 4. С. 591). Вероятнее всего, что переводы
создавались Жуковским как своего рода заготовки для дальнейшей творческой работы. Две из переведенных им сказок Жуковский использовал в 1831 г. (в «Сказке о
царе Берендее» и «Спящей царевне»); три других неоднократно упоминались им в планах и 1831, и 1832—1833, и 1845 гг. (РНБ. Оп. 1. № 35. Л. 1; № 37. Верхняя
обложка; № 53. Верхняя обложка. Л. 1). В перечне, по-видимому, конца 1831 г. (№ 35. Л. 1) две сказки из трех вычеркнуты как уже обработанные поэтом («Милый
Роланд» и «Колючая Роза»); оставлен не зачеркнутым «Рауль, синяя борода», интересовавший поэта на протяжении всей его творческой жизни.
Возможно, что Жуковский был первым, кто осознал необходимость перевода на русский язык собрания братьев Гримм, этого выдающегося памятника европейской
фольклористики (отметим, что в России его полный перевод вышел только в 1860-х гг.). Сборник братьев Гримм оставил заметный след в истории литературной сказки,
перекрыв своим влиянием широко популярные в конце XVIII — начале XIX века жанровые модификации (французская и восточная сказки, фантастическая сказочная повесть,
романтические обработки народных сказаний и т. п.). Гриммовская сказка предлагала высоко художественный образец обработки фольклорного сказочного сюжета. Ряд
текстов немецкого сборника, особенно в первом издании, с предельной наглядностью демонстрировал возможности творчества в народном стиле на «заимствованном»
материале, и сказка «Шиповничек» являла собой один из самых ярких примеров такого рода. По сравнению с русским фольклорным образцом сказка братьев Гримм была для
Жуковского в равной степени значимым и, возможно, более понятным источником. Это отличало работу Жуковского в жанре литературной сказки от работы Пушкина,
который умел ценить русский фольклор в самом неприхотливом, «непричёсанном» виде.
«Спящая царевна» была начата Жуковским за несколько дней до того, как Пушкин закончил «Сказку о царе Салтане» (это произошло 29 августа 1831 г.). Жуковский,
несомненно, был хорошо знаком с ней, и опыт «сказочника» Пушкина повлиял на его работу над «Спящей царевной» В одном из черновых фрагментов Жуковского это
сказалось слишком явно: «Почесть стража отдает» и «Отдает им стража честь» (РНБ. Ф. 588. № 236. Л. 6 об., 7). Близость этих вариантов к пушкинскому: «Отдает
ей войско честь» (речь идет о чудесной белке) заставила Жуковского сделать весьма далекую от первоначального текста замену: «Стражи ружьями стучат...».
По-видимому, с достижениями Пушкина следует связать отказ «сказочника» Жуковского от гекзаметра, привычного для него размера произведений в «простонародном» стиле.
«Спящая царевна» написана четырехстопным хореем с мужскими парными рифмами (за исключением последнего двустишия, заканчивающегося женской рифмой). Этот размер
почти тождественен стиху сказок Пушкина «О царе Салтане», «О мертвой царевне», «О золотом петушке» (в них, однако, мужские парные рифмы чередуются с женскими).
Четырехстопный хорей реформировал структуру сказки Жуковского, придав ей бо́льшую, по сравнению с «Царем Берендеем», ритмичность.
Изменения коснулись и описательной стороны новой сказки Жуковского. Пример Пушкина, давшего высокий образец экономного использования чисто литературных приемов
в сказке, ориентированной на динамичную фольклорную систему, побудил Жуковского уделить особое внимание статичным фрагментам текста, которые он старался несколько
сократить. Трансформации были подвергнуты и некоторые сугубо фольклорные приемы построения сказки. Так, в троекратные повторы авторами
царскосельских сказок вводились психологические мотивации, разнообразившие эти монотонные по своей природе сюжетные звенья. В «Спящей царевне» трижды описывается
очарованный дворец, при этом каждое из описаний строится с учетом перемены перспективы (от царевны к периферии дворца и наоборот), что делает почти незаметной
фольклорную природу композиционных повторов.
Царскосельский «поэтический турнир» оставил след в творчестве обоих поэтов. Видимо, благодаря Жуковскому у Пушкина возник интерес к собранию сказок братьев
Гримм (из него поэт почерпнул материал для своей «Сказки о золотой рыбке»). Элемент художественной полемики с Жуковским содержало обращение Пушкина в 1833 г.
к работе над «Сказкой о мертвой царевне». Ср. названия сказок — «О спящей царевне» (Жуковский изменил заголовок сказки лишь в последнем издании своих стихотворений,
стремясь, по-видимому, уйти от сопоставления «Спящей царевны» с произведением Пушкина) и «О мертвой царевне и о семи богатырях». Пушкин тонко ощутил специфику
сказочного сюжета: для фольклора, причем не только славянского, сказка о спящей царевне не характерна — героиня народной сказки может быть только мертвой; она
оживает, а не просыпается. (см., например: Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка. / Сост. Л. Г. Бараг, И. П. Березовский, К. П. Кабашников,
Н. В. Новиков. Л., 1979. С. 179). В фольклорной записи Пушкина, которая была одним из источников «Сказки о мертвой царевне», сказано, что «царевич влюбляется в
ее труп» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л., 1977. С. 413). Таким образом, автор «Спящей царевны» оказался перед лицом наитруднейшей задачи —
обработать в русском народном духе сюжет с чуждым русскому фольклору основным мотивом. Это привело к тому, что в сказке, с момента появления в ней
«спасителя»-царевича, начали явственно проступать черты балладной поэтики, усвоенные Жуковским в процессе работы над европейскими источниками (сказочный царевич
напоминает Вадима из «Двенадцати спящих дев», 1810—1817). Попытка синтеза двух систем — немецкой сказки и русской сказочной стилистики — закончилась на данном
этапе весьма хрупким их соединением в художественной структуре одного произведения. Тем не менее, сам замысел «Спящей царевны» отразил характернейшую особенность
работы двух царскосельских «сказочников», стремившихся к расширению возможностей жанра стихотворной сказки в русском фольклорном стиле.
|
|
|
|
"Всё объято мёртвым сном".
Иллюстрация В. Курдюмова к сказке Жуковского «Спящая царевна»
Источник: Жуковский В.А. Спящая царевна. Сказка. Рисунки В. Курдюмова. Москва, Т-во И.Д. Сытина, 1919. (1-е изд.— 1915). |
|
|
|
|
|
|