У мальчишки, продававшего на окраине Санта-Фе дыни, мы спросили, как проехать в Ситон-Виладж.
Мальчишка слышал об этой деревне, но, пожалуй, только то, что она где-то есть.
– О, это рядом… Оставьте машину, я провожу.
И вот он, дом на склоне холма, дом Сетон-Томпсона. (Мы говорим Сетон, американцы – Ситон).
Воспоминания детства у многих связаны с книгами Сетон-Томпсона.
И на меня волнение, любопытство, воспоминания – все нахлынуло сразу, пока мы втроем подымались на холм. Это был дом дорогого для меня человека.
Выбежала черная собака и с дружелюбием, не подобающим встрече чужих людей, стала радостно бегать у ног. Во дворе за оградой послышался сторожевой лай другой собаки.
Дверь дома была на замке. Такой оборот дела и огорчил, и, пожалуй, обрадовал – было время привести свои чувства в порядок.
В 30-х годах тут, на поросших можжевельником и сосняками холмах, по соседству с индейскими хижинами, прославленный человек – писатель, художник, натуралист – строил
себе жилище. Сам начертил план постройки, сам выбирал бревна и камни, наравне с плотниками не выпускал из рук топора. Диковатое, неуютное место он выбрал, чтобы
остаток дней прожить среди природы, еще не растоптанной человеком.
В это время по другую сторону Земли, в селе под Воронежем, жил мальчишка. Мир для него там, где солнце садилось, кончался лесом, а там, где всходило, – степью. И самым
интересным местом в этом мире были речушка, болотистые чаплыги, ольховый лесок, мокрый луг с желтыми трясогузками, куликами и чибисами. День в детстве велик, но и его
не хватало, чтобы обегать это великое царство. Вечерами уже полусонному путешественнику мать, выговаривая за то, что бросил телка без присмотра, и за прорехи на
только что сшитой рубахе, отпаривала сметаной цыпки. (Цыпки – для тех, кто не знает, – это болезнь деревенских мальчишек: от постоянного лазания по болотам засохшая
грязь на ногах мелко трескалась вместе с кожей.) Хорошее было время! И вот тогда чья-то умная, внимательная рука подложила девятилетнему «естествоиспытателю» книжку
под названием «Животные-герои».
Только теперь, имея уже седину, понимаешь, как важно вовремя бросить нужное зернышко в землю. За тридцать следующих лет я, пожалуй, не прочел книги более нужной, чем
эта. В книге все было просто, понятно и очень близко. Голуби, кошка, лошади, волки, лиса, воробьи, мыши, собаки, синицы – все знакомое и в то же время новое,
необычное. Картинки в книжке тоже были особенные. Они помещались на листах сбоку. Их было много: чьи-то следы, оброненные перья, потухший костер, волчьи глаза, двумя
огоньками глядящие из темноты, какой-то цветок, избушка, вереница гусей, коровий череп, капкан… Читая книгу, я испытывал странное чувство, как будто все, что было
в ней нарисовано и написано, я видел сам на нашей речке, в леске, в чаплыгах, на дворе. Книга мне представлялась сокровищем, которое надо было класть под подушку.
Позже по картинкам на широких полях я немедленно узнавал дорогие мне книги, разыскал и прочел все, что можно было найти. Еще позже, уже опытным глазом перечитывая
Сетон-Томпсона, я почувствовал огромные знания и любовь этого человека к природе, необычайную достоверность в каждом слове и в каждом рисунке. Теперь я стал
интересоваться самим автором и понял: за книгами стоит яркая, интересная жизнь. Навел справки в библиотеке: нет ли чего-нибудь о Сетон-Томпсоне? Вдруг старушка
библиотекарь сказала: «Минутку», – и вернулась с небольшой книжкой. «Моя жизнь» – прочел я на обложке… Все тот же стиль – узкий набор, а на широких полях рисунки:
избушка, волчьи следы, бегущий лось, паровоз, утонувший в снегах, всадник на лошади среди прерий…
Книгу я прочел за ночь, последние листы переворачивал уже при утреннем свете. Эта вторая встреча с Сетон-Томпсоном была серьезней, чем свидание в детстве. Важным было
открытие: человек прожил счастливую жизнь потому, что неустанно трудился и делал любимое дело. Книга открывала глаза также на то, что почувствовать «свое назначение»
и потом ему следовать очень непросто. Жизнь - непрерывный экзамен, она не щадит отступивших и оступившихся. Но упорство, вера и мужество без награды не остаются. Я
тогда был в состоянии, которое многие испытали: школа окончена, но сделано несколько явно неверных шагов. Что дальше? Эта книга меня поддержала. Она способна
поддержать каждого, кто ее прочитает. Это тот самый случай, когда жизнь человека служит уроком. Последняя точка в книге поставлена в 1940 году. Умер Сетон-Томпсон
шесть лет спустя.
Дом на замке...
Узнав, откуда приехали гости, соседка дома сказала: хозяева далеко не уехали, скорее всего, отправились в магазины.
В сопровождении добродушной черной собаки и под неистовый лай другого пса во дворе обходим дом… Всякий дом расскажет кое-что о хозяине. Тут же случай особый. Человек
не просто въехал в кем-то построенное жилище. На этом месте горел костер возглавляемой Сетон-Томпсоном экспедиции. И чем-то пленили много видавшего путешественника
эти холмы.
Сетон-Томпсон этот свой дом называл замком. Можно представить, как он впервые зажег в камине дрова. И как в 1946 году дом потерял главного жильца и строителя. Дом
сейчас явно жилой – на окнах опрятные занавески и много цветов.
Четыре часа ожидания. Мы уже приготовились бросить прощальный взгляд на усадьбу, как вдруг к дому подъехал запыленный вишневого цвета «Фольксваген». Из машины высыпал
целый десант: мужчина, женщина и четверо ребятишек – «бледнолицые» мальчик и девочка и двое индейцев, тоже мальчик и девочка. Взгляды настороженные: что делают
незнакомые люди у дома?.. Через минуту все объяснилось, и вот мы уже помогаем выгружать чемоданы.
На пороге хозяйка делает знак:
– Давайте сразу же на минутку присядем… Удивительный день! Гости… Мой день рождения… И первый день Шерри… Дочка, иди ко мне.
Выясняется: семья ездила в детский приют города Фармингтона. Семилетнюю индианку Шерри удочерили. И она, так же как двое гостей, первый раз видит дом, в котором ей
предстоит теперь жить.
Позже, когда суматоха приезда поулеглась и мы как следует познакомились, был сделан семейный снимок. Рассматривая его сейчас, легче всего представить радушно
принявших нас людей. Вот на фото Ди Барбара, хозяйка дома, приемная дочь Сетон-Томпсона. Она была в возрасте Шерри, когда ее вот так же, в полдень, привезли в этот
дом. В беседе вскользь Ди нам сказала, что у отца есть и родная дочь, но она живет в другом месте… Справа на фотографии Дейл Барбара, муж дочери Сетон-Томпсона, отец
ребятишек. По-английски немногословный, деловой и приветливый, он показал нам все закоулки дома и сводил в сосняки, где стоит похожая на очень большую юрту «школа
индейской мудрости». Стены школы расписаны сценами жизни индейцев. Посредине на земляном полу - обложенное камнями пепелище костра.
– Сетон-Томпсон подолгу сиживал тут с индейцами. – Дейл показал, как сидели тут, у огня, прислонившись спиной к стене. – Разговоры шли о ремеслах, охоте, обычаях.
Росписи сделал художник-индеец.
Знал ли Дейл своего знаменитого тестя?
– Нет, только по книгам, по снимкам, по вещам, которые нас окружают. Ребятишки на снимке – внуки Сетон-Томпсона. Вчера их было трое. Теперь – четверо. Майк – младший
в семье. Необычайно живой и красивый мальчишка. Баловень и проказник. Индейцы, родители мальчика, погибли, когда ему было несколько месяцев. Сейчас Майку шесть лет.
А теперь как следует оглядимся… Большая комната, полная книг и картин. Рояль в стороне. Кресло возле стола с резным приветствием: «Добро пожаловать, мои друзья!» В
этом кресле сидели именитые гости – художники, писатели и ученые, приезжавшие в Ситон-Виладж. Но чаще в креслах сидели индейцы. Они жили тут на холмах, и двери дома
были для них открыты в любые часы. На стенке свидетельство встреч – накидка из перьев индейца-воина. Ди надевает этот убор, позволяет его примерить и нам, объясняет
значение сложного сочетания орлиных перьев, вышивки бисером и оторочки из горностаевых шкурок. Подобно нынешним орденам и армейским знакам отличия, накидка индейца
давала встречному полное представление: с кем он имеет дело, ловок ли, отмечен ли знаком вождя? Сетон-Томпсон был у индейцев полным кавалером всех высших отличий
и званий. Любой охотник из местного племени, увидев его убор, сразу бы это понял. Сетон-Томпсон гордился подобным признанием не менее, чем признанием его писательских
и ученых заслуг. У него было даже индейское имя, для «бледнолицего» несколько мрачноватое, – Черный Волк. Но, зная, как высоко в иерархии обитателей леса ставят
индейцы волка, не удивляешься выбору имени.
Тут же в комнате, рядом с накидкой из перьев, – фолианты лучших изданий по биологии, труды по искусству и философии, произведения литературы, ноты, папки писем со
всего света и собственные книги писателя едва ли не на всех языках мира. В особом месте стоят дневники и папки с рисунками (три тысячи оригиналов тех самых картинок,
которые нас пленяют особым расположением на полях книжных листов). Наслаждение – перелистывать один за другим плотные, чуть тронутые желтизною листы со следами
подчистки капелек туши, черточками пробы пера и вариантами рисунков. Следопыта Эрнеста Томпсона всегда волновали следы на снегу. С таким же чувством глядишь на бумагу
со следами кропотливой работы. Рабочая комната в доме крошечная. Черный лакированный стол, стопка бумаги, перья и кисти в горшочке с индейским орнаментом, огрызки
карандашей – любил писать простым карандашом. (Эта же склонность была у Пришвина, изводившего карандаш до размера наперстка.)
– Работал отец до последнего дня. В этом кресле и умер.
Есть в доме, кроме гостиной и мастерской, некий алтарь, куда допускались немногие – только друзья, и то лишь самые близкие. Ступенек пятнадцать кверху по деревянной
лестнице, и вот оно, заветное место Сетон-Томпсона – лесная хижина в доме. Стены из толстых бревен, бревенчатый потолок, грубоватый камин, заменявший костер.
Точь-в-точь избушка лесного охотника. На гвоздь в стене можно повесить шапку. Вытянешь ноги с грубого топчана – как раз достанешь до огня. Пахнет смолой и старым
дымком. Это место для размышлений, воспоминаний, для сердечной беседы с человеком, который тебя понимает, который может вместе с хозяином долго глядеть на огонь без
единого слова. Жил он с сознанием, что является частью природы, и умирал уверенный: жизнь не была скроена по ошибке. Восемьдесят шесть – пора подведения итогов. Но он
не любил говорить о конце. На деликатный вопрос одного из друзей, коротавшего с ним вечера: «Где схоронить?» – он ответил примерно так же, как Лев Толстой: «Какая
разница», – но так же, как и Толстой, уточнил: «Оставьте этим холмам…» Волю его исполнили. Урна с прахом стояла в нише постройки. А в 1960 году, в 100-летие со дня
рождения Сетон-Томпсона, в деревню съехались почитатели и друзья. Маленький самолет поднялся сколько мог высоко над холмами и оставил в небе легкое облачко. Холмы,
встающие друг за другом, – лучший памятник человеку, любившему эти места…
Пять часов в доме… Посещение жилища дорогого тебе человека – не важно, где оно расположено, в селе Михайловском, Константинове, Поленове, Спасском-Лутовинове,
Ясной Поляне, городке Веймаре, в Тарусе, в Дунине под Звенигородом или тут, в Ситон-Виладж, – всегда убеждает в одном и том же: все творческие ценности создавались из
вполне земных впечатлений, питались земными соками, ничего избранного для художника и поэта на земле нет – один общий котел на всех. Все в конечном итоге решается
жаждой жизни, зоркостью глаза, чуткостью уха и сердца. Хрестоматийные силуэты и лакированные картинки частенько отделяют творца от тех, для кого он творил. И потому
очень важно увидеть, например, что Лев Толстой спал на обычной кровати и не какой-то особый светильник горел у него над столом, а обычная керосиновая лампа. Прочитав
документальные подробности биографии Пушкина, собранные Вересаевым, открываешь вдруг нового Пушкина и на бронзовый памятник после этого смотришь иначе – в Пушкине
больше, чем прежде, чувствуешь Человека, он для тебя стал роднее.
Чувство приближения к Человеку мы испытали и в доме Сетон-Томпсона. Добавилось что-то важное к тому, что хранилось в памяти с детства. Эти холмы. Кострище, не
заросшее с той поры, когда старик в одиночестве или с индейцами сиживал вечером у огня. Реденький сад за двором. Трофей на стене, добытый юным охотником в
двухнедельном состязании с лосем. Листки бумаги с до ужаса неразборчивым почерком, над которыми он уронил карандаш.
Особенно любопытно было листать семейный альбом. Не помню наших изданий с портретом Сетон-Томпсона. Тут, в доме, впервые мы видели, как он выглядел. Вот молодость,
вызов Нью-Йорку – лихо закрученный ус, рукава рубашки закатаны выше локтя, задорно повернута голова, плащ на руке… Вот снимок «Нашедшего себя человека» – уверенный
взгляд, усы, богатая шевелюра, аккуратно повязанный галстук. Это время, когда Эрнест Сетон-Томпсон уже признан, известен. В эти годы он общается с Марком Твеном и
президентом, его узнают на улицах и рукоплещут на его лекциях… Пять страниц альбома – и мы уже видим человека в очках, поседевшего. Прекрасное лицо умудренного, все
повидавшего старца. В эти годы он пишет: «Я достиг на востоке Америки славы и богатства. Но зов Дикого Запада по-прежнему волновал мое сердце». Работа, беседы возле
огня, созерцанье холмов – вот его ценности этих лет. И последняя фотография: усы обвисли, пиджак мешковат. Кажется, он недовольно глядит на фотографа – в старости
люди не любят сниматься. В этот год он и сказал: «Оставьте этим холмам…»
Пока гости ходили по дому, нынешние его жильцы накрыли торжественный стол. Поводов сесть за него более чем достаточно: день рождения хозяйки, первый день пребывания
Шерри в семье, ну и гости тоже со счетов не сброшены. Стол – тот же самый, за которым Сетон-Томпсон принимал друзей.
– Он сидел всегда тут…
Опустим подробности застольного разговора. Скажем только: хорошо было и гостям, и хозяевам. Ребятишки, забыв про еду, листая дареную книжку, крутили пластинку с
голосами московских птиц.
– Читают деда?
Отец и мать засмеялись:
– Нет пророков в своем отечестве. Один еще маловат, другой с ума сходит по баскетболу…
Все вместе вышли к порогу дома. В сухих будяках за домом гремели кузнечики. Солнце медленно остывало и готово было проститься с деревней. На холмах появились глубокие
тени.
– Там пролетал самолет?
– Да, как раз над вершиной…
В сумерках мы попрощались.
|
