О стихотворении А. С. Пушкина «Странник»

Среди стихотворных произведений Пушкина есть своеобразное по форме стихотворение-повесть «Странник», написанное в середине 1835 года. Оно принадлежит к числу весьма значительных во многих отношениях и очень характерных созданий Пушкина последних лет его жизни и творчества.

«Странник» — переложение в стихи совсем небольшого отрывка из весьма пространной аллегорической повести в прозе с отдельными стихотворными вставками, принадлежащей перу знаменитого английского писателя-проповедника эпохи английской революции XVII века Джона Беньяна (John Bunyan, 1628—1688)[2] «The Pilgrim’s Progress from this World to that wich is to come» с подзаголовком «In the similitude of a dream».[3]

Джон Беньян принадлежал к демократической, народной среде. Сын крестьянина, жестяных дел мастера, он после относительно недолгого пребывания на военной службе и участия в гражданской войне вернулся в свою родную деревню близ Бедфорда и сам стал бродячим лудильщиком. Через некоторое время он вступил в секту пуритан-нонконформистов и приобрел огромную популярность в качестве проповедника. В формы религиозного сектантства облекался в то время протест широких народных масс как против феодально-абсолютистских порядков и их служительницы и пособницы — официальной церкви, так и против все усиливавшейся крупной буржуазии. Именно такой характер и носила проповедническая деятельность Беньяна.

Из обширного литературного наследия Беньяна — проповедей, памфлетов, аллегорических повестей[4] — «The Pilgrim’s Progress» является произведением особенно значительным, вошедшим наряду с «Потерянным раем» его современника Мильтона в золотой фонд английской литературы.

Произведение Беньяна написано в традиции средневековых аллегорических путешествий во сне, таких, как «Pilgrimage de mounde» — перевод поэмы французского монаха Дегилевилля (Deguileville), «Видение о Петре Пахаре» Аенгленда.

Автору-рассказчику снится сон, описание которого и составляет первую часть его повести. Один из жителей города Разрушения (City of Destruction), т. е. земного мира, Христианин (Christian — слово, являющееся и собственным именем), познав из прочитанной им духовной книги греховность как своего собственного существования, так и жизни всех горожан, влекущую их к неминуемой гибели, рвет со своим прошлым и бежит из города и дома, от жены и детей, которые, как и все остальные, почли его лишившимся рассудка, и, взыскуя спасения, напутствуемый евангелистом, отправляется в долгий и трудный путь к небесному граду (Celestial City).

По дороге, изнемогая под тяжкой ношей — бременем грехов, он проходит через многие скорби и испытания: вязнет в Трясине Уныния (Slough of Despond), с великими усилиями, мимо разъяренных львов, восходит на высокую и крутую гору Препятствия (Hill Difficulty), проходит через Долину Уничижения (The Valley of Humiliation), где вступает в бой с напавшим на него ужасным драконом — бесом Аполлионом, попадает в Столицу Тщеславия (Town of Vanity) на устроенную бесами Вельзевулом, Аполлионом и Легионом Ярмарку Тщеславия (Vanity Fair), схвачен там властями и обречен, как смутьян, на жестокую смертную казнь, которой, благодаря божественной помощи, ему удается избежать.

Наконец, пилигриму предстоит последнее и самое трудное испытание — пройти через реку Смерти (River Death), ибо иного пути к небесному граду не дано человеку. Испытывая величайшее смятение, скорбь и ужас, от которых он чуть не тонет, Христианин преодолевает и это препятствие и достигает желанной цели. На этом заканчивается первая часть повести Беньяна.

Во второй ее части, в литературном отношении значительно уступающей первой, рассказывается под видом другого сна, также увиденного автором, аналогичная история странствий жены Христианина, Христианки (Christiana), решившей некоторое время спустя, забрав с собой детей, последовать за мужем.

Во время своих странствий пилигрим встречает самых разнообразных персонажей, представляющих собой традиционные олицетворения различных черт человеческого характера (Упрямый — Destinate, Сговорчивый — Pliable, Робкий — Timorous, Недоверчивый — Mistrust и т. д.), добродетелей (три девы: Мудрость, Благочестие и Милосердие — Prudence, Piety and Charity), пороков (три лжесвидетеля на суде: Зависть, Суеверие и Ябеда — Envy, Superstition and Pickthank и т. д.). Однако в отличие от средневеково-аллегорического мышления Беньяну удается наделить все эти отвлеченно-условные образы весьма характеристичными и ярко жизненными чертами.

Сочетание резко критического отношения к современным автору общественно-политическим порядкам с напряженнейшими религиозно-мистическими устремлениями и порывами, составляющее ярко выраженную особенность повести Беньяна, делает ее характерным произведением именно английской жизни XVII века. Но указанные черты вывели «The Pilgrim’s Progress» далеко за пределы своей эпохи, обусловили его длительное и большое историко-литературное значение. Так, историки английской литературы устанавливают «несомненное скрытое влияние» повести Беньяна на автора «Робинзона Крузо»,[5] считают, что «приемы сатирической аллегории, применявшиеся Беньяном, оказали влияние на Свифта».

Популярность повести Беньяна вышла далеко за пределы его родины. По подсчетам, сделанным еще в середине XIX века, повесть была переведена более чем на семьдесят языков.8 На русском языке она впервые была издана (с французского перевода) Н. И. Новиковым в 1782 году. Затем она была переиздана в первой и второй частях «Сочинений Иоанна Бюниана» (в четырех частях) дважды — в 1786 и 1819 годах, причем, как указывалось на титульном листе второго издания, оно было исправлено по немецкому переводу. Впервые с английского подлинника в переводе Ю. Д. З. (Засецкой) повесть вышла у нас в 1879 году (переиздана в 1881, 1908 и 1912 годах). Всего на русском языке «The Pilgrim’s Progress» выдержал, как видим, целых семь изданий.

В связи с пушкинским переложением возникает вопрос: с какого источника — подлинника или одного из переводов — сделал его поэт? В библиотеке Пушкина имеется третье издание «Сочинений Иоанна Бюниана» в четырех частях 1819 года. В первой его части и содержится «Путешествие Христианина к блаженной вечности».

Мы знаем в настоящее время, что Пушкин, хотя и не владел разговорной английской речью, к 30-м годам уже совершенно свободно читал по-английски. В рукописях Пушкина имеется перечень семи его стихотворений, тогда не напечатанных и, по-видимому, предназначавшихся поэтом к опубликованию. Список этот, составленный после 14 августа 1836 года и сделанный как раз на обороте того согнутого вдвое листа, на остальных трех страницах которого находится беловой автограф первых 42 строк «Странника», открывается стихотворением, помеченным здесь «Из Bunyan», т. е. именно «Странником». Данное начертание имени автора «The Pilgrim’s Progress» говорит о том, что у поэта в руках имелся английский подлинник. Однако в то же время ряд выражений «Странника» буквально воспроизводит соответствующие места русского издания 1819 года. Все это с очевидностью показывает, что Пушкин пользовался и английским оригиналом, и данным русским переводом.

Из пространнейшей повести Беньяна поэт использует также предельно малый кусок. Им вовсе отбрасывается вторая часть «The Pilgrim’s Progress», почти равновеликая первой и в значительной мере ее дублирующая — повествующая о странствии жены пилигрима, Христианки. Но и из первой части Пушкин перелагает всего лишь несколько начальных страниц, являющихся, по существу, только вступлением в повествование о странствии Христианина (три с небольшим страницы из 216 страниц первой части английского текста, соответствующие пяти с небольшим из общего числа 309 страниц русского перевода издания 1819 года).

Разнообразнейшие перипетии аллегорических странствий пилигрима, сатирические картины английской жизни и быта XVII века, пестрая галерея многочисленных добродетельных и чаще злонравных персонажей — все это остается в стороне. Как и в «Пире во время чумы», свое внимание Пушкин сосредоточивает только на наиболее остром психологическом моменте повести — тягчайшем внутреннем кризисе, крутом нравственном переломе, побуждающем человека полностью отречься от всей своей прежней жизни, порвать со всеми и со всем, страстно возжаждать нового, спасительного пути и, наконец, решительно стать на него.

Хотя в «Страннике» переложено только самое начало книги Беньяна, под перебеленным автографом «Странника» Пушкиным поставлена дата: «26 ию (т. е. июня или июля) 1835 года» — несомненный знак, что свою работу над переложением Беньяна поэт не намеревался далее продолжать, а считал на этом законченной. Потому же Пушкин и предназначил «Странника» в данном виде к опубликованию. Но самое главное то, что поэт сумел придать своему «Страннику», как и «Пиру во время чумы», полную внутреннюю законченность, причем, как и при создании «Пира», Пушкин в основном чрезвычайно точно передает перелагаемые им места подлинника (что особенно замечательно, поскольку в данном случае в стихи перекладывалась проза), подвергая их вместе с тем, как и в «Пире», тончайшей, поистине ювелирной композиционной и стилистической обработке.

Прежде всего Пушкин устраняет или перерабатывает все те места, которые отвлекают от главного — изображения душевного состояния странника — или, связывая данный кусок повести Беньяна с последующим ходом ее, мешают целостности, замкнутости в себе, т. е. законченности произведения.

Повесть Беньяна открывается словами рассказчика о том, как однажды, странствуя по дикой стране, пустыне этого мира (Wilderness of this World), он прилег отдохнуть в некоей пещере-вертепе (Den — аллегорическое обозначение Бедфордской тюрьмы, в которой Беньян начал писать свою повесть) и увидел сон, содержание которого, как сказано, и составляет вся дальнейшая история Христианина. Соответствующие строки вовсе откидываются Пушкиным, а слова: «Однажды странствуя среди долины дикой» — влагаются в уста самого странника. Равным образом вовсе устраняется подчеркиваемый Беньяном по ходу повести мотив сна. Соответственно и все повествование о страннике ведется далее не в третьем, а в первом лице, вследствие чего оно приобретает характер глубоко взволнованной, страстной исповеди. Выделенный Пушкиным для своего переложения кусок заканчивается у Беньяна рассказом о том, как два соседа Христианина — Упрямый и Сговорчивый — побежали было за ним, чтобы попытаться его вернуть.

Это тесно связано с последующим изложением: Христианин в свою очередь стал уговаривать их обоих последовать за ним. Упрямый отказался, Сговорчивый было пошел, но после того, как он и Христианин попали в Трясину Уныния, тоже поспешил вернуться назад, в Город Разрушения, и т. д. Этот усложняющий и уводящий в сторону от ведущей темы «Странника» эпизод Пушкин тоже опускает, ограничиваясь словами: «Иные уж за мной гнались», к которым непосредственно примыкают заканчивающие все стихотворение строки:

...но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть — оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.

Последние две строки в повести Беньяна в данном месте отсутствуют, хотя евангельское выражение «тесные врата» неоднократно встречается у Беньяна и ранее, и в дальнейшем. Но перенесенные именно сюда, они придают теме побега, а значит и всему стихотворению Пушкина, необходимую завершенность.

С присущей Пушкину способностью к единственному в своем роде художественному лаконизму он делает ряд сокращений, устранений многословия и внутри перелагаемого им текста повести.

Вот наиболее существенные примеры. Тягчайшее душевное состояние Христианина связывается Беньяном с чтением им некоей священной книги (как и многое в повести, момент автобиографический). С раскрытой книгой в руках впервые предстает он рассказчику; снова занят он чтением книги при встрече с Евангелистом, прямо ссылается на нее как на источник своего душевного смятения. Некий пергамент вручает Христианину и Евангелист. У Пушкина ничего не говорится о книге и ее чтении странником. Книгу читает только Евангелист, который назван поэтом просто юношей («Я встретил юношу, читающего книгу»). Тем самым устраняется повторение мотива чтения книги, а главное, тяжкие душевные переживания странника оказываются не навеянными извне, а предстают как процесс его собственного духовного сознания, заставляющий его отъединиться от людей, одиноко бродить по окрестностям («Однажды странствуя...»).

В ряде мест Пушкин не сокращает текста, а, наоборот, дополняет его отсутствующими в подлиннике поэтическими образами, сравнениями, весьма характерно перекликающимися с другими его произведениями этих лет и уже одним этим вводящими «Странника» в контекст творчества Пушкина 1833—1835 годов. Такова, например, строка: «И горько повторял, метаясь как больной», кстати, представляющая своего рода автореминисценцию из «Медного всадника» («Нева металась, как больной, / В своей постеле беспокойной», — V, 138). Как дальше увидим, к «Медному всаднику» тянется от «Странника» и еще одна, более знаменательная нить художественных ассоциаций.

Еще один весьма выразительный пример: у Беньяна Евангелист на вопрос Христианина, куда ему идти, указывая вдаль, спрашивает, видит ли он узкие врата; затем, когда тот отвечает отрицательно, снова спрашивает, не видит ли он вдалеке блистающего света. В «Страннике» это место читается:

Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь» —
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
«Я вижу некий свет», — сказал я наконец.

Двух строк, отмеченных курсивом, у Беньяна нет. Между тем образ прозревшего слепца, у которого сняли бельма с глаз, весьма интересным.

Все делаемые Пушкиным дополнения нисколько не утяжеляют его переложения. Наоборот, пушкинский «Странник» содержит всего 76 стихотворных строк против 98 прозаических строк английского текста и целых 145 строк русского перевода в издании 1819 года.

76 строк — это не так много даже для пушкинских стихотворений этого времени. Так, в «Осени» 1833 года — 89 строк, в «Гусаре», написанном в том же году, — 116 строк, в стихотворении «На Испанию родную», написанном в жанре испанских романсеро, 110 строк.

В то же время в 76 строк «Странника» вмещено исключительно большое по психологической напряженности и социальной насыщенности содержание. Если «Пир во время чумы» представляет собой маленькую трагедию, то «Странник» по праву может быть назван маленькой поэмой в стихах. Пушкин и сам ощущал внутреннюю монументальность своего произведения. Очевидно, именно потому он разделил его на пять частей («отрывками», как называет их М. Гофман, считать их нельзя, поскольку они полностью — без всяких разрывов — воспроизводят ход повествования в подлиннике).

Деление это проведено Пушкиным с точным расчетом и присущим ему композиционным мастерством. Первая часть — душевные метания странника, чувствующего, что он не может больше жить так, как жил до сих пор, и тщетно задающего себе вопрос, позднее ставший столь знаменитым в устах Чернышевского и Льва Толстого: «Что делать буду я?». Вторая часть — возвращение домой, попытка путем страстной и убежденной проповеди раскрыть свое сердце близким. Третья часть — смущение и непонимание странника близкими, склонными принять его за сумасшедшего. Четвертая часть — новые одинокие скитания, встреча с юношей, его ответ на заданный в первой части вопрос: «Что делать?». Решение странника последовать его совету («Ступай! — И я бежать пустился в тот же миг»). Наконец, последняя, пятая часть — безуспешные попытки близких и друзей вернуть странника и его бесповоротный уход.

Так в строгой последовательности, соответствующей внутренней логике замысла, развертываются одна за другой пять частей пушкинского «Странника», как бы пять актов рисуемой в них большой и мучительно-сложной внутренней трагедии человека, познавшего высшую правду, которую не хочет признать никто из его окружающих.

Сравнение Пушкиным странника, узревшего свет истинного пути, со слепцом, которого врач избавил от бельма, прямо перекликается с одним из самых ярких и сильных мест в радищевском «Путешествии из Петербурга в Москву» — аллегорическим сном путешественника («Странница»-Истина, которая объявляет себя врачом, призванным «очистить» зрение царя, снимает ему бельма с глаз, и он начинает видеть все в истинном свете). Религиозность в повести Беньяна сочеталась, как уже сказано, с политической и социальной оппозиционностью. Это, несомненно, ощущал и Пушкин, которого, как дальше будет показано, именно эта сторона в книге Беньяна привлекала к себе больше всего. Перекличка с Радищевым лишний раз свидетельствует, в кругу каких ассоциаций находился поэт, создавая «Странника».

В «Страннике» Пушкин безусловно ослабляет ярко выраженную религиозно-христианскую орнаментику подлинника. Он вовсе отбрасывает обильные ссылки автора на тексты священного писания, устраняет имя пилигрима Христианин (Christian), заменяет Евангелиста на просто юношу; наконец, слово «пилигрим», означавшее человека, идущего на поклонение святым местам, также заменяет более нейтральным — «странник». Снял Пушкин также прямолинейно-христианский аллегоризм Беньяна. Но вместе с тем поэт, который, считая, что «подстрочный перевод никогда не может быть верен», был и решительным противником «исправительных переводов», сохранил окрашенную в религиозные тона символику автора, его особый настрой, ту, говоря словами самого Пушкина, «народную одежду» — национальный и исторический колорит — его повести, которая делает ее характернейшим произведением английского XVII века — столь привлекавшей Радищева и безусловно интересовавшей Пушкина эпохи пуританской революции, Кромвеля, Мильтона.

В 1833—1835 годах Пушкин «создал ряд чрезвычайно значительных произведений медитативной лирики, посвященных по преимуществу одной общей теме, в разных ее аспектах: положению в обществе мыслящего и чувствующего человека, ведущему его к неизбежному столкновению с окружающим миром».

Под влиянием все отягощавшихся условий, в которые были поставлены после женитьбы и общественное положение вольнолюбивого поэта, и его личное существование, неудовлетворенность «постылой» и «мишурной» жизнью высшего света и тоска по простой, естественной патриархально-усадебной жизни нарастают, а с 1834 года становятся доминирующей нотой его душевного настроя. Последней каплей, наглядно отразившей всю гнусность общественно-политического строя николаевской России, как известно, явился перехват полицией интимных писем Пушкина к жене, показанных никому иному, как самому царю.

С этого времени Пушкин начинает непрестанно твердить в своих письмах о все крепнущем в нем желании «удрать», «улизнуть» из «загаженной», «пакостной» царской столицы, от света и двора, которые он энергично обзывает «нужником», «на чистый воздух», «во свояси»: «плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да зажить барином!», т. е. в условиях личной независимости и возможности полностью отдаваться главному делу своей жизни — литературной работе («Неприятна зависимость; особенно когда лет двадцать человек был независим»; «они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как угодно», — пишет он в другом письме[6]).

По-видимому, тогда же — весной-летом 1834 года — Пушкин переводит все это на язык художественного творчества:

Пора, мой друг, пора! [покоя] сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.

Вслед за этими глубоко волнующими строками незавершенного обращения Пушкина к жене в рукописи набросан поэтом поясняющий, реально конкретизирующий план продолжения и окончания этого стихотворения:

«О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».

Намерение «подать в отставку» Пушкин и в самом деле пытается осуществить: 25 июня 1834 года он обращается с соответствующей просьбой через Бенкендорфа к царю. Но на волю «раб» отпущен не был. Николаем I просьба Пушкина была воспринята как «безумная неблагодарность» и «супротивление» царской воле, поэту дали резко это понять, и он, скрепя сердце, вынужден был с извинениями взять ее обратно.

Но замысла «бежать» из скотининского «свинского Петербурга» Пушкин не оставил. Все то, что его тяготило, вызывало «хандру и досаду на всех и на все» и «тоску, тоску», не только не рассеялось, но усугубилось еще в большей степени. И вот не прошло и года, как Пушкин снова, 1 июня 1835 года, обращается через того же Бенкендорфа к царю с просьбой уже не об отставке, а хотя бы о разрешении уехать для поправления материальных дел на три-четыре года в деревню. Поэту ответили, что подобная просьба равносильна просьбе об отставке, и снова все осталось попрежнему: «Государь... заставляет меня жить в Петербурге», — читаем в одном из писем к жене.

Как раз к этому времени — 26 июня или 26 июля (вторая дата, кстати, прямо совпадает с датой последнего из только что указанных писем Бенкендорфу, из которого явствует, что Пушкин только что узнал о позолоченном отказе царя в его просьбе) — относится написание «Странника». «Странник» не только связан темой «побега» с незавершенным посланием к жене 1834 года, но эта тема высказана в нем в почти совпадающих выражениях: в послании — «Давно, усталый раб, замыслил я побег»; в первоначальном варианте «Странника» — «Как раб, замысливший отчаянный побег». В окончательном тексте это почти буквальное сходство было несколько ослаблено, но зато появилось новое и само за себя говорящее слово «тюрьма»: «Как узник, из тюрьмы замысливший побег» — причем в подлиннике Беньяна ничего этого нет, и данные сравнения полностью принадлежат самому Пушкину.

Но в «Страннике» имеется перекличка не только с недавним посланием к жене, но и с произведением, значительно более удаленным во времени: с первой, относящейся к осени 1826 года, редакцией «Пророка». Начало» «Пророка»: «Великой скорбию томим / В Пустыне мрачной я влачился». Начало «Странника»: «Однажды странствуя среди долины дикой / Незапно был объят я скорбию великой». Опять-таки и этой последней строки у Беньяна нет: она целиком пушкинская.

Перекличка «Странника» с первой редакцией «Пророка» особенно знаменательна, ибо из сопоставления этих двух произведений становится чрезвычайно наглядным развитие мировоззрения Пушкина, в частности его общественно-политической мысли, на протяжении почти десятилетия. которое отделяет их друг от друга.

«Великая скорбь» — выражение, открывающее стихотворение, очень точно характеризует душевное состояние Пушкина в эту пору. Тронутый самым благожелательным, как показалось поэту, отношением к нему Николая I, Пушкин поверил в реформаторские посулы царя, поверил и в то, что он сможет способствовать этому своим вдохновенным художественным словом.

Однако действительность наносит по этим иллюзиям все более тяжкие удары. Окружающая поэта общественная среда — «чернь», поклонники «печного горшка» — никак не хотят, чтобы поэт-пророк, жрец бога солнца и красоты жег их сердца: «О чем бренчит? чему нас учит? / Зачем сердца волнует, мучит, / Как своенравный чародей?». Этим вызван горький цикл стихов Пушкина конца 20-х годов о «поэте и толпе». Условия личной и, в особенности, творческой жизни поэта, освобожденного из ссылки Николаем, вопреки обещаниям последнего оказались под царско-жандармской опекой еще более тяжелыми, чем в его ссыльные годы. К 1833—1834 годам рушатся иллюзии поэта и в отношении личности и деятельности Николая I как второго Петра. Новый поворот в «Медном всаднике» приобретает и сама петровская тема. В царе — зодчем чудесного города над морем, символа новой государственности, «герое Полтавы» — проступают черты «горделивого», «ужасного» «истукана» самовластья. К этому же времени возникает и тема «побега» из города.

В стихотворном обращении к жене 1834 года тема эта развивается еще по традиционным путям, восходящим к жизни и литературе XVIII века: оппозиционно настроенный и стремящийся к независимости поэт-дворянин «отъезжает» в «обитель дальную трудов и чистых нег» (III1, 330) — в свое поместье. Так уединился в свою Обуховку автор «Оды на рабство» и «Ябеды» Капнист; так удалялся в свою Званку «бранившийся» с царями Державин. Эта традиционность особенно отчетливо проступает в уже известном нам плане продолжения стихотворения, овеянном почти карамзинской идилличностью. Вспомним: «...поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».

Камня на камне не остается от этой идилличности в пушкинском «Страннике». Речь идет в нем уже не об отъезде в помещичью усадьбу — на лоно природы и в лоно семьи, а об отказе от всего этого, о полном и решительном отречении от всего старого — греховного и потому обреченного на неминуемую гибель — мира.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

ПУТЕШЕСТВИЕ ХРИСТИАНИНА К ВЕЧНОСТИ

Шествуя пустынею мира сего, дошел я до некоторого места, где находилась пещера, в которой лег я для отдохновения, и, уснув, видел во сне человека в нечистой и раздранной одежде (Исаии. 64, 6). Стоял он обернясь спиною к дому своему (Лук. 14, 33); в руках держал книгу обременен (Евр. 2, 6) тяжким бременем. По сем увидел я, что он, открыв книгу, читал в ней, и читая начал плакать и трепетать, и, не будучи в состоянии принудить себя к твердости, произнес сии жалостные слова: Что ми подобает творити? (Деян. Ап. 16, 30).

В сем состоянии возвратился он в дом свой и скрывал скорбь сердца своего, сколько было ему возможно, от жены и детей своих. Но как оная час от часу умножалась, то не мог уже долее скрывать ее; почему он вскоре обнаружил пред ними состояние сердца своего, говоря следующим образом:

«Ах, любезная жена, и вы, возлюбленные мои дети! сколь нещастлив я и жалости достоин! я погибаю, и тяжкое бремя мое причиною погибели моей. Сверьх того извещен я верно, что город, обитаемой нами, истреблен будет огнем небесным и что как я, так и вы общей погибели сей будем подвержены, есть ли не найдем иного убежища. Но я не знаю еще по сие время, где его искать?».

Слова сии удивили домашних его, не для того, чтоб в том они ему поверили, но почитая его помешанным в уме и надеясь, что покой возвратить ему оной может; да и ночь уже наступала, старались положить его на постелю; но он вместо сна всю ночь воздыхал и плакал. Поутру спрашивали его, в каком находится он состоянии; на что сказал он им, что оное час от часу хуже, и повторял все прежде говоренные им слова. Сим не только он их к соболезнованию не подвигнул, но и раздражил; почему вздумали они строгостию привесть его к перемене мыслей и начали презирать его и бранить; а наконец оставили его, не принимая в нем уже никакого участия. Он же, удалясь от них в комнату свою, молился за них, оплакивая как их, так и собственное свое бедствие. Иногда выходил прогуливаться в поле, читая или молясь, и так провождал большую часть времени.

Часто случалося, что прогуливаяся таким образом и читая по обыкновению книгу свою, в великом беспокойстве произносил вслух, так как и прежде, сии жалостные слова: Что ми подобает творити, да спасуся? Еще примечал я, что он, глаза на все стороны обращая, казался, будто хочет бежать, но с места не трогался, может быть для того, что не знал, куда обратиться. По сем увидел я человека, Благовестителем называемого, которой, подошед к нему, спрашивал его, о чем он так сильно сетует? Государь мой! отвечал он ему: из сей книги, которую видите в руках моих, познал я, что я на смерть осужден (Евр. 9, 17), по которой должен предстать суду. Не могу без страха помыслить о первой (Иов. 16, 21), а к последнему (Езек. 22, 14) ни мало я не приготовлен.

Благовеститель. Отчего же трепещешь ты смерти, когда жизнь с толиким злом?

Христианин. Боюся, чтоб бремя мое тягостию своею не низвергло меня в бездну адскую. Итак, государь мой, когда не в силах я сносить темничного заключения, то как снесу уже я самое осуждение и вытерплю наказание? Сии-то размышления принуждают меня произносить толь жалостное стенание.

Благовеститель. Почто ж ты в сем состоянии останавливаешься? Ах! отвечал Христианин: я не знаю, куда мне идти. — По сем дал ему Благовеститель тетрадь, где на пергамине написаны были следующие слова: Убегай гнева будущего (Евр. 9, 26).

Христианин, прочитав оное и на Благовестителя печальным смотря видом, спрашивал, куда ему прибегнуть?

Тогда Благовеститель, указывая на пространное поле, сказал ему: видишь ли в сей стране узкие врата? (Матф. 7, 14). Но он отвечал ему, что не видит оных. По крайней мере, сказал Благовеститель, не видишь ли ты там блистательного света? (Пс. 118, 105).

Кажется, что вижу, отвечал он. Когда так, сказал Благовеститель, то устреми единственно глаза твои на свет сей, поди прямо к оному, и уже скоро по сем увидишь тесные врата; и когда у сих стучать будешь, то скажут тебе там, что ты делать должен.

Тогда побежал Христианин туда; но как еще не в дальнем от дома своего находился расстоянии, то жена и дети его, узнав о его побеге, кричали ему, чтоб он возвратился. Но он, не обращаяся, тотчас заткнул уши свои, крича жизнь, жизнь, жизнь вечная! (II Петр. 1, 19) и не покушаяся обращаться, спешил перейти пространное то поле.

Соседи его из домов своих на зрелище сие вышли; иные над ним смеялись, иные угрожали, а иные кричали, чтоб он возвратился. Двое ж из них гнаться предприяли для приведения силою его в дом. Из сих первой назывался Упорной, а другой Легкомысленной; и хотя Христианин не малое уже пробежал расстояние, но они тем не отвратилися и его достигли.

(По Д. Д. Благому)

Источник: Благой Д. Д. Джон Беньян, Пушкин и Лев Толстой // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1962. — Т. 4. — С. 50—74.