Творчество С. Я. Надсона

Творчество Я. С.Надсона относится к "гражданской поэзии" 1880-х годов.

К началу 1880-х годов, особенно после известных событий 1 марта 1881 г. (убийство Александра II) в общественном сознании явственно обозначилось банкротство народнической идеологии. Историческому эгоцентризму героев-одиночек, героев-"титанов" в качестве идеологической альтернативы была противопоставлена "теория малых дел". Эта теория, родившаяся в кругах русской интеллигенции умеренно-либерального толка, в известной мере представляла собой ревизию народнической идеологии первой половины 1870-х годов. Она ориентировала общественное сознание на эволюционный, без рывков и потрясений, ход исторического прогресса. Герою "без страха и упрека", гордо возвышавшемуся над "толпой", единоличному творцу истории либеральная идеология 1880-х годов противопоставила идеал обыкновенного работника на ниве народного просвещения, не пророка, а друга и сочувственника всех "униженных и оскорбленных", идущего в народ не поучать и призывать, а разделить с ним его повседневные заботы и радости, вести без крика и позы благотворительную и просветительскую работу в земствах, воскресных школах, больницах.

Революционера-шестидесятника и революционера-народника, убежденных в силе и свободе человеческого разума и готовых повести за собой всех колеблющихся и сомневающихся, а если надо, то и с радостью умереть за "дело общее", сменил новый тип гражданского деятеля. Это был герой, разочаровавшийся в социально-утопических идеях своих предшественников, сознание которого отравлено рефлексией, тягостным разладом между порывами гражданского чувства и трезвым пониманием исторических возможностей времени. Это был герой, терзаемый колебаниями и сомнениями, страдающий от собственной нерешительности и сознания своего сходства с такими же, как и он, малодушными "пигмеями". Он уже осознает себя плоть от плоти стихийной "толпы", не столько ее руководителем и организатором, сколько безликим рупором ее настроений и общей растерянности.

Такие мотивы стали господствовать в "гражданской поэзии" 1880-х годов. Их ярчайшим и наиболее талантливым выразителем стал С. Я. Надсон, а за авторами, разделявшими эти настроения, закрепилось выражение "скорбные поэты" (Д. Л. Михаловский, А. Л. Боровиковский, А. Н. Барыкова, А. Н. Яхонтов, О. Н. Чюмина, С. А. Сафонов и др.). В своем крайнем выражении настроения "скорбных поэтов" выливались в формы безнадежного пессимизма и скептицизма.

В стихотворении "Грядущее" (1884) герой Надсона прямо соотносит "жертвы и страдания" "борцов" с обессмысливающей все усилия смертной природой человека и мироздания. Социальная проблематика переводится в плоскость "вечных проблем":

Для чего и жертвы и страданья?
Для чего так поздно понял я,
Что в борьбе и смуте мирозданья
Цель одна – покой небытия?

Образ "блаженной страны" в этом стихотворении странно совмещает в себе, с одной стороны, черты христианско-социалистической утопии, а с другой – ее пародийного двойника, напоминающего "сонный покой" гончаровской Обломовки.

Отсутствие исторической перспективы, естественно, порождало и отсутствие устойчивых идеалов, крайнюю шаткость и непоследовательность мировоззрения. Все это не могло не сказаться и на образе лирического героя, и на стиле "скорбной поэзии".

Значение программной установки приобретает абсолютизация лирического порыва, значительное повышение удельного веса в процессах стилеобразования эмоционализмов и поэтики антитез. В ситуации, когда истина никому не известна и не понятна, "скорбные поэты" стали утверждать самоценность лирического порыва, его безусловную истинность – независимо от соответствия или несоответствия правде объективной реальности:

О, мне не истина в речах твоих нужна,
Огонь мне нужен в них, горячка исступленья,
Призыв фанатика, безумная волна
Больного, дерзкого, слепого вдохновенья! –

взывал к современному Пророку лирический герой Надсона ("Приди, – я жду тебя… Чему б ты ни учил…", 1883).

Отсюда стремление "упиться" самим вдохновеньем, найти в самой лирической эмоции забвенье от безысходности и скуки "безвременья". Вот почему такое значение приобретает в поэзии этого "пророка гимназических вечеров" (так окрестит впоследствии Надсона О. Мандельштам) тяга к напористому, эмоциональному синтаксису, к гиперболическим образам, к максималистским выводам и обобщениям, а также к афористичности поэтического высказывания. Вся образная ткань стиха нередко выдержана в "превосходнейшей" степени. Если "мгла", то обязательно "непроглядная"; "заботы и грезы о тепле и довольстве", разумеется, "бесконечно постылы", ну, а если наперекор всему "хочется счастья", то опять-таки – "безумно, мучительно".

Если лирический герой жаждет дела, то "нечеловечески величественного", если страданий – то "нечеловечески тяжелых". Его сердце "то к смерти манит, то к любви и свободе". Он только что "был герой, гордящийся собою", "теперь" – он "бледный трус, подавленный стыдом", а жизнь для него – "то вся она – печаль, то вся она – приманка, то все в ней – блеск и свет, то все – позор и тьма…" и т. д. и т. п.

Данные примеры, наудачу взятые из разных стихотворений, убеждают в том, что поэтика Надсона – это поэтика предельных состояний человеческого духа, резко контрастных "перескоков" чувства. Лирический сюжет подчас оказывается насквозь "прошит" такими "бросками" из одного положения в диаметрально противоположное. Положения равновесия лирическая эмоция Надсона не знает. "Зачины" и "концовки" в рамках одного и того же стихотворения нередко отрицают сами себя. Бывает и так, что начало следующего стихотворения полемично по отношению к концовке предыдущего.

"Я вчера еще рад был отречься от счастья… Я презреньем клеймил этих сытых людей…", – вспоминает лирический герой себя "вчерашнего". А "сегодня" в его окно заглянула "весна золотая", и всего лишь один "милый взгляд, мимолетного полный участья", произвел в его душе переворот: и уже "безумно, мучительно хочется счастья, // Женской ласки, и слез, и любви без конца!" Так заканчивается одно стихотворение. "Я долго счастья ждал…" – так начинается другое. Но когда это счастье пришло, лирическому герою тут же становится "жаль умчавшихся страданий", и "голос совести" твердит его душе совсем обратное: "Есть дни, когда так пошл венок любви и счастья // И так прекрасен терн страданий за людей!" А дальше так и хочется вновь продолжить: "Я вчера еще рад был отречься от счастья…" и т. д.

Подобные колебания лирической эмоции, между жаждой счастья и аскезой, разумом и верой, несомненно, отражают чисто юношеский, несколько наивный в своей искренности максимализм характера лирического героя Надсона. Но, конечно, одними автобиографическими мотивами, искренней исповедальностью не определяется значение этой лирики. В них – трудно определяемые, но ясно ощутимые токи далекого времени – времени героев Чехова и Гаршина, Короленко и молодого Горького.

Г. Бялый совершенно справедливо указывает на сходство умонастроений лирического героя Надсона с поздненароднической этикой гражданского подвига, какую исповедовал, например, тургеневский Нежданов из романа "Новь": "Нужно верить в то, что говоришь, а говори как хочешь! Мне раз пришлось слышать нечто вроде проповеди одного раскольничьего пророка. Черт знает, что он молол… Зато глаза горят, голос глухой и твердый, кулаки сжаты – и весь ой как железо. Слушатели не понимают – и благоговеют! И идут за ним".

Это сознание "человека толпы", господствующее в культурной атмосфере "безвременья", чрезвычайно характерно для лирического героя Надсона. Переведенное в плоскость эстетического идеала, подобное сознание означало признание самодостаточности лирического порыва, его принципиальный и сознательный отрыв от содержания лирической эмоции, примат эстетического над этическим началом – в конечном счете смыкание "гражданской поэзии" с эстетизмом. Недаром "гражданские мотивы" лирики Надсона сочетаются с мотивами "чистого искусства" ("Кругом легли ночные тени…", 1878; "Ночью", 1878; "Грезы", 1882–1883; "Цветы", 1883; и мн. др.). Надсон любит так называемые "украшательные" эпитеты, подчас весьма вычурную образность ("даль, сияньем залитая", "жемчужная белизна" ландышей, "розы искрились, как яркие рубины", "мир цветет бессмертною весною; // Глубь небес горит бессмертным днем", "утопай в блаженном наслажденьи" и т. п.).

Описания средневековых замков с их роскошными интерьерами, балами, нарядами дам и рыцарей, экзотических пейзажей с их яркими, пестрыми красками, идиллических картин семейного уюта и тепла ("тетради нот и свечи на рояли", "покой и тишина", "кроткий взгляд" и т. п.) составляют значительную долю лирических сюжетов Надсона. Не прочь отдаться он и волшебству всякого рода сказок и легенд. Их герои часто встречаются в заглавиях его стихов ("По следам Диогена", 1879; "Бал королевы", 1884; "Олаф и Эстрильда", 1886 и др.).

Тенденции стиля Надсона находили соответствие неким глубинным процессам, совершавшимся в недрах художественного сознания предсимволистской поры. Вот почему, несмотря на свое достаточно скромное дарование, Надсон, несомненно, оказал влияние на весь спектр явлений поэзии "безвременья". Следы "надсовщины" можно заметить в поэзии Апухтина и Лохвицкой, Минского и Мережковского, Фофанова и К. Бальмонта.