С. Маршак и В. В. Стасов. История одной фотографии

С.Я. Маршак родился в 1887 году, в старом русском городе Воронеже. Хотя я и не пишу его биографию, начать надо с этого. Может быть, если бы его детство пришлось не на 90-е годы прошлого века и протекало не в провинции, а в столице, духовное формирование его личности шло бы совсем иначе.

Русская провинция жила своей, особой жизнью. XIX век здесь не спешил умирать. Здесь еще здоровые и добрые чувства не считались пошлостью. Здесь иронически посмеивались над строчкой Брюсова "О, закрой свои бледные ноги", не принимали всерьез модных в столице "декадентов" и свято чтили Короленко.

По счастливой случайности знакомство мальчика с великой литературой началось не с гимназии.

Первое соприкосновение непосредственно и сильно чувствующей детской души с поэзией – опасно. Оно может вызвать взрыв. Об этом писала в свое время Марина Цветаева: "Дают "Утопленник" и удивляются, что пугаются. Дают "Письмо Татьяны" и удивляются, что влюбляются (стреляются). Дают в руки бомбу и удивляются, что взрывается..." ("Мой Пушкин").[2]

Однако во все времена существовало надежное средство, предохраняющее живую и чуткую детскую душу от "слишком сильных" впечатлений. Вот как много лет спустя вспоминал об этом Маршак:

"Как прививают людям вакцину для того, чтобы они не заболели по-настоящему, так постепенно – скучной зубрежкой отрывков из "Евгения Онегина" (главным образом о временах года) да еще писанием сравнительных характеристик Онегина и Ленского или Татьяны и Ольги - вырабатывали у нас иммунитет к Пушкину, как бы заботясь только о том, чтобы мы не "заболели" им всерьез..." ("В начале жизни").

Эта искусственная "прививка иммунитета" повторяется из года в год, из десятилетия в десятилетие. И во все времена живой и жадный детский ум, отвернувшись от "скучных" классиков, которых "проходят в школе", начинает свое подлинное знакомство с литературой, поневоле обратившись к "современникам", к книгам, по выражению Маршака, пахнущим не пылью и затхлостью чулана, а свежей типографской краской.

"Пора пришла, она влюбилась..." – с мудрой проницательностью говорит Пушкин о своей Татьяне. Вот так же приходит пора подростку влюбиться в книги, в стихи. И тут многое зависит от того, какая книга встретится в этот момент на его пути.

Какие же книги были популярны в ту пору, когда сверстники Маршака, отталкиваясь от унылой гимназической зубрежки, впервые начинали рыться на книжных полках отцовских библиотек в поисках "чего-нибудь современного"?

Был Гаршин, был Чехов, был молодой Горький, молодой Леонид Андреев. Но по соседству с ними жила и процветала подчас не менее популярная литература второго сорта: Боборыкин, Шеллер-Михайлов... То же и в поэзии. Были К. Случевский, Иннокентий Анненский. А рядом, подчас заслоняя их, сияли другие кумиры: Надсон, Апухтин...

Первая встреча подростка с "современной литературой" могла сложиться по-всякому. Четырнадцатилетнему Маршаку посчастливилось.

"Не помню, как и когда, – вспоминает он, – попал в руки брату, а потом и мне тонкий, большого формата номер еженедельного журнала с крупным узорным заголовком "Нива". В этом номере на видном месте была напечатана глава из нового романа Толстого "Воскресенье" с рисунками художника Пастернака... Не так-то легко было собрать роман целиком, разыскать все тетрадки "Нивы" от первой до последней. И однако же мы нашли их и были щедро вознаграждены за свои старанья: впервые открылась нам в книге та самая жизнь, которая окружала нас, как воздух.

Самые увлекательные из романов, прочитанных нами до того – Тургенева, Гончарова, Григоровича, – все-таки относились к прошлому, хоть и к недавнему. А тут современность подступила к нам вплотную, к самым нашим глазам..." ("В начале жизни").

Каждому знакома эта радость узнавания мира, которую может дать человеку только современная литература.

Но тут радость этого узнавания была усилена стократ. Это была современность, запечатленная в слове Львом Толстым!

Впрочем, его "везенье" с этого только начиналось.

В 1902 году Маршак приехал в Петербург, и тут произошла встреча, во многом определившая всю его последующую жизнь. Это было знакомство с Владимиром Васильевичем Стасовым, – знакомство, положившее начало большой и трогательной привязанности.

Странно говорить о дружбе двух людей, одному из которых едва исполнилось пятнадцать лет, а другому вот-вот должно было исполниться восемьдесят. Но тем не менее вряд ли можно найти другое слово, которое с такой же точностью определило бы характер этих взаимоотношений.

Перед отъездом Маршака из Петербурга Стасов привел мальчика к известному и модному в то время фотографу - Карлу Карловичу Булла.

"Много лет в доме у нас, – вспоминал Маршак, – хранилась ничуть не выцветшая и не потускневшая карточка, изображающая мальчика в белой гимназической блузе, глубоко задумавшегося над толстой книгой. Книгу эту заботливо раскрыл передо мной Карл Карлович Булла, и называлась она, сколько мне помнится, "Каталог новейших фотографических аппаратов и объективов фирмы Цейс".

Другую – точно такую же – карточку получил Стасов. Он бережно положил ее в свой бумажник и спрятал во внутренний карман сюртука" ("В начале жизни").

О судьбе этой второй карточки, оставшейся в бумажнике Стасова, Маршак узнал несколько месяцев спустя.

Однажды, вернувшись домой из гимназии, он нашел на столе конверт, на котором было написано: "Его высокородию Самуилу Яковлевичу Маршаку". Письмо было от Стасова. Владимир Васильевич писал о своей поездке в Ясную Поляну, о встречах и беседах со Львом Николаевичем Толстым, о том, что в одном из разговоров с Толстым он рассказал ему о нем, своем маленьком друге – "Маршачке":

"Среди всех наших разговоров и радостей я нашел одну минуточку, когда стал рассказывать ему про новую свою радость и счастье, что встретил какого-то нового человечка, светящегося червячка, который мне кажется как будто бы обещающим что-то хорошее, чистое, светлое и творческое впереди..."

Толстой слушал все это, по словам Стасова, с великим недоверием. Потом он сказал: "Ах, эти мне Wunderkinder! Сколько я их встречал и сколько раз обманулся!.."

Но упрямый Владимир Васильевич изо всех сил защищал свою новую привязанность, пока не уловил наконец в глазах Толстого нечто похожее на сочувствие.

"Тогда, – говорилось далее в письме Стасова, – я ему сказал: "Так вот что сделайте мне, ради всего святого, великого и дорогого: вот, поглядите на этот маленький портретик, что я только на днях получил, и пускай Ваш взор, остановясь на этом молодом, полном жизни личике, послужит ему словно благословением издалека! И он сделал, как я просил, и долго, долго смотрел на молодое, начинающее жить лицо ребенка-юноши..."

Было бы по меньшей мере наивно с серьезным видом уверять на основании этого факта, будто "сам Толстой" благословил и напутствовал юношу Маршака в самом начале его пути. Маршак приводит это письмо Стасова в своих воспоминаниях лишь для того, чтобы сказать о том, как тронула его "удивительная просьба доброго и восторженного Владимира Васильевича".

Но как бы то ни было, история эта не могла не подействовать на воображение впечатлительного юноши.

Впрочем, Стасов не только добился для своего любимца молчаливого благословения Толстого. Благодаря Стасову юноша увидел людей, имена которых уже в то время составляли славу и гордость русского искусства: Репина, Римского-Корсакова, Шаляпина, Глазунова.

Известно, что Стасов познакомил мальчика с Горьким. Известно, что участие Горького сыграло особую роль в жизни Маршака, в его личной судьбе. Но, пожалуй, даже важнее, нежели это прямое участие в его судьбе, было другое. Мир, к которому он прикоснулся благодаря Стасову, дал Маршаку чувство кровной, личной причастности к великой дороге, проложенной гигантами. Стасов и Горький не просто помогли способному мальчику "выбиться в люди". Они вывели его на дорогу, показали ее и велели дальше по ней идти...

За полвека с той поры человечество пережило две мировые войны, унесшие десятки миллионов человеческих жизней. Появились новые, неслыханные прежде слова: "газовая камера", "лагерь смерти", "атомная бомба". На службу "мировому свинству" были поставлены многие завоевания человеческого разума. Появились убийцы с дипломами старейших европейских университетов. Дичали, на глазах превращались в носорогов люди, еще недавно осознававшие себя наследниками величайших завоеваний цивилизации.

Свинства было много. Прямого, откровенного, и – утонченного, изысканного, прикрытого красивой оберткой благородных целей и величественных изречений.

Эти полвека явились в то же время эпохой величайшего в истории революционного переворота, начавшегося в той именно стране, где некогда был установлен свиноподобный монумент деспотизма. Перевороту этому суждено было сыграть огромную роль не только в истории России, но и оказать поистине исключительное воздействие на судьбы всего мира.

Многим мыслителям, художникам, поэтам, принадлежавшим к тому поколению, к которому принадлежал Маршак, и выбиравшим свою тропу из многих путей и перепутий, довелось изведать всю горечь сложных, кривых, извилистых дорог. Иные из них не раз сжигали все, чему прежде поклонялись, меняли богов, возвращались вспять. Иные сумели убедить себя и стали убеждать других в том, что История зашла в тупик, что прогресс – фикция, что гибель цивилизаций неизбежна, что для человечества ныне настал час, предвестием которого было старое библейское пророчество о конце мира.

Маршак всегда был в числе тех, кто не сомневался: что бы ни случилось, труды человечества не бесплодны, на свете все прибавляется ума, честности, правды...

Разумеется, это было не только его личной заслугой.

Источник: Б. Сарнов. Самуил Маршак. Очерк поэзии. – М.: Художественная литература. 1968, 192 c.