1. «Не шуми ты, рожь...» – впервые напечатано в сб. 1835 г., стр. 18.
Возможно, что стихотворение связано со смертью Дуняши. В 1828 году произошел трагический эпизод с возлюбленной А. В. Кольцова, крепостной горничной Кольцовых Дуняшей.
По свидетельству биографов, она отличалась необыкновенной красотой. Кольцов горячо любил ее и собирался жениться на ней. Разумеется, у расчетливого «алтынника»
Василия Петровича эти планы сочувствия встретить не могли, и, воспользовавшись отсутствием Алексея Васильевича, он продал шестнадцатилетнюю девушку одному из донских
помещиков. Эта расправа так подействовала на Кольцова, что он тяжело заболел. Дуняша, по словам Белинского, попав в донские степи, в казачью станицу, скоро зачахла
и умерла. «Эти подробности, – пишет Белинский, – мы слышали от самого Кольцова в 1838 году. Несмотря на то, что он вспоминал горе, постигшее его назад тому
более десяти лет, лицо его было бледно, слова с трудом и медленно выходили из его уст, и, говоря, он смотрел в сторону и вниз...»
(IX, 505). Образ Дуняши запечатлен Кольцовым в ряде стихотворений: «Песня» («Если встречусь с тобой...»), «Первая любовь», «Ничто, ничто на свете...».
Белинский относил это стихотворение к тем произведениям, которые составляют «цвет и венец поэзии Кольцова». Положено на музыку многими композиторами.
(
вернуться)
2. Про́чить (разг.) – заранее предполагать; заранее определять кого-либо или что-либо. (
вернуться)
3. В 1838 году друг В. Г. Белинского, художник К. А. Горбунов (1815–1893 rr.), нарисовал акварельный портрет
Кольцова. Снимок с этого портрета, отличавшегося, по словам Белинского, поразительным сходством, былъ приложен
к изданию 1846 года. По словам И. И. Панаева, портрет очень верно передает черты поэта; художник не сумел только схватить тонкого и умного
выражения глаз его.
Во Всероссийском музее А. С. Пушкина (Санкт-Петербург) хранится автокопия этого портрета, рисованная красками.
Портрет кисти К. А. Горбунова издан также в "Портретной галерее" А. Мюнстера (Литография в лист. СПб. 1869 г.); правда, лицо поэта сделано здесь более молодым, шуба
– более роскошной, чем в оригинале. Еще более молодым сделано лицо Кольцова на портрете, изданном в лист как и у А. Мюнстера, В. П. Водовозовой („Фотогравюра
С. Кульженки“. Кіев, 1904 г.); на лице Кольцова нет ни одной морщинки, глаза совсем потеряли задумчиво-грустный оттенок оригинала Горбунова. (
вернуться)
Главы из книги «Жизнь Кольцова»
6.
Дианка спала на диване и видела охотничьи сны: она вздрагивала, рычала, перебирала лапами. За окном ухала и ревела метель.
Кольцов прочитал новые стихи. Они потрясли Станкевича. Минуты две сидел он молча, как будто еще прислушиваясь. Кольцов исподлобья поглядывал на него.
– Боже мой! – наконец сказал Станкевич. – Вот искусство!..
Не шуми ты, рожь,
Спелым колосом,
Ты не пой, косарь,
Про широку степь...
– Ну, милый друг, баста! Завтра же отсылаю в Москву. Вчера получил письмо от Белинского – пишет: все договорено, Степанов берется тиснуть в своей типографии.
Вот помяните мое слово: книжечка ваша событием станет!
– Что за событие! Мала больно для события-то...
– Да коли вы хотите знать, – вскочил Станкевич, – так напечатать одно только это «Не шуми ты, рожь» – и уже событие! Что ж говорить, не
спорю, объемистые выпускаются сборники, да что толку? Треск, искры, бенгальский огонь, – а поэзия, а мысли? Вон Белинский этаких правильно
«стиходеями» назвал! Ведь что искусство?
Он подбежал к фортепиано, открыл крышку и, не садясь, отбарабанил «Мой любимый Августин».
– Искусство? – спросил Станкевич. – Нет! А вот...
Он взял стул, сел за фортепиано и задумался.
Вдруг гулкий ветер, ураган звуков обрушился на тихую комнату. Кольцов замер, пораженный. Как зачарованный смотрел он на руки Станкевича.
Пальцы с непостижимой быстротой прикасались к клавиатуре. Ветер и бешеный конский бег летели за ними и не могли догнать.
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? –
запел Станкевич. И когда промчался неистовый порыв бури, ответил таинственно:
Ездок запоздалый, с ним сын молодой...
Какая страшная ночь! Мутный месяц мелькает сквозь чащу угрюмых и кривых ветвей... Вон тускло сверкнуло лесное болотце, конь споткнулся
о корневище дуба...
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв его, держит и греет старик...
Кольцов почувствовал, как у него холодеет спина. Он никогда не слыхал ничего подобного; он даже не подозревал, что есть на свете такая музыка.
У Станкевича был слабенький голос. Но, как это умеют делать только очень музыкальные люди, голос его не только не заглушался фортепиано,
а даже звучал иногда с какой-то необыкновенной силой и вдохновением.
За окном рванул ветер, дом задрожал, жалобно звякнуло стекло.
И вдруг все стихло. И только топот коня одинокого всадника еще отдавался вдали.
Ездок погоняет, ездок доскакал...
В руках его мертвый младенец лежал.
Станкевич положил руки на колени и опустил голову. Кольцов молча
прислушивался: в ушах еще свистел ветер бешеной скачки, неумолимая рука тянулась из лесной чащи.
В наступившей тишине что-то зашипело. Из крошечного домика часов выскочила кукушка и прокуковала два раза.
Станкевич хотел уложить Кольцова на диване, а сам лечь на составленных стульях. Кольцов сказал, что ежели так, то он пойдет и лучше замерзнет в сенях. Он не позволил
Станкевичу идти в дом за постелью, а раскинул на составленных стульях тулупчик и, укрывшись полушубком, уснул.
7
Утро было ясное, розовое. Метель утихла, синие и золотые сугробы лежали, как застывшие волны. Станкевич вышел на крыльцо проводить Кольцова.
– Спасибо! – сказал Кольцов прощаясь. – Вы, Николай Владимирыч, меня еще на один порожек подняли!
Станкевич засмеялся:
– Ну, что там!.. В Москву приезжайте, в оперу сходим.
– Да уж жив не буду, а выберусь! – усаживаясь в сани и подгребая под себя сено, весело сказал Кольцов. – А пока что низко кланяйтесь от
меня милому Виссариону Григорьичу да всей белокаменной!
Кольцов приподнял шапку и пустил лошадь. Застоявшаяся на морозе пегая лошадка резво взяла с места и, то и дело переходя вскачь, побежала
по визжащему снегу.
Выехав из ворот усадьбы, Кольцов отвернул воротник тулупа и оглянулся назад. На крыльце флигеля стоял Станкевич и махал ему вслед. Полушубок его был распахнут, и
красная фуфайка горела, как огонь.
Кольцов помахал шапкой, стегнул лошадь и, откинувшись на грядушку саней, запел во весь голос:
Не шуми ты, рожь,
Спелым колосом...
Источник: Кораблинов В. Жизнь Кольцова. — М.: Молодая гвардия. 1956.
