МОИ ЧИТАТЕЛИ[1]

1. «Мои читатели» – из сборника «Огненный столп».
Опубл.: «Огненный столп», 1921.
Дат.: после 2 июля 1921 – по дате выстуnления Гумилева в московском «Кафе поэтов», где состоялось его знакомство с Я.Г. Блюмкиным (см.: Соч. 3. С. 424), отраженное в стихотворении. (вернуться)

2. По мнению А. Давидсона, речь идет о Е.В. Сенигове (1872 – nосле 1921), русском офицере и путешественнике, который в 1901–1918 гг. был «начальником правого крыла армии раса Вольдегиоргиса и управляющим соответствующей провинцией» (см.: Давидсон А. Муза странствий Hикoлая Гумилева. М., 1994. С. 100-106).
Провинция эта – Каффа, крупнейшее древнее государство на юго-западе современной Эфиопии, сейчас южная ее провинция, примыкающая к озеру Рудольф и Кении.
Сенигов находился в Аддис-Абебе одновременно с Гумилевым, и они не могли не встретиться. Планируемый Гумилевым маршрут, как он изложил его Брюсову: "...на озеро Родольфо, оттуда на озеро Виктория и через Момбаз в Европу...", – должен был пройти именно через Каффу. Скорее всего, так и прошел. Не исключено, что Сенигов на какой-то части этого пути стал попутчиком Гумилева или, по крайней мере, подробно описал Гумилеву весь маршрут. (вернуться)

3. Имеется ввиду С.А. Колбасьев (1899-1937), поэт и прозаик, бывший во время встречи с Гумилевым в Севастополе летом 1921 r. командующим эскадрой канонерок (см. Стрижак О. Памяти Сергея Колбасьева: Раздумья о nосмертной судьбе писателя // В мире книr. 1987. № 2. С. 60). (вернуться)

4. О.А. Мочалова в воспоминаниях воспроизводит слова Гумилева: «Вчера в Союзе за мной по пятам все ходил какой-то человек и читал мои стихи. Я говорил – есть такое и такое есть... Он мне надоел. Кто же вы? – спросил я. Оказывается это убийца германскоrо посла Мирбаха, Блюмкин. Ну, убить посла невелика заслугa, – сказал я, – но что вы это сделали среди белоrо дня, в толпе людей – замечательно. Этот факт вошел в стихи "Мои читатели"» (Мочалова О.А. Николай Гумилев // Жизнь Hикoлая Гумилева. С. 122).
Я.Г. Блюмкин (1898–1929) – левый эсер, осуществивший в 1918 rоду террористический акт в германском посольстве. Впоследствии Блюмкин сотрудничал в ЧК и был близок к московским литературным кружкам 20-х rодов, прежде всеrо – к имажинистам. (вернуться)

О стихотворении «Мои читатели»

Н.А. Оцуп отметил, что «Здесь речь идет о своеобразном завещании Гумилева. Вновь он подражает величайшему русскому nоэту, который сам подражал Горацию (имеется в виду пушкинский "Памятник". – Ред.) <...> Положение Гумилева другое. Автор "Моих читателей" и само по себе это стихотворение заслужили бы строгий суд. Поэтому не следовало бы искать в самом себе только высшие качества. Перечень, составленный самим автором, и описание его ревностных почитателей шокирует нас с первого взгляда. Но в этом стихотворении заключается что-то, подытоживающее творчество Гумилева. Сравним стихотворение "Мои читатели" с "Молитвой мастеров". Последнее стихотворение обращено к современникам поэта. Первое – потомству. "Молитва" возвышеннее, благороднее. "Мои читатели" – действеннее. Это страстная защита принципов поэта, его миропонимания. "Молитва" не открыто автобиографична. "Мои читатели" – стихотворение сугубо автобиографичное. Здесь поэт раскрывает себя целиком. Чувствуется, как он прочно стоит на этой "родной странной земле". Он горячо просит и требует того почета, который заслужил» (Оцуп. С. 167).

В качестве «завещания Гумилева» это стихотворение и стало прежде всеrо объектом критического разбора и современников и потомков, благо «своеобразие» его очевидно. В этом стихотворении, по мнению одноrо из первых рецензентов «Огненного столпа» 1921 Н.М.Минского, «подробно охарактеризован rордый и мужественный индивидуализм». «Своих читателей, – писал далее Минский, – он находит не среди праздных изнеженных мечтателей, а среди людей сурового труда и подвига. И объясняет он это основными чертами своей поэзии: <цит. ст. 22-32>. В этом метком и ярком самоопределении с особенной силой поражает стих: "Я учу их, как не бояться". Можно быть уверенным, что в трагические минуты суда и казни он и себя самоrо научил, как не бояться и не оскорблял неврастенией и душевной теплотой» (Минский Н. М.Кузмин. Эхо. Н.Гумилев. «Огненный столп» // Новая русская книга. 1922. № 1. С. 16).

Уже первые отклики, прозвучавшие сразу после августовской «петроградской трагедии» 1921 г. – почти совпавших во времени смерти Блока и гибели Гумилева, – оnределяли в качестве одной из главных тем стихотворения послереволюционную полемику между двумя величайwими русскими поэтами ХХ века, ставшую своеобразным итогом противостоянии символизма и акмеизма, причем «пушкинский» мотив, на который указывал Н.А. Oцуп, приобретал в этом контексте самое разное содержание. Б.Эйхенбаум писал, что в речи-исповеди «О назначении поэта» (1920) «Блок rоворил о себе, а мы думали, что о Пушкине. <...> Наступил страшный миг сознания и возмездия – и Блок умер... Это один исход страшный тем, что предсказанный, объявленный. Но, может быть, это случайность?.. Погибает другой поэт... Совсем другой – спокойный, веселый, уверенный... И погибает совсем иначе... Жестокая случайность? "Она"? Но ведь все закономерно!!! Ведь Смерть, в каком бы облачении не являлась она, приходит туда, куда посылает ее История. А История – это мы, мы все, мы сами. Поэт не писал авторской исповеди... но просто сказал своим читателям: <цит. с. 35-38> 1921-й год будет отмечен в истории нашего поколения, как миг сознания» (Эйхенбаум Б. Миг сознания // Книжный угол. 1921. № 7. С. 12).

В наше время Л. Алллен, рассматривая отношение опять-таки Пушкина к немецкой романтической поэзии, замечает: «Пушкин как гений чистой ясности вынес из нее впечатление, что ее основная стихия сугубо неопределенна и мрачна. Гумилев вынес то же впечатление из стихов Вячеслава Иванова и Александра Блока. Они же вместе с другими обвиняются в стихотворении "Мои читатели" из книги "Огненный столп". Ведь придавать или делать вид, что придается содержательное отношение вещам, совершенно лишенным значения,– все равно, что оскорблять читателей: <цит. ст. 22-25>. В этих стихах Гумилев явно наnадает на Блока, на французский и русский символизм, на немецкий романтизм и вообще на все чуждые ему поэтические концепции» (Аллен Л. У истоков поэтики Н.С.Гумилева. Французская и заnадноевропейская поэзия // Исследования и материалы. С. 25).

И до настоящеrо времени поклонниками Гумилева стихотворение трактуется как высшее проявление акмеистической «любви к миру», которая сочетается с «Верой в Бога»: «Основы гумилевской интегральной поэтики могут быть обнаружены в тех эмоционально волевых полях, которые обусловливались глубоко личным отношением поэта к миру и человеку. Поэзию он понимал как действенное отношению к миру и людям, и это понимание легло в основу всей творческой позиции акмеистов. Символисты, хотя и nодошедшие вnлотную к созданию цитатной поэтики, ощущение "другого", "я – ты" отношений с ним, – по существу, не знали. В своих философских предпосылках символизм, как известно, тяrотел к субъективному идеализму. Акмеизм nотребовал более точного знания отношений между субъектом н объектом, чтобы сконцентрировать свое внимание на "другом" – собеседнике (Мандельштам) или читателе (Гумилев). "Другой" интересует Гумилева именно в его "другости"» (Десятов В.В. Интегральная поэтика Н.С. Гумилева. Автореферат кандидатской диссертации. М., 1998. С. 15-16).

И, точно так же, последователи «блоковской» традиции до сего дня решительно отказывают «Моим читателям» если не в художественной, то в духовной зрелости. «И вышло так, что стихотворение, где едва ли не каждое слово – натяжка, но зато сказано и о том, как встретить смертный час, совпало по времени оnубликования с гибелью автора. Оно стало автоэпитафией, а завершенный в нем литературный сюжет расnространили и на всю поэзию, на всю жизнь Гумилева» (Лурье С. Жизнь nосле смерти // Звезда, 1989 № 6. С. 205 ).

Как образцовое выражение религиозно-этического nафоса мировосприятии Гумилева стихотворение приводится в ряде «юбилейных» работ эмигрантских критиков (см.: Эткинд Е. Возвращение Гумилева // Время и Мы. 1986. № 90. С. 127; Редлих Р. Возвращение nоэзии Гумилева // Посев. 1986. № 8. С. 45; Струве Н. К юбилею Н.С.Гумилева (1886-1921) // Вестник Русского Христианского Движения. 1986. № 146. С. 4). Следует отметить и мнение Р.Эшельмана по поводу заключительных 6 стихов: «Тут <...> гумилевская активность и жажда nриключекий обнаруживается как нечто поверхностное и вторичное: цель всех действий (отмеченная нагромождением активных глаголов и причастий именно в начальных позициях строк) является бездействием, ожиданием Божьего суда. Поскольку действующий субъект должен воссоединиться, в конце концов, с тем статическим центром, который представляет собой Логос, то чем ближе он подходит к этой цели, тем пассивнее он становится» (Escelman. Р. 73).

Советская критика относилась к «Завещанию Гумилева» двойственно. С одной стороны многим импонировал «мужественный тон» поэта, «воля к действию» и героический nафос выраженного в стихотворении миросозерцания. «...Автор – неисnравимый аристократ, но его экзотическая романтика звучит и не забывается и напряженно зовет к не достигнутой цели. Ведь может быть теперь в пламенной буре революции, "Когда вокруг свищут nули, / Когда волны ломают борта", больше, чем когда бы то ни было надо знать "Как не бояться, / Не бояться и делать, что надо". Значение Гумилева и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России останется глубокой трагедией» (В.И. (В. Итин). Н. Гумилев. «Огненный столп», «Фарфоровый павильон», «Мик», «Тень от пальмы», «Посмертный сборник» // Сибирские огни. 1922. № 4. С. 197).

Помимо отмеченного выше «пушкинского» влияния, исследователи выделяют целый ряд взаимных интертекстуальных связей стихотворения с западными и отечественными художниками. На возможное влияние Кузмина обратил внимание Владимир Марков, писавший о «"Моих Предках", сымитированных впоследствии Гумилевым в "Моих читателях"» (Марков В. Поэзия Михаила Кузмина // Кузмин М.А., Собрание стихов. Т. 3. Мюнхен, 1977. С. 335). С.Б. Ильинская сопоставляет стихотворение Гумилева и стихотворения греческого поэта К. Кавафиса «Фермопилы» и «Покидает Дионис Антиноя» (Ильинская С.Б. Гумилев и Кавафис: отчасти параллельные // Н. Гумилев и русский Парнас. СПб., 1991. С. 58-66). Вяч. Вс. Иванов, отметив сходство между rероями Гумилева и Хемингуэя, писал о «Чудовищном хвастовстве в начале стихотворения сверхлюдей, открывателей Африки, якобы являющихся его читателями. Понятно, что н африканский опыт самого Гумилева сыграл значительную роль в становлении его характера, поэтому и ницшеанские отзвуки в стихотворении не могут показаться преувеличением» (lvaпov V.Vs. Two lmages of Africa iп Russiaп Literature of the Begiпniпg of the Т weпtieth Century: Ка Ьу Chlebпikov and Gumilev' s African Рое ms // Russian Literature. 1991. № 29. Р. 419). Позднее Вяч. Вс. Иванов, впрочем, признал, что «Самому Гумилеву, особенно в поздний период, когда он, как мастер, все больше обращается с формой, удались великолепные верлибры <цит. ст-ие>» (Иванов Вяч. Вс. Звездная вспышка: (Поэтический мир Н.С. Гумилева) // СтПРП. С. 26). О поэтических достоинствах стихотворения писал и В.С. Баевский, который отметил, что в этом «Почти последнем стихотворении последней книги, Гумилев приходит к пределу стихотворной речи, – к верлибру акцентному, без метра, с многосложными безударными промежутками, и, разумеется, без рифмы. Среди предшественников Гумилева было четыре поэта конца ХIХ-начала ХХ века, чей опыт в области верлибра он, без сомнения, учитывал. Это А.М. Добролюбов, Бок, Кузмин, Хлебников. Из различных путей, которые предлагали они в верлибре, Гумилев избрал путь Блока в стихотворениях "Когда вы стоите на моем пути" и "Она пришла с мороза..." и Кузмина в "Александрийских песнях" и "Моих предках". Вслед за Блоком н Кузминым Гумилев создал синтаксический, даже антисинтаксический верлибр, в котором границы предложений или относительно законченных частей предложений не совпадают с границами стихов, а приходятся на середину стиха. Возникают enjambemeпt...» (Баевский В.С. Николай Гумилев – мастер стиха // Исследования и материалы. С. 85 ).

О сборнике «Огненный столп»

Новая экономическая политика, отменившая строгости «военного коммунизма», делала возможной возвращение к литературной жизни в Петрограде: весной 1921 г. вновь начинает выходить литературная периодика, появляются издательства и, в частности, приступает к активной работе «Петрополис» Я.Н.Блоха, куда 18 декабря 1920 г. Гумилев передал рукопись книги «Огненный столп» – собрание стихотворений 1919–1920 гг.

В августе 1921 г., словно бы в ответ на залп чекистских палачей, оборвавший в ночь с 24 на 25 августа жизнь поэта, «Огненный столп» появляется на прилавках книжных магазинов Петрограда.

Вnечатление, произведенное на современников этими двумя, буквально совпавшими во времени событиями, было ошеломляющим, nричем как оnnозиционные властям петербургские художники «Дома литераторов» и «Дома искусств», так и просоветски настроенные писатели в равной мере, согласно и единодушно, выразили чувство, охватившее тогда всю читающую Россию. «Значение Гумилева и его влияние на современников огромно, – писал В.А.Итин, «партийный коммунист», как он сам аттестует себя в nисьме к М. Горькому (см.: Литературное наследство Сибири. Т. 1. Новосибирск, 1969. С. 38).

«Огненный столп» посвящен «Анне Николаевне Гумилевой»

Состав сборника «Огненный столп»:

Память
Лес
Слово
Душа и тело
Канцона первая («И совсем не в мире мы, а где-то...»)
Канцона вторая («Закричал громогласно...»)
Подражание персидскому
Персидская миниатюра
Шестое чувство
Слоненок
Заблудившийся трамвай
Ольга
У цыган
Пьяный дервиш
Леопард
Молитва мастеров
Перстень
Дева-птица
Мои читатели
Звездный ужас

Н.А.Богомолов выделял несколько смысловых уровней, связанных с символикой образа «огненного столnа»: «Название, восходящее к Библии, может быть воспринято многозначно, т. к. в различных книгах "огненный столп" фигурирует в различных контекстах. См.: «И двинулись сыны Израилевы из Сокхофа, и расположились станом в Ефаме, в конце nустыни. Госnодь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днём, и ночью. Не отлучался столп облачный днем и столп огненный ночью от лица народа» (Исх. 13, 20-21), и в связи с данной цитатой еще одну: «Когда же Моисей входил в скинию, тогда опускался столп облачный и становился у входа в скинию, и Господь говорил с Моисеем» (Исх. 33, 9); в другом контексте: «И видел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облеченного облаком; над головою его была радуга, и лице его как солнце, и ноги его как столпы огненные» (Откр. 10, 1).

Однако не исключены еще два nодтекста названия. Первый: «Горе этому большому городу! – И я хотел бы уже видеть огненный столп, в котором он сгорает! Ибо эти огненные столпы должны предшествовать великому nолудню. Но это имеет свое время и свою собственную судьбу» (Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1906. С. 248).

Второй возможный подтекст указал С.К.Маковский, возводивший название книги к строкам из стихотворения Гумилева «Много есть людей, что, полюбив...»: «И отныне я горю в огне, Вставшем до небес из nреисподней» (Николай Гумилев в восnоминаниях современников. С. 52).

«Своеобразие смысла и облика» произведений, собранных в сборнике «Огненный столп», во многом обусловлено тем, что здесь, впервые за многие годы, прошедшие с момента разрыва с символизмом, в художественный мир Гумилева вновь активно вторгается мистическая символика, ставшая главным поэтико-образующим началом книги: «"Огненный столп" – nервая книга Гумилева, в которой nережитый тематически мистицизм и экзотизм достигают глубокого и напряженного nроникновения чистым лирико-философским путем в тайну жизни и человеческой души» (Никитина Е. Поэты и наnравления. Свисток. Сб.3. Л., 1924. С. 134).