Александр Александрович Фадеев относится к числу самых заметных и вместе с тем противоречивых фигур литературного процесса советских лет.
Юность его прошла на Дальнем Востоке, где он участвовал в партизанской борьбе. События этих лет отражены в рассказе «Против течения» (1923), в повести
«Разлив» (1924), романе «Разгром» (1927) и неоконченной эпопее «Последний из удэге» (1929–1940). В 1945 году писатель публикует роман на документальной
основе «Молодая гвардия» о юных героях-антифашистах города Краснодона (вторая редакция – 1951).
А. А. Фадеев являлся также руководителем литературных организаций, автором теоретических и критических статей. Эта его деятельность была сложной и
неоднозначной. Заботясь о создании высокой литературы, он в то же время испытал на себе влияние официальных установок и зловещей практики сталинской поры.
Не найдя выхода из трагического тупика, писатель покончил с собой в 1956 году.
* * *
«Разгром» – одна из самых известных книг Фадеева.
Произведения о людях гражданской войны, да и сами события гражданской войны вызывают в последнее время резкие споры. С одной стороны – полный пересмотр
вчерашних оценок. С другой стороны – стремление сохранить, тщательно сберечь то ценное, что оставило время, несмотря на всю его сложность. Думается,
дискуссии эти еще не закончены.
Во всяком случае, нужно иметь в виду два обстоятельства.
Первое. Книги, выражающие точку зрения участников событий, как бы к этой точке зрения ни относились следующие поколения, важны уже тем, что они являются
живым свидетельством определенных общественных отношений своей поры.
И второе. Даже в самые суровые и противоречивые эпохи люди находят и создают нечто светлое, гуманное, сохраняющее свое общечеловеческое значение, что
не может не отразиться в произведениях серьезного талантливого художника.
Когда у А. Фадеева родился замысел книги «Разгром», в памяти писателя были еще свежи события гражданской войны на Дальнем Востоке, в которой он активно
участвовал. «Основные наметки этой темы появились в моем сознании еще в 1921–1922 годах», – сообщал Фадеев. Отдельным изданием произведение вышло в 1927
году и сразу вызвало острейшую дискуссию.
Многими литераторами книга была высоко оценена. Писали, что «Разгром» «открывает поистине новую страницу нашей литературы», что в нем найдены «основные
типы нашей эпохи», относили роман к числу книг, «дающих широкую, правдивую и талантливейшую картину гражданской войны», подчеркивали, что «Разгром»
показал, «какую крупную и серьезную силу имеет наша литература в Фадееве».
Фадеевский подход к действительности многими в литературных кругах был принят. Многими – но не всеми. Полемику вызвала сама суть художественных принципов
писателя. Речь шла не только непосредственно о «Разгроме», но и о перспективах дальнейшего развития нашей литературы.
Если сейчас говорят, что в той или другой книге удачно изображен внутренний мир героев, их психология, то все мы воспринимаем такое заявление как
признание заслуг писателя. В годы же, когда впервые появился «Разгром» Фадеева, критики в рецензиях отмечали реалистическое изображение психологии
героев, их душевных конфликтов и… именно это ставили в упрек автору. В одной из статей говорилось, что психологизм в литературе совсем не нужен и
его надо заменить описанием документальных фактов, то есть «производством нужных классу и человечеству ценностей (вещей)». А другой критик в рецензии,
посвященной «Разгрому», категорически утверждал, что задача литературы – «давать не людей, а дело, описывать не людей, а дело, заинтересовывать не людьми,
а делами». «Человек для нас ценен не тем, что он переживает, а тем, что он делает». Неправомерность такого противопоставления тогда далеко не для всех
была очевидной.
Само по себе реалистическое исследование психологии людей не было, конечно, открытием Фадеева. Советская литература получила в наследство от литературной
классики гениальные образцы художественного исследования диалектики человеческой души. И если бы Фадеева критиковали только за то, что иногда его интонации
в чем-то слишком уж повторяли интонации Льва Толстого (как в других случаях – интонации раннего Горького), то с этим, пожалуй, и не стоило бы спорить. Но
в укор писателю ставили вовсе не чересчур прилежное следование отдельным чертам стиля классиков, их манере. Нет, некоторые критики в принципе отвергали
всякий психологизм.
Фадееву вовсе не была чужда задача «описывать дела», «заинтересовывать делами» – деяниями его эпохи, борьбой народа. Но это ни в коей мере не противоречило
вниманию к отдельному человеку и к «тому, что он переживает».
Именно в человеке, в личности, в создании условий для наибольшего расцвета индивидуальности каждого из миллионов Фадеев видел успех общего дела.
Защитникам такого искусства, где нет отдельных героев, а существует лишь единый гигантский «вещественный» герой, какая-нибудь отрасль труда, продукт
человеческой работы, казалось, что развитие личности, культивирование внимания к тончайшим оттенкам чувств человека грозит индивидуализмом, противостоит
вниманию к обществу, вредно для общества, антисоциально. На самом же деле чем глубже, интереснее, многограннее, талантливее человек, личность, индивидуальность,
чем больше внимания уделяется всестороннему развитию индивидуальных качеств личности, тем нужнее она обществу, тем интереснее она всем остальным, тем больше
она может дать человечеству, иначе говоря – тем «социальнее» эта личность. И в то же время для нее самой важна связь с обществом: чем больше нитей связывает
человека с другими людьми, помогающими ему и поддерживающими его, тем его личность будет богаче и сильнее, тем свободнее человек будет ориентироваться и
действовать в окружающем его мире.
Актуальность проблематики «Разгрома» с годами не теряет остроты. Она противостоит как анархической трактовке «свободной личности», попирающей законы
общества, так и казарменно-уравнительному подходу к массам, стремлению прикрыть фразами о революционном деле пренебрежение к человеку.
Образная система «Разгрома» определена прежде всего соотношением, связью, слитностью двух моментов: с одной стороны, автору романа свойственно глубокое
внимание к формированию и выявлению качеств характера отдельного человека, с другой – умение увидеть в этих частных изменениях, порой незаметных
движениях души свойства эпохи, увидеть связь частного и общего, личности и массы. Причем большие обобщающие идеи о человеке и массе выражены в небольшом
по объему произведении – очень емко и чрезвычайно компактно. Партизанский отряд рассматривается Фадеевым отнюдь не как механическое соединение
отдельных человеческих песчинок, а как сложное и своеобразное единство интереснейших индивидуальностей. В произведении нет какого-либо одного
главного драматического события, одного конфликта, который бы цементировал сюжет всей книги. Здесь драматизм – психологический: судьба отряда
раскрывается не столько во внешних, сколько во внутренних, психологических столкновениях и сопоставлениях его бойцов.
Всмотримся в героев «Разгрома» и в его сюжет.
Один из главных героев «Разгрома», партизанский командир Левинсон, так формулирует для себя первоочередную задачу: сохранить свой отряд как боевую единицу.
Читатель, однако, видит, что конечная цель усилий героев, их борьбы – не только в этом. Да и у Левинсона, кроме задачи военной, есть еще и программа-максимум,
связанная с его жаждой нового, прекрасного, сильного и доброго человека, хотя ему не всегда удается до конца выразить ее: «…Он чувствовал, что нужно было
говорить о чем-то другом более основном и изначальном, к чему он сам не без труда подошел в свое время и что вошло теперь в его плоть и кровь. Но об этом
не было возможности говорить теперь, потому что каждая минута сейчас требовала от людей уже осмысленного и решительного действия».
Описание отряда в целом, всех его людей вместе, становится в «Разгроме» своеобразным сюжетообразующим стержнем.
Автор словно оставляет нас с глазу на глаз то с одним, то с другим человеком, но в то же время повествование не превращается в цикл рассказов об отдельных героях.
Именами основных героев, состоящих в одном партизанском отряде, Фадеев назвал главы своей книги. Самая первая из них называется «Морозка», есть глава
«Левинсон», есть – «Мечик», есть глава о Метелице. Именно на этих четырех действующих лицах и сосредоточено больше всего внимание писателя. И все же
ни один из героев, психология которых чрезвычайно важна автору, не становится единственно важным в развитии сюжета произведения, ни один из них не
определяет сам по себе движения фабулы. Более того, даже если взять всех главных героев вместе, то и тогда мы не сможем еще по ним судить о том, что
становится основой сюжета «Разгрома». Потому что самое важное в общем движении действия – судьба всего коллектива людей, судьба партизанского отряда.
Именно процесс жизни всего отряда и конечный итог его борьбы становится главной пружиной развития повествования.
Кто же они, герои «Разгрома», люди далекого от нынешнего читателя времени – времени великих потрясений жизненных устоев, времени «неслыханных перемен,
невиданных мятежей»? Один за другим проходит перед нами вереница лиц – вглядимся в них внимательнее.
Вот разведчик партизанского отряда Метелица. Весь «огонь и движение». Судьба Метелицы, его характер захватывают автора и заставляют его погрузиться в
переживания героя.
Метелица идет в разведку. Что его ждет? С кем он встретится? Ничего не известно. Читатель «Разгрома» напряженно следит за поступками этого человека,
горячая голова которого «не боится больших пространств и не лишена военной сметки».
Глава называется «Разведка Метелицы», и сам стиль повествования как бы передает дух разведки, с характерным для нее ощущением постоянной смертельной
опасности. Фадеев смотрит на жизнь глазами своего героя, и психология героя становится нам близкой и понятной. Из всех обстоятельств, нежданно-негаданно
встающих перед ним, разведчику нужно сделать верные выводы, безошибочно определить, как надо действовать. Нервы его натянуты до предела.
Автор и окружающую природу видит глазами разведчика. Вот он смотрит на сопки, густо чернеющие «на фоне неласкового звездного неба», и совершенно
естественно воспринимается это необычное сочетание: небо звездное – и одновременно «неласковое». Именно для разведчика звездное небо вдруг оказывается
«неласковым», ведь при ясном небе разведчика легко обнаружить.
Проникновение автора в мысли и чувства героя максимально приближает героя к нам. Но проникновение в психологию одного человека связано, как мы увидим,
с размышлениями автора о судьбе и других людей отряда: описание подвига Метелицы органически срослось с описанием жизни отряда.
В главе «Разведка Метелицы» есть, казалось бы, все элементы композиции, свойственные законченному самостоятельному произведению. В ней есть экспозиция,
знакомство с обстановкой: Метелица осматривает местность, встречается с пастушонком. В ней есть завязка действия: разведчик, пробравшись к штабу белоказаков,
подслушивает у окна разговор офицеров. Затем напряжение нарастает, ощущение опасности усиливается: глаза героя встречаются через окно с глазами офицера.
И наступает первый кульминационный момент: герой сталкивается «лицом к лицу с человеком в казачьей шинели». В развязке этого эпизода Метелицу поймали.
И тем не менее глава «Разведка Метелицы» не становится отдельным рассказом. Уже само ее окончание как бы прокладывает дорогу к новым главам: перед нами
возникает весь партизанский отряд, мы видим «истомившихся партизан», дневального, Бакланова, Левинсона и других. Эта часть главы проникнута драматизмом
напряженного ожидания: что с Метелицей, как пройдет его разведка? Никто не хочет поверить, что Метелица попал в руки врага. Изображение действий Метелицы
и последующее изображение отряда, тревожно думающего об этом человеке, делает главу целостной и в то же время включенной в общую сюжетную линию, а ею
является история отряда, история его жизни, внутренних его конфликтов и столкновений с врагом.
Судьба главного героя этой главы еще не решена в ней. В следующей главе – «Три смерти» – вторая, наиболее важная, героическая и трагическая кульминация,
а также и развязка этой истории. Избитого, с лицом, вымазанным кровью, Метелицу вывели на церковную площадь, полную народа, оцепленного со всех сторон
конными казаками; к нему вытолкнули пастушонка, чтобы он опознал Метелицу, но мальчик не захотел выдать его, и тогда начальник белого эскадрона решил
допросить маленького пастушонка «по-своему». Напряжение нарастает. «В то же мгновенье чье-то стремительное и гибкое тело взметнулось с крыльца. Толпа
шарахнулась, всплеснув многоруким туловищем, – начальник эскадрона упал, сбитый сильным толчком». Это Метелица бросился на спасение пастушонка.
Главы, рисующие судьбу этого героя, стоят в композиции «Разгрома» несколько особняком. Так случилось потому, что сначала Метелица был задуман как
«самая десятистепенная фигура»; только в процессе работы над книгой писатель увидел необходимость укрупнить эту фигуру, и Метелица выдвинулся в число
основных героев. «Если бы я придумал это раньше, – объяснял Фадеев, – я уже в первых частях романа остановился бы больше на образе Метелицы. Перестраивать
все заново уже было поздно, и поэтому эпизод с Метелицей в начале третьей части резко выделился, несколько нарушив гармоничность произведения».
Преимущественное внимание к одному герою, прорвавшееся здесь неожиданно для самого писателя, приобретает особый интерес для современного читателя:
речь идет о самоценности человеческой личности.
Одной из самых сложных и противоречивых фигур в «Разгроме» является Левинсон, командир отряда.
В Левинсоне, по мысли Фадеева, фокусируются многие лучшие, самые перспективные и самые достойные черты нового человека.
Он чуть ли не единственный из героев книги, позицию которого всегда разделяет автор, как бы ни подчеркивалась сугубая объективность изложения. Если в
отношении к другим героям мы то и дело встречаем иронию, насмешку или добродушную улыбку, то по отношению к Левинсону этого нет нигде. Здесь повествователь
и герой вровень друг другу, а иногда автор смотрит на Левинсона даже как на старшего, как на учителя. Для него Левинсон всегда прав, даже тогда, когда Фадееву,
как видно, нелегко принять решение героя, например, в случае с гибелью раненого Фролова. Да и вправду, может ли человек, какой бы полнотой власти он ни
обладал, решить за другого человека, способного мыслить и делать выбор, вопрос его жизни и смерти? Вправе ли Левинсон это сделать в данном случае? Ведь
каким бы безнадежным ни казалось положение больного, кто может сказать, что не осталось ни одного шанса из тысячи, из миллиона? Не поставить эту проблему
Фадеев не может. Но он гонит от себя сомнения, отдает их отрицательному герою, а сам, как и везде, соглашается с решением Левинсона. Точки отсчета в
отношении к революции были да и остаются разными и даже диаметрально противоположными. Александр Фадеев был убежден в том, что революция поможет создать
общество справедливости. Исходя из этой уверенности, он и оценивал своих героев. Поэтому ему казалось, что Левинсон совершает только правильные поступки.
Будучи беспредельно преданным революции, Левинсон ради нее, когда нужно, ограничивает, сдерживает других, а в первую очередь себя самого. Он сознательно
подавляет те свои личные чувства, которые могли бы отвлечь его от добровольно принятой на себя миссии; чувства эти охватывают его лишь в краткие моменты
ночного затишья, когда он может вспомнить о письме жены и ответить ей. Все остальное время – он именно командир, которому люди «передоверили самую важную
свою заботу», они обязали его думать о них и об этой заботе больше, чем о том, что ему самому «тоже нужно есть и спать». В этом самоотречении – сила героя.
Однако в этом же – известная неполнота, ограниченность проявления души таких людей, и писатель, которому так важно было раскрытие личности, видел это.
Как говорил сам писатель, «для полноты изображения идеального характера потребовался такой образ, который воплотил бы в себе черты, отсутствующие
в Левинсоне, который дополнил бы Левинсона… Если бы Левинсон имел вдобавок к имеющимся у него качествам и качества характера Метелицы, он был бы
идеальным человеком».
Одна из драматичнейших глав «Разгрома» – «Трясина». В ней обрисованы очень сложные взаимоотношения партизанского командира и отряда. Партизан Левинсона
по пятам преследуют враги – «их там несметная сила». Отряд уходит в тайгу, но вдруг оказывается, что дальше идти некуда: впереди трясина.
В этот тяжелейший момент масса людей и их руководитель неожиданно становятся противопоставленными друг другу: «Если бы они могли сейчас видеть его
все разом, они обрушились бы на него со всей силой своего страха, – пускай он выводит их отсюда, если он сумел их завести!»
Но все дело в том, что эта враждебность, это непонимание отнюдь не взаимны: для Левинсона эти люди «ближе всего остального, ближе даже самого
себя, потому что… он чем-то обязан перед ними». Обязан – ибо выражение их общего, определяющего, ведущего интереса составило смысл и пафос его
жизни. Левинсон как бы отсекает в себе все остальное, поэтому его не обескураживает вспыхнувшая вражда к нему партизан – он попросту не замечает
ее, отметает, отсекает. Он только чувствует свои права и обязанности командира. Именно ответственность за отряд дает Левинсону особое озарение,
возможность найти дерзновенное решение – проложить через болото гать – и воодушевить всех этим решением, превратить «людское месиво» в сознательный
работающий отряд и снова стать подлинным командиром тех людей, которые только что были столь недружелюбны к нему.
Дар завоевывать уважение людей, свойственный Левинсону, проявляется по-разному – в зависимости от того, что за человек перед ним. Дубов, Сташинский,
Гончаренко знают, каких усилий стоит Левинсону преодолеть свои собственные колебания, принять то или другое решение. Они уважают его за умение найти
выход из собственных мучительных сомнений. Большинство же партизан вообще не подозревают об этих его колебаниях. Он поэтому кажется им «человеком особой,
правильной породы», который «все понимает», все делает, как нужно. Они стремятся быть похожими на него. Юный Бакланов, например, перенимает даже внешние
манеры командира.
Однако было бы упрощением говорить только о влиянии Левинсона на окружающих. Потому что на самом деле в «Разгроме» раскрыто не одностороннее воздействие,
а взаимовлияние. В финальной главе это становится особенно ощутимым. Больному и предельно усталому Левинсону, все силы отдавшему вызволению отряда из
трясины, казалось, что «он… не мог уже ничего сделать» для партизан, для «измученных верных людей», казалось, «он уже не руководил ими». И вдруг все
услышали выстрелы. Они прозвучали совершенно неожиданно и казались просто невозможными. Левинсон смог лишь беспомощно оглянуться. Что-то будет с отрядом,
потерявшим руководство?
В этот момент Левинсон увидел наивное, мальчишеское скуластое лицо Бакланова, горевшее «той подлинной и величайшей из страстей, во имя которой сгибли
лучшие люди из их отряда».
Вдохновение молодого партизана передается командиру. Уже не Бакланов на него равняется, а он, Левинсон, на этого юношу: «На прорыв, да? – хрипло
спросил он у Бакланова». Левинсон поднял сверкнувшую на солнце шашку, и весь отряд вздрогнул и поднялся, глядя на своего командира. «Бакланов… круто
обернулся к отряду и крикнул что-то пронзительное и резкое, чего Левинсон уже не мог расслышать, потому что в это мгновение, подхваченный той
внутренней силой, что управляла Баклановым и что заставила его самого поднять шашку, он помчался по дороге, чувствуя, что весь отряд должен сейчас
кинуться за ним». Так уже Бакланов воодушевляет Левинсона.
И в Метелице «била… неиссякаемым ключом» «необыкновенная физическая цепкость, животная, жизненная сила», «которой самому Левинсону так не хватало».
Оттого Левинсон и испытывал «к этому человеку смутное влечение». Гибкий, стройный богатырь Метелица и внешне абсолютно не похож на Левинсона –
маленького, тщедушного, «похожего на гнома», «с рыжей, длинным клином, бородой». Это различие портретных черт усиливает ощущение разницы в их отношении
к жизни, в самом их мироощущении. Метелица живет так, как ему хочется, не ограничивая себя, не сдерживая свой размах, «слишком смелый полет… самостоятельной
мысли». Эту слишком смелую стратегическую мысль Метелицы сдерживает, должен сдерживать командир отряда – Левинсон. Именно он, воспользовавшись жаркими
прениями, незаметно подменил военный план Метелицы своим-«более простым и осторожным». Левинсон обязан это делать: он ответствен за всех, он не может
подвергать людей неоправданному риску.
Фадеев, таким образом, соотносит, связывает личное и общее, в центре его внимания, с одной стороны, естественность, порыв, раскованность и, с другой,
– сознательное ограничение и самоограничение. Каждое из этих свойств является дополнением другого.
Весьма своеобразно, в движении, властно продиктованном развитием исторических событий, раскрывается соотношение этих качеств характера в сюжетной
линии взаимоотношений Левинсона с другим героем – его ординарцем Морозкой.
У этого героя нет тех достоинств, которыми наделен Метелица, но и он тоже абсолютно естествен в каждом поступке, раскован в своем поведении. Но эта
раскованность граничит порой с бесшабашностью, близкой к хулиганству.
Вот Морозка, «приподнявшись на стременах, склонившись к передней луке выпрямленным корпусом», плавно идет на рысях перед крестьянами, и автор разделяет
здесь их восхищение всадником. Не случайно в его собственную речь переходит выражение крестьян «как свечечка». Он тоже с любовью следит за Морозкой,
который едет по долине, «чуть-чуть вздрагивая на ходу, как пламя свечи».
И буквально сразу же, через один абзац, перед нами уже совсем другой Морозка. Уже ничего не осталось от его гордой посадки. Мы видим, как он,
«воровато оглядевшись», оборвал чужие дыни, как побежал к лошади, «трусливо вбирая голову в плечи».
Разными гранями оборачивается естественность Морозкиной натуры. В начале книги перед нами – разленившийся ординарец. Ему не хочется выполнять приказы,
ему «надоели скучные казенные разъезды» и «никому не нужные» – так ему казалось – пакеты. Ни деловой собранности, ни раздумий, ни усилий воли. Недаром
герой тут сопоставлен с его собственным конем, который «походил на хозяина: такие же ясные, зелено-карие глаза, так же приземист и кривоног, так же
простовато-хитер и блудлив».
Морозка здесь полностью погружен в таежную летнюю дрему, он сам становится как бы частью благостной, разморенной солнцем природы. В отряде все спокойно,
кругом плывет «сытая таежная тишина», «окутанная смоляными запахами». Ощущение зноя то и дело проступает во множестве деталей: парнишка, караулящий овес,
– «осоловелый» от жары, полыни в амбаре – «обомлевшие», воздух, в котором слышны лишь кузнечики, – «раскаленный», травы под крестьянской косой – «пахучие»
и «ленивые». Все это создает вначале полнейшее ощущение покоя, столь естественно впитываемое героем.
Но это не весь Морозка. Столь же естественно для него и другое состояние. Когда взрывается сражениями таежная дрема, тогда – в схватках – Морозка
становится иным, и тут с его обликом связаны довольно редкие в «Разгроме» патетико-романтические ноты. В одном бою Морозка летит, «распластавшись,
как птица», в другом Фадеев его видит в образе какого-то легендарного всадника: «Смутным впечатлением этого дня осталась еще фигура Морозки на оскаленном
жеребце с развевающейся огненной гривой, промчавшаяся так быстро, что трудно было отличить, где кончался Морозка и начиналась лошадь». И до этого автор
словно видит перед собою чудо-героя: перед Морозкой, «как в сказке», предстал конь, лишь только услышал его молодецкий посвист.
Левинсон ценит эти «молодецкие» качества характера Морозки – лихость и безоглядность. Сдерживая и пресекая Морозкино своеволие, он не только не желает
разрушить вольное отношение к жизни этого человека, но, наоборот, направляет его естественные, действительно свободные стремления в верное русло,
старается развить все лучшее в нем.
Сцена суда над Морозкой – одна из напряженнейших в романе. Именно Левинсон устроил этот страшный для Морозки суд, и он же умно и незаметно снял нависшую
над Морозкой опасность изгнания из отряда. Левинсон все время действует строго по плану. Морозка же, который «все делал необдуманно», испытывает результаты
действий командира, сам того не замечая.
Непутевый и недисциплинированный боец мог «шкодить», мог напускать на себя «неприступно-наглое выражение» именно тогда, когда чувствовал себя неправым,
мог трусливо размякнуть, когда у него отбирали оружие. Но вот он понимает, что его действительно могут выгнать из отряда. И он произносит клятву – неумело,
трудно, «стыдясь перед мужиками»: «Да разве б я… сделал такое… ну, дыни эти самые… ежели б подумал… да разве же я… братцы!.. – вдруг вырвалось у него изнутри,
и весь он подался вперед, схватившись за грудь, и глаза его брызнули светом, теплым и влажным… – Да я кровь отдам по жилке за каждого, а не то чтобы
позор или как!..»
За Морозкиной ораторской беспомощностью стоит такая преданность товарищам, в которую не поверить невозможно.
И эта преданность товарищам, без которых он не мог представить самого себя, которых он «ярко чувствовал… в себе», – тоже совершенно органична для него,
совершенно естественна.
Сами события заставляют его более зрело относиться к жизни. И когда он понимает, что Левинсон прав в своих требованиях к нему, тогда в его жизни
появляется нечто новое: он находит силы отказаться от многих своих привычных желаний. Например, ему очень хотелось на переправе «попугать» для смеху и
без того испуганных слухами о японцах крестьян. Но он, наоборот, стал помогать им, по собственной инициативе прекратил сумятицу у парома, разоблачил
панические слухи, организовал переправу. И оказалось, что отказ от обычного озорства вдруг доставил ему столь же естественную радость, какую раньше
доставляло шалопайство. Морозка радуется победам над собственным разгильдяйством, радуется, когда может помочь другим людям, и от этого чувствует себя
«большим, ответственным человеком».
Если характер Морозки в ряде эпизодов выражает психологию массы со всеми ее недостатками, то индивидуальность Мечика, еще одного из центральных
персонажей «Разгрома», наоборот, предстает как бы дистиллированной, внутренне чуждой интересам общества, оторванной от него. В результате Мечик губит
не только товарищей, но и себя как личность.
Коренная разница между ними в том, что у Морозки, в отличие от Мечика, мы видим перспективу преодоления своих слабостей. Предательство Мечика в последней
главе и подвиг Морозки во имя товарищей окончательно разделили этих двух героев, раскрыв их глубокую противоположность друг другу.
Фадеев противопоставляет их в те «решающие моменты борьбы», которые словно перечеркивают и возникшее было сначала чувство симпатии к Мечику, и
критическое отношение к отрицательным проявлениям характера Морозки. Писатель оценивает не столько отдельные человеческие качества, сколько личности в
целом: лучше уж человек «с огромными недостатками», но преданный товариществу, чем какой-нибудь индивидуум, до поры до времени «моральный», но способный
в трудную минуту растеряться, всех подвести и погубить.
Мечик постоянно отделяет себя от других и противопоставляет себя всем окружающим, в том числе и наиболее близким из них – Чижу, Пике, Варе.
Его желания почти стерильно очищены от внутренней подчиненности всему тому, что кажется ему некрасивым, с чем мирятся и что принимают как должное
многие вокруг. Фадеев поначалу сочувственно подчеркивает это стремление к чистоте и независимости, это самоуважение, стремление сохранить свою личность,
мечту о романтическом подвиге и прекрасной любви. Но то, что могло бы стать в Мечике наиболее ценным, начисто исчезает у него в сложностях реальной жизни.
Он не в состоянии быть личностью, быть верным самому себе. В результате ничего не остается от его идеалов: ни столь желанного благородного подвига,
ни чистой любви к женщине, ни благодарности за спасение.
Трусость, возможность предательства читатель может заметить в Мечике рано. Вот он в госпитале показывает медсестре Варе фотографию любимой девушки.
В это время появляется Морозка – муж Вари. Она, испугавшись, роняет карточку и потом, забыв о ней, наступает на нее ногой. А Мечику, который чувствует
себя «как пришибленный», даже стыдно попросить, чтобы карточку подняли. Казалось бы, мелочь. Но так, сначала по мелочам, а потом и в главном, он предал
свои собственные чувства. Не здесь ли начало его пути к страшной развязке, к моральному краху?
На Мечика никто не в состоянии положиться, он всех может подвести. Вот он мечтает о Варе, представляет себе, как она «говорит ему хорошие слова,
а он гладит ее волосы, и косы у нее будут совсем золотые, как полдень». Он понимает, что Варя действительно любит его, а не Морозку, однако с
приближением Морозки все вдруг меняется. Радость внезапно улетучивается, и Мечик смотрит на Морозку «малодушными, уходящими внутрь глазами». Мечик
стыдится любви Вари, боится кому-либо показать свою нежность к ней и в конце концов грубо отталкивает ее. Так из-за слабости и трусости совершается
еще один шаг по дороге предательств. И все позорно заканчивается двойным предательством: не сделав сигнальных выстрелов и сбежав с дозора, Мечик
обрекает на гибель и своего спасителя Морозку, и весь отряд партизан. За конкретными судьбами людей в «Разгроме» открываются глубокие вечные нравственные
проблемы: гуманизма, героического подвига, отношения к трусости и подлости, проблема выбора в экстремальной ситуации.
Но и другие писатели – современники и очевидцы тех же исторических событий – тоже ставят в своих произведениях (каждый по-своему!) вопросы
общечеловеческих вечных ценностей. Причем независимо от их политических взглядов, их отношения к революции и оценки ее! Это уже стало совершенно
ясным в наше постсоветское время.
Об одной из таких важных ценностей повествует, например, «Чевенгур» Андрея Платонова. Видя объективно существующее разделение людей на непримиримые
сообщества, видя глубинные причины классовой ненависти с обеих сторон, писатель постоянно, неутомимо, всем ходом своего романа ведет поиски гуманности,
поиски «спасения людей… взаимной душевной лютости». Раскрывая в образности «Чевенгура» психологию множества героев, Платонов убеждает в самоценности
каждой личности, доказывает, сколь губительна вражда людей из-за их принадлежности к разным политическим лагерям. Многоплановый и многогеройный роман
предостерегает: нельзя в пылу классовой борьбы разрушать естественные «природные силы», связующие в одно целое все человеческое общежитие.
Проведем параллели с произведениями других писателей. И. Бабель в «Конармии», видя перед собой «летопись будничных злодеяний», тоже предостерегает
от того, чтобы «людская жестокость» не стала «неистребимой». Вспомним также мысли героя «Тихого Дона» М. Шолохова. Григорий Мелехов скорбно думает
о том, что теперь, после его участия в смертных боях, будет «трудно ему, целуя ребенка, открыто глянуть в ясные глаза».
Писатели, естественно каждый по-своему, стремятся уберечь людей от утери взаимопонимания, утраты важнейших свойств человеческой души. Речь идет
о сохранении вечных общечеловеческих ценностей.
Герои «Белой гвардии» М. Булгакова не похожи на Григория Мелехова и конармейцев Бабеля. В этом романе совсем в другой «палитре», но тоже упорно
и непоколебимо отстаивают высокие вечные качества, свойственные человеку: мужественное умение в тяжелейшей борьбе сохранить достоинство и честь,
верность своим идеалам в противовес трусости, моральной неразборчивости и предательству. Не случайно образ звездного неба здесь становится символом,
возникающим в самом начале и не раз повторяющимся в повествовании о Турбиных. Жизнь, поступки людей как бы поверяются свыше. И завершается роман
призывом к людям обратить свой взгляд к звездам. «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и
тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
За всеми этими примерами, которые можно множить и множить, открываются художественные достижения, составляющие огромное богатство нашей литературы
– сложной, противоречивой и разнообразной, как сама жизнь.
И. Дубровина
|
