Хорошо! Маяковский В.В.
Литература
 
 Главная
 
В. В. Маяковский.
Фото А. Родченко. 1924 г. ГМИИ им. А.С. Пушкина
 
 
 
 
 
 
 
ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ МАЯКОВСКИЙ
(1893 – 1930)
 
ХОРОШО!
Октябрьская поэма
[1]
 
1

Время —
  вещь
        необычайно длинная, —
были времена —
                прошли былинные.
Ни былин,
  ни эпосов,
                ни эпопей.
Телеграммой
        лети,
                строфа!
Воспалённой губой
        припади
                и попей
из реки
  по имени — «Факт».
Это время гудит
                телеграфной струной,
это
  сердце
                с правдой вдвоём.
Это было
  с бойцами,
                или страной,
или
  в сердце
                было
                           в моём.
Я хочу,
  чтобы, с этою
                книгой побыв,
из квартирного
  мирка
шёл опять
  на плечах
                пулемётной пальбы,
как штыком,
  строкой
                просверкав.
Чтоб из книги,
                через радость глаз,
от свидетеля
                  счастливого, —
в мускулы
                усталые
                             лилась
строящая
                и бунтующая сила.
Этот день
              воспевать
                                 никого не наймём.
Мы
  распнём
                карандаш на листе,
чтобы шелест страниц,
                                   как шелест знамён,
                                                  надо лбами
  годов
                шелестел.

2

«Кончайте войну!
           Довольно!
                           Будет!
                                         В этом
                                                голодном году —
невмоготу.
Врали:
               «народа —
                                 свобода,
                                                  вперёд,
                                                                   эпоха, заря…» —
и зря.
Где
          земля,
                        и где
                                 закон,
                                               чтобы землю
                                                                   выдать
                                                                                    к лету? —
Нету!
Что же
    дают
                за февраль,
                                 за работу,
                                                  за то,
                                                                 что с фронтов
                                                                                    не бежишь? —
Шиш.
На шее
  кучей
                Гучковы,[2]
                                 черти,
                                                  министры,
                                                                   Родзянки…[3]
Мать их за́ ноги!
Власть
    к богатым
                          рыло
                                  воротит —
                                                  чего
                                                      подчиняться
                                                                   ей?!.
Бей!!»
То громом,
    то шёпотом
                        этот ропот
сползал
                из Керенской[4]
                                 тюрьмы-решета.
в деревни
    шёл
                по травам и тропам,
в заводах
    сталью зубов скрежетал.
Чужие
    партии
                бросали швырком.
— На что им
    сбор
                болтунов дался́?! —
И отдавали
    большевикам
гроши,
    и силы,
                и голоса.
До са́мой
    мужичьей
                земляной башки
докатывалась слава, —
        лила́сь
                и слы́ла,
что есть
    за мужиков
                какие-то
                                 «большаки»
— у-у-у!
    Сила! —

3

Царям
    дворец
                построил Растрелли.[5]
Цари рождались,
        жили,
                старели.
Дворец
    не думал
                о вертлявом постреле,
не гадал,
    что в кровати,
                царицам вверенной,
раскинется
        какой-то
                присяжный поверенный.[6]
От орлов,
    от власти,
                одеял и кру́жевца
голова
        присяжного поверенного
                                          кружится.
Забывши
    и классы
                и партии,
идёт
    на дежурную речь.
Глаза
    у него
                бонапартьи
и цвета
    защитного
                френч.[7]
Слова и слова.
    Огнесловая лава.
Болтает
    сорокой радостной.
Он сам
    опьянён
                своею славой
пьяней,
    чем сорокаградусной.
Слушайте,
    пока не устанете,
как щебечет
    иной адъютантик:
«Такие случаи были —
он едет
    в автомобиле.
Узнавши,
    кто
                и который, —
толпа
    распрягла моторы!
Взамен
лошадиной силы
сама
    на руках носила!»
В аплодисментном
    плеске
премьер
    проплывет
                над Невским.
и дамы,
    и дети-пузанчики
кидают
    цветы и роза́нчики.
Если ж
    с безработы
                загрустится,
сам
    себя
                уверенно и быстро
назначает —
    то военным,
                то юстиции,
то каким-нибудь
    еще
                министром.[8]
И вновь
    возвращается,
                сказанув,
ворочать дела
    и вертеть казну.
Подмахивает подписи
    достойно
                и старательно.
«Аграрные?
    Беспорядки?
                Ряд?
Пошлите,
    этот,
                как его, —
                             карательный
отряд!
Ленин?
    Большевики?
                Арестуйте и выловите!
Что?
    Не дают?
                Не слышу без очков.
Кстати…
    об его превосходительстве…
                Корнилове…[9]
Нельзя ли
    сговориться
                сюда
                              казачков?!
Их величество?
    Знаю.
                Ну да!..
И руку жал.
    Какая ерунда!
Императора?
    На воду?
                И черную корку?
При чём тут Совет?
    Приказываю
                туда,
в Лондон,
    к королю Георгу».[10]
Пришит к истории,
        пронумерован
                и скре́плен,
и его
    рисуют —
                и Бродский и Репин.[11]

4

Петербургские окна.
        Синё и темно.
Город
    сном
                и покоем скован.
НО
не спит
    мадам Кускова.[12]
Любовь
    и страсть вернулись к старушке.
Кровать
    и мечты
                розоватит восток.
Её
    воло́с
                пожелтелые стружки
причудливо
    склеил
                слезливый восторг.
С чего это
    девушка
                сохнет и вянет?
Молчит…
    но чувство,
                видать, велико́.
Её
    утешает
                усатая няня,
видавшая виды, —
        Пе Эн Милюков.[13]
«Не спится, няня…
        Здесь так душно…
Открой окно
        да сядь ко мне».[14]
— Кускова,
    что с тобой? —
                «Мне скушно…
Поговорим о старине».
— О чём, Кускова?
        Я,
                бывало,
хранила
    в памяти
                немало
старинных былей,
    небылиц —
и про царей
    и про цариц.
И я б,
    с моим умишком хилым, —
короновала б
    Михаила.[15]
чем брать
    династию
                чужую…
Да ты
    не слушаешь меня?! —
«Ах, няня, няня,
        я тоскую.
Мне тошно, милая моя.
Я плакать,
    я рыдать готова…»
— Господь помилуй
        и спаси…
Чего ты хочешь?
        Попроси.
Чтобы тебе
        на нас
                не дуться,
дадим свобод
        и конституций…
Дай
    окроплю
                речей водою
горящий бунт… —
        «Я не больна.
Я…
    знаешь, няня…
                влюблена…»
— Дитя мое,
        господь с тобою! —
И Милюков
        её
с мольбой
крестил
    профессорской рукой.
— Оставь, Кускова,
        в наши лета
любить
    задаром
                смысла нету. —
«Я влюблена». —
        шептала
                снова
в ушко
    профессору
                она.
— Сердечный друг,
        ты нездорова. —
«Оставь меня,
        я влюблена».
— Кускова,
    нервы, —
                полечись ты… —
«Ах няня,
    он такой речистый…
Ах, няня-няня!
    няня!
                Ах!
Его же ж
    носят на руках
А как поет он
        про свободу…
Я с ним хочу, —
        не с ним,
                так в воду».
Старушка
    тычется в подушку,
и только слышно:
        «Саша! —
                Душка!»
Смахнувши
    слёзы
                рукавом,
взревел усатый нянь:
        — В кого?
Да говори ты нараспашку! —
«В Керенского…»
        — В какого?
                В Сашку? —
И от признания
    такого
лицо
    расплы́лось
                Милюкова.
От счастия
        профессор о́жил:
— Ну, это что ж —
        одно и то же!
При Николае
    и при Саше
мы
    сохраним доходы наши. —
Быть может,
    на брегах Невы
подобных
    дам
                видали вы?

5

Звякая
    шпорами
                довоенной выковки,
аксельбантами
        увешанные до пупов,
говорили —
    адъютант
                (в «Селекте» на Лиговке)[16]
и штабс-капитан
        Попов.
«Господин адъютант,
        не возражайте,
                не дам, —
скажите,
    чего ещё
                поджидаем мы?
Россию
    жиды
                продают жидам,
и кадровое
    офицерство
                уже под жидами!
Вы, конешно,
        профессор,
                либерал,
но казачество,
    пожалуйста,
                оставьте в покое.
Например,
    моё положенье беря,
это…
    чёрт его знает, что это такое!
Сегодня с денщиком:
        ору ему
                — эй,
наваксь
    щиблетину,
                чтоб видеть рыло в ней! —
И конешно —
    к матушке,
                а он меня
                               к моей,
к матушке,
    к свет
                к Елизавете Кирилловне!»
«Нет,
   я не за монархию
                с коронами,
                                 с орлами,
НО
   для социализма
                нужен базис.
Сначала демократия,
        потом
                парламент.
Культура нужна.
    А мы —
                Азия-с!
Я даже —
    социалист.
                Но не граблю,
                                 не жгу.
Разве можно сразу?
    Конешно, нет!
Постепенно,
    понемногу,
                по вершочку,
                                 по шажку,
сегодня,
         завтра,
                через двадцать лет.
А эти?
    От Вильгельма кресты да ленты.[17]
В Берлине
    выходили
                с билетом перронным.
Деньги
    штаба —
                шпионы и аге́нты.
В Кресты бы[18]
    тех,
           кто ездит в пломбиро́ванном!»
«С этим согласен,
    это конешно,
этой сволочи
    мало повешено».
«Ленина,
          который
смуту сеет,
председателем,
    што ли,
                совета министров?
Что ты?!
    Рехнулась, старушка Рассея?
Касторки прими!
        Поправьсь!
                Выздоровь!
Офицерам —
    Суворова,
                Голенищева-Кутузова
благодаря
    политикам ловким
быть
      ;под началом
                    Бронштейна бескартузого,[19]
какого-то
    бесштанного
                Лёвки?!
Дудки!
    С казачеством
                шутки плохи́ —
повыпускаем
    им
                потроха…»
И все адъютант
        — ха да хи —
Попов
        — хи да ха. —
«Будьте дважды прокляты
        и трижды поколейте!
Господин адъютант,
        позвольте ухо:
их
    …ревосходительство
                …ерал Каледин,[20]
с Дону,
    с плёточкой,
                извольте понюхать!
Его превосходительство…
      Да разве он один?!
Казачество кубанское,
      Днепр,
                Дон…»
И все стаканами —
      дон и динь,
и шпорами —
      динь и дон.
Капитан
      упился, как сова.
Челядь
      чайники
                бесшумно подавала.[21]
А в конце у Лиговки
      другие слова
подымались
      из подвалов.
«Я,
      товарищи, —
                из военной бюры.
Кончили заседание —
                  то́ка-то́ка.
Вот тебе,
      к маузеру,
                двести бери,
а это —
      сто патронов
                к винтовкам.
Пока соглашатели
                  замазывали рты,
подходит
      казатчина
                и самокатчина.
Приказано
            питерцам
                идти на фронты,
а сюда
      направляют
                с Гатчины.
Вам,
      которые
                с Выборгской стороны,
вам
      заходить
                с моста Литейного.[22]
В сумерках,
            тоньше
                дискантовой струны,
не галдеть
      и не делать
                заведенья питейного.
Я
      за Лашевичем[23]
                беру телефон, —
не задушим,
            так нас задушат.
Или
      возьму телефон,
                или вон
из тела
      пролетарскую душу.
Сам
      приехал,
                в пальтишке рваном, —
ходит,
      никем не опознан.
Сегодня,
      говорит,
                подыматься рано.
А послезавтра —
            поздно.[24]
Завтра, значит.
                  Ну, не сдобровать им!
Быть
      Кере́нскому
                биту и ободрану!
Уж мы
      подымем
                с царёвой кровати
эту
      самую
                Александру Фёдоровну».[25]

6

Дул,
      как всегда,
                октябрь
                                 ветра́ми
как дуют
            при капитализме.
За Троицкий[26]
            дули
                                 авто и трамы,
обычные
            рельсы
                                 вызмеив.
Под мостом
            Нева-река,
по Неве
         плывут кронштадтцы…
От винтовок говорка
скоро
      Зимнему шататься.
В бешеном автомобиле,
                  покрышки сбивши,
тихий,
      вроде
                упакованной трубы,
за Гатчину,
      забившись,
                улепетывал бывший —
«В рог,
      в бараний!
                Взбунтовавшиеся рабы!..»[27]
Видят
      редких звёзд глаза,
окружая
      Зимний
                в кольца,
по Мильонной[28]
      из казарм
надвигаются кексгольмцы.[29]
А в Смольном,
            в думах
                о битве и войске,
Ильич
      гримированный[30]
                мечет шажки,
да перед картой
                Антонов с Подвойским[31]
втыкают
      в места атак
                флажки.
Лучше
      власть
                добром оставь,
никуда
      тебе
                не деться!
Ото всех
            идут
                застав
к Зимнему
            красногвардейцы.
Отряды рабочих,
            матросов,
                голи —
дошли,
      штыком домерцав,
как будто
            руки
                сошлись на горле,
холёном
            горле
                дворца.
Две тени встало.
                Огромных и шатких.
Сдвинулись.
      Лоб о лоб.
И двор
      дворцовый
                руками решетки
стиснул
      торс
                толп.
Качались
      две
                огромных тени
от ветра
      и пуль скоростей, —
да пулеметы,
      будто
                хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы.[32]
«В политику…
      начали…
                ба́ловаться…
Куда
      против нас
                бочкаревским дурам?![33]
Приказывали б
            на штурм».
Но тень
      боролась,
                спутав лапы, —
и лап
      никто
                не разнимал и не рвал.
Не выдержав
      молчания,
                сдавался слабый —
уходил
      от испуга,
                от нерва́.
Первым,
      боязнью одолён,
снялся
      бабий батальон.
Ушли с батарей
            к одиннадцати
михайловцы или константиновцы…[34]
А Ке́ренский —
      спрятался,
                попробуй
                                 вымань его!
Задумывалась
            казачья башка.
И
      редели
                защитники Зимнего,
как зубья
      у гребешка.
И долго
      длилось
                это молчанье,
молчанье надежд
                и молчанье отчаянья.
А в Зимнем,
           в мягких мебеля́х
с бронзовыми вы́крутами,
сидят
      министры
                в меди блях,
и пахнет
      гладко выбритыми.
На них не глядят
                и их не слушают —
они
      у штыков в лесу.
Они
      упадут
                переспевшей грушею,
как только
            их
                потрясут.
Голос — редок.
Шёпотом,
      знаками.
— Ке́ренский где-то? —
— Он?
      За казаками. —
И снова молча
И только
      по́д вечер:
— Где Прокопович? —
— Нет Прокоповича. —[35]
А из-за Николаевского
чугунного моста́,
как смерть,
      глядит
                неласковая
Авроровых
            башен
                сталь.[36]
И вот
      высоко
                над воротником
поднялось
            лицо Коновалова.[37]
Шум,
      который
                тёк родником,
теперь
      прибоем наваливал.
Кто длинный такой?..
                  Дотянуться смог!
По каждому
            из стёкол
                удары палки.
Это —
      из трёхдюймовок
шарахнули
            форты Петропавловки.
А поверху
            город
                как будто взорван:
бабахнула
            шестидюймовка Авророва.
И вот
      ещё
                не успела она
рассыпаться,
      гулка и грозна, —
над Петропавловской
            взви́лся
                фонарь,
восстанья
            условный знак.
— Долой!
      На приступ!
                Вперёд!
                                 На приступ! —
Ворвались.
      На ковры!
                Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
            каждый выступ
брали,
      перешагивая
                через юнкеров.
Как будто
      водою
                комнаты по́лня,
текли,
      сливались
                над каждой потерей,
и схватки
      вспыхивали
                жарче полдня
за каждым диваном,
            у каждой портьеры.
По этой
      анфиладе,
                приветствиями о́ранной
монархам,
      несущим
                короны-клады, —
бархатными залами,
            раскатистыми коридорами
гремели,
      бились
                сапоги и приклады.
Какой-то
      смущённый
                сукин сын,
а над ним
      путиловец —
                нежней папаши:
«Ты,
      парнишка,
                выкладывай
                                 ворованные часы —
часы теперича наши!»
Топот рос
      и тех
                тринадцать[38]
сгрёб,
      забил,
                зашиб,
                                 затыркал.
Забились
      под галстук —
                  за что им приняться? —
Как будто
      топор
                  навис над затылком.
За двести шагов…
      за тридцать…
                  за двадцать…
Вбегает
      юнкер:
                  «Драться глупо!»
Тринадцать визгов:
      — Сдаваться!
                  Сдаваться! —
А в двери —
      бушлаты,
                  шинели,
                                     тулупы…
И в эту
      тишину
                  раскатившийся всласть
бас,
      окрепший
                  над реями рея:
«Которые тут временные?
                        Слазь!
Кончилось ваше время».
И один
      из ворвавшихся,
                  пенснишки тронув,
объявил,
      как об чем-то простом
                  и несложном:
«Я,
    председатель реввоенкомитета
                  Антонов,
Временное
            правительство
                  объявляю низложенным».[39]
А в Смольном
      толпа,
                  растопырив груди,
покрывала
            песней
                  фе́йерверк сведений.
Впервые
      вместо:
                  — и это будет… —
пели:
      — и это есть
                  наш последний… —
До рассвета
      осталось
                  не больше аршина, —
руки
      лучей
                  с востока взмо́лены.
Товарищ Подвойский
            сел в машину,
сказал устало:
            «Кончено…
                  в Смольный».
Умолк пулемет.
            Угодил толко́в.
Умолкнул
      пуль
                  звенящий улей.
Горели,
      как звёзды,
                  грани штыков,
бледнели
      звёзды небес
                  в карауле.
Дул,
      как всегда,
                  октябрь ветра́ми.
Рельсы
      по мосту вызмеив,
гонку
      свою
                  продолжали трамы
уже —
      при социализме.

7

В такие ночи,
            в такие дни,
в часы
      такой поры
на улицах
      разве что
                  одни
поэты
      и воры́.
Сумрак
      на мир
                  океан катну́л.
Синь.
      Над кострами —
                  бур.
Подводной
            лодкой
                  пошёл ко дну
взорванный
            Петербург.
И лишь
      когда
                  от горящих вихров
шатался
      сумрак бурый,
опять вспоминалось:
                  с боков
                  и с верхов
непрерывная буря.
На воду
      сумрак
                  похож и так —
бездонна
      синяя прорва.
А тут
      ещё
                  и виденьем кита
туша
      Авророва.
Огонь
      пулемётный
                  площадь остриг.
Набережные —
            пусты́.
И лишь
      хорохорятся
                  костры
в сумерках
      густых.
И здесь,
      где земля
                  от жары вязка́,
с испугу
      или со льда́,
ладони
      держа
                  у огня в языках,
греется
      солдат.
Солдату
      упал
                  огонь на глаза,
на клок
      волос
                  лёг.
Я узнал,
      удивился,
                  сказал:
«Здравствуйте,
            Александр Блок.[40]
Лафа футуристам,
            фрак старья
разлазится
      каждым швом».
Блок посмотрел —
            костры горят —
«Очень хорошо».
Кругом
      тонула
                  Россия Блока…
Незнакомки,
            дымки севера[41]
шли
      на дно,
                  как идут
                                     обломки
и жестянки
      консервов.
И сразу
      лицо
                  скупее менял,
мрачнее,
      чем смерть на свадьбе:
«Пишут…
      из деревни…
                  сожгли…
                                     у меня…
библиоте́ку в усадьбе».
Уставился Блок —
            и Блокова тень
глазеет,
      на стенке привстав…
Как будто
            оба
                  ждут по воде
шагающего Христа.[42]
Но Блоку
      Христос
                  являться не стал.
У Блока
      тоска у глаз.
Живые,
      с песней
                  вместо Христа,
люди
      из-за угла.
Вставайте!
            Вставайте!
                  Вставайте!
Работники
      и батраки.
Зажмите,
      косарь и кователь,
винтовку
      в железо руки!
Вверх —
      флаг!
Рвань —
      встань!
Враг —
      ляг!
День —
      дрянь!
За хлебом!
      За миром!
                  За волей!
Бери
      у буржуев
                  завод!
Бери
      у помещика поле!
Братайся,
      дерущийся взвод!
Сгинь —
      стар.
В пух,
      в прах.
Бей —
      бар!
Трах!
      тах!
Довольно,
      довольно,
                  довольно
покорность
      нести
                  на горбах.
Дрожи,
      капиталова дворня!
Тряситесь,
      короны,
                  на лбах!
Жир
      ёжь
страх
      плах!
Трах!
      тах!
Тах!
      тах!

Эта песня,
            перепетая по-своему,
доходила
      до глухих крестьян —
и вставали сёла,
            содрогая воем,
по дороге
      топоры крестя.
Но-
      жи-
            чком
                    на
                         месте чик
лю-
      то-
            го
                    по-
                         мещика.
Гос-
      по-
            дин
                    по-
                         мещичек,
со-
      би-
            райте
                    вещи-ка!
До-
      шло
            до поры,
вы-
      хо-
            ди,
                    босы,
вос-
      три
            топоры,
подымай косы.
Чем
      хуже
            моя Нина?!
Ба-
      рыни сами.
Тащь
      в хату
            пианино,
граммофон с часами!
Под-
      хо-
            ди-
                    те, орлы!
Будя —
      пограбили.
Встречай в колы,
провожай
                    в грабли!
Дело
      Стеньки
                         с Пугачёвым,
разгорайся жарче-ка!
Все
      поместья
                         богачёвы
разметём пожарчиком.
Под-
      пусть
            петуха!
Подымай вилы!
Эх,
      не
            потухай, —
пет-
      тух милый!
Чёрт
      ему
                    теперь
                         родня!
Головы —
      кочаном.
Пулемётов трескотня
сыпется с тачанок.
«Эх, яблочко,
            цвета ясного.
Бей
      справа
                    белаво,
слева краснова».

Этот вихрь,
            от мысли до курка,
и постройку,
                  и пожара дым
прибирала
                  партия
                         к рукам,
направляла,
                  строила в ряды.

8

Холод большой.
                  Зима здорова́.
Но блузы
                  прилипли к потненьким.
Под блузой коммунисты.
                  Грузят дрова.
На трудовом субботнике.
Мы не уйдём,
                  хотя
                         уйти
имеем
           все права.
В наши вагоны,
                  на нашем пути,
наши
      грузим
             дрова.
Можно
      уйти
        часа в два, —
но мы —
      уйдём поздно.
Нашим товарищам
                  наши дрова
нужны:
      товарищи мёрзнут.
Работа трудна,
                  работа
                              томит.
За неё
      никаких копеек.
Но мы
      работаем,
                  будто мы
делаем
      величайшую эпопею.
Мы будем работать,
                  всё стерпя,
чтоб жизнь,
                  колёса дней торопя,
бежала
      в железном марше
в наших вагонах,
                  по нашим степям,
в города
      промёрзшие
                             наши.
«Дяденька,
            что вы делаете тут?
столько
            больших дядей?»
— Что?
Социализм:
                  свободный труд
свободно
            собравшихся людей.

9

Перед нашею
                  республикой
                              стоят богатые.
Но как постичь её?
И вопросам
            разнедоумённым
                  не́т числа:
что это
      за нация такая
                  «социалистичья»,
и что это за
           «соци-
                  алистическое отечество»?
«Мы
      восторги ваши
                  понять бессильны.
Чем восторгаются?
                  Про что поют?
Какие такие
                  фрукты-апельсины
растут
      в большевицком вашем
                  раю?
Что вы знали,
            кроме хлеба и воды, —
с трудом
      перебиваясь
                  со дня на день?
Такого отечества
            такой дым
разве уж
            настолько приятен?[43]
За что вы
            идёте,
                  если велят —
                          «воюй»?
Можно
      быть
                  разорванным бо́мбищей,
можно
      умереть
                  за землю за свою,
но как
      умирать
                  за общую?
Приятно
          русскому
                  с русским обняться, —
но у вас
      и имя
                  «Россия»
                          утеряно.
Что это за
      отечество
                  у забывших об нации?
Какая нация у вас?
                  Коминтерина?
Жена,
      да квартира,
                  да счёт текущий —
вот это —
      отечество,
                  райские кущи.
Ради бы
      вот
             такого отечества
мы понимали б
            и смерть
                  и молодечество».

Слушайте,
            национальный трутень, —
день наш
            тем и хорош, что труден.
Эта песня
            песней будет
наших бед,
            побед,
                     буден.

10

Политика —
            проста.
                  Как воды глоток.
Понимают
            ощерившие
                  сытую пасть,
что если
            в Россиях
                  увязнет коготок,
всей
      буржуазной птичке —
                               пропа́сть.
Из «сюртэ́ женера́ль»,
            из «инте́ллидженс се́рвис»,
«дефензивы»
            и «сигуранцы»[44]
выходит
            разная
                  сволочь и стерва,
шьёт
      шинели
            цвета серого,
бомбы
      кладёт
            в ранцы.
Набились в трюмы,
            палубы обсели,
на деньги
           вербовочного а́гентства.
В Новороссийск
            плывут из Марселя,
из Дувра
            плывут к Архангельску.
С песней,
            с виски,
                  сыты по-свински.
Килями
            вскопаны
воды холодные.
Смотрят
            перископами
лодки подводные.
Плывут крейсера,
снаряды соря.
И
   миноносцы
            с минами носятся.
А
   поверх
            всех
с пушками
            чудовищной длинноты
сверх-
            дредноуты.
Разными
            газами
                  воняя гадко,
тучи
         пропеллерами выдрав,
с авиаматки
            на авиаматку
пе-
      ре-
            пархивают «гидро».
Послал
            капитал
                  капитанов учёных.
Горло
         нащупали
                  и стискивают.
Ткнёшься
            в Белое,
                  ткнёшься
                               в Чёрное,
в Каспийское,
            в Балтийское, —
куда
         корабль
                        ни тычется,
конец
            катаниям.
Стоит
            морей владычица,
бульдожья
            Британия.
Со всех концов
блокады кольцо
и пушки
            смотрят в лицо.
— Красным не нравится?!
                               Им
                                     голодно́?!
Рыбкой
            наедитесь,
                  пойдя
                        на дно. —
А кому
            на суше
                  грабить охота,
те
    с кораблей
                  сходили пехотой.
— На море потопим,
на суше
            потопаем. —
Чужими
            руками
                  жар гребя,
дым
      отечества
            пускают
                  пострелины —
выставляют
            впереди
                  одураченных
                                     ребят,
баронов
            и князей недорасстрелянных.

Могилы копайте,
гроба копи́те —
Юденича
            рати
прут
        на Питер.
В обозах
            е́ды вку́снятся,
консервы —
            пуд.
Танков
            гусеницы
на Питер
            прут.
От севера
            идёт
                  адмирал Колчак,
сибирский
            хлеб
                  сапогом толча.
Рабочим на расстрел,
                               поповнам на утехи,
с ним идут
            голубые чехи.[45]
Траншеи,
            машинами выбранные,
сапёрами
            Крым перекопан, —
Врангель
            крупнокалиберными
орудует
            с Перекопа.
Любят
            полковников
                  сентиментальные леди.
Полковники
            любят
                  поговорить на обеде.
— Я
      иду, мол
            (прихлёбывает виски),
а на меня
            десяток
                  чудовищ
                        большевицких.
Раз — одного,
            другого —
                  ррраз, —
кстати,
            как денди,
                  и девушку спас. —
Леди,
          спросите
                  у мерина сивого —
он
      как Мурманск
                  разизнасиловал.
Спросите,
            как —
Двина-река,
кровью
            крашенная,
трупы
            вы́тая,
с кладью
            страшною
шла
      в Ледовитый.
Как храбрецы
            расстреливали кучей
коммуниста
            одного,
                  да и тот скручен.
Как офицера́
            его величества
бежали
            от выстрелов,
                        берег вычистя.
Как над серыми
                  хатами
                               огненные перья
и руки
            холёные
                        туго
                               у горл.
Но…
      «итс э лонг уэй
            ту Типерери,
итс э лонг уэй
            ту го!»[46]
На первую
            республику
                  рабочих и крестьян,
сверкая
            выстрелами,
                  штыками блестя,
гнали
          армии,
                  флоты катили
богатые мира,
            и эти
                  и те…
Будьте вы прокляты,
            прогнившие
                  королевства и демократии,
со своими
            подмоченными
                  «фратэрнитэ́» и «эгалитэ́»![47]
Свинцовый
            льётся
                  на нас
                        кипяток.
Одни мы —
            и спрятаться негде.
«Янки
            дудль
кип ит об,
Янки дудль денди».[48]
Посреди
            винтовок
                  и орудий голосища
Москва —
            островком,
                  и мы на островке.
Мы —
         голодные,
                  мы —
                        нищие,
с Лениным в башке
            и с наганом в руке.

11

Несётся
            жизнь,
                  овеевая,
проста,
            суха.
Живу
         в домах Стахеева я,
теперь
            Веэсэнха.[49]
Свезли,
            винтовкой звякая,
богатых
            и кассы.
Теперь здесь
            всякие
и люди
      и классы.
Зимой
      в печурку-пчёлку
суют
      тома шекспирьи.
Зубами
      щёлкают, —
картошка —
      пир им.
А летом
      слушают асфальт
с копейками
            в окне:[50]
— Трансваль,
            Трансваль,
                  страна моя,
ты вся
      горишь
            в огне! —[51]
Я в этом
      каменном
            котле
варюсь,
      и эта жизнь —
и бег, и бой,
      и сон,
            и тлен —
в домовьи
      этажи
отражена
            от пят
                  до лба,
грозою
            омываемая,
как отражается
                  толпа
идущими
            трамваями.
В пальбу
      присев
            на корточки,
в покой
           глазами к форточке,
чтоб было
                  видней,
я
    в комнатёнке-лодочке
проплыл
            три тыщи дней.

12

Ходят
      спекулянты
                  вокруг Главтопа.[52]
Обнимут,
            зацелуют,
                  убьют за руп.
Секретарши
            ответственные
                  валенками топают.
За хлебными
            карточками
                  стоят лесорубы.
Много
      дела,
мало
      горя им,
фунт
      — целый! —
первой категории.
Рубят,
      липовый
чай
     выкушав.
— Мы
      не Филипповы,[53]
мы —
      привыкши.
Будет обед,
            будет
                  ужин, —
белых бы
            вон
                  отбить от ворот.
Есть захотелось,
            пояс —
                  потуже,
в руки винтовку
                        и
                           на фронт. —
А
  мимо —
незаменимый.
Стуча
      сапогом,
идёт за пайком —
Правление
            выдало
урюк
      и повидло.
Богатые —
            ловче,
едят
      у Зунделовича.[54]
Ни щей,
      ни каш —
бифштекс
            с бульоном,
хлеб
      ваш,
полтора миллиона.
Учёному
            хуже:
фосфор
      нужен,
масло
      на блюдце.
Но,
  как на́зло,
есть революция,
а нету
      масла.
Они
      научные.
Напишут,
      вылечат.
Мандат, собственноручный,
Анатоль Васильича.[55]
Где
      хлеб
            да мяса́,
придут
      на час к вам.
Читает
      комиссар
мандат Луначарского:
«Так…
      сахар…
          так…
               жирок вам.
Дров…
      берёзовых…
            посуше поленья…
и шубу
      широкого
потребленья.
Я вас,
      товарищ,
            спрашиваю в упор.
Хотите —
      берите
            головной убор.
Приходит
      каждый
с разной блажью.
Берите
      пока што
ногу
      лошажью!»
Мех
      на глаза,
как баба-яга,
идут
      назад
на трёх ногах.

13

Двенадцать
            квадратных аршин жилья.
Четверо
            в помещении —
Лиля,
      Ося,[56]
            я
и собака
      Щеник.
Шапчонку
      взял
            оборванную
и вытащил салазки.
— Куда идёшь? —
            В уборную
иду.
      На Ярославский.[57]
Как парус,
      шуба
            на весу,
воняет
      козлом она.
В санях
      полено везу,
забрал
      забор разломанный
Полено —
      тушею,
твёрже камня.
Как будто
      вспухшее
колено
      великанье.
Вхожу
      с бревном в обнимку.
Запотел,
      вымок.
Важно
      и чинно
строгаю
      перочинным.
Нож —
      ржа.
Режу.
      Радуюсь.
В голове
      жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май
      поёт
            в уши —
это
      тянется угар
из-под чёрных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись,
      уснули.
Приходят
      люди,
ходят,
      будят.
Добудились еле —
с углей
      угорели.
В окно —
      сугроб.
            Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы
      в ночь
            идут, скрипят
снегами-сапогами.
Небосвод,
      наклонившийся
            на комнату мою,
морем
      заката
            обли́т.
По розовой
      глади
            мо́ря,
                  на юг —
тучи-корабли.
За гладь,
      за розовую,
бросать якоря,
туда,
      где берёзовые
дрова
      горят.
Я
  много
      в теплых странах плутал.
Но только
в этой зиме
понятной
      стала
            мне
                  теплота
любовей,
      дружб
            и семей.
Лишь лёжа
      в такую вот гололедь,
зубами
      вместе
            проляскав —
поймёшь:
      нельзя
            на людей жалеть
ни одеяло,
      ни ласку.
Землю,
      где воздух,
            как сладкий морс,
бросишь
      и мчишь, колеся, —
но землю,
      с которою
            вместе мёрз,
вовек
      разлюбить нельзя.

14

Скрыла
      та зима,
            худа и строга,
всех,
      кто на́век
            ушел ко сну.
Где уж тут словам!
            И в этих
                  строках
боли
      волжской
            я не коснусь[58]
Я
  дни беру
            из ряда дней,
что с тыщей
            дней
                  в родне.
Из серой
      полосы
             деньки,
их гнали
      годы-
             водники —
не очень
      сытенькие,
не очень
      голодненькие.
Если
      я
         чего написал,
если
      чего
             сказал —
тому виной
      глаза-небеса,
любимой
      моей
             глаза.
Круглые
      да карие,
горячие
      до гари.
Телефон
      взбесился шалый,
в ухо
      грохнул обухом:
карие
      глазища
             сжала
голода
      опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
      глазели,
нужна
      теплота,
нужна
      зелень.
Не домой,
      не на суп,
а к любимой
      в гости
две
    морковинки
                    несу
за зелёный хвостик.
Я
  много дарил
            конфект да букетов,
но больше
      всех
             дорогих даров
я помню
      морковь драгоценную эту
и пол-
      полена
             берёзовых дров.
Мокрые,
      тощие
под мышкой
             дровинки,
чуть
      потолще
средней бровинки.
Вспухли щёки.
Глазки —
      щёлки.
Зелень
      и ласки
вы́ходили глазки.
Больше
      блюдца,
смотрят
      революцию.
Мне
      легше, чем всем, —
я
Маяковский.
Сижу
      и ем
кусок
      конский.
Скрип —
      дверь,
             плача.
Сестра
      младшая.
— Здравствуй, Володя!
— Здравствуй, Оля![59]
— Завтра новогодие —
нет ли
      соли? —
Делю,
      в ладонях вешаю
щепотку
      отсыревшую.
Одолевая
      снег
             и страх,
скользит сестра,
      идёт сестра,
бредёт
      трёхвёрстной Преснею[60]
солить
      картошку пресную.
Рядом
      мороз
шёл
    и рос.
Затевал
      щекотку —
отдай
      щепотку.
Пришла,
      а соль
             не ва́лится —
примёрзла
      к пальцам.
За стенкой
      шарк:
«Иди,
      жена,
продай
      пиджак,
купи
      пшена».
Окно, —
      с него
идут
      снега,
мягка
      снегов,
тиха
      нога.
Бела,
      гола
столиц
      скала.
Прилип
      к скале
лесов
      скелет.
И вот
      из-за леса
             небу в шаль
вползает
      солнца
             вша.
Декабрьский
             рассвет,
                    измождённый
                           и поздний,
встаёт
      над Москвой
             горячкой тифозной.
Ушли
      тучи
к странам
      тучным.
За тучей
      берегом
лежит
      Америка.
Лежала,
      лакала
кофе,
      какао.
В лицо вам,
      толще
             свиных причуд,
круглей
      ресторанных блюд,
из нищей
      нашей
             земли
                    кричу:
Я
  землю
      эту
             люблю.
Можно
      забыть,
             где и когда
пузы растил
      и зобы,
но землю,
      с которой
             вдвоём голодал, —
нельзя
      никогда
             забыть!

15

Под ухом
      самым
             лестница
ступенек на двести, —[61]

несут
      минуты-вестницы
по лестнице
      вести.
Дни пришли
      и топали:
— До́жили,
      вот вам, —
нету
      топлив
брюхам
заводным.
Дымом
      небесный
             лак помутив,
до самой трубы,
      до носа
локомотив
стоит
      в заносах.
Положив
      на валенки
             цветные заплаты,
из ворот,
      из железного зёва,
снова
      шли,
             ухватясь за лопаты,
все,
      кто мобилизован.
Вышли
      за́ лес,
вместе
      взя́лись.
Я ли,
      вы ли,
откопали,
      вырыли.
И снова
      поезд
            ка́тит
за снежную
      скатерть.
Слабеет
      тело
без ед
      и питья,
носилки сделали,
руки сплетя.
Теперь
      запевай,
            и домой можно —
да на руки
      положено
пять
      обмороженных.

Сегодня
      на лестнице,
            грязной и тусклой,
копались
      обывательские
            слухи-свиньи.
Деникин
      подходит
            к са́мой,
                  к тульской,
к пороховой
            сердцевине.
Обулись обыватели,
            по пыли печатают
шепотоголосые
      кухарочьи хоры́.
— Будет…
      крупичатая!..
            пуды непочатые…
ручьи-чаи́,
      сухари,
            сахары́.
Бли-и-и-зко беленькие,
береги ке́ренки! —
Но город
      проснулся,
            в плакаты кадрованный, —
это
      партия звала:
            «Пролетарий, на коня!»
И красные
      скачут
            на юг
                  эскадроны —
Мамонтова
      нагонять.[62]
Сегодня
      день
            вбежал второпях,
криком
      тишь
            порвав,
простреленным
            лёгким
                  часто хрипя,
упал
      и кончился,
            кровав.
Кровь
      по ступенькам
            стекала на́ пол,
стыла
      с пылью пополам
и снова
      на пол
            каплями
                  капала
из-под пули
            Каплан.[63]
Четверолапые
            зашагали,
визг
      шёл
            шакалий.
Салоп
      говорит
            чуйке,
чуйка
      салопу:
— Заёрзали
            длинноносые щуки!
Скоро
      всех
            слопают! —
А потом
      топырили
            глаза-таре́лины
в длинную
      фамилий
            и званий тропу.
Ветер
      сдирает
            списки расстрелянных,
рвёт,
      закручивает
            и пускает в трубу.
Лапа
      класса
            лежит на хищнике —
Лубянская
           лапа
            Че-ка.[64]
— Замрите, враги!
            Отойдите, лишненькие!
Обыватели!
      Смирно!
            У очага! —
Миллионный
      класс
            вставал за Ильича
против
      белого
            чудовища клыкастого,
и вливалось
      в Ленина,
            леча,
этой воли
            лучшее лекарство.
Хоронились
            обыватели
                  за кухни,
                        за пелёнки.
— Нас не трогайте —
      мы
         цыплёнки.[65]
Мы только мошки,
мы ждем кормёжки.
Закройте,
      время,
            вашу пасть!
Мы обыватели —
нас обувайте вы,
и мы
      уже
            за вашу власть. —
А утром
      небо —
            веча зво́нница!
Вчерашний
            день
          виня во лжи,
расколоколивали
            птицы и солнце:
жив,
    жив,
            жив,
                  жив!
И снова дни
            чередой заводно́й
сбегались
      и просили:
— Идём
      за нами —
            «ещё одно
усилье».
От боя к труду —
            от труда до атак, —
в голоде,
      в холоде
            и наготе
держали
      взятое,
            да так,
что кровь
      выступала из-под ногтей.
Я видел
      места,
            где инжир с айвой
росли
      без труда
            у рта моего, —
к таким
      относишься и́наче.
Но землю,
      которую
            завоевал
и полуживую
            вынянчил,
где с пулей встань,
            с винтовкой ложись,
где каплей
            льёшься с массами, —
с такою
      землёю
            пойдёшь
                  на жизнь,
на труд,
      на праздник
            и на́ смерть!

16

Мне
      рассказывал
                  тихий еврей,
Павел Ильич Лавут:[66]
«Только что
      вышел я
            из дверей,
вижу —
      они плывут…»
Бегут
      по Севастополю
к дымящим пароходам.
За де́нь
      подмёток стопали,
как за́ год похода.
На рейде
      транспорты
            и транспорточки,
драки,
      крики,
            ругня,
                  мотня, —
бегут
      добровольцы,
            задрав порточки, —
чистая публика
            и солдатня.
У кого —
      канарейка,
            у кого —
                  роялина,
кто со шкафом,
            кто
                  с утюгом.
Кадеты —
      на что уж
            люди лояльные —
толкались локтями,
            крыли матюгом.
Забыли приличие,
            бросили моду,
кто —
      без юбки,
            а кто —
                  без носков.
Бьёт
      мужчина
            даму
                  в морду,
солдат
      полковника
            сбивает с мостков.
Наши наседали,
            крыли по трапам,
кашей
      грузился
            военный эшелон.
Хлопнув
      дверью,
            сухой, как рапорт,
из штаба
      опустевшего
            вышел он.
Глядя
      на́ ноги,
шагом
      резким
шел
      Врангель
в чёрной черкеске.
Город бросили.
На молу —
      го́ло.
Лодка
      шестивёсельная
стоит
      у мола.
И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба
      колена
упал главнокомандующий.
Трижды
      землю
            поцеловавши,
трижды
      город
            перекрестил.
Под пули
      в лодку прыгнул…
            — Ваше
превосходительство,
      грести? —
            — Грести! —
Убрали весло.
Мотор
      заторкал.
Пошла
      весело́
к «Алмазу»[67]
      моторка.
Пулей
      пролетела
            штандартная яхта.
А в транспортах-галошинах
            далеко,
                  сзади,
тащились
      оторванные
            от станка и пахот,
узлов
      полтораста
            накручивая за́ день.
От родины
      в лапы турецкой полиции,
к туркам в дыру,
            в Дарданеллы узкие,
плыли
      завтрашние галлиполийцы,[68]
плыли
      вчерашние русские.
Впе-
    реди
      година на године.
Каждого
      трясись,
            который в каске.
Будешь
      доить
            коров в Аргентине,
будешь
      мереть
            по ямам африканским.
Чужие
      волны
            качали транспорты,
флаги
      с полумесяцем
            бросались в очи,
и с транспортов
      за яхтой
            гналось —
                  «Аспиды,
спёрли казну
            и удрали, сволочи».
Уже
     экипажам
            оберегаться
пули
      шальной
            надо.
Два
    миноносца-американца
стояли
      на рейде
            рядом.
Адмирал
      трубой обвёл
стреляющих
      гор
            край:
— Ол
      райт. —[69]
И ушли
      в хвосте отступающих свор, —
орудия на город,
            курс на Босфор.
В духовках солнца
      горы́
            жарко́е.
Воздух
      цветы рассиропили.
Наши
      с песней
            идут от Джанкоя,
сыпятся
      с Симферополя.
Перебивая
      пуль разговор.
знамёнами
      бой
            овевая,
с красными
      вместе
            спускается с гор
песня
      боевая.
Не гнулась,
      когда
            пулемётом крошило,
вставала,
      бесстрашная,
            в дожде-свинце:
«И с нами
      Ворошилов,
первый красный офицер».[70]
Слушают
      пушки,
            морские ведьмы,
у-
  ле-
      пётывая
            во винты со все,
как сыпется
      с гор
            — «готовы умереть мы
за Эс Эс Эс Эр!» —
Начштаба
      морщит лоб.
Пальцы
      корявой руки
буквы
      непослушные гнут:
«Врангель
      оп-
            раки-
                  нут
в море.
      Пленных нет».
Покамест —
      точка
и телеграмме
      и войне.
Вспомнили —
      недопахано,
            недожато у кого,
у кого
      доменные
            топки да зо́ри.
И пошли,
      отирая пот рукавом,
расставив
      на вышках
            дозоры.

17

Хвалить
      не заставят
            ни долг,
                  ни стих
всего,
      что делаем мы.
Я
  пол-отечества мог бы
      снести,
а пол —
      отстроить, умыв.
Я с теми,
      кто вышел
            строить
                  и месть
в сплошной
      лихорадке
            буден.
Отечество
      славлю,
            которое есть,
но трижды —
      которое будет.
Я
  планов наших
            люблю громадьё,
размаха
      шаги саженьи.
Я радуюсь
      маршу,
            которым идём
в работу
      и в сраженья.
Я вижу —
      где сор сегодня гниёт,
где только земля простая —
на сажень вижу,
      из-под неё
коммуны
      дома
            прорастают.
И меркнет
      доверье
            к природным дарам
с унылым
      пудом сенца́
и поворачиваются
      к тракторам
крестьян
      заскорузлые сердца.
И планы,
      что раньше
            на станциях лбов
задерживал
      нищенства тормоз,
сегодня
      встают
            из дня голубого,
железом
      и камнем формясь.
И я,
      как весну человечества,
рождённую
      в трудах и в бою,
пою
      моё отечество,
республику мою!

18

На девять
      сюда
            октябрей и маёв,
под красными
      флагами
            праздничных шествий,
носил
      с миллионами
            сердце моё,
уверен
      и весел,
            горд
            и торжествен.
Сюда,
      под траур
            и плеск чернофлажий,
пока
      убитого
            кровь горяча,
бежал,
      от тревоги,
            на выстрелы вражьи,
молчать
      и мрачнеть,
            и кричать
                  и рычать.
Я
  здесь
      бывал
            в барабанах стучащих
и в мёртвом
      холоде
            слёз и льдин,[71]
а чаще ещё —
просто
      один.
Солдаты башен
      стражей стоят,
подняв
      свои
            островерхие шлемы,
и, злобу
      в башках куполов
            тая,
притворствуют
      церкви,
            монашьи шельмы.
Ночь —
      и на головы нам
луна.
Она
      идёт
            оттуда откуда-то…
оттуда,
      где
            Совнарком и ЦИК,
Кремля
      кусок
            от ночи откутав,
переползает
            через зубцы.
Вползает
      на гладкий
            валун,
на секунду
      склоняет
            голову,
и вновь
      голова-лунь
уносится
      с камня
            голого.
Место лобное —[72]
для голов
      ужасно неудобное.
И лунным
      пламенем
            озарена мне
площадь
      в сияньи,
            в яви
                  в денной…
Стена —
      и женщина со знаменем
склонилась
      над теми,
            кто лёг под стеной.[73]
Облил
      булыжники
            лунный никель,
штыки
      от луны
            и твёрже
                  и злей,
и,
  как нагромождённые книги, —
его
      мавзолей.
Но в эту
      дверь
            никакая тоска
не втянет
      меня,
            черна и вязка́, —
души́
      не смущу
            мертвизной, —
он бьётся,
      как бился
            в сердцах
                  и висках,
живой
      человечьей весной.
Но могилы
      не пускают, —
            и меня
останавливают имена.
Читаю угрюмо:
      «товарищ Красин».[74]
И вижу —
      Париж
            и из окон До́рио…[75]
И Красин
      едет,
            сед и прекрасен,
сквозь радость рабочих,
      шумящую морево.
Вот с этим
      виделся,
            чуть не за час.
Смеялся.
      Снимался около…
И падает
      Войков,[76]
            кровью сочась, —
и кровью
      газета
            намокла.
За ним
      предо мной
            на мгновенье короткое
такой,
      с каким
            портретами сжи́лись, —
в шинели измятой,
      с острой бородкой,
прошел
      человек,
            железен и жилист.
Юноше,
      обдумывающему
      житьё,
решающему —
      сделать бы жизнь с кого,
скажу
      не задумываясь —
            «Делай её
с товарища
      Дзержинского».
Кто костьми,
      кто пеплом
            стенам под стопу
улеглись…
      А то
            и пепла нет.
От трудов,
      от каторг
            и от пуль,
и никто
      почти —
            от долгих лет.
И чудится мне,
      что на красном погосте
товарищей
      мучит
            тревоги отрава.
По пеплам идёт,
      сочится по кости,
выходит
      на свет
            по цветам
                  и по травам.
И травы
      с цветами
            шуршат в беспокойстве.
— Скажите —
      вы здесь?
            Скажите —
                  не сдали?
Идут ли вперёд?
      Не стоят ли? —
            Скажите.
Достроит
      комунну
            из света и стали
республики
      вашей
            сегодняшний житель? —
Тише, товарищи, спите…
Ваша
      подросток-страна
с каждой
      весной
            ослепительней,
крепнет,
      сильна и стройна.
И снова
      шорох
            в пепельной вазе,
лепечут
      венки
            языками лент:
— А в ихних
      чёрных
            Европах и Азиях
боязнь,
      дремота и цепи? —
            Нет!
В мире
      насилья и денег,
тюрем
      и петель витья —
ваши
      великие тени
ходят,
      будя
            и ведя.
— А вас
      не тянет
            всевластная тина?
Чиновность
      в мозгах
            паутину не сви́ла?
Скажите —
      цела?
            Скажите —
                  едина?
Готова ли
      к бою
            партийная сила? —
Спите,
      товарищи, тише…
Кто
      ваш покой отберёт?
Встанем,
      штыки ощетинивши,
с первым
      приказом:
            «Вперёд!»

19

Я
  земной шар
чуть не весь
      обошёл, —
И жизнь
      хороша,
и жить
      хорошо.
А в нашей буче,
      боевой, кипучей, —
и того лучше.
Вьётся
      улица-змея.
Дома
      вдоль змеи.
Улица —
      моя.
Дома —
      мои.
Окна
      разинув,
стоят магазины.
В окнах
      продукты:
вина,
      фрукты.
От мух
      кисея.
Сыры
      не засижены.
Лампы
      сияют.
«Цены
      снижены!»
Стала
      оперяться
моя
      кооперация.
Бьём
      грошом.
Очень хорошо.
Грудью
      у витринных
            книжных груд.
Моя
      фамилия
            в поэтической рубрике.
Радуюсь я —
      это
            мой труд
вливается
      в труд
            моей республики.
Пыль
      взбили
шиной губатой —
в моём
      автомобиле
мои
      депутаты.
В красное здание
На заседание.
Сидите,
      не совейте,
в моём
      Моссовете.
Розовые лица.
Рево́львер
      жёлт.
Моя
      милиция
меня
      бережёт.
Жезлом
      правит,
чтоб вправо
      шёл.
Пойду
      направо.
Очень хорошо.
Надо мною
      небо.
Синий
      шёлк!
Никогда
      не было
так
      хорошо.
Тучи-
      кочки,
переплыли лётчики.
Это
      лётчики мои.
Встал,
      словно дерево, я.
Всыпят,
      как пойдут в бои,
по число
      по первое.
В газету
      глаза:
молодцы — ве́нцы.[77]
Буржуя́м
      под зад
наддают
      коленцем.
Суд
      жгут.
Зер
      гут.[78]
Идёт
      пожар
сквозь бумажный шорох.
Прокуроры
      дрожат.
Как хорошо!
Пестрит
      передовица
угроз паршой.
Что б им подавиться.
Грозят?
      Хорошо.
Полки
      идут,
у меня на виду.
Барабану
      в бока
бьют
      войска.
Нога
      крепка,
голова
      высока.
Пушки
      ввозятся, —
идут
      краснозвёздцы.
Приспособил
      к маршу
такт ноги:
вра-
      ги
            ва-
                  ши
мо-
      и
            вра-
                  ги.
Лезут?
      Хорошо.
Сотрём
      в порошок.
Дымовой
      дых
            тяг.
Воздуха́ береги.
Пых-дых,
      пых-
            тят
мои фабрики.
Пыши,
      машина,
            шибче-ка,
вовек чтоб
      не смолкла, —
побольше
      ситчика
моим
      комсомолкам.
Ветер
      подул
в соседнем саду.
В ду-
      хах
            про-
                  шёл.
Как хо-
      рошо!
За городом —
      поле.
В полях —
      деревеньки.
В деревнях —
      крестьяне.
Бороды
      веники.
Сидят
      папаши.
Каждый
      хитр.
Землю попашет,
попишет
      стихи.
Что ни хутор,
от ранних утр,
работа люба́.
Сеют,
      пекут,
мне
      хлеба́.
Доют,
      пашут,
ловят рыбицу.
Республика наша
строится,
      дыбится.
Другим
      странам
            по́ сто.
История —
      пастью гроба.
А моя
      страна —
            подросток, —
твори,
      выдумывай,
            пробуй!
Радость прёт.
      Не для вас
            уделить ли нам?!
Жизнь прекрасна
      и
        удивительна.
Лет до ста́
      расти
нам
      без старости.
Год от года
      расти
нашей бодрости.
Славьте,
      молот
            и стих,
землю молодости.

1927

Источник: В. В. Маяковский. Полное собрание сочинений: В 13 т. – М.: ГИХЛ, 1958. Т. 8, 1927.
 

1. Хорошо! Октябрьская поэма – впервые: журн. «Новый Леф», М. 1927, № 6, строки 1372–1460 и 1610–1621 из 10 главы (под заглавием «Из поэмы «Октябрь»).
Начало работы над поэмой «Хорошо!» относится к декабрю 1926 – началу 1927 года. Одновременно велись переговоры с Управлением ленинградских академических театров, которое обратилось к Маяковскому с просьбой написать текст для юбилейного спектакля к десятилетию Октябрьской революции.
16 февраля 1927 года Маяковский подписал договор, в котором обязался «представить... законченное художественное произведение... каковое могло бы послужить канвой для синтетического спектакля, сценарий которого будет разработан самими Академическими театрами...»
15-го июня Маяковский прочел руководителям Управления написанную им зимой – весной 1927 года часть поэмы (главы 2–8), которая и должна была послужить основой для юбилейного представления. Юбилейная комиссия одобрила текст поэта.
Следующие 9 глав (9–17) и первая были написаны в мае–июле, и две заключительные главы (18–19) были закончены в июле–начале августа 1927 года в Крыму.
При сдаче в Госиздат рукопись делилась на следующие части:
вступление (глава 1), первая часть (главы 2–8), вторая часть (главы 9–17) и третья часть (главы 18–19).
Рукопись первой части была сдана Госиздату 4 июля, второй – 22 июля, третья часть была прислана Маяковским из Ялты 5 августа. Поэма называлась сначала «Октябрь», потом «25 октября 1917».
Заглавие «Хорошо!» дано было уже после того, как поэма была закончена. Тогда же Маяковский устранил ее членение на 3 части.
2–8 главы поэмы были инсценированы для праздничного представления в честь 10-летия Великой Октябрьской социалистической революции. Спектакли шли в октябрьские дни 1927 года в Ленинградском Малом оперном театре.
Одно из первых чтений поэмы состоялось 18 октября 1927 года в Красном зале МК ВКП(б) для актива московской партийной организации. Вслед за этим Маяковский несколько раз выступал с чтением «Хорошо!» в Большой аудитории Политехнического музея, в Доме печати, Колонном зале Дома союзов, а затем в конце 1927–начале 1928 года в Ленинграде и многих городах Украины, Закавказья, Поволжья, Урала.
О значении, которое сам Маяковский придавал этой поэме, он говорит в автобиографии: «Хорошо» считаю программной вещью, вроде «Облака в штанах» для того времени. Ограничение отвлеченных поэтических приемов (гиперболы, виньеточного самоценного образа) и изобретение приемов для обработки хроникального и агитационного материала. Иронический пафос в описании мелочей, но могущих быть и верным шагом в будущее («сыры не засижены – лампы сияют, цены снижены»), введение, для перебивки планов, фактов различного исторического калибра, законных только в порядке личных ассоциаций («Разговор с Блоком», «Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут»)» (см. т. 1 наст, изд., стр. 28–29). (вернуться)

2. Гучков А. И. (1862–1936) – лидер буржуазно-монархической партии октябристов, крупный московский промышленник, в 1917 году во Временном правительстве первого состава – военный и морской министр. (вернуться)

3. Родзянко М. В. (1859–1924) – крупный землевладелец, председатель 3-й и 4-й Государственных дум. (вернуться)

4. Керенский А. Ф. (1881–1970) – министр, затем министр-председатель Временного правительства (1917). Член партии социалистов-революционеров. Один из создателей Российской республики.
После революции 25 октября (7 ноября) 1917 года, свергнувшей Временное правительство, и безуспешной попытки вернуть власть сложил с себя все полномочия.
С июня 1918 года – в эмиграции. (вернуться)

5. Растрелли В. В. (1700–1771) – выдающийся русский архитектор. Им построен Зимний дворец в Петербурге. (вернуться)

6. Имеется в виду А. Ф. Керенский, который по профессии был адвокатом (присяжным поверенным). (вернуться)

7. В этой строфе Маяковский сатирически использует известное стихотворение Лермонтова о Наполеоне «Воздушный корабль», высмеивая стремление Керенского подражать Наполеону.
О бонапартизме министерства Керенского писал В. И. Ленин в статье «Начало бонапартизма» (Сочинения, т. 25, стр. 199). (вернуться)

8. Во Временном правительстве первого состава Керенский был министром юстиции, затем министром-председателем, военным министром и верховным главнокомандующим. (вернуться)

9. Корнилов Л. Г. (1870–1918) – генерал, верховный главнокомандующий при Временном правительстве; в августе 1917 года руководил контрреволюционным мятежом. (вернуться)

10. Исполнительный комитет Петроградского совета постановил арестовать свергнутого Николая II. У Временного правительства было намерение отправить его за границу, в Англию.
Король Георг V был двоюродным братом Николая II. (вернуться)

11. ...и его рисуют – и Бродский и Репин. – художники И. Е. Репин (1844–1930) и И. И. Бродский (1883–1939) писали портреты Керенского летом 1917 года.
В 1926 году Репин подарил написанный им портрет в Музей революции СССР. (вернуться)

12. Кускова Е. Д. (р. 1869) – правая социал-демократка, была одно время близка к кадетам. После 1917 года – ярый враг советской власти. (вернуться)

13. Милюков П. Н. (1859–1943) – лидер Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы, кадетской партии). Министр иностранных дел Временного правительства в 1917 году.
Продолжил политическую деятельность в качестве лидера кадетской партии, поддерживал Корниловское движение (после поражения Корниловского выступления был вынужден уехать из Петрограда в Крым), резко негативно отнёсся к приходу к власти большевиков. (вернуться)

14. Здесь и далее сатирически перефразирован разговор Татьяны Лариной с няней из 3 главы «Евгения Онегина». (вернуться)

15. Михаил Романов (р. 1869) – брат Николая II, в пользу которого Николай отрекся от престола. (вернуться)

16. Селектъ – гостиница в Петрограде на ул. Лиговке. (вернуться)

17. Имеется в виду клевета, распространявшаяся буржуазной печатью о политических эмигрантах, вернувшихся после свержения самодержавия из Швейцарии на родину. Они проехали через Германию и Швецию, так как Франция и Англия не разрешили им проезд через свои территории.
Вильгельм II — германский император и король Пруссии в 1888—1918 годах. (вернуться)

18. Кресты – тюрьма в Петрограде. (вернуться)

19. ...быть под началом Бронштейна бескартувого... – Л. Троцкий (Бронштейн) (1879–1940) был назначен Наркомвоенмором в начале 1918 года. (вернуться)

20. Каледин А. М. (1861–1918) – генерал, в конце 1917— начале 1918 года руководил контрреволюцией на Дону. (вернуться)

21. Челядь чайники бесшумно подавала. – в чайниках под видом чая подавали в ресторанах спиртное (торговля спиртными напитками в военное время была запрещена). (вернуться)

22. Выборгская сторона – рабочий район Петрограда. Литейный мост – мост через Неву, соединяющий Выборгскую сторону с центром города. (вернуться)

23. Челядь чайники бесшумно подавала. – Лашевич М. М. (1884–1928) – член Военно-революционного комитета Петроградского совета. Ему было поручено во главе рабочих отрядов занять почту, телеграф и телефон. (вернуться)

24. Сегодня, говорит, подыматься рано. А послезавтра – поздно. – см. в книге воспоминаний Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир»: «Я... ждал результатов совещания за дверью, в коридоре. Володарский, выйдя из комнаты, рассказал мне: «Ленин говорил: «6 ноября будет слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 6-го не все еще делегаты на съезд прибудут (II Всероссийский съезд Советов должен был открыться 25 октября: 7 ноября по н. ст.). С другой стороны 8 ноября будет слишком поздно действовать: к этому времени Съезд организуется, а крупному организованному собранию трудно принимать быстрые и решительные мероприятия. Мы должны действовать 7 ноября — в день открытия Съезда, так, чтобы мы могли сказать ему: «Вот власть! Что вы с ней сделаете?» («Десять дней, которые потрясли мир», М. 1923, стр. 67). (вернуться)

25. Александра Федоровна – жена царя Николая II.
Здесь игра слов: Керенского звали Александр Федорович. (вернуться)

26. Троицкий – мост через Неву в Петрограде, вблизи Зимнего дворца. Теперь – Кировский. (вернуться)

27. Циничная фраза Керенского о «взбунтовавшихся рабах» была сказана им в апреле 1917 года на совещании делегатов фронта. (вернуться)

28. Миллионная – улица, прилегающая к Зимнему дворцу. (вернуться)

29. Кексгольмцы – солдаты лейб-гвардии Кексгольмского полка, выступившие на стороне революции. (вернуться)

30. ...Ильич гримированный... – cкрываясь от агентов Временного правительства, В. И. Ленин жил под именем рабочего Сестрорецкого завода Иванова.
24 октября переодетый и загримированный Ленин появился в Смольном институте, где помещался Военно-революционный комитет и штаб восстания. (вернуться)

31. Антонов-Овсеенко В. А. (1884–1937) и Подвойский Н. И. (1880–1948) – члены Военно-революционного комитета Петроградского совета; командовали отрядами, штурмовавшими Зимний дворец.
Описывая исторические события этого дня на Дворцовой площади и свержение Временного правительства, Маяковский пользовался воспоминаниями участников событий и в частности воспоминаниями Н. И. Подвойского, в которых подробно рассказывалось и о планах, и о расположении сил, и о самом штурме дворца. (вернуться)

32. Павловцы – солдаты Павловского пехотного полка, принимавшие участие в штурме Зимнего дворца. (вернуться)

33. Куда против нас бочкаревским дурам?! – М. Бочкарева – один из организаторов появившихся летом 1917 года «женских батальонов смерти».
В числе защитников Временного правительства был Первый Петроградский женский батальон. (вернуться)

34. Михайловцы – юнкера Михайловского артиллерийского училища. Константиновны — юнкера Константиновского артиллерийского училища. (вернуться)

35. Нет Прокоповича. – министр продовольствия С. Н. Прокопович не присутствовал на последнем заседании Временного правительства: не мог проникнуть в осажденный восставшими Зимний дворец. (вернуться)

36. А из-за Николаевского чугунного моста, как смерть, глядит неласковая Аврорьих башен сталь. – команда крейсера Балтийского флота «Аврора» принимала активное участие в Октябрьском вооруженном восстании.
Выполняя приказ Военно-революционного комитета, авроровцы привели 24 октября крейсер к Николаевскому мосту.
Николаевский мост — мост через Неву вблизи Зимнего дворца. Теперь – мост лейтенанта Шмидта. (вернуться)

37. Коновалов А. И. – министр торговли и промышленности, председательствовал на последнем заседании Временного правительства. (вернуться)

38. Тринадцать – тринадцать министров, членов Временного правительства. (вернуться)

39. В воспоминаниях Н. И. Подвойского свержение Временного правительства описывается так: «Массы врываются в комнату, в массе тов. Антонов. То, что называлось Временным правительством – тут... почти мертво физически... «Именем Военно-революционного комитета Петроградского совета объявляю Временное правительство низвергнутым», – декретирует Антонов» («Октябрьская революция», хрестоматия, Госиздат, М. 1925, стр. 293). (вернуться)

40. «Здравствуйте, Александр Блок... – о встрече с А. А. Блоком, описанной здесь, Маяковский вспоминал еще в 1921 году в статье, написанной после смерти Блока:
«Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: «Нравится?» – «Хорошо, сказал Блок, а потом прибавил:– У меня в деревне библиотеку сожгли». Вот это «хорошо» и это «библиотеку сожгли» были два ощущения революции, фантастически связанных в поэме «Двенадцать» (см. статью «Умер Александр Блок» в т. 12 наст. изд.). (вернуться)

41. Незнакомки, дымки севера... – Маяковский имеет в виду характерные для творчества Блока поэтические образы.
«Незнакомка» — название стихотворения и лирической драмы Блока. (вернуться)

42. Как будто оба ждут по воде шагающего Христа. – имеется в виду миф о Христе, прошедшем как посуше по водам Генисаретского озера. В финале поэмы Блока «Двенадцать» Христос идет во главе красногвардейского патруля. (вернуться)

43. См. в «Горе от ума» Грибоедова — «И дым отечества нам сладок и приятен» (действие 1, явление 7). (вернуться)

44. Названия контрразведывательных органов Франции, Англии, Польши, Румынии. (вернуться)

45. ...с ним идут голубые чехи. – состоявшие из чехов (носивших голубые мундиры) части австрийской армии, сдавшиеся в плен русским в период мировой войны, в 1918 году подняли в Сибири и Поволжье контрреволюционный мятеж и этим облегчили продвижение Колчака. (вернуться)

46. Начальные слова песенки, популярной в английской армии («Путь далек до Типерери, далеко шагать...»). (вернуться)

47. ... «фратэрнитё» и «эгалитё»! (франц.) – «братство» и «равенство». «Свобода, равенство, братство» – лозунг французской буржуазной революции конца XVIII века. (вернуться)

48. Начальные слова старой национальной песни Североамериканских соединенных штатов («Янки, простофиля, не унывай, янки, простофиля и франт...»). (вернуться)

49. Живу в домах Стахеева я, теперь Веэсэнха – дома, принадлежавшие ранее золотопромышленнику Стахееву, по Лубянскому проезду, №3, вМоскве. В квартйре №12 жил Маяковский.
Веэсэнха (ВСНХ) – Высший совет народного хозяйства. (вернуться)

50. ...слушают асфальт с копейками в окне... – то есть слушают бродячих шарманщиков, бросая им деньги из окон на асфальт. (вернуться)

51. Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне! – песенка времен англо-бурской войны (1899–1902).
Трансвааль (Южная Африка) – страна буров. (вернуться)

52. Весной 1920 года в Верховном трибунале разбиралось дело о крупных спекуляциях в Главтопе (Главном управлении топливной промышленности при ВСНХ); было привлечено к суду 50 человек. (вернуться)

53. Филиппов – известный в дореволюционной Москве владелец булочных и кондитерских. (вернуться)

54. ...едят у Зунделовича. – частная столовая Зунделовича помещалась в доме, где жил Маяковский. (вернуться)

55. ...Анатоль Васильича. – Луначарский А. В. (1875–1933)— нарком просвещения РСФСР в 1917–1929 годах. (вернуться)

56. Лиля – Лиля Юрьевна Брик, близкий друг Маяковского (см. фото: В. Маяковский и Л. Брик. 1915 г.).
Ося — Осип Максимович Брик (1888–1945), литературный критик, друг Маяковского. (вернуться)

57. Ярославский – вокзал Северной железной дороги в Москве. В то время из-за недостатка топлива во многих домах замерзали канализационные трубы. (вернуться)

58. ...боли волжской я не коснусь... – речь идет о голоде в Поволжье в 1921–1922 годах. (вернуться)

59. Оля – Ольга Владимировна Маяковская (1891–1949), сестра поэта. (вернуться)

60. Пресня – Красная Пресня, один из районов Москвы, где жили мать и сестры Маяковского. (вернуться)

61. Под ухом самым лестница... – за стеной комнаты, в которой жил Маяковский, находилась входная лестница. (вернуться)

62. Конница генерала Мамонтова в августе—сентябре 1919 года прорвалась в тылы Красной Армии. В октябре Мамонтов был разбит под Воронежем. (вернуться)

63. Маяковский говорит о покушении на В. И. Ленина 30 августа 1918 года, совершенном правой эсеркой Каплан после выступления Ленина на заводе бывш. Михельсона. (вернуться)

64. 2 сентября 1918 года на заседании ВЦИК по докладу Я. М. Свердлова о покушении на В. И. Ленина было принято решение о красном терроре против буржуазии и ее агентов.
...Лубянская лапа Че-ка.— Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ЧК) помещалась на Лубянской площади (теперь пл. Дзержинского). (вернуться)

65. Маяковский пародирует популярную уличную песенку «Цыпленок жареный, цыпленок пареный...». (вернуться)

66. Павел Ильич Лавут – устроитель вечеров-выступлений Маяковского в городах СССР в 1926–1930 годах. (вернуться)

67. «Алмаз» – крейсер, на котором Врангель бежал из Крыма.
См. также страницу "Памятник П. Н. Врангелю в Сербии". (вернуться)

68. ...завтрашние галлиполийцы... – бежавшие из Крыма белогвардейцы высадились на полуострове Галлиполи (европейская часть Турции). (вернуться)

69. Ол райт (англ.) – все в порядке, хорошо. (вернуться)

70. Цитируются строки известной военной песни «Марш Буденного» (слова А. Д' Актиля): «Ведь с нами Ворошилов – первый красный офицер:// Сумеем кровь пролить// За СССР». (вернуться)

71. ...и в мертвом холоде слез и льдин... – Маяковский говорит о похоронах В. И. Ленина 27 января 1924 года. (вернуться)

72. Лобное место – каменный помост на Красной площади, построенный в 1534 году для объявления важнейших указов; использовался также для совершения казней. (вернуться)

73. Стена – и женщина со знаменем склонилась над теми, кто лег под стеной. – имеется в виду барельеф работы скульптора С. Т. Коненкова на Кремлевской стене в память погибших во время уличных боев в октябре 1917 года.
Снят в 1949 году в связи с реконструкцией одной из башен Кремля. Ныне находится в Музее революции в Москве. (вернуться)

74. Красин Л. Б. (1870–1926) – один из старейших деятелей коммунистической партии.
В 1924 году – первый посол СССР во Франции. Маяковский вспоминает приезд Л. Б. Красина в Париж в декабре 1924 года. (вернуться)

75. Дорио Жак – деятель рабочего движения Франции, впоследствии предал интересы рабочего класса. (вернуться)

76. Войков П. Л. (1888–1927) – полпред СССР в Польше, был убит в Варшаве 7 июня 1927 года.
Маяковский виделся с ним во время пребывания в Варшаве в середине мая 1927 года. Под непосредственным впечатлением смерти Войкова написаны были стихотворения «Да или нет?», «Слушай, наводчик», «Голос Красной площади». (вернуться)

77. Маяковский говорит о венском восстании в июле 1927 года.
Поводом к выступлению рабочих послужило оправдание судом фашистов, убивших двух рабочих. Восставшие подожгли здание суда. (вернуться)

78. Зер гут (нем.) – очень хорошо. (вернуться)

 
 
Маяковский читает поэму «Хорошо!» в Политехническом музее в октябре 1927 г.
Источник: Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: В 13 т. – М.: ГИХЛ, 1958.
Т. 8, 1927.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
В. В. Маяковский.
Страница записной книжки с черновой записью поэмы «Хорошо!»
 
 
Главная страница
 
Яндекс.Метрика