1. Молитва («Не обвиняй меня, Всесильный…») – впервые опубликовано в 1859 г. в «Отечественных записках» (т. 125, № 7, отд. I, с. 28). (
вернуться)
__________________________
Молитва («Не обвиняй меня, Всесильный…») – юношеское стихотворение Лермонтова (1829); одна из вершин его ранней лирики
(наряду с «Ангелом» и «Парусом»).
Стихотворение начинается как покаянное обращение к «всесильному», который может обвинить и покарать за недолжное (за упоение земными страстями).
Но одновременно возникает чуждая молитве интонация самооправдания.
Цепь придаточных анафорических предложений («За то, что...»), составляющих 1-ю
строфу-период, передает нарастающее напряжение мольбы-спора, драматизм борьбы, в которой нет победителя и где покаяние всякий раз оборачивается
несогласием, утверждением своих пристрастий и прав. В быстрой смене состояний рождается трагически противостоящее всевышнему «Я»: из неслиянности
двух голосов — покаяния и ропота — растет чувство тревоги; нарушена органичная связь между «Я» и богом, которая пока еще признается животворной
(«... редко в душу входит живых речей твоих струя», ср. евангельские образы: «вода живая», «вода, текущая в жизнь вечную» и наиболее соответствующее
слову Лермонтова — «глаголы вечной жизни»). Но все чаще место «живых речей» занимают «заблужденья», душу захлестывают неистовые стихии
(клокочущая «лава вдохновенья», «дикие волненья» земных страстей); гордость не дает принять мир таким, каков он есть, а смириться и приблизиться к
всевышнему — страшно («... мир земной мне тесен / К тебе ж проникнуть я боюсь»), ибо это означает отказ от своего пусть грешного, но исполненного
неистребимой жажды жизни «Я»; и, наконец, неожиданное вторжение в обращение к творцу — молитвы к неведомому, не-богу («Я, боже, не тебе молюсь»).
Итак, моление о прощении все более заглушается интонацией оправдания своих страстей и заблуждений, выступающих как самостоятельные, неподвластные
воле героя силы, а в подтексте — недоумение перед лицом творца, наделившего его всем этим, которое во 2-й строфе оборачивается упреком ему.
Вторая строфа не только продолжает, но во многом противостоит первой: просительно-молитвенная интонация сменяется вызывающе-императивной
(«не обвиняй... не карай... но угаси... преобрати ... останови»). Если в 1-й строфе герой молит не обвинять и не карать, то во 2-й строфе, бросая
вызов всесильному, герой говорит с ним уже как равный, предлагая ему явить свое всесилие (почти все глаголы выражают энергичное побуждение к действию),
сам же словно отказывается одолевать собственные страсти. То состояние, которое в 1-й строфе ощущалось лирическим героем как греховное, как
неодолимая слабость, во 2-й строфе оказывается могучей и сверхчеловеческой силой: «дикие волненья» оборачиваются «чу́дным пламенем», и в этом чудном
пламени «всесожигающего костра» мерцает отблеск того, кого чуть позже Лермонтов назовет «мой Демон» (ср. в одноим. стих. «луч чудесного огня», 1830—31).
Самой логикой конфликта творцу парадоксально предоставлена здесь уже не животворная, а умертвляющая роль («угаси... чудный пламень», «преобрати... сердце в
камень»). Только ценой такого сурового обуздания и укрощения, аскетичного ограничения личности, которое в глазах лирического героя равносильно ее
полному перерождению, всесильный может обратить его на «путь спасенья». (Возможность подобного трагического распутья была предуказана в Евангелии:
«Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради меня сбережет ее», Матфей, 10. 39.)
Но последним и едва ли не главным препятствием на этом пути оказывается творческий дар, «страшная жажда песнопенья». Здесь достигает высшего
накала спор героя с богом. Поэтическое вдохновенье становится фокусом, вобравшим в себя все жизненные страсти-жажды. Поэтому столь противоречиво
само отношение Лермонтова к творческой страсти: торжественно-архаичное, духовно-возвышенное — «жажда песнопенья» — сталкивается с эпитетом «страшная»,
т. е. всепоглощающая, роковая, погибельная.
Жизнь по заветам всевышнего — «тесный путь спасенья» [ср. Евангелие: «тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь (вечную)»] — в этой исполненной
противоречий молитве предстает и как недостижимо высокий идеал, и как нечто страшное, словно смерть — живому существу. А контрастная перекличка со
стихом 13 («мир земной мне тесен») указывает на полную безысходность. Однако это состояние мучительного разлада с творцом, с миром и с собой не всегда
было свойственно лирическому герою, на что указывают заключит. слова: «снова обращусь».
В «Молитве» духовному взору поэта впервые открылась исключительность его жизненной судьбы: он почувствовал, что тот путь, которым он пойдет, оставаясь
верным своему «Я», не приведет его к пути религиозного «спасенья». Оказавшись перед трагической невозможностью их совмещения, он не в состоянии разрешить
вопрос о религиозно-нравственной оправданности своей жизни и творчества (сомнение в такой оправданности творческого дара, высказанное юным поэтом,
станет позднее предметом глубоко драматичных переживаний и размышлений Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, А. А. Блока и др. рус. писателей). «Молитва» передает
смятение, трагическое раздвоение духа между верой, зовущей обратиться с покаянной молитвой о снисхождении, и стремлениями горячей, гордой, несмирившейся души.
Д. П. Муравьев. Лермонтовская энциклопедия.
