Крылов-журналист. Десницкий А. В.

Теряя постепенно надежду на успех в театре, Крылов уже после неудачи с трагедиями в 1786 году начал искать новых дорог в литературе. Познакомившись с издателем журнала «Лекарство от скуки и забот» Ф. О. Туманским[2], он напечатал у него пару эпиграмм, а в 1788 году в журнале И. Г. Рахманинова[3] «Утренние часы» он поместил полдесятка своих первых басен и попробовал себя в стихотворном жанре, напечатав там же оду «Утро». Деятельность журналиста оказалась более доступной. Используя издательскую базу Рахманинова и на его средства, он затевает издание большого сатирического журнала «Почта духов».

Крылов был единоличным редактором журнала. Когда в наше время читатель обращается к этому произведению, помещенному в собрании сочинений Крылова, он может и не понять, что большая повесть, напечатанная как одно целое, была когда-то... журналом. Перед нами переписка волшебника Маликульмулька с разными духами — гномами, сильфами, ондинами, якобы изданная его секретарем-писателем. Всех писем сорок восемь. В первой публикации несколько следовавших друг за другом писем объединялись в отдельном номере журнала. И лишь впоследствии они составили все вместе единое художественное произведение. К сожалению, композиционно эта повесть-журнал не была завершена: под давлением цензуры издание пришлось прекратить. Это и понятно: сатирическая острота некоторых писем была чрезвычайной.

Итак, что же представляет собой «Почта духов»? Повесть, как мы сказали, не закончена. Но это — по форме, ибо по содержанию она вполне целостное произведение.

В повести Крылова рассказывается фантастическая история о том, как богиня ада Прозерпина, вернувшись из поездки на землю, вздумала завести в аду земные придворные порядки. Она послала одного из гномов, Зора, на землю закупить наряды. Плутон отправил другого гнома, Буристона, с безнадежным, как оказалось, поручением разыскать на земле и доставить в ад трех честных судей. Посланцы, оказавшись в «открытом свете», пишут письма волшебнику Маликульмульку. Третий гном, Вестодав, сообщает ему о том, что делается в аду. Под прозрачным покровом аллегории в изображениях и самого ада, и «северной страны», где оказались посланцы, легко узнается Россия времен Екатерины II.

В «Путешествии из Петербурга в Москву», произведении, написанном ранее «Почты духов», а напечатанном позже, Радищев объявил, что величайшей ценностью для человека является свобода, и спрашивал: «Что ж претит моей свободе?» — и отвечал: «Суеверие священное и политическое, подкрепляя друг друга, союзно общество гнетут». Под «суеверием священным» он подразумевал религию, а под «суеверием политическим» — самодержавие и ставил своей задачей освободить человечество от того и другого гнета. Крылов в «Почте духов» ведет ту же борьбу — только в изысканно условной форме.

Раньше, создавая вторую свою трагедию, «Филомелу», Крылов готов был сомневаться в существовании бога. Теперь его скептицизм по отношению к религии принял резко антиклерикальный[4] характер. В одном из писем гнома Буристона весьма прозрачно говорится о «ефунопалах» — то есть монахах и священнослужителях, «налагающих подати» и обманывающих население небылицами. Гному Зору рассказывал его «приятель» дворянин Припрыжкин, наблюдая которого Зор познавал «открытый свет», про мать своей невесты, что она «или перебирает свои четки на молитве, или бьет ими своих девок».

Такого рода сатирическими выпадами против «суеверия священного» Крылов выполнял задачу освобождения читателя от его гнета в том же направлении, что и Радищев.

Аналогично обстояло дело и с «суеверием политическим». К теме самодержавия Крылов обращается в «Почте духов» беспрерывно. Он останавливается на ней и специально, и затрагивает ее мимоходом, говоря как будто о другом. Первое же письмо гномов, письмо Зора, начинается описанием владык, царей ада, изображаемого как языческий Аид, — Плутона и Прозерпины. Плутон, хотя и является повелителем ада, — второстепенная личность, он легко перенимает пороки своей супруги и как бы служит наглядным подтверждением радищевского тезиса, что если истина и может посетить царя, то лишь ненадолго. Он пытается судить прибывающие в ад тени и не хочет оставить на своих местах оглохших и сшедших с ума судей, но не может сразу решиться на переформирование своего двора по образцу развратного французского или русского высшего света. Прозерпина не терпит противоречий, она правит супругом и всем адом, как хочет. Она и Плутона вынуждает быть таким же своевольным, необузданным тираном своих подданных, каким является сама. «Нужно ли, чтобы владетель угождал желанию, хотя бы и разумному, нескольких миллионов тварей и был бы их слугою; не гораздо ли пристойнее, чтобы все его подданные последовали его дурачествам», — поучает его Прозерпина. «Что же может льстить более владетелю, — говорит она, — как не то, чтобы заставить весь народ почитать умною такую тварь, в которой нет и золотника мозгу, а плутом человека, посвятившего себя добродетели». Очень кстати вспоминает Крылов пример Калигулы[5], заставляя Прозерпину привести своему супругу в качестве образца то, как Калигула сделал свою лошадь сенатором и заставил всех римлян оказывать ей «наивозможнейшее уважение»[6]. «Отними только свободу и смелость у теней: после того, хотя переодень весь ад в шутовские платья, заставь философов писать негодные песенки, весталок петь их, а героев плясать — и ты увидишь, что они все с таким усердием то будут исполнять, как будто бы родились для того», — советует мужу Прозерпина.

По настоятельному совету жены Плутон назначает итальянского танцовщика, «тонконогого тунеядца», которого сам считал «развратителем благопристойности и нравов», вторым после себя лицом в государстве и первым героем и мудрецом. Царским указом он объявил, что поручает ему произвести в аду «некоторые перемены» (согласно нравам «открытого», то есть земного света), и в заключение приказывает «трем фуриям принять в начальство семьдесят тысяч адских духов и стараться соблюдать народное спокойство; если же кто дерзнет сим объявлением быть недоволен, такого возмутителя, для общего благосостояния, бросать в тартар на сто тысяч лет».

Как видим, советы Прозерпины упали на благодатную почву. Глупость, самодурство и жестокость указа совершенно в духе того, что видела богиня ада на земле.

Раньше, создавая трагедию «Клеопатра» и, конечно, «Филомелу», Крылов изображал самодержавие, так сказать, само в себе, — безотносительно к народу; в «Почте духов» же оно показано в первую очередь как сила, управляющая страной. И первое, что бросается в глаза читателю, — это сатира на безудержную тиранию не отдельных царей, а самодержавного правления вообще: «Наш двор не уступает многим европейским дворам», — обобщает гном Вестодав в одном из своих сообщений волшебнику Маликульмульку.

Иногда в исследованиях о творчестве Крылова можно встретить утверждение, что в «Почте духов», особенно в письмах гномов, содержится лишь бытовая сатира на дворян и их нравы. Однако более глубокое изучение «Почты духов» показывает, что это не совсем так. Дворянство изображено Крыловым не столько с точки зрения его морального облика, сколько в политическом аспекте, с точки зрения его значения в делах государства. Поэтому немалое внимание Крылов уделил изображению высшего дворянства, приближенных царя, наделенных почти неограниченной и бесконтрольной властью над народом.

Радищев в «Путешествии...» в главе «Завидово» отозвался так о всяком вельможе: «в душе своей он скареднейшее есть существо... обман, вероломство, предательство, блуд, отравление, татьство, грабеж, убийство не больше ему стоят, как выпить стакан воды... он друг всякого придворного истопника и раб едва-едва при дворе нечто значущего. Но властелин и презирают не ведающих его низкости и ползущества».

Крылов как бы поставил себе задачей подтвердить многими примерами эту характеристику. Гномы, видя сами вельмож или наблюдая результаты их деятельности, сталкивались неизменно с проявлением полнейшего беззакония и произвола, разврата, казнокрадства и взяточничества, лицемерия, обмана. Вот, например, придворный объясняет, за что они, служащие при дворе, получают награды и немалое жалованье, в чем заключается их должность: «Богатые одежды, сшитые по последнему вкусу, прическа волос, пристойная сановитость, важность и уклончивость, соразмерные времени, месту и случаю; возвышение и понижение голоса в произношении говоримых слов; выступка, ужимки, телодвижения и обороты отмечают нас в наших заслугах и составляют нашу службу». В одном из писем гнома Вестодава танцовщик Фурбиний, впоследствии за свои «заслуги» назначенной вторым по значению лицом в подземном царстве, с гордостью рассказывал, что муж одной молодой женщины был за взятки посажен в тюрьму, он научил ее «балетным ухваткам» и тому, «каким образом должна она была прийти пред вельможу», от которого зависела участь ее супруга. Муж ее был не только оправдан, но и дальше «под покровительством жениных балетных ухваток пользовался, как мог, своим местом». Прямые и косвенные характеристики вельмож мы находим в таких письмах, как письмо XXVI (Буристона) или XXXIV (Вестодава).

Читая Страницы, посвященные в «Почте духов» сатире на дворянство, нельзя не обратить внимания на обилие и резкость обобщений, к которым систематически подводит автор изображаемые явления. Такова, например, картина маскарада в дворянском собрании, описанная гномом. Зором: «Комнаты... наполнены были... великим множеством людей, имевших на себе странные одежды..., а лица их покрыты были безобразными личинами, в которых многие казались страшилищами, похожими на тех злобных жителей тартара, которые адским судом определены для истязания человеческих теней, заслуживающих это. Я не знаю, для того ли они наряжаются таким образом, чтоб показать себя в настоящем своем виде по расположению своих душ, сходствующих, может быть, с тою приемлемою ими безобразностию; или, что они любят быть неузнанными и казаться всегда в другом виде, нежели они есть в самом деле. Если мое замечание справедливо, то можно сказать, что весь свет наполнен чудовищами, или, что этот свет есть нечто иное, как обширное здание, в котором собрано великое множество маскированных людей, из которых, может быть, большая часть, под наружною личиною, в сердцах своих носит обман, злобу и вероломство». Эта характеристика «света» — дворянского общества — повторяется Крыловым не раз. Тот же гном Зор, например, усиливая свое обобщение, обращается к своему корреспонденту со словами: «Маскарады есть картина света, представленная в малом виде. Но если ты захочешь сравнить ее с ее подлинником, то она не иначе почесться может, как слабым списком». Пустота дворянской жизни и безделье дворян были, по наблюдениям Зора, так велики, что он, описывая характернейшего представителя столичного дворянства Припрыжкина, сомневается, «чтоб мог он вспомнить, что он живет на свете». Дворянам при их воспитании «не говорят ни слова о том, что есть добродетель». Вполне естественно при таких характеристиках дворянства, ничтожного по сути, но претендующего на привилегированное положение в государстве и превосходство над людьми других сословий, то наименование дворянина «надутой тварью», которое появляется в «Почте духов».

При изображений сцен из дворянской жизни и описании отдельных дворян Крылов так сгущает краски своей сатиры, что создает у читателя представление полной непригодности «благородного» сословия хоть к чему-нибудь полезному; главная задача автора — не исправление дворянских нравов (о чем говорили многие русские писатели XVIII века), а максимальная дискредитация дворянства, как такового. Причем, с какой бы стороны Крылов ни критиковал в «Почте духов» дворянство, он все время заостряет внимание читателя на том, что дворянское ничтожество, его пороки и развлечения оборачиваются в конечном счете все усиливающимся обнищанием крепостных крестьян. Вот задумал, скажем, все тот же Припрыжкин жениться: «ему неотменно надобно к свадьбе множество... мелочей; деньги на них он должен брать с своих 4000 душ крестьян. В одну минуту посылает он приказ: собрать с них к будущему году 80 000 рублей». Замечания такого рода в «Почте духов» постоянны.

Исключительный радикализм «Почты духов» был объяснен еще в самом начале XIX века бывшим секретарем наследника русского престола Александра Павловича, Массоном, уехавшим в Париж и там напечатавшим в 1800 году на французском языке «Секретные мемуары», в которых он приписывал «Почту духов» Радищеву. Массон был человеком хорошо осведомленным в русских литературных делах, и нельзя считать сообщенные им сведения простым недоразумением. Он сравнил «Почту духов» с другими русскими журналами и писал о ней как о периодическом издании, «наиболее философическом и наиболее колком из всех, какие когда-либо осмеливались публиковать в России». С характеристикой, данной «Почте духов» Массоном, соглашаются и сейчас крупнейшие современные исследователи, полагая, что этот журнал «представляет собой как бы сгущенный итог передовой сатирической традиции литературы XVIII в.»[7]

Однако и замечание Массона об авторстве А. Н. Радищева не столь уж легковесно. По существу, со времени появления его мемуаров ведет свое начало до сих пор неоконченный научный спор об участии Радищева в издававшемся Крыловым журнале. Если признать это участие, то само собой вытекает и утверждение его безусловно руководящей роли в журнале, а следовательно, доказывается и справедливость сообщения Массона.

Вопрос о той или иной степени участия Радищева в журнале, за который официально отвечал Крылов, исключительно важен. В статье «О национальной гордости великороссов» В. И. Ленин, говоря об освободительном движении в России и его идеологах, назвал в ХVIІІ веке одного Радищева. По определению Ленина, именно Радищев — вершина революционной мысли русского народа в этом столетии. Его взгляды наиболее ярко и отчетливо выражены в великой книге — «Путешествие из Петербурга в Москву». Отвечая на вопрос об участии Радищева в крыловском журнале, мы определяем меру приближения Крылова к вершинным достижениям русской общественной мысли XVIII века.

«Почта духов» во многих отношениях близка творению Радищева: это тоже, по сути дела, путешествие, точнее, путешествия различных «духов» по современной Радищеву и Крылову России. Этот жанр давал возможность разобраться в жизни всей страны. Так что «Путешествие из Петербурга в Москву» и «Почта духов», произведения, созданные почти одновременно, по содержанию и задачам изображения действительности — при всем различии используемых средств выразительности — сходны.

Хотя спор по вопросу о причастности Радищева к крыловскому изданию и ведется до сих пор, но фактически господствует мнение, что Крылов создавал «Почту духов» один. Об этом говорит хотя бы практика издания сочинений Крылова, в которых неизменно помещается вся «Почта духов» целиком как произведение одного Крылова.

Между тем существуют факты, противоречащие этому мнению. Прежде всего нужно сказать о сделанном совсем недавно любопытном открытии. Литературовед М. В. Разумовская обнаружила, что около половины писем (а именно 23), составивших журнал, являются обработанными переводами частей романов популярного в свое время французского просветителя д’Аржана, написанных тоже в форме писем[8].

Заметим прежде всего, что ни в одном из 18 писем гномов, бесспорно приписываемых всеми исследователями одному Крылову, материал романов д’Аржаяа вообще не был использован. Теперь, в свете исследования М. В. Разумовской, эти письма, объединяющиеся в законченное целостное и оригинальное произведение, выступают особенно рельефно: 18 писем на фоне, в данном случае, 23 «переводных».

Являются ли «переводы» писем из романов д’Аржана просто переводом с целью познакомить читателей с произведениями французского писателя, переводами, в которых исчезает личность переводчика, или чем-то другим? Сама М. В. Разумовская пишет по этому поводу, что, хотя эти письма в целом «представляют собою очень близкий, часто дословный перевод из сочинений маркиза д’Аржана», в то же время таковы только «некоторые страницы» журнала «Почта духов». В основном же при переводе автор «Почты духов» следовал «образцу» лишь «в известной мере», и «при всем очевидном сходстве двух произведений М. В. Разумовская показывает, что персонажи «Почты духов» не есть персонажи «кабалистических писем»[9] д’Аржана, так как некоторые письма из крыловского журнала составлены из двух писем французского писателя. Исследовательница обстоятельно перечисляет многочисленные сокращения, пропуски, изменения французского текста, произведенные при переводе. Это сокращения отдельных неприемлемых для автора религиозных мест и изменение всего, что имело нерусский вид — имен, географических названий, обычаев, ссылок на иностранных писателей и цитат из их сочинений, сообщений о событиях из западноевропейской истории и т. п. В XVIII веке такие переделки иностранных произведений назывались «склонением на русские нравы», и «склоненные» таким образом произведения — соответственно отечественным интересам — нередко выдавались за оригинальные сочинения (например, пьесы В. И. Лукина). Правда, подобная литературная практика на русской почве не укоренилась, но она имела место как раз в близкое время к тому, о котором мы пишем.

Таким образом, подтверждается мнение о том, что «Почта духов» не является оригинальным от начала до конца произведением И. А. Крылова. В журнале отчетливо вычленялись две части. Одна — собственно крыловская повесть, вполне законченная по замыслу и художественному воплощению — 18 писем гномов. Другая — письма других духов — частично оригинальные (6 писем, из которых 2 написаны на материале крыловской повести, возможно, самим Крыловым, хотя эти письма весьма существенно отличаются от 18 бесспорно крыловских по своему идейно-художественному уровню), частично «переложенные» с французского. На протяжении почти полутора столетий среди исследователей велся спор, не Радищевым ли написаны некоторые письма, особенно письма сильфов Дальновида и Выспрепара. Эти части «Почты духов» необычайно близки по содержанию и в какой-то мере по форме к тому, что и как писал Радищев и, напротив, резко отличаются по стилю и идеям от писем гномов. Если мы согласимся, что эти «радищевские» письма созданы Крыловым, то тем самым мы признаем, что Крылов — это какой-то «второй» (а то и «первый») «Радищев»: ведь «Почта духов» (1789) вышла раньше «Путешествия из Петербурга в Москву» (1790). В самом деле, если приписать Крылову единоличное создание «сгущенного итога передовой сатирической традиции литературы XVIII века», произведения, отразившего самые передовые позиции европейской просветительской мысли, — невозможно объяснить, каким образом мог Крылов к 1789 году сформироваться, так сказать, сам по себе как мыслитель, философ, политик, которого было бы можно без натяжек поставить рядом с Радищевым.

Если же внимательно подойти к изучению жизни и творчества Крылова, то найдутся аргументы, бесспорно указывающие на то, что Крылов не был единоличным создателем журнала «Почта духов».

Прежде всего, еще В. П. Семенников[10], сам того не заметив или не решившись сделать вывод из собственного наблюдения, писал в 1936 году: «В общем, при оценке «философских» писем «Почты духов» надо иметь в виду, что в них, в письмах Дальновида и Эмпедокла, обнаруживаются два разных общественных типа, и если Дальновид в некоторых высказываниях на отвлеченные темы напоминает Радищева, то Эмпедокл примыкает к мистикам... при этом в «Почте духов» Эмпедокл ведет такую же борьбу за порабощение разума вере, какую... вели люди этого типа с радищевскими взглядами»[11].

Замечание верное: можно найти и другие примеры несовместимых в сознании одного автора идейных противоречий в «Почте духов». Семенникову ясно, что невозможно приписать отмеченные им идейные противоречия Радищеву. Однако точно так же это оказывается невозможным и для Крылова, если признать единоличное создание им «Почты духов». Семенников, как нам кажется, совершенно бесспорно доказал, что в «Почте духов» сотрудничали люди идейно различных, а подчас и прямо противоположных взглядов, хотя сам того не сформулировал со всей определенностью. Читатель, хотя бы бегло знакомый с творчеством Крылова, не может, разумеется, приписать ему одновременно и радикально-просветительские взгляды радищевского направления, и крайний мистицизм в решении социальных вопросов.

Сам Крылов, по свидетельству лиц, его знавших, говорил, что в «Почте духов» принимало участие несколько авторов. Одному из очевидцев он рассказывал: «Рахманинов давал «нам» (авторам, а не одному автору!) «материалы» для создания писем[12]; есть воспоминания о спорах, которые происходили среди сотрудников журнала[13]. Причем те изменения, которые произошли в журнале вопреки первоначальному замыслу его создателей, подтверждают, что такие споры действительно были. Но спор предполагает нескольких участников.

Когда П. А. Плетнев опубликовал в Полном собрании сочинений Крылова 1847 года только 18 писем гномов и «Вступление», он заявил, что только эта часть «Почты духов» принадлежит И. Крылову. Можно думать, что еще при жизни баснописца Плетнев советовался с ним - относительно предстоящего издания, так что именно такое выделение писем гномов — проявление воли самого автора. Некоторые возражают, ссылаясь на то, что Плетнев поместил в этом собрании сочинений. Крылова некоторые произведения, ему не принадлежащие, а следовательно, он не мог вести переговоров с автором о готовящемся издании его сочинений. Но не естественнее ли предположить, что Плетнев вел с автором не скрупулезный разговор о всем составе трехтомника, а только о том, что вызывало у него сомнения и особые затруднения (как, например, «Почта духов»). Легко также сообразить, что если у Плетнева не было оснований исключить одно из писем гномов из собрания сочинений, то у самого Крылова они, по-видимому, были, значит, и аргументом, подрывающим правильность отбора Плетневым собственно крыловских произведений в «Почте духов», это исключение тоже не может являться.

Мы полагаем, что плетневский выбор правилен. Нам кажутся несостоятельными высказанные до сих пор возражения против него. А обращение к анализу писем гномов показывает, что они самые «крыловские» в журнале. Они более всех других писем «Почты духов» идейно перекликаются с предыдущим и последующим творчеством Крылова, они в какой-то мере автобиографичны (чего нет в других письмах); эти письма наиболее связаны с творческими интересами писателя-драматурга, каким и был Крылов до издания журнала; их стиль и сатирическое мастерство наиболее перекликаются с последующим творчеством Крылова. Кроме того, письма сильфов, ондинов и беса Астарота написаны на основе той же сюжетной схемы, по которой созданы письма гномов, только на ином художественном уровне. Так что в отношении остальных писем, полагаем, может идти речь лишь о большей или меньшей степени участия Крылова — как редактора, как лица, объединявшего работу над журналом в целом. Впрочем, работа Крылова по созданию единого целостного, композиционно стройного журнала-повести была не так уж велика. Гораздо важнее, что в рамках задуманного журнала Крылов создал в письмах гномов, композиционно выделенных из общего состава журнала, собственную стройную, целостную повесть, фактически не нуждающуюся для ее понимания и оценки в добавлении других глав. Надо именно так и подходить к письмам гномов из журнала «Почты духов» — как к отдельному большому произведению Крылова, которое, к сожалению, до сих пор как таковое не рассматривалось.

Итак, все сказанное подводит нас к выводу, что Крылов выпускал журнал «Почта духов» не один; не им, в частности, был осуществлен перевод, а точнее, «склонение на русские нравы» романов маркиза д’Аржана (где Крылов выполнял функции только редактора); по всей видимости, обработкой переводных писем вообще занимался не один человек, а минимум двое (а то и больше), и каждый выразил в своей части коллективного труда свои интересы, наиболее принципиальные, со своей точки зрения, идеи, свою индивидуальную творческую манеру.

В дальнейших исследованиях следует, конечно, выяснить степень оригинальности авторов, участвовавших в создании журнала, определить, в какой мере они были простыми переводчиками с французского, а в какой — лишь пользовались чужими образами и чужими словами для выражения своих собственных взглядов... Во всяком случае идейное и стилистическое различие писем разных духов свидетельствует об этом.

Особое место среди материалов «Почты духов», не принадлежащих Крылову, занимает последнее, XLV письмо сильфа Выспрепара, давно обратившее на себя внимание исследователей как наиболее «радищевское» (оно прямо перекликается со знаменитым описанием царского сна в главе «Спасская Полесть» радищевского «Путешествия...»). Как следует из приведенного М. В. Разумовской перечня переводов из д’Аржана в «Почте духов», оно не «переводное», а оригинальное. В то же время оно и по содержанию и по стилистической манере соответствует другим письмам Выспрепара и Дальновида.

Думаем, что в ходе последующего исследования новых материалов обнаружится, что проблема романов д’Аржана и «Почты духов» — это проблема не столько крыловская, сколько радищевская.

Как интересно было бы прочитать воспоминания о совместной работе Крылова и Радищева, об их общении, возможно, дружбе, о тех разговорах, которые они вели! К сожалению, о Крылове сохранилось слишком мало воспоминаний, а о Радищеве их почти не осталось. Ведь после 1790 года чуть ли не всякая записка с обозначением имени Радищева — «бунтовщика xyжe Пугачева», как о нем отозвалась императрица, представляла собой неоспоримое свидетельство сообщничества с опаснейшим «государственным преступником»...

Однако отголоски споров, которые велись в редакции «Почты духов» между Радищевым и Крыловым, остались. Иначе как в контексте этих споров невозможно объяснить откровенную взаимополемичность писем гномов, написанных Крыловым, с одной стороны, и писем, например, сильфов, причем не только Выспрепара, но и Дальновида.

Так, Дальновид, как бы полемизируя с письмами гномов, заявляет: «...Осуждаю людские предрассудки о дворянстве, то, однако ж, не желаю сим утверждать, будто бы оно должно быть презираемо». (Но ведь именно это и желал, со своей стороны, внушить читателю Крылов.) Дальновид продолжает: «Я совсем не имею таковых мыслей; а только бы хотел, чтобы оно тогда токмо было почитаемо и уважаемо, когда украшается многими почтенными качествами». Эти мысли о дворянстве вполне согласуются с фразой, высказанной Радищевым по этому же поводу в «Путешествии...»: «Знатность без истинного достоинства подобна колдунам в наших деревнях. Все крестьяне их почитают и боятся, думая, что они чрезъестественные повелители. Над ними сии обманщики властвуют по своей воле». Радищев готов признавать и у дворян «истинное достоинство», правда, оно, по его подсчетам в главе «Крестьцы», не больше, чем у двух процентов, кроме того, оно признается им лишь у тех, кто встал на защиту народных интересов. Такие мысли о «знатности» и «достоинстве дворян» не сочетаются с изображением дворянства Крыловым в письмах гномов: ведь, по Крылову, у дворян нет и не может быть ничего «уважаемого», никаких «почтенных качеств».

Спорит Радищев в посланиях Дальновида с Крыловым и о границах сатирической дискредитации дворянства, а таким образом, и о возможностях сатиры вообще. Говоря об изображении неблагопристойного, развратного поведения дворянок, Дальновид пишет: «Есть такие вещи на свете, о которых никогда не надлежало бы говорить иначе, как с благопристойностию; ибо без того рано или поздно войдет в обычай, что не будет никакого порочного поступка, который не был бы извинен, и всякая насмешка принимаема будет с похвалою. Удивительно, что и самые нынешнего века писатели одобряют сей вредный обычай: многие знаменитые авторы часто давали приятный оборот делам самым распутнейшим, и хотя их забавные сочинения не совсем заглаживают гнусность порока, однако и по крайней мере представляют его не столь отвратительным; а тем самым поощряют женщин принимать охотно сии правила, которые укореняют в них пороки и распространяют их своеволие». Возражения Радищева Крылову шире темы обличения конкретного порока, по поводу которого они высказаны. Если согласиться с ним, то область сатиры в литературе и журналистике должна быть значительно сужена.

К слову сказать, Радищев для себя самого чрезвычайно сужает эту область. Собственно, он настолько мало пользуется оружием смеха в письмах Дальновида, что в них можно скорее увидеть критику современной писателю действительности, а не сатиру в прямом смысле этого слова. В этом отношении обличения Дальновида аналогичны методам изображения действительности в «Путешествии из Петербурга в Москву», где автор скорее прокурор, серьезный общественный обвинитель самодержавия, дворянства и дворянского строя, чем сатирик, использующий оружие смеха.

Для Крылова Радищев был чрезвычайно авторитетен. Отказаться от сатиры Крылов не мог, но мысли Дальновида, высказанные Радищевым со страниц крыловского журнала, подействовали и на автора писем гномов. Замечания Радищева насчет нарушения «благопристойности» Крылов учел немедленно. Если до работы над «Почтой духов» он мало считался с требованиями такого рода, что легко продемонстрировать, обратившись, например, к сцене гадания в «Кофейнице» или к финальной сцене в «Сочинителе в прихожей», то уже начиная с произведений, созданных вслед за «Почтой духов», он внял совету Радищева. Несомненно, его повесть «Каиб» — продолжение той сатиры, которая была в письмах гномов, но насмешек над развратностью дворян в ней нет. Они заменены прямой критикой, обвинительной публицистической речью автора в духе писем Дальновида и «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева. Нет «неблагопристойных» насмешек и в его последующих произведениях.

Учел, хотя не сразу и не в полной мере, Крылов и критику Радищевым его метода изображения действительности, в частности дворянства. Дальновид в письме XXXVII рассуждал об авторах, вооружившихся против дворянства, которые «тем старались защищать собственное свое, хотя простое, но честное рождение». Он их одновременно и упрекал, и давал совет:

«Если бы сии писатели... были в состоянии сами собой познать внутренность тех, кои рождением своим надмеру превозносятся, то тем могли бы они с большим успехом нападать на сие ужасное страшилище, с которым непрестанно желали сражаться. Но, по несчастию, большая часть из них известны были о единых токмо слабостях и пороках, усматриваемых в дворянстве, и о некоторых поступках, достойных смеха, а не уважения многих дворян, а по тому самому делали они против их жестокие возражения и укоризны и поставляли добродетель выше рождения. Хотя и имели они к тому справедливейшую причину, однако ж гораздо более находили бы способов к сему осуждению, когда бы, вошед в обстоятельное исследование, могли открыть многие странные и всякого презрения достойные поступки большей части дворян, носящих на себе сие достоинство по единому токмо названию».

Нас не интересует в данном случае суждение о дворянском достоинстве «по названию» или «по заслугам». Нам любопытно другое. Дальновид говорит о писателях «простого рождения». Крылов подходил под это определение. Хотя он и был дворянином, но не был помещиком, не был им и его отец. Так что дворянско-поместной жизни Крылов не имел возможности познать. Он именно «известен был о единых токмо слабостях и пороках» дворян, и его письма гномов представляли собой не исследование жизни, но как раз «жестокие возражения и укоризны» любым поступкам дворян и непрестанное «нападение» на них, на «сие ужасное страшилище». Такая односторонность, указанная Радищевым словами Дальновида Крылову и некоторым другим писателям, объясняет, например, превосходство драматурга Фонвизина над драматургом Крыловым, несмотря на большую демократичность и радикализм последнего. В какой мере учел Крылов и этот «совет Дальновида», можно судить, обратившись к его басням. Но что он его учел, видно хотя бы из того, как изобразил он царя уже в повести «Каиб» — совершенно аналогично изображению монарха, окруженного своим двором, в главе «Спасская Полесть» «Путешествия из Петербурга в Москву».

Результат общения Крылова с Радищевым можно увидеть и в том, как заметно углубилось его социально-политическое мышление, Крылов стал совершенно определившимся, профессиональным журналистом.

Под давлением цензуры и властей журнал «Почта духов» пришлось закрыть, а после ареста в 1790 году Радищева, опасаясь обращать на себя внимание как на его единомышленника, Крылов на некоторое время вынужден был и вообще прекратить свою общественную деятельность. Но при первой же возможности он вернулся к ней.

В конце 1891 года возникла мысль о создании собственной типографии. Но одному Крылову было не по силам собрать нужные для того средства, и он привлек к начинаемому делу своего старого знакомого — И. А. Дмитриевского; а также замечательного актера и литератора, с которым познакомился через Дмитриевского,— П. А. Плавильщикова и своего нового приятеля А. И. Клушина. Все внесли по 250 рублей (кроме, правда, Клушина, который смог собрать всего 40 рублей). Основанная на дружеских началах, типография получила название «Типография Крылова с товарищи». Воспользовавшись наличием собственной издательской базы, Крылов организовал издание нового журнала, на этот раз не имевшего, как «Почта духов», вида «журнала одного лица», а журнала обычного типа, с редакционной коллегией, в которую вошли все пайщики типографии, с разнообразным содержанием: рассказами, стихотворениями, статьями разных авторов. Среди чужого материала, имевшего зачастую более или менее «благонамеренный» характер и тем успокаивавшего царскую цензуру, Крылов поместил в этом журнале, получившем название «Зритель», ряд своих произведении. Из них особенно интересны его восточная повесть «Каиб», «Речи» и примыкающие к «Речам» по жанру и содержанию «Мысли философа по моде».

«Каиб», как и все остальные сатирические произведения Крылова в «Зрителе», — продолжение и завершение того, что начато «Почтой духов». Так, в письмах гномов рассказывалось, что танцовщику Фурбинию, назначенному Плутоном своим заместителем, было поручено сформировать двор по примеру тех, которые Прозерпина видела в «открытом свете». Но Крылов не успел написать и напечатать тогда описания этил реформ в аду. Теперь в «Каибе» есть сцены, которые, по-видимому, первоначально были задуманы для «Почты духов»: это описания двора Каиба, его «визирей», его дворца, придворных нравов и обычаев.

«Каиб» — увлекательная повесть о том, как некий восточный царь (по его имени и названа повесть) стал томиться от своего одиночества, испытывать недовольство жизнью. Его власть так непомерна, что у него нет ни одного истинного друга или подруги, ведь каждым своим словом, чуть ли не жестом он, как и царь в главе «Спасская Полесть» «Путешествия...» Радищева, меняет судьбы людей. На помощь приходит волшебница, которая случайно появилась в его жизни. В «Спасской Полести» Прямовзора — «глазной врач» — снимает на недолгий срок бельма (собственно, предвзятых мнений) с глаз царя, и тот видит окружающее в истинном свете. Так и в «Каибе» волшебница советует царю отправиться в обличье простого странника в путешествие по своей стране; и он тоже узнает жизнь такой, какова она на самом деле. Он видит нищету крестьян, узнает фальшь воздаваемых ему похвал, видит обманчивость славы монархов, ушедших в глубокую даль прошлых веков (в сцене на забытом кладбище у надгробия «великого царя»). В конце концов он встречает девушку, которая очаровала его с первого взгляда. Вскоре и она, не зная, кто он, не отделенная от него непомерностью его власти, искренне привязывается к нему. Впервые в жизни Каиб встретил настоящие чувства, истинную любовь. И это для него, отстраненного прежде своим исключительным положением от настоящих дружеских отношений, симпатий и простой человеческой любви, оказалось таким счастьем, что он передал управление государством высоко порядочному человеку, отцу своей возлюбленной, прежде гонимому за свою честность н заботу о простом народе, а сам полностью отдался обычной семейной жизни. Все это сходно с тем, что было у Радищева в «Спасской Полести». Там Прямовзора советует царю править по совету добродетельного мудреца, там тоже показано отчуждение царя от народа, людей вообще, его неудовлетворенность жизнью, вызванная одиночеством, созданным тоже неограниченной его властью. Повесть «Каиб» настолько явно написана под влиянием главы «Спасская Полесть» из «Путешествия...» Радищева, что бросаются в глаза многие даже текстуальные совпадения и заимствования отдельных черт. Таково описание дворца в обоих произведениях, роль сна царя в качестве поворотного эпизода, использование волшебного кольца там и там и многое другое.

Так же, как и крыловская «Почта духов», «Каиб» исключительно резкая антимонархическая повесть. Полнейшее ничтожество царя иллюстрирует рассказ о том, как можно заменить монарха куклой и во время ее «царствования» никогда не вспоминать о нем, не упоминать его имени, — и ничто не изменится в государстве. В повести показано, что если царь кому и нужен, так только своему семейству, да и то лишь тогда, когда его полюбят (каким-либо чудом не зная, что он царь).

С поразительной силой критики изобразил Радищев в «Спасской Полести» обобщенную фигуру любого самодержца. Вот каким увидел себя царь «в свете истины»: «Одежды мои, столь блестящие, казалися замараны кровию и омочены слезами. На перстах моих виделися мне остатки мозга человеческого; ноги мои стояли в тине». С похожей резкостью изобразил и Крылов в сцене на кладбище «великого калифа», «победителя вселенной». Это был человек, на которого его современники «не смели взглянуть без ужаса»; при жизни его ненавидели, после смерти забыли. Он был, как писал Крылов, «из числа тех знаменитых особ, которые называются победителями народов и на земном шаре с великим успехом заменяют собою всемирный потоп». Читая «Каиба», можно только удивляться тому, как царская цензура пропустила повесть, которая сегодня с полным основанием считается самым сильным антимонархическим произведением русской литературы XVIII века после радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву»[14]. Ведь Каиба не примешь за просвещенного монарха даже в конце повести. Какая же «просвещенность» — его отказ от деятельности, от власти, от трона?

По форме «Каиб» — явная «антиода». Повесть начинается «одической» строкой придворного стихотворца, в ней много говорится об одической поэзии, ее не соответствующих правде жизни комплиментах царям, изображается жалкий одописец, пышно разрисовывающий за ничтожные подачки «гадкую холстину» крепостнической действительности.

В радищевских тонах создана Крыловым «Похвальная речь в память моему дедушке...». Если в «Каибе» показан типичный, по представлениям Крылова, царь, то в «Похвальной речи...» выведен типичный дворянин. Ему присвоено автором характерное имя — Звениголов (у него от пустоты всегда звенит в голове). А главное, он бездумно, беспредельно жесток в обращении со своими крепостными. «Он знаменитые подавал примеры, как... две тысячи человек можно пересечь в год два-три раза с пользою», — иронически замечает автор. И конечно, он совершенно необузданный эксплуататор. Крылов насмехается над самим понятием «дворянского благородства». «Иметь предка разумного, добродетельного и принесшего пользу отечеству — вот что делает дворянина... Чем древнее и дале от нас сей предок, тем блистательнее наше благородство»[15], — отмечает эту нелепость Крылов и замечает, что род, в котором появился Звениголов, уже триста лет как «пробавлялся без умных и добродетельных людей, не теряя нимало своего достоинства».

Придумывая другую речь, ироническую дворянскую самохарактеристику, Крылов выразительно озаглавливает ее, как «Речь, говоренную повесою в собрании дураков». «Мысли философа по моде» имеют подзаголовок, в котором автор определяет просвещение массы дворян, как «способ казаться разумным, не имея ни капли разума». Среди многих «советов», являющихся, собственно, описанием дворянских нравов, молодому щеголю предлагается ироническое поучение, до которого додумывались себялюбцы не только той эпохи:

«Будь насмешлив, сколь можно: молодой человек, умеющий осмеять и подшутить, ищется, как клад, в лучшие общества; злословен не может быть дурак: вот определение модного света! Старайся его заслужить, и ты будешь взыскан; но не будь низок и не шути над тем, что в самом деле достойно осмеяния: это знак слабого воображения, если молодой человек смеется над смешными только людьми или вещами; остроумник нынешнего века должен бегать такого недостача и острить свой язык насчет важных и почтенных людей».

В форме совета воспроизводится основное, по мнению автора «Мыслей», дворянское убеждение:

«С самого начала, как станешь себя помнить, затверди, что ты благородный человек, что ты дворянин и, следственно, что ты родился только поедать тот хлеб, который посеют твои крестьяны, — словом вообрази, что ты счастливый трутень, у коего не обгрызают крыльев, и что деды твои только для того думали, чтобы доставить твоей голове право ничего не думать».

К слову сказать, — вот мысли, в свете которых становится совершенно понятной басня «Стрекоза и Муравей».

Повторяя то, что у Радищева сказано в главе «Слово о Ломоносове» «Путешествия...», Крылов в повести «Ночи» пишет о значении работы писателя. Причем в это тяжелое время, когда правительством Екатерины преследовалась всякая прогрессивная мысль, он задумывается о значении писателя не только для современников, но и для далекого потомства. А преследования, несмотря на принимавшиеся меры, не избежал и он сам.

В мае 1792 года в «Типографии Крылова с товарищи» был произведен обыск. В результате было отобрано еще не напечатанное сочинение Крылова «Мои горячки». Через много лет он вспоминал об этом: «Одну из моих повестей, которую уже набирала в типографии, потребовала к себе императрица Екатерина; рукопись не воротилась назад, да так и пропала». Внимание императрицы привело пока к тому, что Крылов оказался под надзором полиции и в следующем году продолжить издание «Зрителя» не пришлось. Дмитриевский и Плавильщиков отступились от дальнейшей журналистской деятельности, но Крылов и Клушин пытались все же ее продолжать. В 1793 году они стали изданать новый, более «осторожный» журнал «Санкт-Петербургский Меркурий». Крылов, за которым велось полицейское наблюдение, должен был проявлять особенную бдительность, и он помещал в новом журнале преимущественно литературно-критические статьи и стихотворения. Здесь им была напечатана «Похвальная речь Ермалафиду, говоренная в собрании молодых писателей», направленная, как обычно считается, против нового восходящего литературного таланта — H. М. Карамзина, крупнейшего представителя русского сентиментализма. В 1789—90 годах Карамзин совершил путешествие по Западной Европе, описание которого печатал в «Московском журнале», издававшемся им с 1791 года. Интересные и содержательные описания быта, нравов, культуры и политического своеобразия посещенных стран знакомили русских читателей с зарубежной жизнью. Но в идейном отношении «Письма русского путешественника» резко отличались и от «Путешествия...» Радищева, и от «Почты духов» Крылова. Особенно это выразилось в письмах из Франции. Карамзин побывал в Париже в начале революции 1789 года и с реакционно-дворянских позиций с сентиментальным сочувствием изобразил положение французского короля, парижского дворянства... Недаром Крылов выразил свое отношение не только к методу, но, видимо, и к содержанию карамзинского творчества именем Ермалафид (от греч. слова «ермалафия» — пустая болтовня, дребедень). При всей соблюдавшейся Крыловым осторожности он, как только представилась возможность, с прежней смелостью поместил в «Меркурий» примыкающую по содержанию к речам, ранее печатавшимся в «Зрителе», «Похвальную речь науке убивать время». Один из наших крупнейших ученых, П. Н. Берков, писал о ней: «В 1792—1793 гг., когда вся феодальная Европа с ужасом и проклятиями слушала антидворянские лозунги парижских революционеров, выступление с такой «речью» было равносильно публичному признанию солидарности с творцами этих лозунгов»[16].

Бесполезность и безделье дворян, по мнению автора «Похвальной речи науке убивать время», таковы, что стоит только человеку войти в дворянское общество, «и он будет иметь удовольствие умереть, прежде нежели приметит, что он жил на свете». Автор этой речи писал о дворянах — «почтенных» старичках, «которые с таким же просвещением входят в могилу, с каким вошли в колыбель, и еще кажутся младенцами. Они примечают глубокую свою старость только потому, что им нельзя грызть орехов. Какая скромность! Проносить семьдесят лет голову и не сделать из нее никакого употребления! Прожить век на скотном дворе[17] и ограничить отличие свое от животных только тем, чтобы ходить на двух ногах! Иметь душу и не дать никому приметить, что ее имеешь, или, что еще более, самому этого не заметить!»

Неоднократно в «речах» ничтожным дворянам противопоставляются заслуживающие уважения люди из среды третьего сословия, «простого» народа. В речи о «науке убивать время» говорится от лица дворянина, что «думать» — «ремесло прилично только тем низкорожденным людям, которые не могут обойтись без своей головы и которые имеют бесстыдство не различать нас с обезьянами». В «Мыслях философа по моде» Крылов сравнивает идеальный образ крестьянки с «женщиной большого света», которая «сравнена с голландским сыром, который только тогда хорош, когда он попорчен...». Не вспомнилось ли Крылову радищевское сравнение крестьянки с дворянкой в главе «Едрово» «Путешествия...», когда он писал эти строки?

Закончить издание «Санкт-Петербургского Меркурия» Крылову и Клушину не удалось. Последняя книжка журнала печаталась в типографии Академии наук под чужой редакцией. Крылову же пришлось не только прекратить журнальную деятельность, но на несколько лет, спасаясь от преследования, устраниться от литературной деятельности и даже уехать из Петербурга.

Подводя итог журнальной деятельности Крылова, следует отметить необычайную его смелость и самоотверженность. Ее можно сравнить в какой-то мере с самоотверженностью Радищева. Автор «Путешествия из Петербурга в Москву» знал, какие последствия для него повлечет опубликование его книги, и все же принял все возможные меры, чтобы «Путешествие...» было напечатано. Он готов был отдать жизнь за то, чтобы его слово дошло до читателей. Так же действовал и Крылов.

Было бы несправедливо выделить то или другое произведение сатирика-журналиста Крылова как особенно «револьтирующее» читателей, как особенно радикальное и отнестись к нему как к некоему исключительному явлению на общем фоне его менее остро социального творчества. Нет, на протяжении полудесятка лет Крылов — сатирик-журналист действовал в литературе с неизменной смелостью и самоотверженностью, создав ряд произведений, стоящих по своей социальной остроте в русской литературе XVIII века сразу после творчества Радищева.

Продолжение: На переломе веков >>>