| Главная |
| |
|
Портрет А. В. Кольцова
работы К. А. Горбунова, 1838[ 22] |
| |
|
| |
|
| |
|
| |
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
|
| |
АЛЕКСЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ КОЛЬЦОВ
(1809 – 1842)
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВЕЧЕР У ПЛЕТНЁВА
И. С. Тургенев[ 1] |
| |
В начале 1837 года я, будучи третьекурсным студентом Санкт-Петербургского университета (по филологическому факультету), получил от профессора русской словесности,
Петра Александровича Плетнева, приглашение на литературный вечер. <…>
Войдя в переднюю квартиры Петра Александровича, я столкнулся с человеком среднего роста, который, уже надев шинель и шляпу и прощаясь с хозяином, звучным голосом
воскликнул: «Да! да! хороши наши министры! нечего сказать!» – засмеялся и вышел. Я успел только разглядеть его белые зубы и живые, быстрые глаза. Каково же было мое
горе, когда я узнал потом, что этот человек был Пушкин, с которым мне до тех пор не удавалось встретиться; и как я досадовал на свою мешкотность! Пушкин был в ту
эпоху для меня, как и для многих моих сверстников, чем-то вроде полубога. Мы действительно поклонялись ему. <…>
Петр Александрович ввел меня в гостиную и представил своей (первой) жене, уже немолодой даме, болезненного облика и очень
молчаливой[2]. В комнате, кроме ее, сидело человек семь или восемь... Все они теперь уже покойники; из всего собравшегося тогда общества – в живых
я один. Правда, с тех пор прошло тридцать лет с лишком...
Но в числе гостей были люди молодые.
Вот кто были эти гости:
Во-первых, известный Скобелев[3], автор «Кремнева», впоследствии комендант Санкт-Петербургской крепости, всем тогдашним петербургским жителям памятная фигура с
обрубленными пальцами, смышленым, помятым, морщинистым, прямо солдатским лицом и солдатскими, не совсем наивными ухватками – тертый калач, одним словом. Потом – автор
«Сумасшедшего дома», Воейков[4], хромоногое и как бы искалеченное, полуразрушенное существо, с повадкой старинного подьячего, желтым припухлым лицом и недобрым взглядом
черных крошечных глаз; потом – адъютант в жандармском мундире, белокурый плотный мужчина с разноцветными (так называемыми арлекинскими) зрачками, с подобострастным и
пронзительным выражением физиономии, некто Владиславлев[5], издатель известного в свое время альманаха «Утренняя заря» (ходили слухи, что подписка на этот альманах была
в некотором роде обязательная). Далее: высокий и худощавый господин в очках, с маленькой головкой, беспокойными телодвиженьями и певучим носовым выговором, с виду
смахивавший на статского советника немецкого происхождения – переводчик и стихотворец Карлгоф[6]; офицер путей сообщения с несколько болезненным темным лицом, крупными
насмешливыми губами и растрепанными бакенбардами – что в то время уже считалось как бы некоторым поползновением к либерализму – переводчик
«Фауста», Губер[7]; худой и нескладно сложенный человек чахоточной комплекции, с нерешительной улыбкой на губах и во взоре, с узким, но красивым и
симпатическим лбом, Гребенка[8] – враг Полевого
(он на него только что написал пасквиль вроде сказки; в ней кузнечик полевой играл очень неблаговидную роль), – автор повестей и юмористических рассказов с
малороссийским оттенком, в которых чуть заметно сочилась своеобразная теплая струйка; наконец, наш добрейший и незабвенный князь Одоевский[9]. Этого описывать нечего:
всякий помнит его благообразные черты, таинственный и приветливый взгляд, детски милый смех и добродушную торжественность... В комнате находился еще один человек.
Одетый в длиннополый двубортный сюртук, коротким жилет с голубой бисерной часовой цепочкой и шейный платочек с бантом, он сидел в уголку, скромно подобрав ноги, и
изредка покашливал, торопливо поднося руку к губам. Человек этот поглядывал кругом не без застенчивости, прислушивался внимательно; в глазах его светился ум
необыкновенный, но лицо у него было самое простое, русское – вроде тех лиц, которые часто встречаются у образованных самоучек из дворовых и мещан. Замечательно, что
эти лица, в противность тому, что, по-видимому, следовало бы ожидать, редко отличаются энергией, а, напротив, почти всегда носят отпечаток робкой мягкости и
грустного раздумья... Это был поэт Кольцов.[10]
С точностью не могу теперь припомнить, о чем в тот вечер шел разговор; но он не отличался ни особенной живостью, ни особенной глубиной и шириной поднимаемых вопросов.
Речь касалась то литературы, то светских и служебных новостей – и только. Раза два она приняла военный и патриотический колорит, вероятно, благодаря присутствию
трех мундиров. Время было тогда очень уже смирное. Правительственная сфера, особенно в Петербурге, захватывала и покоряла себе всё. А между тем та эпоха останется
памятной в истории нашего духовного развития... <…> Время, повторяю, было смирное по духу и трескучее по внешности, и разговоры подлаживались под господствовавший
тон; но таланты несомненные, сильные таланты – действительно были и оставили глубокий след. Теперь на наших глазах совершается факт противоположный: общий уровень
значительно поднялся; но таланты – и реже и слабее.
Первым из общества удалился Воейков; он ещё не перешёл порога комнаты, как уже Карлгоф принялся читать, прерывавшимся от волнения голосом, эпиграмму против него…
«Поэт-идеалист и мечтатель по преимуществу», как величал себя Карлгоф, видно, не мог забыть посвящённое ему и действительно жестокое четверостишие в
«Сумасшедшем Доме».[11] Скобелев также скоро откланялся, истощив небогатый запас своих прибауточек. Губер начал жаловаться
на цензуру. Эта тема часто вращалась в тогдашних литературных беседах... Да и как могло быть иначе! Всем известны анекдоты о «вольном духе», о «лжепророке»
и т. д.;[12] но едва ли кто из теперешних людей может составить себе понятие о том, какому ежеминутному и повсеместному рабству
подвергалась печатная мысль.[13] Литератор — кто бы он ни был — не мог не чувствовать себя чем-то вроде контрабандиста. Разговор перешёл
к Гоголю, который находился за границей; но Белинский тогда едва начинал свою критическую карьеру — никто ещё не пытался разъяснить русской публике значение Гоголя,
в творениях которого оракул «Библиотеки для чтения» видел один грязный малороссийский жарт.[14] Помнится, всё ограничилось
тем, что Владиславлев с похвалой цитировал из «Ревизора» фразу: «Не по чину берёшь!» — и при этом сделал движение рукою, как будто поймал
муху;[15] как теперь вижу взмах этой руки в голубом обшлаге — и знаменательный взгляд, которым все обменялись. Хозяин дома сказал несколько слов о Жуковском, об его
переводе «Ундины», который появился около того времени роскошным изданием, с рисунками — если не ошибаюсь — графа Толстого;[16]
он упомянул также о другом Жуковском, весьма слабом стихотворце, недавно с громом и треском выступившем в «Библиотеке для чтения» под псевдонимом Бернета; о графине
Растопчиной, о г. Тимофееве, даже о г. Крешеве было произнесено слова два, так как они все писали стихи, а писать стихи тогда ещё считалось делом
важным.[17] Плетнёв стал было просить Кольцова прочесть свою последнюю думу (чуть ли не «Божий мир»); но тот чрезвычайно сконфузился и принял такой растерянный вид,
что Пётр Александрович не настаивал. Повторяю еще раз: на всей нашей беседе лежал оттенок скромности и смирения; она происходила в те времена, которые покойный
Аполлон Григорьев прозвал допотопными.[18]
В двенадцатом часу вечера, почти после всех, я вышел в переднюю вместе с Кольцовым, которому предложил довезти его до дому, – у меня были сани. Он согласился – и всю
дорогу покашливал и кутался в свою худую шубенку. Я его спросил, зачем он не захотел прочесть свою думу... «Что же это я стал бы читать-с, – отвечал он с досадой,
– тут Александр Сергеич только что вышел, а я бы читать стал! Помилуйте-с!» Кольцов благоговел перед Пушкиным. Мне самому мой вопрос показался неуместным; и
действительно: как бы этот робкий человек, с такой смиренной наружностью, стал бы из уголка декламировать:
Отец света – вечность,[19]
Сын вечности – сила;
Дух силы – есть жизнь –
Мир жизнью кипит?!! и т. д.[20]
На угле переулка, в котором он жил, – он вышел из саней, торопливо застегнул полость и, всё покашливая и кутаясь в шубу, потонул в морозной мгле петербургской
январской ночи. Я с ним больше не встречался.
Скажу несколько слов о самом Петре Александровиче. Как профессор русской литературы он не отличался большими сведениями; ученый багаж его был весьма легок; зато он
искренно любил «свой предмет», обладал несколько робким, но чистым и тонким вкусом и говорил просто, ясно, не без теплоты. Главное: он умел сообщать своим слушателям
те симпатии, которыми сам был исполнен, – умел заинтересовать их.[21] <…> Он тоже был очень смирен; но его любили. Притом его –
как человека, прикосновенного к знаменитой литературной плеяде, как друга Пушкина, Жуковского, Баратынского, Гоголя, как лицо, которому Пушкин посвятил своего
Онегина, – окружал в наших глазах ореол. <…>
Он также принадлежал к эпохе, ныне безвозвратно прошедшей: это был наставник старого времени, словесник, не ученый, но по-своему – мудрый. Кроткая тишина его
обращения, его речей, его движений, не мешала ему быть проницательным и даже тонким; но тонкость эта никогда не доходила до хитрости, до лукавства; да и обстоятельства
так сложились, что он в хитрости не нуждался: всё, что он желал, – медленно, но неотразимо как бы плыло ему в руки; и он, покидая жизнь, мог сказать, что насладился ею вполне, лучше чем вполне – в меру. <…> Он не обладал никаким, так называемым, «творческим» талантом; и он сам хорошо это знал: главное свойство его ума – трезвая ясность – не могла изменить ему, когда дело шло о разборе собственной личности. «Красок у меня нет, – жаловался он мне однажды, – всё выходит серо, и потому я не могу даже с точностью передать то, что я видел и посреди чего жил». Для критика – в воспитательном, в отрицательном значении слова – ему недоставало энергии, огня, настойчивости; прямо говоря – мужества. Он не был рожден бойцом. Пыль и дым битвы для его гадливой и чистоплотной натуры были столь же неприятны, как и сама опасность, которой он мог подвергнуться в рядах сражавшихся. Притом его положение в обществе, его связи с двором так же отдаляли его от подобной роли – роли критика-бойца, как и собственная его натура. Оживленное созерцание, участие искреннее, незыблемая твердость дружеских чувств и радостное поклонение поэтическому – вот весь Плетнев. Он вполне выразился в своих
малочисленных сочинениях, написанных языком образцовым, – хотя немного бледным. <…>
Я любил беседовать с ним. До самой старости он сохранил почти детскую свежесть впечатлений и, как в молодые годы, умилялся перед красотою: он и тогда не восторгался
ею. Он не расставался с дорогими воспоминаниями своей жизни; он лелеял их, он трогательно гордился ими. Рассказывать о Пушкине, о Жуковском – было для него праздником.
И любовь к родной словесности, к родному языку, к самому его звуку не охладела в нем; его коренное, чисто русское происхождение сказывалось и в этом: он был, как
известно, из духовного звания. Этому же происхождению приписываю я его елейность, а может быть, и житейскую его мудрость. Он с прежним участием слушал произведения
наших новых писателей – и произносил свой суд, не всегда глубокий, но почти всегда верный и, при всей мягкости форм, неуклонно согласный с теми началами, которым он
никогда не изменял в деле поэзии и искусства. <…>
Подобные личности теперь уже попадаются редко; не потому, чтобы в них было нечто необыкновенное, а потому, что время изменилось. Полагаю, что читатель не попеняет на
меня за то, что я остановил его внимание на одной из них – на почтенном и благодушном словеснике старого закала.
Баден-Баден. 1868
|
|
1. Источник: Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. – М., 1983. –
Т. 11. – С. 11–20. ( вернуться)
2. Имеется в виду Степанида Александровна Плетнёва (1795–1839), вскоре умершая. ( вернуться)
3. ...известный Скобелев, автор «Кремнёва»... – Иван Никитич Скобелев (1778–1849) – генерал-от-инфантерии, с
1839 г. комендант Петропавловской крепости; автор ряда военно-патриотических книг для солдат, написанных в духе официальной народности. Наибольшей известностью
пользовалась его пьеса «Кремнёв – русский солдат» (1839) и повесть «Беседы русского инвалида». ( вернуться)
4. ...автор «Сумасшедшего дома», Воейков... – Александр Фёдорович Воейков (1778–1839) – поэт-сатирик, критик и
журналист 1810–30-х годов. Подробнее обзор деятельности Воейкова и характеристику его стихотворного памфлета «Дом сумасшедших» (1814) см. в книге: Колбасин Е.
Литературные деятели прежнего времени. СПб., 1859, с. 241–291. ( вернуться)
5. ...Владиславлев, издатель известного в свое время альманаха «Утренняя заря»... – о Владимире Андреевиче
Владиславлеве (1807–1856) как об авторе «сантиментальных и военных рассказов, почти никем не замеченных», и издателе альманаха «Утренняя заря», который он
распространял, «воспользовавшись ловко местом своего служения» в штабе III отделения, писал незадолго до Тургенева в своих воспоминаниях И. И. Панаев (Панаев И. И.
Литературные воспоминания. Л., 1950 г., с. 66 и 370). ( вернуться)
6. ...переводчик и стихотворец Карлгоф... – Вильгельм Иванович Карлгоф (1796–1841) – поэт, беллетрист,
впоследствии попечитель Одесского учебного округа. ( вернуться)
7. ...переводчик «Фауста», Губер... – характеристику Эдуарда Ивановича Губера (1814–1847) как поэта и человека
см. в «Дневнике» А. В. Никитенко (т. 1, Л., 1955, с. 303). «Фауст» Гёте в переводе Губера вышел в 1838 г. ( вернуться)
8. ...Гребёнка — враг Полевого ... написал пасквиль вроде сказки... – Евгений Павлович Гребёнка (1812–1848)
— автор «Физиологических очерков» из жизни чиновничества и мещанства и украинских повестей, написанных в гоголевской манере. В аллегорической литературной притче
«Путевые записки зайца» (1844) он вывел Н. А. Полевого под именем «полевого сверчка» (или саранчи), совершающего весьма неблаговидные поступки. ( вернуться)
9. ...наш добрейший незабвенный князь Одоевский... – познакомившись с Владимиром Фёдоровичем Одоевским (1803–1869) у Плетнёва именно тогда, в 1838 г.,
Тургенев продолжал встречаться с ним в 1840-х годах в музыкальных и литературных кругах (см.: Соллогуб В. А. Воспоминания. М.; Л., 1931, с. 413). Наиболее сблизился
Тургенев с В. Ф. Одоевским и его женой, О. С. Одоевской, в 1850—60-е годы. На смерть Одоевского 27 февраля (11 марта) 1869 г. Тургенев откликнулся в письме к
П. И. Бартеневу: «Итак, князь В. Ф. Одоевский скончался! Очень мне жаль этого отличного человека». ( вернуться)
10. Это был поэт Кольцов... – в своём письме к М. Ф. Де-Пуле, который собирал материалы для биографии А. В. Кольцова, Тургенев, выражая сожаление, что он не
может прибавить дополнительных подробностей к рассказанному в «Воспоминаниях» о своей единственной встрече с поэтом, писал 7 (19) февраля 1877 г.: «Как человек
застенчивый и робкий (впрочем, и я был тогда не слишком боек), – он, конечно, не решился бы высказываться перед лицом, ему незнакомым. – И с Белинским я впоследствии
мало говорил о нём; помню только, что он не раз настаивал на его тонком, почти хитром и проницательном уме, на его страстности – в отношении к женскому полу – и
на его печальной семейной обстановке». ( вернуться)
11. ...Карлгоф, видно, не мог забыть посвящённое ему ... жестокое четверостишие в «Сумасшедшем доме»... –
против В. И. Карлгофа А. Ф. Воейков в «Доме сумасшедших» сделал следующий стихотворный выпад:
Вот «кадетом» заклеймённый
Меценат Карлгоф-поэт,
В общем мненье зачернённый
И Булгарина клеврет.
Худ, мизерен, сплюснут с вида,
Сухощав душой своей...
Отвратительная гнида
Аполлоновых <мудей>.
Ответная эпиграмма Карлгофа на Воейкова, о которой пишет Тургенев, – не найдена. ( вернуться)
12. ...анекдоты о «вольном духе», о «лжепророке» и т. д. ... – имеются в виду расхожие литераторские анекдоты
о курьёзных случаях запрета цензурой некоторых выражений в поваренных книгах, имевших аллюзии с политической ситуацией в стране, например, таких как «ставить пирог
на вольный дух», а также категорическое требование называть Магомета – исключительно «лжепророком». Об тех же «пресловутых» анекдотах вспоминал Тургенев и в
добавленном им для очередного издания 1880 г. подстрочном примечании к статье о «Племяннице» авторства Евг. Тур. ( вернуться)
13. Цензорские помарки доходили до каприза, до игривости; у меня долго хранился корректурный лист, на котором цензор
К. вычеркнул слова: «эта девушка была, как цветок» — и заменил их следующими (и всё теми же красными чернилами!): «эта девица походила на пышную розу»
(примечание от автора). ( вернуться)
14. ...значение Гоголя, в творениях которого оракул «Библиотеки для чтения» видел один грязный малороссийский жарт...
– в этой фразе суммирован целый пласт суждений о Гоголе не только О. И. Сенковского, но и всей реакционной критики. (Подробнее см. об этом: Мордовченко Н. И.
«Белинский и русская литература его времени». – М.; Л., 1950). ( вернуться)
15. ...«Не по чину берёшь!..» – слова городничего квартальному из «Ревизора» Гоголя (действие 1, явление 4).
( вернуться)
16. ...о Жуковском, об его переводе «Ундины» ~ с рисунками — если не ошибаюсь — графа Толстого... – речь идёт
о следующем издании: «Ундина». Старинная повесть, рассказанная на немецком языке в прозе бароном Ф. Ламотт Фуке, на русском в стихах В. Жуковским. СПб, 1837 г.
Рисунки L. M. <Л. Манделя>. Рецензия Плетнёва на эту повесть была опубликована в том же году в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» (1837 г., № 15, 10
апреля). ( вернуться)
17. ...о другом Жуковском ... о графине Растопчиной, о г. Тимофееве, даже о г. Крешеве... – в 1837 г. вышла в
свет книга «Стихотворений» Александра Кирилловича Жуковского (1810–1864), которые первоначально под псевдонимом Бернет печатались в «Библиотеке для чтения» и
«Современнике».
Стихотворениям Евдокии Петровны Растопчиной (1811–1858) Плетнёв посвятил две рецензии («Современник», 1840, № 2, отд. 1, с. 89–93; там же, 1841, № 2, отд. 1, с. 6–18).
Алексей Васильевич Тимофеев (1812–1883) – поэт, драматург и прозаик, эпигон романтизма, опубликовавший в 1837 г. сборник стихотворений («Опыты». СПб., 1837, 3 ч.);
в том же 1837 году он был превознесён Сенковским в рецензии на «фантазию» «Елисавета Кульман» как преемник Пушкина.
Иван Петрович Крешев (1824–1859) – поэт, журналист и переводчик, сотрудничавший в «Отечественных записках» и «Библиотеке для чтения», привлекший в начале 1840-х годов
внимание В. Г. Белинского антологическими стихотворениями, написанными, по словам критика, в духе А. Н. Майкова (Белинский, т. 7, с. 226). ( вернуться)
18. ...в те времена, которые покойный Аполлон Григорьев называл допотопными... – в статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» Ап. Григорьев
употребил термин «допотопный» в отношении к И. И. Лажечникову («Русское Слово», 1859, № 3). После иронической заметки Н. А. Добролюбова «О допотопном значении
Лажечникова (Исследование Ап. Григорьева)» Ап. Григорьев в статье «Несколько слов о законах и терминах органической критики» («Русское Слово», 1859, № 5) разъяснил
понимаемое им значение своих формулировок «допотопный талант» и «талант допотопной формации». ( вернуться)
19. ...Отец света – вечность... – в письме от 29 ноября (11 декабря) 1869 г. к А. А. Фету, который усомнился в точности
этой цитаты из Кольцова, Тургенев писал: «С какой стати я бы стал сознательно и добровольно сочинять цитату! Да я же и не цитовал (в моей статье о Плетнёве в
„Архиве“) думу „Тучи носят воду“ <...>, а думу „Божий мир“, которая начинается словами: „Отец света – вечность“...». ( вернуться)
20. А. В. Кольцов, Дума «Божий мир», строфа первая. – Таким образом, приведённая Тургеневым цитата точна.
( вернуться)
21. ...умел заинтересовать их... – подробнее о преподавательской деятельности Плетнёва см.: А. Ч. <Чумиков А. А.>.
Петербургский университет полвека назад. Воспоминания бывшего студента. – Русский Архив, 1888, № 9, с. 131–133. ( вернуться)
22. В 1838 году друг В. Г. Белинского, художник К. А. Горбунов (1815–1893 rr.), нарисовал акварельный портрет
Кольцова. Снимок с этого портрета, отличавшегося, по словам Белинского, поразительным сходством, был приложен
к изданию 1846 года. По словам И. И. Панаева, портрет очень верно передает черты поэта; художник не сумел только схватить тонкого и умного
выражения глаз его.
Во Всероссийском музее А. С. Пушкина (Санкт-Петербург) хранится автокопия этого портрета, рисованная красками.
Портрет кисти К. А. Горбунова издан также в "Портретной галерее" А. Мюнстера (Литография в лист. СПб. 1869 г.); правда, лицо поэта сделано здесь более молодым, шуба
– более роскошной, чем в оригинале. Еще более молодым сделано лицо Кольцова на портрете, изданном в лист как и у А. Мюнстера, В. П. Водовозовой („Фотогравюра
С. Кульженки“. Кіев, 1904 г.); на лице Кольцова нет ни одной морщинки, глаза совсем потеряли задумчиво-грустный оттенок оригинала Горбунова. ( вернуться)
|
| |
|
Литературный вечер у П. А. Плетнева
(с рисунка П. Бореля; "Север", 1892.)
Изображены (слева направо)
в верхнем ряду: А. В. Кольцов, Э. И. Губер, В. А. Владиславлев, жена Плетнёва, А. Ф. Воейков, Е. П. Гребёнка;
в нижнем ряду: В. Ф. Одоевский, И. С. Тургенев, П. А. Плетнёв, В. И. Карлгоф, И. Н. Скобелев.
Источник: Полное собрание сочинений А. В. Кольцова. – СПБ.: Издание Разряда Изящной словесности Императорской Академии Наук. 1911.
Cнимок с рисунка П. Бореля был помещен в "Севере", 1892 г. Он воспроизводит литературный вечер у П. А. Плетнева, описанный И. С. Тургеневым.
Взят тот момент, когда Плетнев, обратившись к скромно сидевшему в уголке Кольцову, просил его прочесть последнюю
думу; но Кольцов чрезвычайно сконфузился и принял такой растерянный вид, что Плетнев не настаивал.
Напротив Плетнева, у камина, сидит Э. И. Губер, рядом с ним стоит В. А. Владиславлев; по правую руку от Плетнева – В. И. Карлгоф. |
| |
| |
|
| |
|
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
| |
|
| |
|
| |
| |
|
«Хуторок».
Автограф стихотворения
А. В. Кольцова. 1839 |
| |
|
