ЖИРАФ[1]

1. «Жираф» – из сборника «Жемчуга (1918)».
Впервые опубл.: «Романтические цветы» 1908, без загл., как первое стихотворение цикла «Озеро Чад» – «Жемчуга» 1910, также – «Романтические цветы» 1918.
Дат.: 9 октября (н. ст.) 1907 – по дате письма к Брюсову. (вернуться)

О стихотворении «Жираф»

В пору обучения в Париже появляются в стихах Гумилева обращения к миру, который в самой жизни может эту мечту о необычном напитать и удовлетворить, – сначала только литературные обращения. Это Восток и – больше всего – Африка. Пока это все еще мечта, но уже о конкретном, где-то существующем, живущем. Может быть, не случайно в великой чеховской nьесе о русской провинции врачу Астрову вдруг пригрезилась Африка. Почему Африка? Потому что это что-то уже совершенно необычное, чуждое, далекое, совсем «Не отсюда». Постоянно живущая мечта, способность отлететь, вырвавшаяся вдруг в форме случайной, даже не nоnутной фразы. Недаром же, как над nророчеством, так бьется над ней, над никчемной вроде бы фразой, театр, так усиленно размышляют критики. Так неожиданно, nо-астровски, но уже, конечно, романтично (вnрочем, ведь разве Астров не тайный романтик, не мечтатель?) возникает у Гумилева Африка:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф ...

Гумилев не только в стихах был поэтом действенного волевого усилия. Африка была мечтой достижимой. И он за ней отправился, даже не поставив в известность о поездке родителей. Затем, в 1909–1910 годах, он уже из России опять уехал в Африку (в Абиссинию) в составе русской экспедиции. В 1910 – 1911 гг. русский поэт и путешественник Николай Гумилёв во время 3-ей поездки в Африку пересек экватор и добрался до города Момбаса (Кения). После поездки в Италию в 1912 году он снова в Африке – уже начальником новой академической экспедиции. Интерес становится устойчивым и разнообразным, а следующий сборник, называвшийся «Чужое небо» (1912), заключили «Абиссинские песни».

Есть еще особенность Гумилева как русского поэта, проявившаяся в этих «абиссинских» стихах. И в ранних и в более поздних стихах, созидавших романтическую мечту, мечта эта и жажда ее и способность к ней не только примета и свойство романтического героя, избранного. Мечта есть то, что разлито в мире, чем, может быть, одержим каждый. Стихов, прямо об этом говорящих, немного, но они есть, свидетельствуя о незамкнутости мира rумилевского романтического героя, казалось бы, столь исключительного. Потому-то, когда поэт писал об Африке, сам угол зрения оказался необычным. Абиссинские стихи стали не стихами об абиссинцах, а, так сказать, стихами абиссинцев (воина, невольника, любовника...), довольно условных, конечно, но все же не бесплотных. Гумилев-поэт в своих стихах об Африке, оставаясь романтиком и мечтателем, был уже и профессионалом-исследователем - этнографом, археологом, фольклористом. Все это с еще большей силой проявилось и в позднейших, вплоть до самых последних, «африканских» стихах Гумилева.

Но Африка для Гумилева оказалась не просто одной из тем и сказалась не только в стихах собственно о ней самой. Привычное уже устремление к необычному и экзотическому находило опору в самой жизни: появлялась особая свежесть восприятия ее, определялся вход к основному, первичному, первобытному - и уже не только в «африканских» стихах. Так формировались посылки к тому поэтическому движению, которое получило название «акмеизм» (другое название - «адамизм») и которое прежде всего было представлено самим Гумилевым, к тому же и теоретически его обосновавшем. Это было желание после во многом обращенного к rуманностям иных миров символизма заново обрести свежесть и первозданность мира, его живых красок, зримых и устойчивых форм, возродить вкус к жизни как она есть. В стихах зрелого Гумилева это проявилось очень ощутимо. Мир поэзии Гумилева продолжал оставаться романтическим, несовременным (миром древнего воина, средневекового путешественника, поэта Возрождения}, но в самом романтизме он уже получал плоть, обретал зримые формы.

Одной из вдохновляющих Гумилева вдохновенных идей было желание установить связь времен, панорамировать человеческую историю и географию, где – и Восток, и Запад, и прошлое, и будущее.

В письме к И. Ф. Анненскому (1909) Гумилев называет «Озеро Чад» (цикл, первым стихотворением которого первоначально был «Жираф»), своим «любимым» произведением (Неизд. 1986. С. 119).

Примечательно, что критиками это стихотворение при появлении было воспринято скептически. Даже Анненский не удержался от некоторой иронии: «Тут целый ряд тропических эффектов, и все, конечно, бутафорские: и змеи-лианы, и разъяренные звери, и “изысканный жираф”, жираф-то особенно...» (Речь, 1908. 15 дек. Подп.: И. А.). А. Левинсон констатировал: «И, спору нет, необычными красками блещут вызванные им сказочные образы этой маловероятной страны. Однако: <цит. ст. 15-20> и нас, подобно своей героине, поэт не в силах действительно увлечь ни своеобразием контраста, ни истинно находчивыми рифмами» (Современный мир, 1909. № 7, С. 190).

Читатели оказались прозорливее критиков и стихотворение стало пользоваться успехом. «Помню, как юношей я купил в книжном магазине Вольфа на Невском проспекте в Петербурге книжку мне тогда неизвестного поэта, озаглавленную “Романтические цветы”, — вспоминал Л. Страховский, Вернувшись домой, я начал ее читать... И вдруг две строчки пронзили меня, просто дух захватило:

Далёко, далеко на озере Чад
Изысканный бродит жираф...» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 200).

«Это стихотворение, где поэт сокрушается о своем литературном бессилии — одно из самых сильных во всей его ранней лирике», — писал К. И. Чуковский (Жизнь Николая Гумилева. С. 125). По воспоминаниям Ю. Либединского, С. Есенин назвал Гумилева «мастером» и восхищался грамматической вольностью во второй строфе стихотворения: «...“Обнявшие колени” — ничего не видно, а “колени обняв” — сразу видно позу...» (Либединский Ю. Современники. М., 1961. С. 125). А в хрестоматии, подготовленной Н. А. Трифоновым, в которой, впервые после длительного перерыва, были представлены стихи Гумилева, «Жираф» открывал подборку ею произведений (см. Трифонов: 1962. С. 434-435).

Популярность стихотворения обусловила то, что образ «изысканного жирафа» стал предметом шуток среди знакомых поэта: «Смеялись над ним: “Ну что еще нового придумал наш изысканный жираф?”» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 18).

В. Хлебников именовал Гумилева «Жирафопевцем» (см.: Неизвестные письма Н. С. Гумилева (Публ. Р. Д. Тименчика) // Изв, АН СССР. Сер. лит. и яз. Т. 46. 1987. № 1. С. 64.). Ю. Верховский писал об этом стихотворении: «Наиболее глубокой, истинно романтической музыкой проникнуто вступительное стихотворение небольшого цикла “Озеро Чад”, полное световых и музыкальных красок и оттенков, движения и какого-то двумя-тремя чертами переданного экзотизма в самом живописании жирафа. Отметим мягкий переход и гармоническое возвращение-заключение: <цит, ст. 13-20>» (Верховский. С. 97).

С другой стороны, «экзотика» этого стихотворения вызывала в 20—30-е годы негативные критические оценки, «Этот “изысканный жираф”, — писал Р. В. Иванов-Разумник, — поистине символичен, он просовывает шею из-за каждой страницы стихов Н. Гумилева. Мы можем быть спокойны: искусство стоит на высоте. Пусть мировые катастрофы потрясают человечество, пусть земля рушится от подземных ударов: по садам российской словесности разгуливают павианы, рогатые кошки и, вытянув длинную шею, размеренным шагом “изысканный бродит жираф”» (Иванов-Разумник Р. В. Творчество и критика. Пб., 1922. С. 215).

«Вслед за Брюсовым он упивается экзотикой диких стран», — писал Г. Лелевич, отмечая, что «эта экзотика у него, наряду с романтическими фантазиями, приобретает более реалистический характер» (Большая советская энциклопедия. М, 1930. Т. 19. С. 807).

За последние два десятилетия трактовка этого стихотворения значительно углубилась. Несмотря на налет экзотизма и погружение в африканскую тематику, в стихотворении по мнению О. Клинг, обнаруживается второй план — петербургский, «с его обязательными приметами, восходящими и к реальной топографии, и литературной топографии города». Поэтому стихотворение можно назвать африканским «с достаточной степенью условности: скорее оно неомифологическое, с привычными в символистской поэзии литературными реминисценциями, конкретно — из «Тысячи и одной ночи» (сюжет о походе арабов в Африку). По своему строю «Жираф» является «стихотворением в стихотворении» <...> но без композиционного обозначения внутреннего стихотворения. Этот прием <...> тоже восходит к «Тысяче и одной ночи». В последней строфе стихотворения «появляется образ «тропического сада», который и в этом произведении, и в лирике Гумилева — особенно до «Чужого неба» (1912) — занимает особое место. Образ «сада» позволяет проследить стилевую эволюцию Гумилева от «Пути конквистадоров» (1905) до «Жемчугов» (1910), то есть до необходимости перелома, возникшего после сближения с «башней». (Клинг О. Стилевое становление акмеизма: Н. Гумилев и символизм // Вопросы лит-ры, 1995. № 5. С. 111-112).

Образный строй стихотворения, своеобразная инструментовка — «анафоры, повторы, мастерское использование аллитерации (особенно часто повторяется плавный звук л при описании жирафа)» — создает настроение яркости, праздничности. И вместе с тем, «несмотря на экзотику деталей, стихотворение удивительно русское из-за пронизывающего его чувства грусти» (Карсалова Е. В., Леденев А. В., Шаповалова Ю. М. «Серебряный век» русской поэзии. Пособие для учителей. М., 1994. С. 114—115).

Р. Мэтлоу, уподобив «Жирафа» другим «анималистским стихам» раннего Гумилева, сделал акцент на психологизме его содержания, хотя и назвал стихотворение «наиболее парнасским» (см.: Matlaw R. E. Gumilev, Rimbaud and Africa: Acmeism and Exotic // Actes du VI Congress de l'Association lnternational de litterature Compares. Stutgart, 1975. P. 654).

Полемизируя с этим положением, М. Баскер выдвинул свою концепцию «Жирафа» как произведения в основе своей магического. С точки зрения М. Баскера, через ощущение сказочности и таинственности экзотической земли поэт приходит к ощущению непостижимого, через яркокрасочную реальность изображаемого — к реальности мечты. И форма этого стихотворения («магнетические» эпитеты, плавный бег пятистопного амфибрахия, переходящий в заклинательный речитатив) такова, что произведение выглядит как драматическое представление с гипнотической заданностью (Basker. P. 31-32).

А. Юнгрен обращает внимание на «экзотическое иноязычие» в стихотворении Гумилева, связанное, по ее мнению, с традицией И. Анненского «вводить устарелое слово или галлицизм» в поэтический текст. Использование этого приема обнаруживается и в «Жирафе», и в поэме В. Хлебникова «Зангези» (Юнгрен А. «Загадочное будничное слово» И Анненского: архаизмы и галлицизмы // Text and Context: Essays to Honor. 1987. P. 83).

В. Вс. И ванов, анализируя образ Африки в «Жирафе», приходит к выводу, что Гумилев близок в осмыслении экзотической природы к опыту французских парнассцев, используя «тривиальные клише», «общие формулы романтической поэзии, лишенные какого-либо существенного содержания» (Ivanov V. Vs. Two lmages of Africa in Russian Literature of the Beginning of the Twentieth Century: Chlebnikov and Gumilev's African Poems // Russian Literature. 29(1991). 415-416).

Американец С.Монас видит в образе жирафа не только странную женственную сущность, но и «таинственную и двусмысленную красоту» жены поэта — Ахматовой (см.: Nikolai Gumilev, Selected Works, selected and translated Burton Raffel and Alla Burago. Albany: State University of New York Press, 1972. P.20).