Конфликт, сюжет, композиция романа «Обломов». Недзвецкий В. А.
Литература
 
 Главная
 
Портрет И. А. Гончарова
работы Н. А. Майкова. 1859 г.
 
Н. В. Щеглов. Обломов и Ольга
Иллюстрации к роману И. А. Гончарова "Обломов"
 
 
 
 
 
 
 
ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ ГОНЧАРОВ
(1812 – 1891)

Роман И. А. Гончарова «Обломов»:
Путеводитель по тексту

Недзвецкий В. А.[1]
 
2. «Внутренняя борьба», халат, Casta diva, сиреневая ветка,
или Конфликт, сюжет, композиция


Отличительной особенностью «Обломова» стали его внешне весьма «простые, несложные события» (8, с. 102). Главный герой романа не стреляется, как Онегин, Печорин или Евгений Базаров, на дуэли, не участвует, как Андрей Болконский, в исторических сражениях и в написании российских законов, не совершает, как Раскольников, преступлений против морали, не готовит, как «новые люди» Н. Г. Чернышевского, крестьянскую революцию. Все, что он делает и что с ним происходит, лишь на период любовных отношений с Ольгой Ильинской выходит за пределы собственно быта и обычных условий и интересов его существования. В отличие от Тургенева, Достоевского, Л. Толстого (вспомним умирание Базарова, Катерины Ивановны Мармеладовой, князя Андрея Болконского) Гончаров не использует для раскрытия своих персонажей бытийную и драматическую по самой ее природе ситуацию смерти. Об исходе Ильи Ильича в иной мир в «Обломове» сообщено двумя годами позже самого события и всего одной фразой: «Однажды утром Агафья Матвеевна принесла было ему по обыкновению кофе и — застала его так же кротко покоящимся на одре смерти, как на ложе сна, только голова немного сдвинулась с подушки да рука судорожно прижата была к сердцу, где, по-видимому, сосредоточилась и остановилась кровь» (с. 377).

Чуждый ухищрениям литературной занимательности роман «Обломов» тем не менее с выходом в свет, по свидетельству А. В. Дружинина, «победоносно захватил собою все страсти, все внимание, все помыслы читателей» и, добавим, продолжает удерживать их, чему не мешает и его первая часть, где «автор согрешил <… > бедностью действия»[2]. Действительно, Илья Ильич здесь по существу весь день лежит, отвлекаясь от дремоты и сна лишь на вялые препирательства (исключая разве что монолог о «других») с Захаром и недолгие диалоги со своими посетителями, визиты которых, как и письмо деревенского старосты, требование съехать с квартиры, от его воли не зависели. Большую половину этой части к тому же занимают внесюжетные рассказ повествователя о предшествующей двенадцатилетней жизни героя в Петербурге и картина «благословенного уголка земли», «чудного края» (с. 79), где прошли его детские и отроческие годы (глава IX — «Сон Обломова»). Собственно действие в романе образуется только в части второй, с появлением Андрея Штольца, знакомством Ильи Ильича с Ольгой Ильинской и признанием героя в любви к ней. Но с началом части четвертой, где Обломов, расставшийся с Ольгой, живет в доме Агафьи Матвеевны Пшеницыной, оно вновь замирает, уступая место круговороту однообразных будней. И все же секрет огромного и, заметим, за минувшие полтора столетия нимало не ослабевшего читательского успеха «Обломова» заключен не только в любовной истории заглавного героя, хотя она и заняла половину романа. В конечном счете читателя увлекает тот внешне неброский, но далеко не простой внутренний конфликт произведения, который в его «любовных» частях лишь наиболее заметен.

Очень важно верно понять его источник. Правильно ли отождествлять его с противоречием между Обломовым-человеком и Обломовым-помещиком, как это сделал в своей знаменитой статье «Что такое обломовщина?» (1859) критик-революционер, «мужицкий демократ» Н. А. Добролюбов? От природы, говорил Добролюбов, Илья Ильич — «не тупая, апатическая натура, без стремлений и чувства, а человек <…> чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то думающий», но привитая его барским положением и воспитанием «привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других», т. е. жить за счет чужого (крепостного) труда, «развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства»[3]. В способности к «серьезной и самостоятельной деятельности» Добролюбов по той же причине отказал и другим героям русской литературы из поместных дворян — от Тентетникова, Онегина, Печорина и Владимира Бельтова («Кто виноват?» А. И. Герцена) до главных персонажей повестей («Дневник лишнего человека», «Гамлет Щигровского уезда») И. С. Тургенева и его романа «Рудин».

На это можно возразить, что не только многие герои А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Герцена, И. Тургенева, но и сами их создатели были дворянами-помещиками, что не помешало этим писателям стать великими тружениками на благо всей России. Воспитанниками и наследниками родовых дворянских поместий являлись и гончаровские Александр Адуев («Обыкновенная история») и Борис Райский («Обрыв»), люди не без заблуждений и недостатков, но явно не бездельники. А в четвертой части «Обломова» унаследует небольшое поместье, т. е. станет помещицей, даже положительная героиня этого романа Ольга Ильинская. В отличие от антидворянски настроенных Добролюбова и Чернышевского в глазах Гончарова статус дворянина-помещика сам по себе еще вовсе не обрекал человека на личностную и общественную несостоятельность.

Главным конфликтным источником «Обломова» стала сама натура его заглавного героя, характеризуемая не единственным, а разными нравственно-психологическими устремлениями. При этом одно из них было, как это нередко случается среди людей, дополнительно усилено в душе Ильи Ильича и «образом жизни», царившим в «чудном краю» его детства и отрочества. Каковы же эти устремления?

Первое совпадает с назначением человека, определенным его Творцом. Это жизнь как постоянное движение в значении безустального духовно-нравственного развития и совершенствования, труда души и тела. Она исполнена долга перед собой, своей страной, всем человечеством и Божеством. Именно о такой жизни мечтал, как напоминает ему в начале второй части романа Андрей Штольц, юный Обломов, в ту пору (это видно из рукописи произведения) студент Московского университета, упоенный читатель «Руссо, Шиллера, Гёте, Байрона» (с. 144). Он собирался «служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разрабатывания неистощимых источников <…>; работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать — значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов» (с. 143). Вместе со Штольцем Илья Ильич хотел «сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан» (там же). Планировался тут и нежный сердечный союз с одной из знакомых Обломову девушек-сестер, которым он «нашептывал надежды на будущее, развивал <…> мысли и… чувства тоже…» (с. 144).

Образ жизни-движения, жизни-совершенствования предстанет в романе в метафорических вариантах света (огня, горения), весенне-летнего парка-сада с озером, энергии и воли, долга и веры, любви и ее трудной, но благотворной школы, гор и неба. Очарование и вместе с тем возможный драматический финал этой жизни будут предсказаны сложной символикой арии Casta diva из оперы В. Беллини «Норма» и знаменитой ветки сирени.

Второе устремление обломовской натуры выразилось в потребности остановить процесс своего совершенствования на каком-то комфортном для героя моменте, дабы, наконец, насладиться радостями отныне уже неизменно-покойного существования. «Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики, — заявляет Илья Ильич во второй части романа Андрею Штольцу, — разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?» (с. 142). И с общефилософской точки зрения этот вопрос вполне резонен. Ведь и самое движение-развитие человека, если оно становится самоцелью, грозит, подобно бегу белки в колесе, превратиться в дурную бесконечность. Человеку необходимо время от времени остановиться, чтобы, пользуясь достигнутым жизненным благополучием, спокойно уяснить цели дальнейшего движения. Однако абсолютный жизненный покой чреват погасанием человеческой души, а с нею и отдавшегося этому покою человека. Это-то душевное оскудение-погасание и ощутил Обломов, когда с началом самостоятельной жизни в Петербурге вместо осуществления своих юношеских планов предался рутинной жизни молодого столичного чиновника. «Нет, — исповедуется он Штольцу, — жизнь моя началась с погасания. <…> Начал гаснуть я над писанием бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом хождении по Невскому проспекту среди енотовых шуб и бобровых воротников <…>; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум <…>, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляниями и всю жизнь — ленивой и покойной дремой, как другие…» (с. 144–145).

Образ жизни-покоя обретает в «Обломове» в свою очередь целый ряд синонимов в понятиях жизненной тишины и неподвижности, пространственной замкнутости и временной цикличности, привязанности к одному и тому же, при этом плоскому (а не гористому) месту, обычая и обряда (а не инициативы и новизны) и более всего в многовариантных мотивах сна (мрака, духовного угасания) и многозначной категории обломовщины. Символическими приметами этой жизни чаще всего служат обломовские халат и диван, огромный пирог (в Обломовке и в доме Пшеницыной) и другая «тяжелая» пища, водка, овощной огород (а не сад-парк), женские «голые локти», а также метафора человека-машины и механистичного существования (как круговорот кофейной мельницы или однообразие канареечного пения) и т. д.

Если стремление Ильи Ильича к жизни, исполненной духовно-нравственного роста и деятельности, преобладало в нем в юности и отчасти возвратится под влиянием любви к Ольге Ильинской, то исконная же тяга героя к жизненному покою будет находить мощную поддержку во впечатлениях и воспоминаниях его детства и отрочества в Обломовке. «Мотив погасания, — пояснял Гончаров, — есть господствующий в романе, ключом или увертюрой которому служит глава Сон» (8, с. 473).

Итак, не противоречие натуры (природы) Обломова с его барским положением и воспитанием, как полагали Н. Добролюбов и солидарные с ним исследователи, а противоречивая двойственность самой этой натуры определила конфликт центрального гончаровского романа, придав ему тем самым искомый автором непреходящий общенациональный и всечеловеческий смысл. Развитием названного конфликта определен и сюжет произведения в значении «цепи событий <…>, т. е. жизни персонажей в ее пространственно-временных изменениях, в сменяющих друг друга положениях и обстоятельствах»[4]. Как и в случае с коллизией «Обломова», остановимся не на отдельных и локальных, а сквозных сюжетообразующих мотивах.

Отнюдь не чуждую комизма, но в целом глубоко драматичную историю обломовского погасания Гончаров сумел мастерски передать читателю уже через отношения Ильи Ильича к его халату, а также символикой сиреневой ветки и смысловыми ассоциациями с арией Casta diva. Рассмотрим сначала первые.

Халат — предметно-бытовая деталь, активно используемая в отечественной литературе с XVIII века. Как излюбленное облачение русского барина он обыгрывается в нравоописательной поэме Тургенева «Помещик» (1843): «За чайным столиком, весной, // Под липками, часу в десятом, // Сидел помещик столбовой, // Покрытый стеганым халатом». Здесь халат — одна из внешних примет привольно-беззаботного усадебного житья. Другое назначение он выполняет в портрете Ноздрева из утренней сцены последнего с Чичиковым: «Сам хозяин, не замедливши скоро войти, ничего не имел у себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то борода. Держа в руках чубук и прихлебывая из чашки, он был очень хорош для живописца, не любящего страх господ прилизанных и завитых…»[5]. Тут наброшенный на голое тело халат, в котором Ноздрев предстает перед гостем, — знак полнейшего презрения этого «исторического» человека к общественным приличиям. Но вот как будто тот же «домашний» костюм Ильи Ильича Обломова из зачина романа: «На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу… Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть <…>, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани» (с. 8).

Из образца стереотипной одежды и выразительной портретной подробности халат у Гончарова сделался красноречивым символом тяготения Обломова к определенному жизнепониманию и способу жизни — не европейской, а на традиционный азиатский лад. Вспомним, что и «чудный край» обломовского детства находился «в одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии» (с. 46). Азиатское начало Илья Ильич найдет и на Выборгской стороне Петербурга, в доме Пшеницыной. Ведь девичья фамилия Агафьи Матвеевны, судя по ее «братцу», — Мухоярова — «образована от слова мухояр, которое, как и халат, происходит из арабского языка и обозначает особый азиатский вид ткани»[6]. Для сравнения отметим, что Андрея Штольца читатель видит только в «клеенчатом плаще» (с. 124) или сюртуке. Так, уже на уровне внешней портретной детали образуется «фундаментальная оппозиция» романа: «В то время как сюртук символизирует <…> наступательный (активный) тип человека с широкими интересами, халат является выразителем созерцательно-оборонительного (пассивного) образа жизни замкнутого в себе человека… Напряжение романа достигается, однако, тем, что и в самом Обломове <…> происходит внутренняя борьба, на полярных точках которой находятся халат и сюртук»[7].

Халат же отмечает и меняющиеся моменты этой борьбы. Вот Илья Ильич, встав благодаря Штольцу в начале второй части перед дилеммой «Идти вперед или остаться» в своем прежнем апатичном состоянии, «теперь или никогда» («Этот <…> вопрос был для него глубже гамлетовского»), размышляет: «Идти вперед — значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!» (с. 146). И под влиянием чистого и глубокого чувства к Ольге Ильинской, поразившей его естественностью своего облика и проникновенным пением, в самом деле сбрасывает с себя ранее нераздельный с ним халат. Он «показался ему противен» уже в день первой встречи с девушкой (с. 150). А после невольно сорвавшегося с уст героя признания («Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь! — тихо сказал Обломов») Илья Ильич, покинув столицу, поселяется на даче вблизи с Ольгиной и проводит с героиней целые дни: «Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. <…> Халата не видать на нем… <…> Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе…» (с. 159, 148).

В следующий раз халат появляется в романе уже после знаменитых сцен с веткой сирени (главы VII и VIII второй части), разъяснивших осчастливленному Обломову («Он вдруг воскрес»), что его чувство к Ольге пользуется взаимностью (с. 184). Но вот прошли «две-три недели», в которые герой и героиня «объездили все петербургские окрестности» («Что касается Обломова, то он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга все придумывает…»), и Илью Ильича впервые посещает сомнение, действительно ли эта очаровательная двадцатилетняя девушка («Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он…») его любит (с. 187, 156). Он спрашивает, влюблена ли она в него, как он влюблен, или же любит, как «любить можно мать, отца, няньку, даже собачонку», ибо «все это покрывается общим, собирательным понятием „люблю“, как старым…» — «Халатом?», — спрашивает Ольга, засмеявшись, и продолжает: «А propos (кстати. — В.Н.), где ваш халат?» (с. 191).

И вроде бы шуточный вопрос героини весьма серьезен. Дело не только в том, что Илья Ильич, о котором в этой сцене сказано, что он глядел «на Ольгу страстно», хотел бы от девушки немыслимых для нее физических доказательств ее симпатии к нему (с. 191). Самим предпочтением любви, как правило, недолговременной влюбленности Обломов приоткрыл чуткой Ольге ту свою робость (и Маловерие) перед задачей создания счастливого союза «обоих полов между собою» (VI, с. 455), которая вместе с его жизнебоязнью и апатией были присущи его прежнему, так сказать, «халатному», существованию. И героиня на обломовское «Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви…» твердо отвечает: «Я люблю иначе… <…> Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, — и счастлива, хотя не повторяйте мне никогда, что любите меня. <…> Для меня любовь все равно что жизнь, а жизнь… <…> — долг, обязанность, следовательно, любовь — тоже долг: мне как будто бог послал ее, — досказала она, подняв глаза к небу, — и велел любить» (с. 191–192).

Слова Ольги и ее троекратное «Люблю, люблю, люблю…» (с. 193) заглушили сомнения Ильи Ильича. Но только до следующего дня, когда, захватив Обломова целиком, они продиктовали ему «прощальное» письмо к девушке («Простите, мой ангел, — заканчивал он его, — улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где села ошибкой…». С. 197), вызвавшее у нее горькие слезы и новую, более суровую, хотя и смягченную конечным примирением, отповедь герою. В которой снова как метонимия куда более серьезной, чем давешняя, душевной слабости Ильи Ильича помянут его халат.

Убеждая Ольгу, что ее «настоящее люблю» это не любовь к нему, а «только бессознательная потребность любить», Обломов полагал, что самоотверженно предостерегает девушку ради ее «будущей, нормальной любви» (с. 196, 198). И конечный итог их отношений в романе покажет, что в части своего прогноза Илья Ильич был прав: Ольга действительно полюбит вторично, на этот раз душевно родственного ей человека и даже некоторое время будет стыдиться своего чувства к Обломову. Однако в письме Ильи Ильича героиня справедливо увидела отнюдь не одну заботу о ее счастье, но и новое свидетельство малодушия («Чего вы боитесь?»), как и неизжитой эгоистичности героя. «Вас пугает, — говорит она ему, — будущая обида, что я разлюблю вас!» «Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я буду счастлива!» (с. 206, 202). И девушка невольно предугадывает, чем может обернуться снова напомнившая о себе инертность ее возлюбленного: «А если вы, — начала она горячо вопросом, — <…> устанете от этой любви, как устали от книг, службы, от света; если со временем <…> уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль сердца пройдет, если даже не другая женщина, халат вам будет дороже?..» (с. 202).

Рубеж между концом второй части, где Ольга в доказательство своей любовной верности впервые целует восхищенного этим Илью Ильича («Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам»), и началом части третьей ознаменован в романе неожиданным появлением на обломовской даче «циника» Тарантьева и пошедшими «в конце августа» холодными дождями (с. 224, 237). Требование Тарантьева либо переезжать, согласно «контракту» с его «кумой» (Обломов некогда подписал его, не читая) на Выборгскую сторону, либо выплатить «восемьсот рублей ассигнациями» неустойки вынуждает Илью Ильича (к практическим действиям его побуждает и Ольга) отправиться в Петербург и познакомиться с домом Агафьи Матвеевны Пшеницыной и его хозяйкой (с. 225). Окончание лета и возвращение в город Ильинских заставили Обломова после трехдневного кочевья между дачей и столицей «со вздохом» поехать «на новую свою квартиру» (с. 237, 230). Там Илья Ильич надевает, впрочем, «легкий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф» (с. 238). Мыслями и душой он устремлен к Ольге. «Но, — замечает повествователь, — осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее (Ольгу. — В.Н.) по три раза в день… И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватало в ней содержания» (с. 237).

Отчего же? В том ли только дело, что ездить отныне Обломову в Морскую улицу, где живет Ольга, — «какая даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад — три часа!» (с. 238)? Конечно, для и теперь малоподвижного Ильи Ильича названная преграда — помеха немалая. Однако не самая важная. Обратим внимание: в начале третьей главы второй части почему-то дважды помянут «шестой день» (с. 238, 239). Столько времени прошло с момента возвращения Ильинских с дачи в Петербург. Поскольку же оно состоялось скорее всего в понедельник, то шестой день — это суббота, т. е. канун воскресенья, которое в доме Ольги — день приемный, где поэтому, не вызывая никаких вопросов, может бывать и Обломов. Но христианская неделя восходит к святой седмице, и последний день в ней — не просто свободный от дел, а день воскресения умершего на кресте Иисуса Христа. Духовного возрождения-воскресения ждет от Ильи Ильича и Ольга Ильинская. Однако он, хотя и облачился воскресным утром не в халат, а сюртучок, вспомнит об Ольге лишь в два часа пополудни. А перед этим сначала предастся в своей комнате искушению обильной пищей, изготовленной Агафьей Пшеницыной (тут и «славный кофе», который она, замечает Захар Обломову, варит уже «шестой день», и пирог, по словам того же Захара, «не хуже наших обломовских <…>, с цыплятами и свежими грибами», и домашняя водка «на смородинном листу»), затем через «полуотворенную дверь» комнаты, где работает «хозяйка», с удовольствием отметит ее белую шею да голые локти («„Чиновница, — а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками!“ — подумал Обломов»), а также «чистую юбку, чистые чулки и круглые полные ноги» и, наконец, «заглянув в дверь» «упрется взглядом» в ее «высокую грудь и голые плечи» (с. 239).

У читателя может возникнуть впечатление, что Обломова Пшеницына, которая в этой сцене «кружева, что ли, гладит», едва ли не соблазняет, чего, наверное, и желал бы ее «кум» Тарантьев, не случайно помянувший в вышеназванной встрече с Ильей Ильичом на его даче черта и подавший хозяину «свою мохнатую руку» (с. 239, 225). Но если и так, то со стороны Агафьи Матвеевны это делается всего лишь инстинктивно, как дань женской природе. Иное дело Обломов, который этому «соблазну» явно не противится.

В результате чего, пусть поначалу и безотчетно для себя, все больше отдаляется от Ольги. «С ужасом» услышит он вопрос Захара о дне его свадьбы с Ильинской, страшась не столько материальных преград к женитьбе («А деньги где? а жить чем?»), сколько сопряженных с нею «существенной и серьезной деятельности <…> и ряда строгих обязанностей» (с. 255–256). Душевное беспокойство («…как говорить с Ольгой, какое лицо сделать ей». С. 257) вызывает у него свидание с героиней в Летнем саду, куда Ильинская пришла одна, в надежде, что эта встреча напомнит им их поэтические встречи в загородном парке. Илья Ильич полагает, что он озабочен светской репутацией возлюбленной. Однако на решительно высказанное героиней предложение завтра же объявить Ольгиной тетке об их любви, чтобы ежедневно видеться уже в качестве жениха и невесты, он, бледнея, отвечает: «Погоди, Ольга: к чему так торопиться?..» (с. 261). И на следующий день, вопреки данному обещанию, не едет к героине.

От удручающего его отныне вопроса «Что я теперь стану делать?» Обломов отвлекается занятиями с «хозяйскими детьми» Ваней и Машей, любимым супом из потрохов и наблюдением, «как мелькали и двигались локти» работающей Пшеницыной, на которую герой смотрел с «таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку» (с. 262, 263–264). И которую впервые в этой сцене взял «шутливо слегка за локти» (с. 263). Жест этот как будто дополнил словесную благодарность Обломова Агафье Матвеевне, добровольно «разобравшей» «пятьдесят пар» его чулок, и та лишь «усмехнулась» на него. Но вслед за ним Илья Ильич, «останавливая глаза на <…> горле и груди» Пшеницыной, восклицает «Вы чудо, а не хозяйка!», и последняя аттестация уже соизмерима с «летними» словами Обломова Ольге Ильинской: «Ольга! Вы… лучше всех женщин, вы первая женщина в мире!..» (с. 263, 206). Больше того, сознательная и одухотворенная, но требовательная любовь Ольги к Обломову начинает мало-помалу уступать в его душе чувственному, но спокойному влечению к простой и «доброй» Агафье Матвеевне. «„Господи! — вопрошает себя Обломов. — Зачем она (Ильинская. — В.Н.) любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились?“ Это все Андрей: он привил нам любовь, как оспу, нам обоим. И что за жизнь, все волнения да тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?» (с. 264). И как бы предугадав эти жалобы героя на беспокойность его положения, Пшеницына в финале предшествующего им эпизода сообщает Илье Ильичу: «Еще я халат ваш достала из чулана <…>, его можно починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит» (с. 263).

Следующий раз халат появится в третьей части романа в зачине ее двенадцатой главы, отделенной от главы шестой, где Обломов жестом и словом обнаружил свою симпатию к Пшеницыной, двумя неделями. В их исходе отношения Ильи Ильича и Ольги Ильинской, после драматичнейшей для обоих развязки, навсегда прекратятся. Но прежде герои переживут самую патетичную сцену их любовной «поэмы». Правда, Обломов к тому времени уже и сознательно уклоняется от встреч с Ольгой — то по причине вымышленной простуды, то под предлогом ненаведенных через замерзающую Неву мостов. В действительности же его все больше поглощал повседневный уклад и быт пшеницынского семейства: «Книг, присланных Ольгой, он не успел прочесть… Зато он чаше занимался с детьми хозяйки… С хозяйкой он беседовал беспрестанно, лишь только завидит ее локти в полуотворенную дверь» (с. 266). Но снова пришел «в ужас», когда Ольга, тщетно прождавшая Обломова и в первое после наведения мостов воскресенье, на следующий день сама приехала на Выборгскую сторону, в дом Пшеницыной.

Свои обман и страх Илья Ильич вновь объясняет опасными для чести девушки «толками, сплетнями», «лукавыми намеками на их свидания» (с. 270, 272). Однако Ольга, уличая его в непоследовательности («Боялся тревожить меня толками лакеев, а не боялся мне сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя»), считает, что он «опять опускается», а любовь его угасает (с. 274). В ответ Илья Ильич, «становясь на колени» перед Ильинской, произносит горячий монолог о своей верности ей и ее спасительной для него любви к нему: «У меня нет другой мысли с тех пор, как я тебя знаю… Да и теперь <…> ты моя цель, и только ты одна. Я сейчас сойду с ума, если тебя не будет со мной. <…> Что ж ты удивляешься, что в те дни, когда не вижу тебя, я засыпаю и падаю? Мне все противно, все скучно; я машина: хожу, делаю и не замечаю, что делаю. Ты огонь и сила этой машины…»; «И ты думаешь — возможно обмануть тебя, уснуть после такого пробуждения, не сделаться героем! Вы увидите, — ты и Андрей, — продолжал он, озираясь вдохновенными глазами, — до какой высоты поднимает человека любовь такой женщины, как ты! Смотри на меня: не воскрес ли я, не живу ли в эту минуту? Пойдем отсюда! Вон! Вон! Я не могу ни минуты оставаться здесь; мне душно, гадко! — говорил он, с неприкрытым отвращением оглядываясь вокруг» (с. 275).

Нет сомнения, слова Обломова, в натуре которого в этот момент ожило юношеское, светлое и энергичное, устремление к духовно-нравственному совершенствованию и полноте бытия, вполне искренни. Вместе с тем сопровождающие их замечания романиста («твердил он, как в бреду», «озираясь вдохновенными глазами», с устремленным на Ольгу «страстным и влажным взглядом») сигнализируют читателю, что душевный подъем Ильи Ильича не будет ни долгим, ни подкрепленным конкретной деятельностью. Столкнувшись после неутешительного сообщения из его деревенского имения с необходимостью самому ехать туда, чтобы «разобрать дела крестьян, привести доход в известность» и построить новый господский дом (с. 279), устранив этим материальные препятствия к браку с Ольгой, Обломов, действительно, ограничивается лишь попыткой переложить эти заботы на кого-то из окружающих его людей. За советом идет к чиновнику плуту старого закала Ивану Матвеевичу Мухоярову; тот предлагает Илье Ильичу в качестве управляющего его имением своего «честнейшего» сослуживца с выразительной фамилией Затертый. Не подозревая, что он станет жертвой мошенников и будет ограблен, довольный Обломов приходит с этой новостью к Ольге. «Как только все дела устроятся, — говорит он девушке, — поверенный распорядится стройкой и привезет деньги… все это кончится в какой-нибудь год… тогда нет более разлуки, мы скажем все тетке, и… и…». «Он, — продолжает повествователь, — взглянул на Ольгу: она без чувств» (с. 296).

Еще в той встрече героев «Обломова» в весеннем загородном парке (часть вторая, гл. VIII), где Илья Ильич, узнав, что и он любим Ольгой, воскликнул: «Жизнь, жизнь опять отворяется мне <…>, — вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… все здесь», — девушка поправила его:

«— Нет, не все… половина.

— Лучшая.

— Пожалуй, — сказала она.

— Где же другая? Что после этого еще?

— Ищите.

— Зачем?

— Чтоб не потерять первой, — досказала она, подала ему руку, и они пошли домой» (с. 184).

«Другая» половина жизни, без которой, по убеждению Ольги, невозможна и полноценная любовь, — это противостоящие неподвижности и апатии человека безустальный труд его души и тела. И Ольга, приняв участие в Обломове, а затем и полюбив его, всемерно побуждает Илью Ильича к духовному и физическому движению, требуя то его отчета о прочитанных книгах или рассказа (после поездки в Эрмитаж) о школах живописи, то разъяснения феномена «двойных звезд» или напоминая о необходимости самому оформить в «палате» нужную бумагу, приискать новую квартиру, наконец, заставляя в прямом и символическом смыслах взбираться за ней на гору (с. 186, 188). Уподобив себя в отношениях с Обломовым легендарному античному скульптору Пигмалиону, который влюбился в созданную им статую женщины и, когда богиня Афродита оживила ее, женился на ней (с. 186), Ольга терпеливо и деликатно для самолюбия любимого ждет аналогичного воскресения от Ильи Ильича.

«Я сейчас готов идти, куда ты велишь, делать, что хочешь», — говорил на встрече с Ольгой в доме Пшеницыной и Обломов (с. 275). Но порыв этот так и остался порывом. И в последнем свидании с Ильинской герой честно признает это, предлагая ей: «Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего» (с. 289). Ольга и любит лучшие черты Ильи Ильича — кротость, честность, доброту, благородство помыслов, и, конечно, нежность, за «жесткое» слово о которой («А нежность… где ее нет!») тут же кается: «Прости меня, друг мой! — заговорила она нежно, будто слезами» (с. 289, 290). Но придя к горькому убеждению, что «камень бы ожил от того», что она сделала для возрождения Обломова, полагает, что тот духовно уже умер (с. 288). Однако сама героиня, по ее словам, «не состарится, не устанет жить никогда» и в жизни, как ее понимает Обломов, «зачахнет, умрет», что сделает несчастным и Илью Ильича (с. 288–289). «Ты согласен со мной, Илья?.. <…> Убежден ли ты, что нам ничего не осталось, никакой надежды?» — дважды спрашивает она героя. И дважды слышит в ответ: «Да <…> — ты права» (с. 288). Обломов же назовет и то зло, что, по мысли Ольги, сгубило их любовь и ведет к гибели самого героя романа. Это «обломовщина» (с. 290). А зримым знаком ее выступит опять-таки халат, который после долгого перерыва накинет на Илью Ильича, уже навсегда вернувшегося от Ольги в дом Пшеницыной и ощутившего вокруг себя «сон и мрак», его верный Захар, «Вы зачем это, Илья Ильич, всю ночь просидели в кресле, не ложились?» — спрашивает на следующее утро Обломова пораженный этим слуга. «А ты зачем чашку-то разбил?» — вопросом же отвечает Захару Обломов, и, казалось бы, всего лишь бытовой упрек «барина» неловкому слуге (Захар, подавая Илье Ильичу завтрак, по обыкновению удержал на подносе «только ложечку») на деле исполнен сверхбытового смысла. Он — в глубинном значении «чаши», используемой в «христианском искусстве как эмблема веры» и символизирующей «духовное просветление или знание, искупление грехов и бессмертие»[8]. Вера в подлинную любовь, нравственное просветление и полнокровную жизнь, пусть и с приступами сомнений и духовного омрачения, преобладали в Обломове благодаря его высокому чувству к Ольге Ильинской. И предполагали для Ильи Ильича возможность как гармоничного семейного союза, так и духовно-нравственного совершенствования, дарующего человеку душевное бессмертие. Но Обломов, не удержавший вместе с Ольгой и их животворную любовь, по привычке перекладывает свою вину за это на другого человека — в данном случае на укутавшего его в халат и этим якобы разбивающего сосуд его жизни Захара.

Без Ольги Илья Ильич и в самом деле ощутил себя механизмом, из которого вдруг убрали движущие его «огонь и силу» (с. 275): «Ум его утонул в хаосе безобразных, неясных мыслей… Сердце было убито… <…> Он мог лежать, как камень, целые сутки или целые сутки идти, ехать, двигаться, как машина» (с. 291). Кардинальный для судьбы Обломова результат случившегося предсказывается в романе также крутой и суровой переменой в природе, где на смену осени сразу с обильным снегопадом приходит зима: «„Снег, снег, снег! — твердил он (Илья Ильич. — В.Н.) бессмысленно, глядя на снег, густым слоем покрывший забор, плетень и гряды на огороде. — Все засыпал!“ — шепнул потом отчаянно, лег в постель и заснул свинцовым, безотрадным сном» (там же).

Впрочем, и в этот момент Обломов не был оставлен женским вниманием, обещающим неусыпное попечение о нем. «Уж было, — сообщает повествователь, — за полдень, когда его разбудил скрип двери с хозяйской половины; из двери просунулась обнаженная рука, с тарелкой; на тарелке дымился пирог». «Сегодня воскресенье, — говорил ласково голос, — пирог пекли; не угодно ли закусить?» (там же).

«Исполинский пирог», испекаемый по воскресеньям и в праздничные дни (с. 89), впервые появляется в романе как отличительная примета «образа жизни», царившего в «чудном краю» Обломовки. О его символическом значении речь пойдет в следующем разделе этой книги. Сейчас же заметим, что, предлагая своему квартиранту в воскресный день откушать пирога, весьма схожего с непомерной сдобой Обломовки (факт этот уже подтвержден Захаром), Агафья Пшеницына, и сама напоминавшая постояльцу «ватрушку», также пытается оживить крайне угнетенного Илью Ильича, однако, через окормление не духа его, а плоти. И, надо думать, Обломов, для которого с пшеницынским пирогом пахнуло страной его детства, к подобным попыткам своей «хозяйки» равнодушным не останется. Но об этом читатель узнает лишь в последней части произведения, отделенной от конца третьей целым годом. В самый же час ласкового потчевания его пирогом Илья Ильич Пшеницыной «не отвечал ничего: у него была горячка» (там же). Крушение их одухотворенной любви с Ольгой стоило Обломову тяжелого душевного недуга и медленного выздоровления от него: «После болезни Илья Ильич долго был мрачен <…> и иногда не отвечал на вопросы Захара, не замечал, как он ронял чашки на пол», а «хозяйка, являясь по праздникам с пирогом, заставала его в слезах» (с. 293). «Осень, лето и зима, — сообщает рассказчик, — прошли вяло, скучно». Но Обломов «опять ждал весны и мечтал» — однако не о цветущем загородном парке, где развивалась их любовная «поэма» с Ольгой, а «о поездке в деревню», т. е. в Обломовку (там же), которую герой все явственнее начинает обретать в доме Пшеницыной. Ведь и тут, как бывало в Обломовке, «в марте напекли жаворонков», «потом стали сажать овощи в огороде; пришли разные праздники, Троица, семик, первое мая, все это ознаменовалось березками, венками…»; «с начала лета стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: Ивановом дне, именинах братца, и об Ильине дне — именинах Обломова» <…>; а «под окнами снова раздалось тяжелое кудахтанье наседки и писк нового поколения цыплят; пошли пироги с цыплятами и свежими грибами, свежепросоленные огурцы; вскоре появились и ягоды» (там же). И здесь, как «забота о пище» в Обломовке, «процветала» «хозяйственная часть» (с. 77, 293). Когда же Илья Ильич, «видя усердие хозяйки в его делах, предложил однажды ей <…> взять все заботы о его продовольствии на себя», а она с радостью согласилась, заготовка «провизии, соленье огурцов, моченье яблок и вишен, варенье» приняли, как некогда в родительском доме Обломова, «обширные размеры» (с. 295).

Вдобавок Агафья Матвеевна со временем незаметно для себя, но навсегда полюбила Обломова той любовью, которая могла напомнить герою в равной мере заботливую и невзыскательную любовь к нему его покойной матери. «Она, — говорится о „естественном и бескорыстном“ чувстве Пшеницыной, — молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые петли на чулках, знала, с какой он ноги встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь…» (с. 299, 297). А главное — «никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна» Илье Ильичу, «и у него не рождается никаких <…> стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а прозябает» (с. 300).

Со своей стороны и Обломов все более «сближался с Агафьей Матвеевной — как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее», но, характеризует повествователь новое чувство героя, «которого любить нельзя» (с. 299). Дело в том, что в отличие от преимущественно духовного «огня», испытываемого Ильей Ильичом в присутствии Ольги, Пшеницына возбуждала у Обломова лишь скрашенную природным уважением к женщине чувственность. И симпатию (от греч. sympatheia — влечение, внутреннее расположение к кому-либо) этого рода Илья Ильич однажды в соответствующей ей форме выразил Агафье Матвеевне в следующей сцене из четвертой части романа.

«Он ходил по своей комнате и, оборачиваясь к хозяйской двери, видел, что локти действуют с необыкновенным проворством.

— Вечно заняты! — сказал он, входя к хозяйке. — Что это такое?

— Корицу толку, — отвечала она, глядя в ступку, как в пропасть, и немилосердно стуча пестиком.

— А если я вам помешаю? — спросил он, взяв ее за локти и не давая толочь.

— Пустите! Еще надо сахару натолочь да вина отпустить на пудинг.

Он все держал ее за локти, и лицо его было у ее затылка.

— Скажите, что если б я вас… полюбил?

Она усмехнулась.

— А вы бы полюбили меня? — опять спросил он.

— Отчего ж не полюбить? Бог всех велел любить.

— А если я поцелую вас? — шепнул он, наклоняясь к ее щеке, так что дыхание его обожгло ей щеку.

— Теперь не Святая неделя, — сказала она с усмешкой.

— Ну, поцелуйте же меня!

— Вот, бог даст, доживем до Пасхи, так поцелуемся, — сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а стоя прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал ее в шею.

— Смотрите, просыплю корицу; вам же нечего будет в пирожное положить, — заметила она.

— Не беда! — отвечал он.

— Что это у вас на халате опять пятно? — заботливо спросила она, взяв в руки полу халата. — Кажется, масло? — Она понюхала пятно. — Где это вы? Не с лампадки ли накапало?

— Не знаю, где это я приобрел.

— Верно, за дверь задели? — вдруг догадалась Агафья Матвеевна. — Вчера мазали петли: все скрипят. Скиньте да дайте скорее, я выведу и замою: завтра ничего не будет.

— Добрая Агафья Матвеевна! — сказал Обломов, лениво сбрасывая с плеч халат. — Знаете что: поедемте-ка в деревню жить: там хозяйство! Чего, чего нет: грибов, ягод, варенья, птичий, скотный двор…» (с. 301).

Перед нами своеобразное любовное «объяснение» и даже предложение «руки и сердца». Однако на союз не духовно-душевный, а эротический и хозяйственно-практический. Сцена и параллельна аналогичным эпизодам в любовной «поэме» Ильи Ильича и Ольги Ильинской (вспомним: «Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь! — тихо сказал Обломов». И позднее: «Ольга, — сказал он, став перед ней на колени, — будь моей женой!») и контрастна им (с. 222). Там чувства героев переданы трепетными словами; здесь — сексуальной символикой ступки и пестика, да грибов, а также материальным следствием обоюдного полового влечения — непротивлением ему со стороны женщины и «масляным» пятном на одежде мужчины. Впрочем, преданно любящая Агафья Матвеевна и в этом эротическом эпизоде романа ни на секунду не утрачивает нашего уважения, ибо, заботясь, как всегда, о душевном спокойствии Обломова, с удивительной деликатностью (своим «непониманием» происхождения «пятна» и готовностью немедленно устранить его) щадит его мужское самолюбие. В то же время сам способ обломовского «объяснения» с Агафьей Матвеевной — зримый показатель победы в натуре героя начала покойно-бездуховного, чреватого тем образом жизни, который и сам Илья Ильич в последней встрече с Ольгой назвал «обломовщиной». Если взаимная любовь Обломова и Ильинской сказывалась им языком арии Casta diva и сиреневой ветки, то «переводчиком» лишь физического влечения Ильи Ильича к Пшеницыной («Он глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у него <…>, не рвался дух на высоту, на подвиги») (с. 301) стал обломовский халат.

Как бытовой символ последующих рубежных ситуаций в жизни Обломова его халат выступит в романе еще дважды.

Минуло полтора года с той поры, когда Андрей Штольц, впервые посетив Илью Ильича в доме Пшеницыной (вторая глава четвертой части) и поняв, что его наивный друг, доверивший управление своим имением мошеннику Затертому, кругом ограблен, энергичными мерами (он сам едет в Обломовку и берет ее в свою аренду) восстанавливает доходы Обломова. Которые, однако, вскоре снова стали перетекать в руки шантажирующих Илью Ильича (угрозой якобы нанесенного им «вдове» Пшеницыной бесчестья) Мухоярова и Тарантьева. Обломов оказывается в тисках нужды, грозящей ему помимо материального оскудения и дальнейшим упадком духа. И романист набрасывает ряд внешних примет его: «как все мрачно, скучно смотрело в квартире Обломова… И сам Илья Ильич обрюзг, скука въелась в его глаза и выглядывала оттуда, как немочь какая-нибудь»; «Захар стал еще неуклюжее, неопрятнее…»; «Захар принес старую скатерть, постлал на половине стола, подле Обломова, потом <…> принес прибор с графином водки, положил хлеб и ушел». «Дверь с хозяйской половины отворилась, и вошла Агафья Матвеевна, неся проворно шипящую сковородку с яичницей» (с. 330). Но центральной и самой выразительной из этих примет становится опять-таки «костюм» Ильи Ильича: «Халат на Обломове истаскался, и как бы ни заботливо ни зашивали дыры на нем, но он расползался везде и не по швам…» (там же).

Из знака душевной подавленности, всегда охватывавшей Илью Ильича перед практическими проблемами (напомним его постоянное сетование: «Трогает жизнь, везде достает»; «Трогает, нет покоя]») халат, наконец, преобразится в метонимию обретенной героем жизненной «нормы» (с. 138), Произойдет это в предшествующей эпилогу романа девятой главе четвертой части, где Обломов, освободившись, благодаря очередному вмешательству Штольца, от мухояровской кабалы, женится на Пшеницыной, а дом ее достигнет высшего «обилия и полноты хозяйства» (с. 17, 306, 364). Но какова же эта норма? Будет ли она отвечать тому «идеалу жизни», который, по словам самого Ильи Ильича из второй части романа, «указала природа целью человеку»? (с. 138)

«Мир и тишина покоятся на Выборгской стороне», — начинает описание этой «нормальной» в глазах Обломова жизни романист, продолжая: «Все тихо и в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой идиллией… <…>

В окна с утра до вечера бил радостный луч солнца, полдня на одну сторону, полдня на другую… Канарейки весело трещали…» (с. 363, 366). О, да это уже знакомая читателю романа картина! Разве не теми же деталями отличался «мирный уголок» земли, куда в первой части произведения перенес Илью Ильича его сон? В самом деле: «Солнце там ярко и жарко светит около полугола и потом удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя…»; «Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составивших этот уголок!»; «Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях…»; «Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю»; «И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? <…> Обитатели этого края далеко жили (как и жители Выборгской стороны от остального Петербурга. — В.Н.) от других людей. Ближайшие деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати» (с. 80, 82, 83).

Изобильный дом Пшеницыной имеет, как усадьба родителей Ильи Ильича, свои огород и сад, в котором на именины героя также совершаются почти гомерические пиршества (см. вторую главу четвертой части), здесь тоже держат корову и наседок с цыплятами, а закрома заполнены «судками с маслом, с уксусом», «склянками, коробочками с домашними лекарствами», подвешенными к потолку окороками, сырами, головами сахара, мешками с сушеными грибами, орехами и тому подобными припасами (с. 364). И здесь и там «кухня была истинным палладиумом деятельности» хозяек домов (там же). В обоих домах одинаково безмятежно проводили свои годы их обитатели. Вот отец Обломова Илья Иванович в «длинный зимний вечер», «заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в совершенном удовольствии или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает» (с. 100). А вот сам Илья Ильич, спрятавшийся в «забытом уголке» Выборгской стороны от жизненных «требований и гроз», «целые дни, лежа у себя на диване, любовался, как обнаженные руки ее (Агафьи Матвеевны. — В.Н.) двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке» (с. 365).

Жизненная «норма», реализовавшаяся в буднях и праздниках Обломова на Выборгской стороне Петербурга, была не чем иным, как возвратом героя к «чуждому движения, борьбы» и духовно-нравственного совершенствования житью-бытью его предков (с. 367). «Он, — говорит романист, — смотрел на настоящий свой быт как на продолжение того же обломовского существования, только с другим колоритом местности и, отчасти, времени. И здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделаться от жизни, выторговать у нее и застраховать себе невозмутимый покой» (там же). Вполне естественно, что и самым точным предметным символом этой «нормы» стал в романе обломовский халат, заново возрожденный Пшеницыной и вкупе с шелковыми одеялами подбитый ватой: «Агафья Матвеевна собственноручно кроила <…> и простегивала их <… > и трудилась с любовью <…>, скромно награждая себя мыслью, что халат и одеяло будут облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью Ильича» (с. 365).

Девятая глава четвертой части «Обломова» станет и сюжетной развязкой истории его заглавного героя. Здесь вновь звучит заданный началом произведения мотив человеческого назначения — как отвечающего и «строгим требованиям долга», так и в его итоговом понимании Ильей Ильичом (с. 368). А Обломов, которого воспоминания о «светлом <…> идеале жизни», свойственном его юности, «с летами» посещали все реже, решил, «что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия» (с. 368). Перестав мечтать даже «об устройстве имения и о поездке туда всем домом» и отклонив предложение Штольца и Ольги поселиться вблизи их, он, говорит романист, «тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу» (с. 374, 368). Последовал давно назревавший «апоплексический удар», спустя год — второй, и в итоге — неотвратимая, к счастью для героя «Обломова» немучительная, кончина во сне. Впрочем, о ней, как и о дальнейших днях вдовствующей Агафьи Матвеевны, их общего с Ильей Ильичом сына Андрея, а также «братца» Пшеницыной и, наконец, Захара читатель узнает уже из эпилога произведения — его заключительных десятой и одиннадцатой глав.

* * *
В сюжетном развитии «Обломова» особое место занимает тот его отрезок, который сам Гончаров назвал «поэмой изящной любви» (8, с. 243). Как уже говорилось, это вторая и третья части произведения, посвященные завязке, перипетиям и развязке «романа» Ильи Ильича и Ольги Ильинской. Квалифицируя их как «поэму любви» (8, с. 238), писатель подчеркивал этим не бытовой, а глубоко психологический и поэтический характер отношений главных героев, с необыкновенной обстоятельностью и художественным мастерством здесь изображенных. «Она, — писал об Ольге Ильинской критик Н. Д. Ахшарумов, — проходит с ним (Ильей Ильичом. — В.Н.) целую школу любви, по всем правилам и законам, со всеми малейшими фазами этого чувства: тревогами, недоумениями, признаниями, сомнениями, объяснениями, письмами, ссорами, примирениями, поцелуями и т. д. Давно никто не писал у нас об этом предмете так отчетливо и подробно…»[9]. Отметив выше невозможность исчерпать в настоящем путеводителе все моменты и нюансы любовной «поэмы» «Обломова», мы указали и те «нити Ариадны», которые романист вручает читателю, входящему в ее лабиринт. Таковы — символика сиреневой ветки и ария Casta diva. Обратимся к ним.

Вот Илья Ильич и Ольга впервые после нечаянного признания героя в чувстве к девушке «сошлись лицом к лицу» в весенней парковой аллее (с. 162). Илья Ильич, считая, что тогда он «испугал, оскорбил» Ольгу, хочет покаяться («Мне отчего-то неловко, жжет меня, — прошептал Обломов, не глядя на нее»), «Она молча сорвала ветку сирени и нюхала ее, закрыв лицо и нос. — Понюхайте, как хорошо пахнет! — сказала она и закрыла нос и ему» (с. 163). Так сирень передала герою как бы воздушный поцелуй девушки, в глубине души вовсе не обиженной на Обломова. Тот, однако, не внял этому знаку и все винится за свое признание, неловко называя его даже «неправдой». И раздосадованная героиня «сильно рванула ветку с дерева, оторвала губами один листок и потом тотчас же бросила ветку и листок на дорожку» (с. 164). В горле Ольги «стояли слезы», отхлынувшие от ее груди только после повторного невольного объяснения Ильи Ильича в любви к ней: «вдруг лицо ее озарилось лучом улыбки», и «она, не оборачиваясь, протянула ему назад руку; он схватил ее, поцеловал в ладонь; она тихо сжала его губы и мгновенно порхнула в стеклянную дверь, а он остался как вкопанный» (с. 166). А затем, пойдя «по той же аллее» и набредя на «ветку сирени, которую она сорвала и с досадой бросила», Обломов задумался «Отчего это она?», стал «соображать, припоминать» и, наконец, обозвав себя «дураком», понял причину Ольгиной досады т. е. что и он любим.

«Но… она, — вскоре тем не менее пугается робкий, не смеющий поверить своему счастью Илья Ильич, — однако ж не сказала, что любит!..» (с. 171). И тут снова и уже окончательно героев выручает ветка сирени, которую на очередной встрече с девушкой Обломов с умыслом держит в руке:

«— Что это у вас? — спросила она.

— Ветка.

— Какая ветка?

— Вы видите: сиреневая.

— Где вы ее взяли? Тут нет сирени. Где вы шли?

— Это вы давеча сорвали и бросили.

— Зачем же вы подняли?

— Так, мне нравится, что вы… с досадой бросили ее.

— Нравится досада — это новость! Отчего?

— Не скажу».

Но слов и не понадобилось. Чуткая Ольга поняла, что не только по-прежнему любима Ильей Ильичем, но и он отныне знает, что она отвечает ему тем же чувством: «Потом лицо ее наполнилось постепенно сознанием; в каждую черту пробрался луч мысли <…>, все лицо озарилось догадкою… <…> Она уже знала мысль Обломова» (с. 172).

Полюбив и объяснившись с любимым, героиня «Обломова», на которую «эти два часа и следующие три-четыре дня <…> сделали <…> глубокое действие, двинули ее далеко вперед» в «развитии всех сторон души» (с. 177), как бы перешагнула, согласно романисту, психологический рубеж, отделяющий женщину от девушки, что и отразилось в более ответственном и вместе с тем спокойном и ровном, чем прежде, отношении к Илье Ильичу. И вновь герой, не поняв этой перемены, сомневается в Ольгином чувстве к нему и несколько дней избегает встреч с любимой.

Но вот, придя по ее зову в парк, он находит ее на скамье «недалеко от того места, где она сорвала и бросила ветку». По словам Ольги, она «нарочно села здесь, в той аллее», полагая, что Обломов «непременно пройдет по ней» (с. 181). Примечателен и узор, который она вышивает: это ветка сирени. Кажется, уже этих знаков довольно, чтобы сомнения Ильи Ильича рассеялись. Однако этого не происходит, и герой даже заявляет об отсутствии у него жизненной цели:

«Для чего, для кого я буду жить? — говорил он, идучи за ней. — Чего искать, на что направить мысль, намерение? Цвет жизни опал, остались только шипы.

Они шли тихо; она слушала рассеянно, мимоходом сорвала ветку сирени и, не глядя на него, подала ему.

— Что это? — спросил он, оторопев.

— Вы видите — ветка.

— Какая ветка? — говорил он, глядя на нее во все глаза.

— Сиреневая.

— Знаю… но что она значит?

— Цвет жизни и…

Он остановился, она тоже.

— И?.. — повторил он вопросительно.

— Мою досаду, — сказала она, глядя на него <…> сосредоточенным взглядом, и улыбка говорила, что она знает, что делает. <…>

— Стало быть, я могу надеяться… — вдруг, радостно вспыхнув, сказал он.

— Всего! <…>

— Он вдруг воскрес. И она в свою очередь не узнала Обломова: туманное, сонное лицо мгновенно преобразилось, глаза открылись; заиграли краски на щеках; задвигались мысли; в глазах сверкнули желание и воля. Она тоже ясно прочла в этой немой игре лица, что у Обломова мгновенно явилась цель жизни» (с. 184).

Так посредством той же изящной природной метафоры теперь уже героиня заверяет Илью Ильича в неколебимости ее любви к нему и в «поддержке избранника на всех его жизненных путях». «Придавая этой сцене огромное значение, — отмечает Л. С. Гейро, — Гончаров тщательно шлифует каждую фразу. Не удовлетворенный сделанным в рукописи, он продолжает работу с текстом уже в печатных изданиях „Обломова“. Только в журнальной публикации появились заключительные слова пробужденного к новой жизни героя, поверившего в любовь Ольги: „„Это все мое! Мое!“ — задумчиво твердил он и не верил сам себе“. Но и этот вариант не удовлетворил автора романа. Лишь в издании 1862 года была найдена окончательная формула: „„Опять жизнь, опять надежды!“ — задумчиво твердил он и не верил сам себе“» (с. 182).

Существенно изменилась и сама знаменитая метафора. Как установила Л. Гейро, первоначально вместо «ветки сирени» «в рукописи фигурировала „ветка березы“. Соответственно не было эпизода, начинавшегося словами: „Это ветка сирени?“ и до слов: „…свернула канву“ (с. 183). Впервые без правки эпизод с „веткой сирени“ появляется в середине десятой главы второй части (с. 204). Этот символ высокого чувства героев (как и лето, проведенное в парке) превращается затем в символ угасания любви, предвестник разрыва» (с. 583).

И это закономерно. Ведь если, с одной стороны, «с сиренью повсеместно связан обычай „искать счастья“», то, с другой — «принести в дом сирень к несчастью»[10]. Не случайно Илья Ильич, видимо, слышавший это поверье, на приглашение Ольги понюхать, «как хорошо пахнет» сорванная ею сирень, поначалу сопротивляется: «А вот ландыши! Постойте! Я нарву <…> те лучше пахнут… А сирень все около домов растет, ветки так и лезут в окна, запах приторный» (с. 163). Как напоминает И. В. Грачева, «любовь, начавшаяся с ветки сирени, не могла быть счастливой. Н. В. Золотницкий в книге „Цветы в легендах и преданиях“ пишет: „На Востоке, откуда <…> и происходит сирень, она служит эмблемой грустного расставания, и потому влюбленный вручает ее там возлюбленной лишь тогда, когда они расходятся и расстаются навсегда“. Это восприятие сирени передалось и западноевропейской культуре. <…> В романе „Обломов“ сирень <…> олицетворяла „цвет жизни“, весну души, пробуждение первых любовных чувств. Но, независимо от намерений самой девушки, ветка сирени, протянутая Ольгой Обломову, в точности исполнила свое роковое предназначение»[11].

Согласно точному наблюдению Л. Гейро, впервые в качестве предвестника неизбежного разрыва между главными героями романа сирень «возникает в тягостных размышлениях Обломова, встретившего в ответ на мольбу о поцелуе решительный отпор Ольги. „Боже! Сирени поблекли, — думал он, глядя на висящие сирени, — вчера поблекло, письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!..“» <…> Наступит время, когда предчувствие героя оправдается. Порывая с Обломовым, Ольга говорит: «Я плачу не о будущем, а о прошедшем <…> оно „поблекло, отошло“… Не я плачу, воспоминания плачут!.. Лето… парк… помнишь? Мне жаль нашей аллеи, сирени… Это все приросло к сердцу, больно отрывать!..» <…>. В конце романа этот символический образ возникает в описании последнего приюта героя «между кустов, в затишье. Ветки сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой, да безмятежно пахнет полынь» <…> (с. 588).

Еще до появления в «Обломове» сиреневой ветки драматичный для Ильи Ильича и Ольги Ильинской исход их любовной «поэмы» предсказан трагической судьбой заглавной героини оперы (точнее, лирической трагедии в двух действиях, на либретто Ф. Романи по одноименной драме Ф. Суме) Винченцо Беллини (1801–1835) «Норма» (1831). Вот ее основные события.

Оровез, глава касты друидов — жрецов порабощенных римлянами галлов, объявляет в их священной роще о том, что его дочь Норма с восходом Луны свершит таинственный обряд срезания ветви омелы. Тогда галльский бог Ирминсул устами Нормы возвестит о грядущем конце чужеземного ига. Восходит Луна, в роще появляется окруженная толпой Норма, также жрица и… возлюбленная римского проконсула Поллиона, родившая ему двух сыновей, о чем никто из галлов не знает. В своей арии-молитве к богине Луны Диане («Casta diva, inargenti…») она пророчествует о том, что дни мщения еще не наступили, что нужно ждать. В ее пении смешаны ненависть к римлянам и желание увидеть проконсула, который, увлеченный юной жрицей Адальжизой, уже не любит Норму. Обуреваемая противоречивыми чувствами, Норма подозревает Поллиона в измене и в намерении вернуться в Рим без нее и их детей. Придя в дом Нормы, Адальжиза исповедуется в своей преступной любви к римлянину и показывает Норме своего возлюбленного — Поллиона. В приступе гнева Норма обвиняет проконсула в предательстве ее и их сыновей и замышляет убить их, но силы ей изменяют. Адальжиза отказывается от брака с Поллионом, которого хочет уговорить вернуться к Норме. Это ей не удается, и Норма близ рощи друидов трижды ударяет в священный щит, призывая галлов к восстанию против римлян. Остается свершить жертвоприношение. В этот момент Норма узнает, что Поллион допустил святотатство, проникнув в храм. Она предлагает римлянину спасение, если он откажется от Адальжизы, но Поллион неколебим. Доведенная до отчаяния, Норма приказывает развести костер, просит прощения у Оровеза и, поручив ему детей, предается как жрица, нарушившая обет непорочности, сожжению. Поллион, пораженный силой ее любви к нему и ее духа, разделяет ее участь[12].

На русских поклонников «Нормы» огромное впечатление производило ее исполнение в 1849–1852 годах в Итальянской опере Петербурга, когда в заглавной роли выступала выдающаяся итальянская певица Джулия Гризи (1811–1869). Восторженный отзыв о пении и игре Гризи, в числе слушателей которой бывал и Гончаров, оставил В. П. Боткин в статье «Итальянская опера в Петербурге в 1849 году» (Совр., 1850, № 1, отд. VI, «Смесь», с. 91–93). В «Обломове» впечатления от знаменитой оперы Беллини сказались уже в предметном ряду романа. Так, и в нем, в связи и с чаемым героем и с реальным «образом жизни» Ильи Ильича поминается роща; а сиреневая ветка чем-то напоминает ветвь омелы. Подобно героине Беллини, Ольга Ильинская впервые исполнит арию Casta diva в вечерний час, при зажженной лампе, «которая, как луна, сквозила в трельяже с плющом» (с. 154). В отличие от друидской жрицы Нормы, каватина которой обращена не к «Пречистой деве» (т. е. Богоматери), как порой ошибочно переводят слова «Casta diva», а к языческой Диане, богине Луны, Ольга — христианка. Однако и она, называя впоследствии свое чувство к Илье Ильичу долгом, поднимает «глаза к небу» (с. 192), ища поддержки у Спасителя. Римский проконсул, увлеченный другой женщиной, готов предать своих детей и их мать; Обломов ради своего покоя в доме Пшеницыной однажды обманывает Ольгу.

Однако подобные переклички «Обломова» с «Нормой» для понимания гончаровского романа все же малосущественны. Иное дело — сама высокодраматичная ария Нормы, начинающаяся словами «Casta diva…» и настолько глубоко прочувствованная Ольгой Ильинской, что уже при первом ее исполнении героиней Илья Ильич «изнемог», а при повторном, не владея собой, произнес: «Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь!».

Целомудренная Дева!
Серебришь ты дивным взором
Вековой сей бор священный.
Обрати к нам взор нетленный.
Ясным светом озари.
Целомудренная Дева,
Укроти страстей горенье
И пыланье дерзновенно,
На Земле покой блаженный,
Как на Небе, водвори.

Таков в вольном переводе с итальянского лексический смысл знаменитой каватины, многократно обогащенный музыкальным аккомпанементом и «мягким, но сильным <…>, с нервной дрожью чувства» голосом (с. 154) молодой и, как античная Диана, непорочной Ольги Ильинской. «Боже мой, — восклицает вместе с героем „Обломова“ его автор-повествователь, — что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз, самые грозы, порывы счастья — все звучало, не в песне, а в ее голосе» (с. 158). И главные герои «Обломова» действительно переживут затем каждое из названных здесь состояний в своей «изящной любви», чтобы завершить ее тем не менее грозовым для обоих (Ольга испытает нервное потрясение, у Обломова будет «горячка») разрывом.

Одной из причин которого станет присущее и самому любовному чувству противоречие между страстью и долгом. В наиболее полном, почти трагическом развитии это противоречие Гончаров исследует в последнем звене своей «трилогии» — романе «Обрыв» (1869) — на примере отношений Веры и Марка Волохова. Но, всегда занимавшее писателя, оно найдет отражение и в «Обломове». Как любовь-страсть хотел бы видеть чувство Ольги Ильинской к себе Илья Ильич Обломов, неслучайно в конце концов довольствующийся и собственной чувственной привязанностью к Агафье Пшеницыной. Любовью-долгом понимает и свое чувство к Илье Ильичу и чаемое девушкой его чувство к ней Ольга Ильинская. Но не схожее ли противоречие, оказавшись неразрешимым, предопределило горькую участь главных героев лучшей оперы В. Беллини? Где страстно полюбившая чужестранца-завоевателя Норма забывает ради него и обет жрицы и долг перед своим народом, а римлянин Поллион, из страсти к юной Адальжизе, готов пренебречь долгом перед собственными детьми и их матерью.

Наше предположение о перекличке между романом «Обломов» и оперой «Норма» на уровне и их коллизий подкрепляется и следующим фактом. В сознании Ильи Ильича ария «Casta diva…» слилась с некой общечеловеческой драмой еще до его знакомства с Ольгой Ильинской и впечатлений от ее пения. Обрисовывая Штольцу в начале второй части романа свой «поэтический идеал жизни» (с. 147), Обломов включит в число его непременных атрибутов и музыку знаменитой каватины, поясняя: «Не могу равнодушно вспомнить Casta diva <…> — как выплакивает сердце эта женщина! Какая грусть заложена в эти звуки!.. И никто не знает ничего вокруг… Она одна… Тайна тяготит ее; она вверяет ее луне…» (с. 142).

Плач, грусть и одиночество беллиниевской Нормы, однако, не мешают Илье Ильичу в данный жизненный момент быть в высшей степени неравнодушным к эстетическому обаянию ее драматического образа. Как впоследствии к очарованию и Ольги Ильинской, чудесно перевоплощающейся при исполнении «Casta diva…» в Норму. Но именно равнодушно и даже иронично помянет Илья Ильич Ольгу и слившуюся с ней арию в той, уже физиологически окрашенной сцене из шестой главы четвертой части романа, где Обломов в доме Пшеницыной угощает Штольца тяжелым обедом: «Илья Ильич выпил две рюмки смородинной водки, одну за другой, и с жадностью принялся за баранину. <…> — Да выпей, Андрей, право выпей: славная водка! Ольга Сергеевна тебе такой не сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки сделать не сумеет так. И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает» (с. 338–339).

Диаметрально различные по их контексту отзывы Илья Ильича об арии «Casta diva…» при первом и последнем ее упоминании в романе в точности соответствуют противоположным устремлениям в натуре и поведении героя: к духовно-нравственному совершенствованию или к духовному сну. А ведь борьба этих устремлений в первую очередь и определила конфликт и сюжетную динамику как любовной «поэмы» «Обломова», так и произведения в целом.

Дополнительный сюжетообразующий импульс, впрочем, имеют в «Обломове» и его третья и четвертая части. Он порожден самим именем (а также и патронимом) заглавного героя, отсылающим, как заметил В. Я. Звиняцковский, читателя к ветхозаветному пророку Илии. Исполненный беспримерного могущества и божественного вдохновения, пророк этот впервые появляется в Библии для того, чтобы, представ перед погрязшим в беззаконии царем Ахавом, известить того о посланном ему наказании Божием: «в сии годы не будут ни росы, ни дождя, разве только по моему слову». Самого же Илию Бог посылает к потоку Хорафу, что против Иордана, говоря: «из этого потока ты будешь пить, а воронам Я повелел кормить тебя там» (3 Цар., 17: 2–5). «И вороны приносили ему хлеб и мясо поутру, и хлеб и мясо по вечеру, а из потока он пил. По прошествии некоторого времени этот поток высох, ибо не было дождя на землю» (3 Цар., 17: 7–8).

Сопоставив два последние сообщения, во-первых, с продовольствованием помещика Обломова, которого кормят крепостные мужики (а «черные мужики на черной земле не единожды в литературе сравнивались с воронами») и, во-вторых, с «донесением» обломовского старосты («Доношу твоей барской милости, что у тебя в вотчине, кормилец наш, все благополучно. Пятую неделю нет дождей: знать, прогневали Господа Бога… Этакой засухи старики не запомнят…»), Звиняцковский, напоминая, «что для мужиков барин — пророк и судия» и в этом смысле «кормилец», делает вывод, что в данной романной ситуации Илья Ильич «и точно становится почти пророком» [13]. На наш взгляд, настоящая параллель между библейским Илией и героем «Обломова» выполняет в гончаровском романе лишь комическое назначение. Ведь в отличие от своего мистического покровителя, способного низводить с небес как испепеляющий огонь, так и животворящий дождь (3 Цар., 18: 36–39, 42–46), Илья Ильич не только не пытался, но и не помышлял каким бы то ни было способом помочь своим страждущим от засухи крестьянам. Иное дело — возникающая в начале третьей части романа сюжетная аллюзия на отношения Илии с Сидонской вдовой.

«И было к нему (пророку. — В.Н.) слово Господне: „Встань и пойди в Сарепту Сидонскую и оставайся там; Я велел там женщине вдове кормить тебя“. И встал он и пошел в Сарепту; и когда пришел к воротам города, вот, там женщина вдова собирает дрова» (3 Цар., 17: 8—11). Столбового дворянина Илью Ильича на мещанско-чиновничью Выборгскую сторону, которая «даже по звучанию похожа на Сарепту Сидонскую»[14], послал не Господь, а помянувший при этом черта мохнаторукий Тарантьев — обстоятельство, в свой черед комически травестирующее ситуативный библейский прообраз. Однако вдова Агафья Пшеницына, впервые увиденная Обломовым также на окраине Петербурга, и своими занятиями, детьми и взаимоотношением с Обломовым действительно напомнит библейскую историю Сидонской вдовы и пророка Илии.

Всего горсть муки и «немного масла» было у Сидонской вдовы, когда Илия попросил ее сделать из них сначала «небольшой опреснок» для него. Когда же она исполнила эту просьбу, «мука в кадке не истощалась, и масло в кувшине не убывало…» (3 Цар., 17: 12, 17). Постоянно мелет, печет и потчует своими вкусными кулинарными изделиями и Агафья Пшеницына Обломова, при этом многообразные продовольственные запасы ее истощаются лишь на некоторое время. Заболел у Сидонской вдовы сын, «и болезнь его была так сильна, что не осталось в нем дыхания». «И простершись над отроком трижды», Илия «воззвал к Господу», «и услышал Господь голос Илии, и возвратилась душа отрока сего в него, и он ожил» (3 Цар., 17: 21–22). Дети Пшеницыной не бывали при смерти, и Илья Ильич не спасал их чудесным образом, но он занимался с Ваней арифметикой, а с Машей французским языком. После воскрешения ее сына сказала Сидонская вдова пророку Илии: «Теперь-то я узнала, что ты человек Божий, и что слово господне в устах твоих истинно» (3 Цар., 17: 24). Беззаветно полюбившая Обломова Агафья Матвеевна нигде не называет Илью Ильича Божиим человеком, что отнюдь не мешает ей не просто выделять его из всех знакомых ей мужчин (он «не ходит так, как ходил ее покойный муж, коллежский секретарь Пшеницын, мелкой деловой прытью, не пишет беспрестанно бумаг, не трясется от страха, что опоздает в должность…»; «лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное…»; «белье носит тонкое, меняет его каждый день…»), а, по существу, обожать: «Он барин, он сияет, блещет!» (с. 298).

Перекличка сюжетной линии Обломов — вдова Пшеницына с библейским сюжетом пророк Илия — Сидонская вдова подтверждается в гончаровском романе и одним косвенным свидетельством уже из архитектурной реальности северной русской столицы. Сообщая в конце произведения о поездках «всей семьей» Ильи Ильича и Агафьи Матвеевны летом, «в ильинскую пятницу» за город — на Пороховые Заводы (с. 368), Гончаров явно рассчитывал на то, что по крайней мере петербуржцам известно: заводы эти располагались в пригороде, где в 1720 году была построена церковь пророка Илии[15]. Таким образом, Обломов и Пшеницына, бывая там, совершали своего рода паломничество к их, уже семейному небесному патрону.

* * *
Центральный из трех романов Гончарова, «Обломов», озаглавлен фамилией главного действующего лица, однако произведением одногеройным, где прочие персонажи исполняли бы роли служебные, не является. Наряду с жизненной историей Ильи Ильича от раннего детства до могилы в его рамки вошли внесюжетная картина житья-бытья в Обломовке, история Захара и Анисьи, рассказ о судьбе вдовствующей Агафьи Пшеницыной, а также изображение детства и отрочества, юности и молодости Андрея Штольца, наконец, его взаимной любви с Ольгой Ильинской и супружества с ней. Добавив к этому лишь относительно локальные фигуры Ольгиной тетки и барона фон Лангвагена, Сонечки, Михея Тарантьева и Ивана Мухоярова, мы ощутим сложность вставшей перед творцом «Обломова» композиционной задачи.

Композиция (от лат. componere — складывать, строить, оформлять) осуществляет прежде всего единство и целостность художественного произведения. Это его «дисциплинирующая сила и организатор… Ей поручено следить за тем, чтобы ничто не вырывалось в сторону, в собственный закон, а именно сопрягалось в целое. <…> Ее цель — расположить все куски так, чтобы они замыкались в полное выражение идеи»[16]. Второе важное назначение композиции — стимулировать читательское восприятие и понимание произведения в наивозможно точном соответствии с его авторской «идеей», или пафосом[17].

Как и в романах (повестях, рассказах, эпических поэмах и т. д.) других художников слова, в «Обломове» требование стройности и внутреннего единства распространяется на все сюжетные линии, совокупность персонажей, их портреты, монологи и диалоги, а также интерьеры (обломовских квартир на Гороховой улице и на Выборгской стороне Петербурга, коттеджа Штольцев на морском берегу Крыма), пейзажи, авторские комментарии и другие отдельные стороны и фрагменты произведения. Но в нем есть и композиционные приемы, отвечающие за единство романа в целом и отличающие его «конструкцию» от построения, скажем, «Господ Головлевых» М. Е. Салтыкова-Щедрина, «Семейной хроники» С. Т. Аксакова или «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского. Из них самыми результативными стали: различные сопоставления и противопоставления основных структурных единиц «Обломова», а также повторы или вариации ряда опорных ситуаций и сцен, наконец, проходящие через весь роман лейтмотивы.

Главными композиционными единицами в романной «трилогии» Гончарова выступают части и главы. «Обыкновенная история» и «Обрыв» снабжены соответственно подзаголовками: «Роман в двух частях» и «Роман в пяти частях». В «Обломове» — четыре части, со следующим количеством глав: в первой и четвертой — по одиннадцать; во второй и третьей — по двенадцать. Своей компоновкой он, таким образом, аналогичен четверостишию с кольцевой рифмовкой (abba). Действительно, первая часть «Обломова», состоящая из изображения обычного дня Ильи Ильича, а затем «чудного края» его детства, почти зеркально перекликается-отражается в четвертой, где две начальные главы как бы возвращают читателя в Обломовку, а открывающиеся замечанием повествователя «Боже мой! Как все мрачно, скучно смотрело в квартире Обломова <…>, когда нечаянно приехал к нему обедать Штольц» чуть не дословно воспроизводят повседневное существование героя на Гороховой улице Петербурга.

Иное, но в свою очередь равное же количество глав в частях второй и третьей, содержащих в себе «поэму изящной любви», единит между собой — во всяком случае на тематическом уровне — и эти части, одновременно противопоставляя их как композиционно-смысловую вершину произведения частям первой пары. Вершинное положение названных частей «Обломова» заявлено уже цифрой, фиксирующей количество глав в каждой из них. Это — двенадцать, число архетипическое, с позитивной значимостью, благодаря которой оно издревле обнаруживается в двенадцати главных богах многих мифологий, в «круговом совете» Далай-Ламы, а также (не считая двенадцати апостолов) в лице «легендарных рыцарей Круглого Стола и исторических двенадцати пэрах Франции», в «двенадцати месяцах года», «двенадцати часах на циферблате», и т. д. [18] Но «главной задачей романа» (8, с. 238) части вторую и третью, потребовавших при их написании в особенности «много времени и места» (8, с. 243), Гончаров называл и прямо. Дело в том, пояснял он, что именно в них изображена «его (всего произведения. — В.Н.) душа — женщина», т. е. положительная героиня Ольга Ильинская, и осуществилось «дальнейшее развитие характера» Ильи Ильича (8, с. 238; 7, с. 407).

Это и понятно: ведь уясняя себе под влиянием высокого чувства к Ольге Ильинской подлинное человеческое назначение, Обломов пытается здесь — пусть не без малодушных колебаний и отступлений — хотя бы отчасти и реализовать его. Из противоборствующих стремлений его натуры — к ничем невозмутимому покою (следовательно, духовному погасанию) и к духовному совершенствованию — главенствующим в течение второй части остается все же стремление последнее. Одухотворенность возобладает и в кульминационном для любви Обломова и Ольги финале данной части. Здесь девушка, твердым «Никогда, ни за что!» отвергнувшая самую возможность принадлежать Илье Ильичу без брака, вместе с тем, участливо гася сомнения героя («Любит она или только выходит замуж?»), первая, напомним еще раз, пылко целует его, а он, испускает радостный вопль и падает к ее ногам.

С развитием части третьей верх в душе Ильи Ильича, однако, все заметнее берет тяга к бездуховному покою. Резким контрастом сцене с поцелуем прозвучит «развязывающая» любовную поэму героев сцена их прощания: там была светлая патетика ожидаемого счастья, тут — сопровождаемая горькими слезами и Ольги и Обломова констатация его гибели. Смена жизненного устремления Ильи Ильича вместе с тем положительно отразится на композиционной роли третьей части в романе. По-прежнему сохраняя свое тематическое однородство с предшествующим компонентом единой любовной истории, она усложнит их сходство частными различиями параллельных любовных эпизодов. С другой стороны, общее отличие (даже противопоставленность) части третьей от четвертой не мешает ей предвосхищать последнюю теми главами, где Обломов показан в доме Пшеницыной, укрепляя этими перекличками структурную целостность всего произведения.

Одухотворенное, но не переросшее в брак недолгое любовное счастье героев «Обломова» уже по этой причине расходилось с гончаровской «нормой» (идеалом) «отношения обоих полов между собою». Лишь полярной крайностью ее стали, в изображении писателя, чувственное влечение Обломова к Агафье Пшеницыной и отвечающая по преимуществу физиологическим потребностям героя его женитьба на ней. Совсем иначе будут квалифицированы в романе не чуждые сложностей, но всегда гармонично разрешающие их любовь и супружество Андрея Штольца и Ольги Ильинской. По мысли романиста, это не просто антитеза, а положительная альтернатива как обломовским (Ильи Ильича и его отцов-дедов), так и иным односторонним союзам мужчины с женщиной.

Образцовый для читателя характер любовных и семейных взаимоотношений Ольги и Штольца подтверждается их местоположением в романе — во-первых, в заключительной четвертой части, а во-вторых, в ее четверичных же главах: четвертой (любовь) и восьмой (супружество). Ведь, согласно уже цитированному Словарю символов, число четыре издавна связывается с завершенностью и «воплощением идеи», что и объясняет его присутствие в фигуре четырехликого индуистского божества Брахмы, в четырех знаках Зодиака, четырех природных стихиях (воздух, огонь, вода, земля), четырех сторонах квадрата, четырех концах креста, четырех человеческих темпераментах и т. д.[19] Рассказывая о любви и семейном укладе Штольца и Ольги Ильинской в четверичных структурных компонентах «Обломова», Гончаров тем самым превращает последние в другую композиционно-содержательную вершину произведения — и параллельную любовной «поэме» Обломова и позитивно ее печальному итогу противостоящую. Так уже общее построение романа отражает и выявляет для читателя его авторскую позицию.

Объединение частей и глав «Обломова» посредством параллелизма и антитезы, внешнего подобия и внутреннего контраста дополняется в нем повторами или вариациями ряда опорных ситуаций и сцен. Яркий пример варьирования целой сцены — дублирование знаменитого обломовского монолога о «других» в том разъяснении «неудобств женитьбы» («Слушай, я тебе объясню, что это такое»), которым Обломов отвечает Захару на его «равнодушное» замечание, свадьба, мол, — «дело обыкновенное»: «Не вы одни, все женятся» (с. 252). При сущностном отличии между ними ситуативным повтором связаны описания весенне-летних прогулок Обломова на даче («Он с Ольгой с утра до вечера; он читает с ней, посылает цветы, гуляет по озеру, по горам…») и — после перенесенного «удара» — в огороде дома Агафьи Матвеевны: «Дорожка сада продолжена была в огород, и Илья Ильич совершал утром и вечером по ней двухчасовое хождение. С ним ходила она, а нельзя ей, так Маша, или Ваня, или старый знакомый, безответный <…> и на все согласный Алексеев» (с. 152, 369). Несколько разные, но одинаково неадекватные реакции Обломова начальной части романа на «неприятные» письма его деревенского старосты («по первому <…>, полученному несколько лет назад», он «уже стал создавать в уме план разных перемен <…> в порядке управления своим имением»; второе лишь породило в нем «не то страх, не то тоску и досаду») повторяются у героя в части третьей (гл. V) с получением двух писем от Ольги Ильинской — сначала с приглашением встретиться в Летнем саду, а затем с вопросом, почему Илья Ильич не приехал на условленное свидание в доме девушки (с. 10, 256, 264). Если в ответ на первое обеспокоенный Обломов все же преодолел свою инертность и встретился с героиней, то следующее побудило его, как мы помним, только к сетованиям на постоянные «волнения да тревоги» и малодушному обману (с. 264). Неизбежный при его неподвижно-сонном образе жизни «паралич» Илье Ильичу был предсказан еще в заключительной главе первой части, где спящий в пятом часу вечера герой на попытки Захара разбудить его всего лишь «повернул немного голову и с трудом открыл <…> один глаз…». «Однажды, — читаем в части четвертой (гл. IX), — после дневного отдыха и дремоты, он (Обломов. — В.Н.) хотел встать с дивана и не мог, хотел выговорить слово — и язык не повиновался ему» (с. 118, 369). Как эхо первого упоминания о солнечном закате «за четырехэтажный дом», ежедневно печально-задумчиво провожаемом Ильей Ильичом в его квартире на Гороховой улице, отзовется следующее финальное сообщение романа, где его заглавного героя уже три года нет в живых: «Прошло пять лет. Многое переменилось и на Выборгской стороне: пустая улица, ведущая к дому Пшеницыной, обстроилась дачами, между которыми возвышалось длинное, каменное, казенное здание, мешавшее солнечным лучам весело бить в стекла мирного приюта лени и спокойствия» (с. 56, 376). И еще одна перекличка связывает воедино «пролог» (7, с. 407) и эпилог «Обломова». Уже при первом своем появлении в нем Захар призывает свою смерть («Ах ты, господи! — ворчал Захар… Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!») — здесь из лености лишний раз подняться с лежанки, т. е. комически (с. 12). В заключительной сцене произведения Захар, выжитый «братцем барыни» из дома Пшеницыной, нищенствует и как спившийся человек, действительно, обречен скорой смерти. В чем, несмотря на неравенство своего общественного положения социальному статусу Обломова, повторяет его судьбу.

Композиционному единству «Обломова», наконец, активно служат и его лейтмотивы. Многие из них прямо или намеком обозначены уже в начальной части произведения. Это не только помянутые выше конфликто- и сюжетообразующие мотивы «внутренней борьбы» (с. 10) между сознанием Ильей Ильичом своего человеческого «назначения» и его сонно-неподвижным «образом жизни», а также — халата (дивана) и арии Casta diva, предсказанной (пусть в несколько пародийном варианте) двустишием модного романса «Напрасно я забыть ее стараюсь / И страсть хочу рассудком победить…», — напетого суетным светским франтом Волковым (с. 10, 18).

Реплика Обломова «Ведь есть же этакие ослы, что женятся!», — вынужденного съезжать с квартиры в связи «со свадьбой хозяйского сына» (с. 16), не без юмора вводит в произведение непростую для героя тему супружества, а многократное упоминание Екатерингофа (в переводе с немецкого — Екатерининский дворец) и слова Тарантьева о Выборгской стороне «Там Безбородкин сад <…>, Нева в двух шагах» (с. 17, 40) задают лейтмотивы парка / сада и реки / озера. В набросанной тем же Волковым «превеселой» картине «Начинается лето; Мише дают отпуск, поедем к ним, в деревню, на месяц…<…> У них отличные соседи, дают bals champêtres (сельские балы. — В.Н). С Лидией будем в роще гулять, кататься в лодке, рвать цветы…» (с. 19) узнается та «мечта» самого Ильи Ильича о жизни в сельском имении с «царицей всего окружающего, его божеством… женщиной! женой!» и «маленькой колонией друзей» поблизости (с. 62), которую Обломов эстетически обогатит во второй части романа и назовет своим «поэтическим идеалом» бытия. Восклицание «И это жизнь!<…> Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?» (с. 20), навеянное Илье Ильичу светской, чиновничьей или литературной «деятельностью» его визитеров, закладывает в романе мотив существования, узко специализирующего или нивелирующего человеческую личность. «Как колесо, как машина», пишет свои статейки «о торговле, об эмансипации женщин, о прекрасных апрельских днях <…> и о вновь изобретенном составе против пожаров» (с. 26, 24) журналист с говорящей фамилией Пенкин. Но отсутствие самобытных внутренних интересов и механистичность поведения будет отличать в последующих частях «Обломова» и гостей «золотопромышленника», к которому привезет Илью Ильича Штольц, и тетку Ольги Ильинской Марию Михайловну с бароном фон Лангвагеном, которые любили «быть вместе», но между которыми «не проглядывало ни тени какой-нибудь <…> особенной симпатии», и банальных взяточников Тарантьева и Мухоярова, и даже Агафью Пшеницыну с ее «постояльцем»: первую до пробуждения ее любви к Илье Ильичу, а последнего — с окончательным погружением на Выборгской стороне в «вечный покой, вечную тишину и ленивое переползание изо дня в день…» (с. 173, 377).

Зачин девятой главы «Где мы? В какой благословенный уголок земли перенес нас сон Обломова? Что за чудный край!» (с. 79) открывает фундаментальный для произведения образ Обломовки как одного из «коренных» укладов и способов человеческого бытия, а вместе и «образа жизни», в детстве и отрочестве Ильи Ильича укрепившего свойственную его натуре «обломовщину». С основным в ней мотивом сна, который из бесконечного лежания героя вскоре обретает в романе многозначный смысл «и сна-грезы, сна-мечты, сна-утопии»[20], но в последнем счете — ничем не возмутимого жизненного покоя. В свою очередь комическим заявлением Захара «А где немцы сору возьмут!.. Вы поглядите-ко, как они живут!» и врачебным предписанием Обломову во избежание «удара» пожить «в Швейцарии или Тироле» (с. 14, 68) читателю предсказывается тема жизни, альтернативной «обломовщине» и олицетворяемой, как покажет развитие произведения, русским немцем Андреем Штольцем. Присутствует в начале «Обломова» и сквозная в нем идея человеческого противостояния, подчинения судьбе (с. 78), а также общий в русской литературе середины XIX века вопрос «что делать?» (с. 38), с которым Илья Ильич обращается к Захару, Тарантьеву, доктору, а затем и Ольге, Штольцу, даже Мухоярову.

Из других лейтмотивов «Обломова», проходящих через весь роман, содержательной результативностью выделяются мотивы «горы» (точнее — восхождения героев на гору или, напротив, их приземленность), хаоса, тьмы и бездны. Так, первый, сверх композиционного назначения, не меньшую роль сыграет и в характеристике центральных персонажей, о чем речь пойдет позднее. Второй в начале произведения заявлен беспорядком в комнате, «где лежал Илья Ильич» («По стенам <…> лепилась <…> паутина, напитанная пылью… Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце…»), а также рассеянностью и беспомощностью ее хозяина (не знает, куда девал письмо старосты, сколько получил в прошлом году денег из деревни, не сумел написать управдому). Эта внешняя бестолочь в конце части третьей сменится «сном и мраком» и около героя и в нем самом («ум его утонул в хаосе безобразных, неясных мыслей…». С. 290). В части четвертой в душевном «хаосе, во тьме» окажутся в период их обоюдных сомнений в любви другого, однако, и Штольц с Ольгой (с. 322, 323).

Что касается «бездны», то в романе она имеет двоякий смысл. «…У него, — говорится об Илье Ильиче, — между наукой и жизнью лежала целая бездна, которой он не пытался перейти» (с. 53). «Не говори, не поминай! — торопливо перебил его (Штольца. — В.Н.) Обломов, — я и то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между мной и ею» (т. е. Ольгой Ильинской. — В.Н.) (с. 303). «Ты его не оставишь, не бросишь?», — имея в виду Илью Ильича спрашивает Ольга в конце произведения Штольца. «Никогда! Разве бездна какая-то откроется между нами, стена встанет…», — отвечает тот (с. 363). «Что ж там делается? — обращается Ольга к своему мужу, только что услышавшему решительный отказ Обломова покинуть дом Пшеницыной и жить вблизи них, — Разве „бездна открылась“?» (с. 376). Во всех этих случаях «бездна» — синоним того существенного отличия между жизненными явлениями или героями, которое, по мысли романиста, нуждалось в преодолении, но по ряду причин осталось неодоленным.

В другом своем значении «бездна» тождественна неисчерпаемой глубине, сложности и таинственности женской души и любовной страсти, а вместе с ними и «мятежных вопросов» (с. 358) человека о его сверхземных устремлениях и судьбе в целом. Как «смотрят в бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой» (с. 156) глядел влюбленный Илья Ильич на Ольгу, открывая в ней все новое и новое очарование. А охваченный сомнением во взаимности, страшится «пропасти» чувства, куда все более погружался (с. 196–197). «Глубокая бездна» Ольгиной души, «которую приходилось ему наполнять и никогда не наполнить» (с. 350, 351), мало-помалу будет открываться и для ее супруга Штольца. И вслед за Ольгой поставит его перед «бездной» бытийных проблем, не возникающих «среди жизни обыденной <…>, где горе и нужда», но естественных для людей, разрешивших задачи материального и социального характера.

Продолжение: 3. Замкнутость, открытость миру, или Пространство и время  >>>

1. Источник: Недзвецкий В. А. Роман И.А. Гончарова «Обломов». Путеводитель по тексту. – М.: МГУ имени М.В. Ломоносова, 2010. – 224 c.
Недзвецкий Валентин Александрович (1936 – 2014) – доктор филологических наук, автор монографий по творчеству И. А. Гончарова, И. С. Тургенева, Н. Г. Чернышевского. (вернуться)

2. Дружинин А. В. «Обломов». Роман Гончарова: В 2 т. СПб., 1859 // Роман И. А. Гончарова «Обломов» в русской критике. Л., 1991. С. 111, 110. (вернуться)

3. Добролюбов Н. А. Статьи. Стихотворения. М., 1972. С. 60. (вернуться)

4. Хализев В. Е. Теория литературы. С. 233. (вернуться)

5. Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 5. М., 1967. С. 96. (вернуться)

6. Тирген П. //Ars Philologia. СПб., 1997. С. 137. (вернуться)

7. Там же. С. 138. (вернуться)

8. Тресиддер Джек. Словарь символов. М., 2001. С. 407. (вернуться)

9. Роман И. А. Гончарова «Обломов» в русской критике. С. 163. (вернуться)

10. Энциклопедия суеверий. М., 1998. С. 414. (вернуться)

11. Грачева И. В. «Каждый цвет уже намек» // Литература в школе. 1997. № 3. С. 51. (вернуться)

12. См.: Пастура Ф. Беллини. М., 1889. (вернуться)

13. Звиняцковский В. Я. Мифологема огня в романе «Обломов» // Гончаров И. А. 190 лет: Материалы международной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 2003. С. 86–87. (вернуться)

14. Там же. (вернуться)

15. Михневич В. Петербург весь на ладони. СПб., 1874. С. 165. (вернуться)

16. Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведение. Литературное развитие. М., 1974. С. 165. (вернуться)

17. Хаяизев В. Е. Теория литературы. С. 276. (вернуться)

18. Керлот Х. Э. Словарь символов. М., 1994. С. 168, 187. (вернуться)

19. Там же. С. 571–573. (вернуться)

20. Мельник В. И. «Обломов» как православный роман // И. А. Гончаров. Материалы международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова. Ульяновск, 1998. С. 144. (вернуться)

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
Главная страница
 
 
Яндекс.Метрика