| Главная |
| |
|
Портрет А. С. Пушкина
работы О. А. Кипренского. 1827 г. ГТГ |
| |
|
| |
| |
| |
| |
| |
| |
|
«ВСЁ ВОЛНОВАЛО
НЕЖНЫЙ УМ...»
Гессен И. А.[ 1] |
| |
|
| |
|
| |
Имя Байрона было одним из самых значительных для Пушкина. В годы южной ссылки он от Байрона «с ума
сходил», называл его гением, а произведения его бессмертными.
Получая новые непереплетенные книги, Пушкин обычно не полностью разрезал их, а выбирал для ознакомления лишь отдельные интересовавшие его главы и страницы. Но тома
Байрона разрезаны им от начала до конца. В опубликованных Томасом Муром в 1830 году мемуарах Байрона им отмечены на полях отдельные фразы и целые абзацы.
В библиотеке Пушкина было пятитомное собрание сочинений Байрона и несколько томов мемуаров и переписка английского поэта.
Отпрыск одной из самых старинных аристократических фамилий Англии лорд Джордж Байрон явился родоначальником литературного течения, известного под именем байронизма.
Происхождению и жизни Байрона Пушкин посвятил очерк, в котором, между прочим, писал: «Говорят, что Байрон своею родословною дорожил более, чем своими творениями.
Чувство весьма понятное! Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали поэта: напротив того, слава, им самим приобретенная, нанесла ему мелочные
оскорбления, часто унижавшие...»
Этот очерк Пушкин закончил словами: «В самую минуту его рождения нога его была повреждена — и Байрон остался хром на всю свою жизнь. Физический сей недостаток
оскорблял его самолюбие. Ничто не могло сравниться с его бешенством, когда однажды мистрис Байрон выбранила его хромым, мальчишкой. Он, будучи собою красавец,
воображал себя уродом и дичился общества людей, мало ему знакомых, опасаясь их насмешливого взгляда».
Имя Байрона часто упоминается в переписке Пушкина с друзьями. И когда начали выходить из печати отдельные главы «Евгения Онегина», современники сравнивали его с
«Чайльд Гарольдом» и «Дон Жуаном» Байрона.
В мае 1825 года К. Ф, Рылеев писал Пушкину в Михайловское: «Слышал от Дельвига и о следующих песнях „Онегина“, но по изустным рассказам судить не могу. Как велик
Байрон в следующих песнях „Дон Жуана“! Сколько поразительных идей, какие чувства, какие краски! Тут Байрон вознесся до невероятной степени... Пушкин, ты приобрел уже в
России пальму первенства... тебя ждет завидное поприще: ты можешь быть нашим Байроном, но ради бога, ради Христа, ради твоего любезного Магомета, не подражай ему.
Твое огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным. Если б ты знал, как я люблю, как я ценю твое дарование. Прощай, чудотворец.
Рылеев».
Сам Пушкин высоко ценил «Дон Жуана». «Что за чудо „Дон Жуан“! — пишет он в ноябре того же 1825 года П. А. Вяземскому, — я знаю только пять первых песен; прочитав
первые две, я сказал..., что это Chef d’oeuvre Байрона».
Но поэт решительно не согласен с своим другом А. А. Бестужевым (Марлинским), который сравнивает «Евгения Онегина» с «Дон Жуаном», «...ты смотришь, — пишет он ему, — на
„Онегина“ не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое. Ты сравниваешь первую главу с „Дон Жуаном“. — Никто более меня не уважает „Дон Жуана“.., но в нем нет
ничего общего с „Онегиным“. Ты говоришь о сатире англичанина Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же! Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня
сатира! о ней и помину нет в „Евгении Онегине“... если уж и сравнивать „Онегина“ с „Дон Жуаном“, то разве в одном отношении: кто милее и прекраснее (gracieuse),
Татьяна или Юлия?».
Считая «Дон Жуана» «чудом», Пушкин, однако, критикует трагедии и драмы Байрона. Сравнивая Байрона и Шекспира, он пишет своему другу H. Н. Раевскому-сыну письмо на
французском языке: «Как мелок по сравнению с ним Байрон-трагик! Байрон, который создал всего-навсего один характер..., этот самый Байрон распределил между своими
героями отдельные черты собственного характера; одному он придал свою гордость, другому свою ненависть, третьему — свою тоску и т. д., и таким путем из одного цельного
характера, мрачного и энергичного, создал несколько ничтожных — это вовсе не трагедия».
Пушкин находился в Одессе, когда, приняв участие в борьбе за освобождение Греции, 36-летний Байрон погиб в Мисолонгах. Узнав об этом, Пушкин коротко записал:
«1824 19/17 avr. mort, de Byron»[2].
Друзья были уверены, что Пушкин отзовется на смерть замечательного английского поэта. «...Смерть его, в виду всей возрождающейся Греции, конечно, завидная и
поэтическая. Пушкин, верно, схватит момент сей и воспользуется случаем», — писал по этому поводу Вяземскому А. Тургенев.
И Вяземский дважды напоминал Пушкину, что ждет «его надгробной песни Байрону». Но Пушкин в это время уже переоценивал творчество Байрона. Он ответил Вяземскому:
«Гений Байрона бледнел с его молодостию. В своих трагедиях, не выключая и Каина, он уже не тот пламенный демон, который создал „Гяура“ и „Чильд Гарольда“. Первые две
песни „Дон Жуана“ выше следующих. Его поэзия видимо изменялась. Он весь создан был навыворот; постепенности в нем не было, он вдруг созрел и возмужал — пропел и
замолчал; и первые звуки его уже ему не возвратились — после 4-ой песни Child-Harold Байрона мы не слыхали, а писал какой-то другой поэт с высоким человеческим
талантом».
Покидая вскоре после этого Одессу, Пушкин, однако, вспомнил в стихотворении «К морю» «одну скалу», где угасал Наполеон, и посвятил в нем Байрону строки:
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, волнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
Мир опустел...
В годовщину смерти Байрона, 7 апреля 1825 года, находясь в михайловской ссылке, Пушкин заказывает священнику села Вороничи Лариону Раевскому, по прозвищу «Шкода»,
обедню «за упокой раба божия боярина Георгия».
На фасаде Вороничской церкви позже была прикреплена мемориальная доска в память об отслуженной в ней по Байрону обедне...
В декабре 1825 года Пушкин получил от Анны Керн неожиданный подарок — последнее издание Байрона на английском языке.
У Пушкина еще свежи были в памяти чудесные июльские дни 1825 года, когда Анна Керн гостила у Вульфов в Тригорском Еще «снились милые черты», еще звучал «голос
нежный»...
«Русский Байрон», как называли Пушкина друзья, ответил Анне Керн 8 декабря 1825 года письмом, в котором благодарил за присылку в деревню Байрона и писал: «Байрон
получил в моих глазах новую прелесть — все его героини примут в моем воображении черты, забыть которые невозможно. Вас буду видеть я в образах и Гюльнары и Лейлы —
идеал самого Байрона не мог быть божественнее»... |
| |
|
| |
Среди книг пушкинской библиотечки находится том произведений французского поэта Андрея Шенье,
творчество которого привлекало к себе внимание Пушкина. Книга переплетена в красный сафьянный переплет с золотым тиснением, бордюром и золотым обрезом, в ней свыше
четырехсот страниц. Издана она была в 1819 году.
На чистом листе после переплетной крышки рукою Пушкина написаны «неизданные стихи Андрея Шенье», на французском языке. 17 сентября 1827 года поэт перевел их на русский
язык:
Близ мест, где царствует Венеция златая,
Один ночной гребец, гондолой управляя,
При свете Веспера по взморию плывет,
Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.
Он любит песнь свою, поет он для забавы,
Без дальних умыслов; не ведает ни славы,
Ни страха, ни надежд, и тихой музы полн,
Умеет услаждать свой путь над бездной волн.
На море жизненном, где бури так жестоко
Преследуют во мгле мой парус одинокий,
Как он, без отзыва утешно я пою
И тайные стихи обдумывать люблю.
Во Франции стихи эти были впервые опубликованы в одном из парижских журналов лишь в январе 1828 года.
Андрей Шенье, сочувствовавший французской буржуазной революции, навлек на себя подозрения революционного правительства, был арестован и накануне падения диктатуры
Робеспьера казнен. Ему было 32 года.
Пушкина интересовала судьба французского поэта. В 1825 году в Михайловском он написал большое стихотворение «Андрей Шенье». В нем содержался намек на его собственное
положение, и эпиграфом к стихотворению поэт поставил строки:
Ainsi, triste, et captif, ma lyre toutefois S'éveillait..[3]
Стихотворение это Пушкин посвятил своему другу H. Н. Раевскому, брату М. Н. Волконской, привлекавшемуся впоследствии по делу о восстании 14 декабря, но счастливо
вырвавшемуся из цепких рук Николая I...
В стихотворении «Андрей Шенье» Пушкин дал яркую картину мыслей и настроений идущего на казнь поэта. Гневные слова, брошенные Шенье в адрес Робеспьера и Конвента,
Александр I мог легко принять на свой счет, и Пушкину пришлось давать агентам Бенкендорфа и комиссии военного суда объяснения по поводу написанного им стихотворения.
Пушкин пишет:
Подъяласъ вновь усталая секира
И жертву новую зовет.
Певец готов; задумчивая лира
В последний раз ему поет.
«О чем поет? Поет она свободу»... И Пушкин устами французского поэта с негодованием восклицает:
«Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню...
................................................
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
..............................................
Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты все пигмей, пигмей ничтожный.
И час придет... и ин уж недалек:
Падешь, тиран! Негодованье
Воспрянет наконец. Отечества рыданье
Разбудит утомленный рок.
Теперь иду... пора... но ты ступай за мною;
Я жду тебя».
«Так пел восторженный поэт...», — этими словами Пушкин заключил последнюю перед казнью песнь Андрея Шенье.
Изъяв из стихотворения строки о революционных событиях, цензура разрешила его к печати, но не разрешенные цензурой стихи получили широкое распространение в рукописных
списках, а некий А. Ф. Леопольдов, враждебно относившийся к Пушкину, поставил над этими стихами заголовок: «На 14 декабря» и сам же донес на поэта, обратившись с
письмом к Бенкендорфу. Этот заголовок вызвал гнев Николая I.
Были произведены обыски. Стихи оказались у многих лиц, которые и понесли строгое наказание. Штабс-капитана Конно-Егерского полка Алексеева приговорили к смертной казни,
но затем помиловали и перевели в армию... Леопольдов, посаженный по этому же делу в тюрьму, был вскоре освобожден.
По вызову московского, а затем петербургского обер-полицеймейстера Пушкин вынужден был три раза: 27 января, 29 июня и 24 ноября 1827 года — давать комиссии военного
суда объяснения по поводу «Андрея Шенье».
Поэт не отрицал, что стихотворение действительно написано им. Он заявил, что слова: «Убийцу с палачами избрали мы в цари» — относятся к Робеспьеру и Конвенту; слова —
«разметал позорную твердыню» — разумеют взятие Бастилии и т. д.
Пушкин особенно подчеркнул, что стихотворение «Андрей Шенье» никак не может быть связано с событиями 14 декабря 1825 года, так как написано оно было гораздо раньше, а
цензура разрешила его к печати за два месяца до восстания, 8 октября 1825 года.
«Все сии стихи никак, без явной бессмыслицы, не могут относиться к 14 декабря. Не знаю, кто под ними поставил сие ошибочное заглавие, — писал Пушкин... — Что же тут
общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?»
Несмотря на полную ясность вопроса, объяснения Пушкина не были признаны удовлетворительными, и было вынесено решение: «По неприличному выражению его в ответах насчет
происшествия 14 декабря и по духу самого сочинения... — иметь за ним и на месте его жительства секретный надзор».
Это решение комиссии военного суда утверждено было Николаем I 28 июля 1828 года.
Агенты Бенкендорфа на протяжении ряда лет после этого следили за каждым шагом поэта...
***
Свое стихотворение Пушкин снабдил рядом примечаний. Одно из них — цитата из находившейся на полках его библиотеки книги Латуша, биографа Андрея Шенье: «На роковой
телеге везли на казнь с Ан. Шенье и поэта Руше, его друга. В свои последние мгновения они говорили о поэзии: после дружбы она была для них самая прекрасная вещь на
земле. Предметом их разговора и последнего их восхищения был Расин. Им хотелось декламировать его стихи. Они выбрали первую сцену „Андромахи“».
И закончил Пушкин еще одним примечанием: «На месте казни он ударил себя в голову и сказал: „Pourtant j’avais quelque chose
là“»[4].
Эти слова Андрея Шенье Пушкин повторил в отношении самого себя в письме к Вяземскому из Михайловского: «Грех гонителям моим! И я, как А. Шенье, могу ударить себя в
голову и сказать: „II у avait quelque chose là“...[5] извини эту поэтическую похвальбу и прозаическую хандру...».
Получив известие о смерти Александра I, Пушкин написал в начале декабря 1825 года Плетневу: «Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я „Андрея Шенье“ велю напечатать
церковными буквами во имя отца и сына etc.». |
| |
|
| |
Из одной из своих критических статей о переводах иностранных авторов на русский язык Пушкин обращает
внимание на то, что в России пользуются особой любовью: Гете, Шиллер, Шекспир, Байрон, Томас Мур, Мицкевич. В другой своей статье он называет Гете бессмертным.
Пушкин не сразу пришел к признанию Гете. Имя великого немецкого поэта он впервые упоминает в своих письмах лишь в сентябре 1822 года. Многочисленные пометки Пушкина на
сочинениях Гете показывают, какое внимание уделял он его творчеству. И дважды он поставил к своим стихотворениям эпиграфы из Гете.
Вспоминая, очевидно, свое незабываемое путешествие с Раевскими по полуденному берегу Крыма, Пушкин писал в стихотворении «Таврида»:
Ты вновь со мною, наслажденье;
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
К этому небольшому стихотворению 23-летний Пушкин поставил эпиграфом строку из «Фауста»:
«Gieb meine Jugend mir zurück»[6].
Через шесть лет, в 1828 году, Пушкин создает стихотворение «Кто знает край, где небо блещет». Он пишет о том крае,
Где пел Торквато величавый;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы;
Где Рафаэль живописал;
Где в наши дни резец Кановы
Послушный мрамор оживлял,
И Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал...
И к этому стихотворению Пушкин поставил эпиграфом строку из гетевского «Вильгельма Мейстера»: «Kennst du das Land?..»[7].
Великий немецкий поэт никогда не переставал владеть мыслями великого русского поэта. Сравнивая творчество Гете и Байрона, Пушкин писал: «Гете имел большое влияние на
Байрона. „Фауст“ тревожил воображение творца „Чайльд-Гарольда“. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии — и остался хром, как Иаков».
Высшей смелостью Пушкин считал создание «Фауста». «„Фауст“, — писал он, — есть величайшее создание поэтического духа, он служит представителем новейшей поэзии, точно
как „Илиада“ служит памятником классической древности».
Пушкин принял живое участие в работе Э. И. Губера над переводом «Фауста». Когда переводчик, взбешенный цензурными придирками и запрещениями, разорвал свою рукопись,
Пушкин заставил его вторично приняться за работу. «При его советах, под его надзором, — писал Губер, — труд мой быстро подвигался вперед... Многие места перевода
поправлены Пушкиным».
В минуты раздумья Пушкин рисует на своей рукописи портрет Гете, а читая изданную в Париже на французском языке книгу Мармье «Очерки о Гете», делает резкую отметку
ногтем против строк о поэзии Востока и наиболее значительных еврейских, персидских и арабских поэтах.
Наконец, шутливо описывая путешествие своего дяди, поэта Василия Львовича, в Париж и Лондон, Пушкин замечает: «Благоговею пред созданием „Фауста“...».
Используя гетевские образы Фауста и Мефистофеля, Пушкин создает в 1825 г. «Сцену из Фауста», в которой олицетворяет «дух отрицания или сомнения» и показывает
«печальное влияние оного на нравственность нашего века».
Мефистофель задает Фаусту вопрос:
Желал ты славы — и добился,
Хотел влюбиться — и влюбился.
Ты с жизни взял возможну дань,
А был ли счастлив?
Фауст отвечает:
Перестань,
Не растравляй мне язвы тайной.
В глубоком знаньи жизни нет, —
Я проклял знаний ложный свет,
А слава... луч ее случайный
Неуловим. Мирская честь
Бессмысленна, как сон...
Не мог ли Пушкин к себе самому обратить в ту пору мысли о том, что «мирская честь бессмысленна, как сон»? И не его ли собственная это горестная просьба: «Перестань,
не растравляй мне язвы тайной»?..
Один из пламенных поклонников великого немецкого поэта, Д. В. Веневитинов, обращается к Пушкину с посланием, в котором говорит, что рядом с воспетыми им Байроном и
Шенье должно быть поставлено и имя Гете. И предсказывает Пушкину:
К хвалам оплаканных могил
Прибавь веселые хваленья,
Их ждет еще один певец:
Он наш, — жилец того же света.
Давно блестит его венец;
Но славы громкого привета
Звучней, отрадней глас поэта.
Наставник наш, наставник твой,
Он кроется в стране мечтаний,
В своей Германии родной.
Досель хладеющие длани
По струнам бегают порой,
И перерывчатые звуки,
Как после горестной разлуки
Старинной дружбы милый глас,
К знакомым думам клонят нас.
Досель в нем сердце не остыло,
И верь, он с радостью живой
В приюте старости унылой
Еще услышит голос твой,
И, может быть, тобой плененный.
Последним жаром вдохновенный,
Ответно лебедь запоет
И, к небу с песнию прощанья
Стремя торжественный полет,
В восторге дивного мечтанья
Тебя, о Пушкин, назовет.
Веневитинов не ошибся. Видимо, в связи с «Сценой из Фауста» связано предание о том, что 76-летний Гете прислал 26-летнему Пушкину подарок, о котором биограф Пушкина
П. В. Анненков писал в 1855 году: «...Гете послал Пушкину поклон через одного русского путешественника и препроводил с ним в подарок собственное свое перо, которое,
как мы слышали, многие видели в кабинете Пушкина в богатом футляре, имевшем надпись: „Подарок Гете“».
Перо это, если оно действительно было прислано великим немецким поэтом Пушкину, не сохранилось...
Читателю интересно будет узнать, что с Гете встречался в 1820 году в Веймаре Кюхельбекер, и немецкий поэт подарил ему тогда книгу с своим автографом. |
| |
«В КРОВИ ГОРИТ ОГОНЬ ЖЕЛАНЬЯ...»
|
| |
Перед Пушкиным Библия на церковно-славянском языке. Он читает первые стихи «Песни песней» царя
Соломона: «Да лобжет мя от лобзаний уст своих: яко блага сосца твоя паче вина. И воня мура твоего паче всех аромат. Mvpo излиянное имя твое: сего ради отроковицы
возлюбиша тя».
И переводит эти строки на русский язык: «Да лобзает меня лобзанием уст своих. Перси твои приятнее вина и запах мира твоего лучше всех аромат — имя твое сладостно как
излианное миро, для того юная возлюбил я тебя».
Этот прозаический отрывок поэт переводит на язык поэзии:
Лобзай меня, твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
Тобой кипят любви желанья,
Душа тобой упоена...
Это первый черновой набросок будущего стихотворения. В третьей строке — «Тобой кипят любви желанья» — Пушкин зачеркивает слова: «тобой» и «любви», пишет сверху: «во
мне», снова зачеркивает эти слова и через некоторое время уже другими чернилами еще раз пишет сверху: «в крови горит огонь».
Перевод и первая редакция стихов были написаны Пушкиным в 1822 году. В 1825 году эти черновые строки вылились в стихотворение:
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
Склонись ко мне главою нежной,
И да почию безмятежный.
Пока дохнет веселый день
И двигнется ночная тень.
Пушкин не раз пользовался библейскими мотивами для своих произведений. Живя в Михайловском, он настойчиво просил брата Льва прислать ему Библию. И библейская проза у
него чудесным образом превращалась в поэтические строки. |
| |
|
| |
В начале мая 1825 года Пушкин получил небольшую книжку в шестьдесят четыре страницы. На листе,
предшествующем титулу, было напечатано большими буквами лишь одно слово; «Чернец». Под ним — карандашом, неровными буквами — три строки, так пишут слепые: «Милому
Александру Сергеевичу Пушкину от автора».
И поэма «Чернец» и напечатанное после нее большое стихотворение «К другу В. А. Ж.» (Жуковскому. — А. Г.) пронизаны были глубокой скорбью пораженного слепотой поэта и
радостным ощущением того, что в поэзии он нашел могучее средство борьбы со своим недугом, «источник силы, ободренья, животворительных утех и сладкого самозабвенья».
Поэт писал Жуковскому:
Когда же я в себе самом,
Как в бездне мрачной, погружаюсь, —
Каким волшебным я щитом
От черных дум обороняюсь!
Я слышу дивный арфы звон,
Любимцев муз внимаю пенье,
Огнем небесным оживлен;
Мне льется в душу вдохновенье,
И сердце бьется, дух кипит,
И новый мир мне предстоит;
Я в нем живу, я в нем мечтаю,
Почти блаженство в нем встречаю...
|
И. И. КОЗЛОВ.
Гравюра Лебедева с портрета худ. О. Кипренского |
Автором поэмы и этих строк был Иван Иванович Козлов. Ему было сорок два года, когда в журнале «Сын
отечества» появилось его первое стихотворение «К Светлане».
Страшный недуг, слепота и паралич ног, приковали его в 1819 году к постели.
Через несколько лет Козлов был признан первоклассным поэтом. Поэты-современники ставили его в один ряд с Пушкиным и Байроном.
«Я восхищаюсь „Чернецом“, — писал Вяземский А. Тургеневу, — в нем красоты глубокие, и скажу тебе на ухо — более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина».
«Это превосходное произведение, на мой взгляд, — писал о „Чернеце“ его автору Е. А. Баратынский. — Все положения исполнены силы, стиль живой, блещущий красками...
Места, где Вы подражаете Байрону... великолепно звучат по-русски. Но в чем бы сам Байрон захотел Вам подражать — так это конец Вашей поэмы. Он особенно поражает
воображение. Он пронизан каким-то особенным национальным романтизмом, и я думаю, что Вы — первый, кто так хорошо это схватил. Идите этой дорогой, мой милый поэт, и Вы
сделаете чудеса...».
«Отечественные записки» писали о «Чернеце»: «При чтении... кажется по временам, будто бы отзываются звуки лиры Пушкина, но задумчивая мечтательность и глубокое
сердечное чувство, которое не столь постоянно у Пушкина, обнаруживают более сродство с поэзиею Жуковского».
Сам Козлов был очень скромен. Уже будучи признанным поэтом, он писал Пушкину: «Когда я собираюсь писать стихи, то читаю моего Байрона, Жуковского и Вас, и с грехом
пополам воображение начинает работать, и я принимаюсь петь».
Склонность к поэзии проявилась у Козлова уже в юношеские годы. Позже он сблизился с братом Пушкина, Львом, с поэтами Жуковским, Вяземским, Дельвигом, Плетневым,
братьями А. и Н. Тургеневыми. Еще до постигшего его несчастья он блестяще перевел «Абидосскую невесту» Байрона, явившись одним из первых в России переводчиков
английского поэта.
В 1824 году Козлов посвящает Пушкину большое стихотворение «Байрон». Он предпосылает ему эпиграф: «But I have lived and have not lived
in vain»[8] и создает в нем романтический портрет великого английского поэта, покинувшего враждебное ему общество, вставшего на защиту порабощенной
Греции и героически погибшего в этой борьбе «за дивную свободу»:
О край песнопенья и доблестных дел,
Мужей несравненных заветный предел —
Эллада! Он в час твой кровавый
Сливает свой жребий с твоею судьбой!
Сияющий гений горит над тобой —
Звездой возрожденья и славы.
Поэма «Чернец» открывается волнующим посланием поэта к жене и двум детям:
Как мой Чернец, все страсти молодые
В груди моей давно я схоронил;
И я, как он, все радости земные
Небесною надеждой заменил.
Не зреть мне дня с зарями золотыми,
Ни роз весны, ни сердцу милых лиц!
И в цвете лет уж я между живыми
Тень хладная бесчувственных гробниц.
Но я стремлю, встревожен тяжкой мглою,
Мятежный рой сердечный дум моих
На двух детей, взлелеянных тобою,
И на тебя, почти милей мне их.
Я в вас живу, — и сладко мне мечтанье!
Всегда со мной мое очарованье.
Так в темну ночь цветок, краса полей,
Свой запах льет, незримый для очей.
Получив «Чернеца», Пушкин сразу написал брату Льву: «Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его прелесть... Видение, конец прекрасны. Послание, может
быть, лучше поэмы — по крайней мере ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образцом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами, если
успею, пошлю их с этим письмом».
И Пушкин ответил:
Певец! когда перед тобой
Во мгле сокрылся мир земной, —
Мгновенно твой проснулся гений,
На все минувшее воззрел,
И в хоре светлых привидений
Он песни дивные запел.
О милый брат, какие звуки!
В слезах восторга внемлю им.
Небесным пением своим
Он усыпил земные муки;
Тебе он создал новый мир,
Ты в нем и видишь, и летаешь,
И вновь живешь, и обнимаешь
Разбитый юности кумир.
А я, коль стих единый мой
Тебе мгновенье дал отрады,
Я не хочу другой награды —
Недаром темною стезей
Я проходил пустыню мира;
О нет! недаром жизнь и лира
Мне были вверены судьбой!
Козлов сердечно поблагодарил Пушкина за эти тронувшие его строки большим письмом. Письмо писала, вероятно, под его диктовку жена, а в конце письма он сам сделал
небольшую приписку, неровными строками, на французском языке: «Целую Вас от всего моего сердца, я весь Ваш навсегда. Иван Козлов».
Позже слепой поэт посвятил Пушкину еще стихотворение «К морю» — вольный перевод нескольких строф четвертой песни поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда».
***
После декабрьских событий 1825 года Козлов создал поэму «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая», в основу сюжета которой был положен эпизод из эпохи императора Петра II.
Его фаворит князь Иван Долгорукий был арестован, сослан и затем казнен. Жена князя, Наталья Долгорукая, последовала за мужем и вместе с ним переносила тяготы жестокой
опалы.
Своей поэме Козлов предпослал эпиграф из Данте:
Nessum maggior dolore,
Che rico darsl del tempo felloe
Nella mlserla[9]
Большой Владимирской дорогой,
В одежде сельской и убогой,
С грудным младенцем на руках,
Шла тихо путница младая...
По той же Владимирке, что и Долгорукая, отправлялись на каторгу жены декабристов.
И когда в 1828 году появилась в многочисленных списках поэма Козлова о героическом подвиге юной Натальи Борисовны Долгорукой, она произвела на всех особенно большое
впечатление.
И снова вставал в памяти кровавый день 14 декабря 1825 года...
В 1827 году появилось замечательное стихотворение Козлова «Вечерний звон» из Томаса Мура:
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом,
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!
Уже не зреть мне светлых дней
Весны обманчивой моей!
И сколько нет теперь в живых
Тогда веселых, молодых!
И крепок их могильный сон;
Не слышен им вечерний звон.
Лежать и мне в земле сырой!
Напев унывный надо мной
В долине ветер разнесет;
Другой певец по ней пройдет,
И уж не я, а будет он
В раздумье петь вечерний звон!
Козлов не ошибся, когда думал, что его «напев унывный» в долине ветер разнесет, и другой певец будет петь в раздумье вечерний звон...
Прошло полтора столетия, и уже третье поколение поет и слушает «Вечерний звон» Козлова, положенный на музыку А. Т. Гречаниновым и С. Монюшко. Но не все, быть может,
знают или забывают, что написал его погруженный во мрак вдохновенный певец... |
| |
«Я ПОМНЮ ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ»
|
| |
В семидесятых годах прошлого века в Ковно, в доме известного театрального деятеля В. Д. Рокотова,
отца писательницы М. Д. Алтаевой-Ямщиковой, в субботний вечер собрались гости: талантливый иллюстратор произведений Гоголя художник А. А. Агин и известный тенор того
времени Ф. П. Комиссаржевский, отец знаменитой драматической актрисы Веры Федоровны Комиссаржевской.
Среди гостей находилась старая дама в кружевной наколке, нетерпеливая, с деспотическими замашками, несколько жеманная.
Разговор зашел о литературе. У старой дамы вырвался вздох и реплика:
— Странная, однако, пошла теперь литература! Она должна развлекать, а туг какое-то неприятное ковырянье... Лучше бы почитать Марлинского или Дюма...
Комиссаржевский поет под аккомпанемент хозяйки, Агин делает в альбоме зарисовки.
Старая дама обращается к певцу с просьбою:
— Милый Федор Петрович, спойте романс, посвященный мне.
— Это какой же, уважаемая Анна Петровна? — спрашивает Комиссаржевский, делая вид, что не понимает, о чем идет речь.
— «Я помню чудное мгновенье»... Вы его так чудесно поете...
Комиссаржевский начал петь романс, который некоторые из присутствовавших могли в свое время слышать из уст самого Глинки.
У старушки по морщинистым щекам потекли слезы. Одна из артисток подбежала к ней, обняла и порывисто поцеловала.
|
А. П. КЕРН.
С миниатюры работы неизвестного художника. |
Старушка эта была Анна Петровна Керн, вдохновившая Пушкина на одно из прекраснейших его творений. Та, кого Пушкин обессмертил так же, «как Петрарка обессмертил Лауру,
а Данте — Беатриче».
Керн было тогда уже около семидесяти лет. Время стерло с ее лица «милые черты».
Воспоминания о далеком прошлом взволновали ее. Она вся преобразилась: щеки вспыхнули необычным для ее лет румянцем, и даже потухшие, безжизненные глаза заблестели.
Сквозь катившиеся по щекам слезы она восторженно улыбалась.
Анна Керн дожила до глубокой старости. На сорок два года пережила она Пушкина, до конца дней носила в сумочке поэтический подарок и письма поэта к ней и любила читать
их вслух друзьям и знакомым. Они хранятся сегодня в Пушкинском доме.
***
20-летний Пушкин впервые встретился с 19-летней Анной Керн, женою 52-летнего генерала Е. Ф. Керн, в Петербурге, в доме президента Академии художеств А. Н. Оленина. Она
произвела на юного поэта большое впечатление. Сидя за ужином невдалеке от нее, он старался обратить на себя ее внимание:
— Позволительно ли быть до того прелестною? — спрашивал он своего соседа за столом.
Когда Керн садилась в экипаж, Пушкин вышел на крыльцо и долго провожал ее глазами...
Через шесть лет после этого, в июне 1825 года, Анна Керн неожиданно приехала в Тригорское навестить свою двоюродную сестру А. Н. Вульф, дочь владелицы Тригорского П.
А. Осиповой. Пушкин отбывал тогда свою михайловскую ссылку.
«Мы сидели за обедом и смеялись, — вспоминала позже Анна Керн, — вдруг вошел Пушкин с большою толстою палкой в руках... Он очень низко поклонился, но не сказал ни
слова: робость видна была в его движениях... Мы не скоро ознакомились и заговорили...
Однажды явился он в Тригорское с большою черною книгою, на полях которой были начертаны ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг
него, и он прочитал нам своих „Цыган“. Впервые мы слушали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу. Я была в упоении от текучих
стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаевала от наслаждения...».
Пушкин закончил чтение «Цыган», и Анна Керн запела для него «Венецианскую ночь» И. И. Козлова, три строфы которой М. И. Глинка переложил на музыку в певучих
итальянских ритмах.
«Венецианская ночь» напоена была надеждами, радостью бытия, стремлением к счастью. Поэт посвятил ее П. А. Плетневу. В. Г. Белинский писал об этом стихотворении: «Какая
роскошная фантазия! Какие гармонические звуки! Что за чудный колорит — полупрозрачный, фантастический! И как прекрасно сливается эта... часть стихотворения с другою —
унылою и грустною, и какое поэтическое целое составляют они обе!».
Анна Керн пела:
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистой
От зеленых берегов.
Свод лазурный, томный ропот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны,
Упоенья аромата
И цветов и свежих трав,
И вдали напев Торквата
Гармонических октав —
Все вливает тайно радость,
Чувствам снится дивный мир,
Сердце бьется, мчится младость
На любви весенний пир;
По водам скользя, гондолы
Искры брызжут под веслом,
Звуки нежной баркаролы
Веют легким ветерком.
Было трогательно, что эти светлые жизнерадостные стихи создал погруженный в безысходный мрак поэт, «слепой, как певец Улисса, давший образцы прекрасной и тонкой
поэзии», и Пушкин тотчас же написал П. А. Плетневу: «Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его "Венецианскую ночь"
на голос гондольерского речитатива; я обещал известить милого вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность, по
крайней мере, дай бог ему ее слышать»...
На письме была сделана приписка, по-итальянски, что письмо написано в присутствии Керн...
Через несколько дней П. А. Осипова предложила совершить после ужина прогулку в Михайловское. Погода была чудесная. Лунная июльская ночь дышала прохладой и ароматом
полей. «Мчалась младость на любви весенний пир»... Ни прежде, ни после Анна Керн не видела поэта таким добродушным, веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов,
хвалил луну, не называл ее глупою, и говорил: «Люблю луну, когда она освещает красивое лицо».
П. А. Осипова, приехав в Михайловское, предложила показать гостье сад.
«Он быстро подал мне руку, — рассказывала позже Анна Керн, — и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться... Он вспоминал нашу
первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: „У вас был такой девический облик; не правда ли, что вас что-то
угнетало... как какой-нибудь крест...“».
Пушкин, видимо, имел тогда в виду неудачное замужество Керн...
Неожиданная, после шестилетнего перерыва, встреча с Анной Керн произвела на Пушкина огромное впечатление. В душе поэта «настало пробужденье» — пробуждение от всех
тяжелых переживаний, перенесенных «в глуши, во мраке заточенья» — в многолетнем изгнании.
Глубокой ночью Пушкин сидел за своим столом. Рядом с листком бумаги лежал камешек, о который Анна Керн споткнулась во время прогулки — Пушкин поднял его — и сорванный
ею с куртины цветок гелиотропа, который он выпросил у нее. Горела свеча. В раскрытое окно влетали ночные бабочки и, опаленные пламенем, замертво падали на листок. А
рядом с ними ложились пушкинские строки:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье.
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Утром Анна Керн уезжала. Пушкин подарил ей вышедшую тогда первую главу «Евгения Онегина». Между неразрезанными страницами лежал листок с написанным ночью
стихотворением...
Анна Керн собиралась уже спрятать драгоценный поэтический подарок. Пушкин долго смотрел на нее, потом неожиданно выхватил стихи и не хотел возвращать. «Насилу
выпросила я их опять, — вспоминала Анна Керн. — Что у него промелькнуло тогда в голове, — не знаю...».
Анна Керн пробыла в Тригорском около месяца и 19 июля уехала вместе с А. Н. Вульф в Ригу. Уже через два дня Пушкин писал А. Н. Вульф: «Все Тригорское поет: „Не мила ей
прелесть ночи“, а у меня сердце ноет... Каждую ночь гуляю я по саду и говорю себе: она была здесь: камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле ветки
увядшего гелиотропа»...
И дальше: «Скажите ей, что если в сердце ее нет скрытой нежности ко мне, если нет в нем таинственного и меланхолического влечения, то я презираю ее, — слышите? — да,
презираю, несмотря на все удивление, которое должно вызвать в ней столь непривычное для нее чувство... Проклятый приезду проклятый отъезд!..».
Бродя по аллеям Михайловского парка — одна из них и сегодня носит имя Анны Керн — Пушкин мучительно переживал охватившие его настроения. Он написал Анне Керн семь
писем, семь восторженных посланий на французском языке, пестрых по настроению, полных противоречивых чувств, искрящихся страстью и ревностью и одновременно насыщенных
преклонением перед поразившей его красотой... Он называл ее «чудотворной», «чудотворицей»...
«Сейчас ночь, — писал ей Пушкин, — и ваш образ встает предо мной, полный грусти и сладострастной неги, — я будто вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста... Мне чудится,
что я у ног ваших, сжимаю их, ощущаю ваши колени, — я отдал бы всю свою жизнь за миг действительности... Прощайте и верьте моему бреду; он смешон, но искренен».
На одном из писем А. Н. Вульф к Анне Керн Пушкин приписал сбоку из Байрона: «Видение пронеслось мимо нас, мы видели его и никогда опять не увидим»...
***
«Шли годы. Бурь порыв мятежный рассеял прежние мечты»... Вернувшись из ссылки, Пушкин встречался с Анной Керн в доме родителей и у А. А. Дельвига.
Он даже сблизился с ней, но это был уже слабый отзвук былого увлечения. Пути их разошлись...
***
В 1841 году муж Керн скончался. Через полтора года, когда ей было уже сорок два года, она вышла замуж за своего троюродного брата А. П. Маркова-Виноградского, который
только что окончил тогда кадетский корпус и был на двадцать лет моложе ее.
Несмотря на такую большую разницу в годах, это был счастливый брак. Выйдя замуж, Анна Петровна лишилась пенсии, а муж занимал должности небольшие.
Анна Петровна старела и жила уже воспоминаниями прошлого. Вспоминала, как девочкой играла с детьми Екатерины Федоровны Муравьевой, Никитою и Александром, будущими
декабристами. Вспоминались семья Раевских, И. А. Крылов, H. М. Карамзин, А. Н. Плещеев, Н. И. Гнедич. Позднее у нее бывали И. С. Тургенев, Ф. И. Тютчев, П. В.
Анненков... Но первое место в этих воспоминаниях всегда занимал Пушкин.
***
В конце прошлого века бытовала легенда, будто во время похорон Анны Керн гроб ее повстречался с памятником Пушкину, который тогда ввозили в Москву... Об этом было даже
напечатано в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Внук Анны Керн, известный ученый, почетный академик Ю. М. Шокальский, опровергал эту легенду в беседе с
автором этих строк.
Позже легенду эту опроверг и артист Московского Малого театра О. А. Правдин. «В 1878 году, — рассказывал он, — Анна Петровна жила на Тверской-Ямской, по той стороне,
где церковь св. Василия Кесарийского, у самой Тверской заставы, на углу Кузнечного переулка... Я совершенно отчетливо вспоминаю теперь то впечатление, которое охватило
меня, когда я увидел ее в первый раз. Конечно, я не ожидал встретить тот образ красавицы Керн, к которой наш великий поэт обращал слова — „Я помню чудное мгновенье“,
но, признаюсь, надеялся увидеть хотя тень прошлой красоты, хотя намек на то, что было когда-то... И что же? Передо мной в полутемной комнате, в старом вольтеровском
кресле, повернутом спинкой к окну, сидела маленькая-маленькая, сморщенная, как печеное яблоко, древняя старушка в черной кацавейке, белом гофренном чепце, с маленьким
личиком, и разве только пара больших, несколько моложавых для ее семидесяти лет глаз, немного напоминали о былом, давно прошедшем...».
По поводу легенды о встрече гроба Анны Керн с памятником Пушкину М. О. Правдин писал: «Дело было так... Года за два до смерти Анна Петровна сильно захворала, так что
за ней усилили уход и оберегали от всего, что могло ее встревожить. Это было, кажется, в мае. Был очень жаркий день, все окна были настежь. Я шел к Виноградским. Дойдя
до их дома, я был поражен необычайно шумливой толпой, собравшейся на Тверской-Ямской, как раз перед окнами дома, в котором жили Виноградские. Толпа кричала, ругалась,
гикала, бесновалась, но ничто не помогало: шестнадцать крепких битюгов, запряженных по четыре в ряд, цугом, везли какую-то колесную платформу, на которой помещена
была громадная, необычайной величины гранитная глыба, которая застряла и не двигалась. Эта глыба была — гранитный пьедестал памятника Пушкину. Наконец, среди шума и
гама удалось-таки сдвинуть колесницу, и она направилась к Страстному.
Я поднялся к Виноградским. Оказалось, что скандал на улице начался в девять-десять утра, все жильцы всполошились, предполагая, что в доме пожар. Больная также
встревожилась, стала расспрашивать, и когда, после настойчивых ее требований (ее боялись взволновать), ей сказали, в чем дело, она успокоилась, облегченно вздохнула
и сказала с блаженной улыбкой:
— А, наконец-то! Ну, слава богу, давно пора!
До самой смерти Анна Петровна интересовалась ходом постройки и охотно слушала все, что ей об этом рассказывали».
Похоронена А. П. Керн близ Торжка, в с. Прутни, бывшего Новоторжского уезда. На могильном камне высечена первая строфа посвященного ей Пушкиным стихотворения «Я помню
чудное мгновенье...». |
| |
|
| |
Четыре поэта, четыре Александра, были причастны к делу 14 декабря: Александр Пушкин, Александр
Грибоедов, Александр Бестужев (Марлинский) и Александр Одоевский. Имена Грибоедова, Бестужева (Марлинского) и Одоевского значатся в известном «Алфавите декабристов».
Имени Пушкина нет в этом своде кратких биографий участников восстания, но вольнолюбивые стихи его были найдены в личных бумагах и обнаружены в следственных делах
многих декабристов.
На Кавказе пути четырех поэтов скрестились. И здесь, правда в разное время, оказались еще два поэта — Кюхельбекер и
Лермонтов.
***
Пушкин познакомился с Грибоедовым в июне 1817 года, они одновременно поступили тогда на службу в коллегию иностранных дел. «Его меланхолический характер, его
озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — все в нем было необыкновенно привлекательно», — писал Пушкин о Грибоедове.
Вскоре они расстались. Пушкин отправился в изгнание, Грибоедов начал дипломатическую службу в Персии.
В 1824 году, когда Пушкин находился еще в михайловской ссылке, Грибоедов вернулся после шестилетнего отсутствия в Петербург.
Он поселился тогда вместе с Одоевским в нижнем этаже старинного трехэтажного дома Погодиной на Торговой улице, 5, и оба они были свидетелями грозного наводнения 1824
года.
«Ты, верно, теперь тот же кроткий, умный и прекрасный Александр, каким был в Стрельне и в Коломне, в доме Погодиной», — писал позже Грибоедов Одоевскому.
Грибоедов закончил в то время свою комедию «Горе от ума». Он стал самым популярным и желанным гостем в петербургских салонах. «Читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому,
Гречу и Булгарину, Колосовой, Каратыгину, дай счесть: восемь чтений, — писал Грибоедов одному из своих друзей. — Нет, обчелся, двенадцать... Грому, шуму, восхищенью,
любопытству конца нет!...».
В письме к Бестужеву Пушкин дал такой отзыв о комедии Грибоедова: «не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его — характеры и резкая
картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны. Софья начертана неясно: не то...., не то московская кузина. Молчалин не
довольно резко подл... Les propos de bal[10], сплетни, рассказ Репетилова о клобе, Загорецкий, всеми отъявленный и везде принятый, — вот черты
истинно комического гения. — Теперь вопрос. В комедии „Горе от ума“ кто умное действующее лицо? Ответ: Грибоедов... Между мастерскими чертами этой прелестной комедии —
недоверчивость Чацкого в любви Софии к Молчалину прелестна! и как натурально! Вот на чем должна была вертеться вся комедия, но Грибоедов, видно, не захотел — его воля.
О стихах я не говорю: половина должны войти в пословицу».
«Горе от ума» сразу разошлось по России в многочисленных списках. Ни печатать, ни ставить комедию не разрешили, и Грибоедову так и не пришлось увидеть свою пьесу на
сцене. Ее хотели поставить у себя, зимою 1824 года, тайком от начальства, ученики петербургской театральной школы, и Грибоедов явился однажды вместе с Кюхельбекером и
Бестужевым на репетицию, но кто-то донес об этом, и спектакль не состоялся.
***
В дни восстания 1825 года Грибоедов находился на Кавказе. Он уехал туда еще весною, служил там при главнокомандующем Кавказским корпусом генерале Ермолове, но после
восстания был арестован и препровожден в Петербург, где просидел несколько месяцев под арестом в здании Главного штаба. Ермолов очень хорошо относился к Грибоедову.
Получив предписание об аресте Грибоедова, он сообщил ему об этом и дал возможность уничтожить компрометировавшие его бумаги. Во время следствия Грибоедов держался очень
смело и независимо.
Находясь в заключении, он просил Булгарина: «Пришли мне Пушкина стихотворения на одни сутки...».
Вскоре он был освобожден.
Одновременно с Грибоедовым, в 1822 году, на Кавказе служил при Ермолове и Кюхельбекер. Они знакомы были еще со времени их службы в Коллегии иностранных дел и хорошо
относились друг к другу. Но Кюхельбекер должен был вскоре оставить службу при Ермолове из-за ссоры с его племянником, неким Похвисневым.
Случайно узнав, что Похвиснев рассказывал в кругу друзей, будто он простотою своею втерся в доверие к Ермолову, Кюхельбекер ударил Похвиснева по лицу. Свидетелей при
этом не было.
Кюхельбекер ожидал вызова на дуэль, но Грибоедов сказал, что Похвиснев на это не пойдет, а просто будет жаловаться Ермолову.
— Ну нет, — сказал Кюхельбекер. — Он у меня не отыграется. Я ему снова пощечину дам.
— Только публичную, — заметил Грибоедов.
Кюхельбекер так и сделал. Явившись в собрание, он потребовал у Похвиснева объяснений. Тот отнекивался.
— Вот вам мой ответ! — сказал Кюхельбекер и снова ударил его по лицу.
Похвиснев пожаловался Ермолову. Генерал нахмурился, но сказал, что драться ему придется.
Дуэль состоялась. Похвиснев, как пострадавший, стрелял первым. Он целил в лоб, но, видимо, рассудив, что это может испортить его карьеру, стал целить в ногу. Пистолет
дал осечку.
Кюхельбекер выстрелил в воздух...
Через несколько дней Ермолов писал аттестат покидавшему Кавказ Кюхельбекеру: «По краткости времени его здесь пребывания мало употребляем был в должности, и потому,
собственно, по делам службы способности его не изведаны».
Кюхельбекер уехал в Москву, долго не мог устроиться на службу и существовал частными уроками и небольшими литературными заработками. Вместе с В. Одоевским издавал
альманах «Мнемозина». Он сблизился в то время с литераторами-декабристами, в конце ноября 1825 года был введен Рылеевым в Северное тайное общество, через две недели
принял участие в восстании на Сенатской площади, после разгрома восстания — бежал, был схвачен уже в Варшаве и после суда отправлен в крепость.
***
Пушкин находился в Михайловском, когда повар Осиповой Арсений, вернувшись из Петербурга, сообщил о восстании декабристов. 24 июля 1826 года поэт узнал о жестокой
расправе Николая I с восставшими и казни пяти декабристов. Известие это произвело на него тяжелое впечатление. Многие из них были его близкими друзьями.
Перед тем Пушкин получил опечалившую его весть о смерти Амалии Ризнич, одесской знакомой, которую любил он «пламенной душой». Ее памяти он посвятил написанную тогда
элегию:
Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала...
Увяла наконец, и, верно, надо мной
Младая тень уже летала...
И на этом же листке, получив известие о казни декабристов, сделал под стихотворением запись: «Усл. о с. Р.П.М.К.Б. 24».
Запись эта расшифровывалась так: «Усл[ышал] о с[мерти] Р[ылеева], П[естеля], Муравьева], Каховского], Б[естужева], 24 [июля]».
Поэт не решился даже полностью назвать имена казненных...
14 августа Пушкин написал Вяземскому: «Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна»...
Пушкин был в дружеских отношениях и в переписке со многими из декабристов. Николай I знал об этом и, приехав в Москву короноваться, вызвал Пушкина. 3 сентября 1826
года за Пушкиным прибыл фельдъегерь, и 8 сентября в московском Кремле встретились поэт и царь.
А. Г. Хомутова, знакомая Пушкина, передавала слышанные ею, по ее словам, от самого поэта подробности беседы с ним царя:
«Фельдъегерь подхватил меня из моего насильственного уединения и на почтовых привез в Москву, прямо в Кремль, и всего покрытого грязью, меня ввели в кабинет императора,
который сказал мне:
— Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?
Я отвечал как следовало. Государь долго говорил со мной, потом спросил:
— Пушкин, принял бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?
— Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!
— Довольно ты подурачился, — возразил император, — надеюсь, теперь ты будешь рассудителен и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь:
отныне я сам буду твоим цензором».
16 мая 1828 года Пушкин и Грибоедов встретились в Петербурге, в роскошном особняке графа Лаваля, дочь которого Екатерина Ивановна находилась тогда в Сибири вместе со
своим мужем С. П. Трубецким.
Пушкин читал в тот вечер «Бориса Годунова». Салон был переполнен, среди слушателей находился и Мицкевич.
Грибоедов получил только что назначение министром-резидентом в Персию и был настроен нерадостно. Пушкин пытался успокоить его. Но Грибоедов ответил:
— Вы еще не знаете этих людей: вы увидите, что дело дойдет до ножей... Там моя могила. Чувствую, что не увижу более России.
Предчувствие не обмануло Грибоедова: он и не вернулся на родину.
Во время тегеранской резни, в январе 1829 года, тело Грибоедова было так изрублено и изуродовано, что опознали его лишь по сведенному пальцу руки: ему прострелил ее в
1818 году на дуэли будущий декабрист А. И. Якубович. Ссора у них произошла на почве дуэли Шереметева с Завадовским из-за прославленной балерины той поры А. Е.
Истоминой.
В марте 1829 года Пушкин направлялся из Петербурга на Кавказ в действовавшую тогда против турок армию генерала Паскевича. По пути он остановился в Москве и провел
вечер у московского почт-директора А. Я. Булгакова.
Когда Пушкин сообщил, что едет на Кавказ в армию Паскевича, одна из дочерей хозяина сказала:
— Ах, не ездите! Там убили Грибоедова...
— Будьте покойны, сударыня,— ответил Пушкин, — неужели в одном году убьют двух Александров Сергеевичей? Будет и одного!
Вторая дочь Булгакова заметила:
— Байрон поехал в Грецию и там умер. Не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном...
Пушкин выехал и на Кавказе, у Гергерской крепости, встретил запряженную волами арбу. Она тяжело поднималась в гору. Несколько грузин сопровождали ее.
— Откуда вы? — спросил их Пушкин.
— Из Тегерана.
— Что вы везете?
— Грибоеда, — последовал ответ.
Так еще раз, уже с мертвым Грибоедовым, встретился Пушкин...
Возвращаясь в Петербург через Тифлис, поэт посетил могилу Грибоедова. Он долго стоял у нее, преклонив колени, а когда поднялся, на глазах его были слезы.
«Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни, — писал Пушкин. — Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неравного боя, не имела для Грибоедова ничего
ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».
Лишь в 1833 году вышла, наконец, в свет комедия Грибоедова «Горе от ума».
***
Пушкин и Александр Бестужев (Марлинский) познакомились еще до восстания 14 декабря. Бестужев внимательно следил за творчеством юного Пушкина. Приветствуя появление
«Руслана и Людмилы», он писал своей сестре Елене Александровне: «За поэму Пушкина „Руслан и Людмила“ восстала здесь ужасная чернильная война — глупость на глупости»...
И одновременно — в «Сыне Отечества»: «...легкие пьесы не чуждаются выражений высоких. Батюшков, Жуковский, Пушкин в самых эротических сочинениях употребляли слова:
денница, трикраты, скудель и т. п., потому что гений украшает все, до чего ни коснется».
В своей известной статье «Взгляд на старую и новую словесность в России» Бестужев писал в 1823 году о Пушкине: «Еще в младенчестве он изумил мужеством своего слога и
в первой юности дался ему клад русского языка, открылись чары поэзии».
«Пушкин — везде Пушкин...»,— замечает Бестужев в том же 1823 году в письме к Вяземскому, сообщая, что в Обществе любителей российской словесности он читал «маленькие
пиески Пушкина», в том числе «Прощание»...
Предприняв в 1823 году вместе с Рылеевым издание литературного альманаха «Полярная звезда», Бестужев ведет деятельную переписку с Пушкиным. В каждой книжке этого
альманаха он помещает его произведения. На «русских завтраках» у Рылеева Л. С. Пушкин читает произведения своего находящегося в ссылке брата.
Получив номер «Полярной звезды», Пушкин в письме к Бестужеву впервые перешел заочно на «ты»: «Милый Бестужев, позволь мне первому перешагнуть через приличия и сердечно
поблагодарить тебя за Полярную Звезду, за твои письма, за статью о литературе... Все это ознаменовано твоей печатью, т. е. умом и чудесной живостью».
Прошло несколько лет. Декабристы уже отбывали каторгу. Пушкин возвращался из армии Паскевича, Бестужев направлялся из якутской ссылки рядовым в назначенный ему
Кавказский полк. В одно и то же время они оба проезжали по Военно-Грузинской дороге, и Бестужев писал по этому поводу Н. А. Полевому: «Я рвал на себе волосы с досады, —
сколько вещей я бы ему высказал, сколько узнал бы от него, и случай развел нас на долгие, может быть, на бесконечные годы».
Встретиться им так и не довелось.
В 1832 году вышли в свет «Русские повести и рассказы» А. А. Бестужева в восьми частях. На полках пушкинской библиотеки сохранился экземпляр этого издания...
Александр Бестужев находился в Тифлисе, когда пришла весть о гибели Пушкина, он писал своему брату Павлу: «В монастыре св. Давида, на могиле Александра Грибоедова
слушал я панихиду, которую просил служить в память Александра Пушкина... и Александра Грибоедова...
Когда священник возгласил за убиенных боляр Александра и Александра, я заплакал, зарыдал; мне казалось, мне чувствовалось, что отец духовный уже поминает и меня».
Бестужев не ошибся, предчувствуя свою близкую гибель. Он только что выздоровел тогда после продолжительной и опасной болезни. Ночью его неожиданно арестовали и посадили
в Метехский замок, а на другой день отправили на телеге в Дербент. Его обвинили в том, что, проживая в Тифлисе для лечения болезни, он подстрекал офицеров не
становиться в караул. Вместе с ним выслали из Тифлиса и его младшего брата Петра.
В тот же день выслали в разные места и других проживавших в Тифлисе декабристов. Во время сражения у Адлера, 7 июня 1837 года, Александра Бестужева сразила черкесская
пуля, а затем черкесы так изрубили его, что после сражения не сразу могли найти его изуродованное тело. Он погиб через несколько месяцев после Пушкина...
Смерть Бестужева, талантливого писателя, известного под именем Бестужева (Марлинского), и всеми любимого товарища произвела на декабристов тягостное впечатление.
«Александра — для нас, Марлинского — для русских не стало. Горько, Михайло!», — написал декабрист В. Н. Штейнгель находившемуся на каторге брату погибшего, Михаилу...
***
В Арзруме Пушкин оказался среди друзей и знакомых. В армии Паскевича находились декабристы, которым Николай I разрешил отправиться рядовыми на «погибельный Кавказ».
Среди них были: 3. Г. Чернышев, брат Александры Григорьевны, жены декабриста Никиты Муравьева; брат Ивана Пущина — Михаил; историк А. А. Корнилович, труды которого
Пушкин высоко ценил; П. П. Коновницын, брат жены декабриста М. М. Нарышкина, и другие.
Командовал всеми этими «рядовыми» генерал H. Н. Раевский-сын, давний друг Пушкина. Ко всем служившим под его началом декабристам он относился дружески. Все они часто
встречались.
Здесь же находился и брат Пушкина, Лев Сергеевич, адъютант Раевского. В его лице все нашли хорошего и веселого товарища. Он часто читал на память стихи своего
гениального брата и рассказывал всякие истории из его жизни.
Пребывание в армии обогатило Пушкина новыми впечатлениями. Приняв участие в стычке с турецкими всадниками, делибашами, поэт схватил пику одного из убитых казаков и на
коне, в своей круглой шляпе и бурке, бросился в атаку. Три недели пробыл Пушкин в Арзруме...
***
С А. Одоевским Пушкин познакомился заочно. В декабрьские дни 1826 года он читал в московском салоне Зинаиды Волконской свое послание: «Во глубине сибирских руд...»,
которое направил декабристам с уезжавшей в Сибирь к мужу А. Г. Муравьевой. Одоевский, отбывавший каторгу в читинском остроге, послал Пушкину написанный им ответ
декабристов:
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли...
Когда в 1837 году Одоевского и еще нескольких декабристов отправили из мест сибирского поселения на Кавказ, он писал, вырвавшись из Якутска:
И мы — на юг! Туда, где яхонт неба рдеет
И где гнездо из роз себе природа вьет, —
И нас, и нас, далекий путь влечет;
Но солнце там души не отогреет
И свежий мирт чела не обовьет...
Пора отдать себя и смерти и забвенью!
Но тем ли, после бурь, нам будет смерть красна,
Что нас не севера угрюмая сосна,
А южный кипарис своей покроет тенью?
И что не мерзлый ров, не снеговой увал,
Нас мирно подарят последним новосельем,
Но, кровью жаркою обрызганный чакал,
Гостей бездомных прах разбросит по ущельям.
Своим вдохновенным поэтическим взором Одоевский, точно, смотрел в будущее, когда слагал эти стихи. Николай I направил декабристов в разные полки, и каждый из них,
облачаясь в солдатскую шинель, думал о том, что еще ждет его: черкесская пуля или кавказская лихорадка? Одни нашли свои могилы под тенью южных кипарисов, другие были
изрублены горцами в горных ущельях.
Шли годы...
В 1837 году Пушкин был убит на дуэли. На другой день по Петербургу, а затем и по всей России распространилось написанное 23-летним Лермонтовым стихотворение «Смерть
поэта». «Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление, — вспоминал известный критик В. В. Стасов. — Разве... перед
тем „Горе от ума“».
Николай I получил стихотворение Лермонтова в анонимной копии. По его приказу 21 февраля 1837 года Лермонтов был арестован, а 25 февраля переведен из гвардии в
армейский Нижегородский драгунский полк и выслан из Петербурга на Кавказ.
***
На Кавказе Лермонтов особенно сблизился с Одоевским. Дружба их, к сожалению, была недолгой; 10 октября 1839 года Александр Одоевский неожиданно скончался в своей
походной палатке, во время экспедиции на восточный берег Черного моря, на руках направленного с каторги на Кавказ члена Тайного общества военных друзей
К. Е. Игельстрома.
В 1839 году Лермонтов написал стихотворение «Памяти А. И. О(доевско)го»:
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений!
...................................
И мрачных гор зубчатые хребты...
И вкруг твоей могилы неизвестной
Все, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит не умолкая.
Могила Александра Одоевского не осталась неизвестной: в поселке Лазаревском, недалеко от Сочи, она была найдена, и здесь, на самом берегу Черного моря, советские люди
поставили Одоевскому памятник. Он был открыт в 1939 году, в сотую годовщину со дня смерти поэта.
Так, один за другим, погибли шесть больших поэтов. Все они ушли из жизни в расцвете своих творческих сил. Грибоедову было 34 года, Пушкину, как и Одоевскому, — 37 лет,
Бестужеву (Марлинскому) — 40 лет.
Недолго после них прожил и Лермонтов: 17 июля 1841 года он был убит на дуэли Мартыновым. Ему было всего 27 лет...
В 1846 году, на сорок седьмом году жизни, после десятилетнего заключения в крепостях и десятилетней ссылки, больной и ослепший, в Тобольске скончался Кюхельбекер...
Один за другим умирали в те годы и другие поэты — друзья Пушкина. Рылеев был казнен в 1826 году, Веневитинов скончался в 1827 году, В. Пушкин — в 1830, Дельвиг — в
1831, Гнедич — в 1833, Дмитриев — в 1837, Давыдов, — в 1839, Баратынский — в 1844. Стоя перед их свежими могилами, Вяземский писал в 1841 году:
Смерть жизни жатву косит, косит
И каждый день, и каждый час
Добычи новой жадно просит
И грозно разрывает нас.
Как много уж имен прекрасных
Она отторгла у живых,
И сколько лир висит безгласных
На кипарисах молодых.
А в 1845 году Вяземский самому себе задавал вопросы:
Уж не за мной ли дело стало?
Теперь не мне ль пробьет отбой?
Вяземский скончался в 1878 году, на десятилетия пережив друзей своей юности... |
| |
|
| |
Эта чудесная русская женщина, чье имя — Арина Родионовна
— известно любому школьнику, не была обучена грамоте. Ее руки привычны были к веретену, а не к перу. Это была «старушка бедная» с богатой душой, первая муза поэта,
«наперсница волшебной старины». О ней Пушкин писал, вспоминая свои детские годы:
...В вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой,
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой,
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила
И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила.
У Арины Родионовны была своя молодость. Она родилась 10 апреля 1758 года и была крепостной — сначала графа Ф. А. Апраксина, а затем потомков Абрама Петровича Ганнибала,
прадеда великого поэта.
В церковных книгах и документах ее именовали Ириной, а в жизни звали Ариной.
В 1781 году 23-летняя Арина Родионовна вышла замуж за крепостного Федора Матвеева. Они венчались в той же церкви села Суйды Петербургской губернии, где через
пятнадцать лет венчалась 20-летняя Надежда Осиповна Ганнибал с отцом поэта Сергеем Львовичем Пушкиным. У Арины Родионовны было четверо детей: два сына и две дочери.
В 1797 году у Пушкиных родилась дочь Ольга, а через полтора года — Александр, будущий поэт. Арину Родионовну взяли к ним няней, и с тех пор вся ее жизнь была связана с
жизнью и судьбой Пушкиных. Она выпестовала и младшего брата поэта — Льва.
В 1811 году бабушка Пушкина Мария Алексеевна Ганнибал решила дать всей семье Арины Родионовны «вольную» — освободить от крепостной зависимости, но та отказалась:
— На что мне матушка, вольная...
***
Арина Родионовна надолго рассталась с маленьким Пушкиным, когда его увезли в 1811 году в Петербург и определили в Царскосельский лицей. Шесть лет она находилась вдали
от него. Время от времени они встречались после этого в короткий петербургский период жизни Пушкина, но потом его сослали на юг, и няня не виделась с Александром в
течение четырех лет. Сблизили их годы михайловской ссылки поэта.
В Михайловском Пушкин жил вместе с няней в небольшом домике:
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна,
— писал он.
Еще до этого, работая над «Русланом и Людмилой», поэт вспоминал:
Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шёпот старины болтливой,
Рукою верной я писал...
«Шёпот старины болтливой» — так Пушкин, шутя, называл нянины сказки и рассказы о былом...
И. И. Пущин так описывал жилье поэта в Михайловском: «Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышав колокольчик. В этой
небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и пр., пр. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные
листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда, с самого лицея, писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему
прямо из коридора; против его двери — дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев».
И еще одна запись, от 16 сентября 1827 года, в дневнике А. Н. Вульфа: «По шаткому крыльцу взошел я в ветхую хижину первенствующего поэта русского».
В этой «ветхой хижине» Пушкин создавал свои гениальные произведения. «...До обеда, — писал он в ноябре 1824 года своему брату Льву, — пишу записки, обедаю поздно;
после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки... Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!».
И позже — одному из друзей: «...вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны.., она единственная моя подруга, и с нею только мне не скучно».
И, наконец, в июле 1825 года он писал своему другу H. Н. Раевскому: «...у меня буквально нет другого общества, кроме старушки няни и моей трагедии („Борис Годунов“. —
А. Г.)».
***
Пушкин записал со слов няни семь сказок. Одна из них послужила поэту материалом для «Сказки о царе Салтане», другая — для
«Сказки о попе и о работнике его Балде», третья — для «Сказки о мертвой царевне и
о семи богатырях». Одну запись Пушкин передал поэту В. А. Жуковскому, который использовал ее для своей сказки о царе Берендее.
Записи показывают, как складно и певуче рассказывала няня сказки своему уже 25-летнему питомцу и как гениально поэт расцветил их своей фантазией.
Няня сказывала, а Пушкин записывал:
«Некоторый царь задумал жениться, но не нашел по своему нраву никого — подслушал он однажды разговор трех (де) сестер. Старшая хвалилась, что государство одним зерном
накормит, вторая, что одним куском сукна оденет, третья, что с первого года родит 33 сына. Царь женился на меньшой, и с первой ночи она понесла. Царь уехал
воевать. Мачеха его, завидуя своей невестке, решилась ее погубить. После 3 месяцев царица благополучно разрешилась 33 мальчиками — а 34-й уродился чудом — ножки по
колено серебряные, ручки по локотки золотые; во лбу звезда, в заволоке месяц. Послали известить о том царя. Мачеха задержала гонца на дороге, напоила его пьяным,
подменила письмо, в коем написала, что царица разрешилась не мышью не лягушкой, неведомой зверюшкой. Царь весьма опечалился, но с тем же гонцом повелел дождаться
приезда его для разрешения. Мачеха опять подменила приказ и написала повеление, чтоб заготовить две бочки, одну для 33 царевичей, а другую для царицы с чудесным сыном
— и бросить их в море. Так и сделано....»
Мы читаем и другой записанный рукою Пушкина неторопливый рассказ Арины Родионовны:
«Что за чудо, говорит мачеха, вот что чудо: у моря лукоморья стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот, вверх идет — сказки сказывает, вниз идет
— песни поет. Царевич прилетел домой и с благословенья матери перенес перед дворец чудный дуб...».
И в той же тетради, где Пушкин записывал нянины сказки, на внутренней стороне переплета он написал так хорошо знакомый нам с детства пролог к «Руслану и Людмиле»:
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет направо — песнь заводит,
Налево — сказку говорит.
Кроме сказок, Пушкин записал со слов няни четыре песни. Две из них — «О сыне Сеньки Разина». Тогда же он просил своего брата Льва прислать ему в Михайловское
«историческое, сухое известие о Сеньке Разине, единственном поэтическом лице русской истории».
***
«Родионовна принадлежала к... благороднейшим типам русского мира, — писал первый биограф Пушкина П. В. Анненков. — Соединение добродушия и ворчливости, нежного
расположения к молодости с притворной строгостью, оставили в сердце Пушкина неизгладимое воспоминание. Он любил ее родственной, неизменной любовью и в годы возмужалости
и славы беседовал с нею по целым часам».
Трогательно относился к няне Пушкин. Вернувшись в Михайловское после вызова его в Москву Николаем I, он писал 9 ноября 1826 года своему другу П. А. Вяземскому:
«Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но
встреча моей... няни — ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.»
И далее: «Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ти лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно,
сочиненной при царе Иване. Теперь у ней попы дерут молебен и мешают мне заниматься делом».
Сохранились два письма Арины Родионовны к поэту, он хранил их среди самых драгоценных своих бумаг.
В первом, от 30 января 1827 года, неизвестный малограмотный обитатель Михайловского писал под диктовку Арины Родионовны:
«Милостивой государь Александра Сергеевичь,
имею честь поздравить вам с прошедшим, новым годом из новым, сщастием; и желаю я тебе любезному моему благодетелю здравия и благополучия, а я вас уведомляю, что я была
в Петербурге: и об вас нихто — не можит знать где вы находитесь итвоме родители а вас соболезнуют что вы к ним неприедите; а Ольга Сергеевна к вам писала при
мне с однною дамою вам извеснна а мы батюшка от вас ожидали, писма когда вы прикажите, привозить книги но не могли дождатца: то и вознамерилис по вашему старому
приказу от править; то я и посылаю, больших и малых, книг сщетом — 134 книги Архипу даю денег — 90 рублей: присем любезный друг я цалую ваши ручьки с позволений вашего
съто раз и желаю вам то, чего и вы желаете и прибуду к вам с искренним почтением
Аринна Родивоновна».
В другом дошедшем до нас письме, от 6 марта 1827 года, Анна Вульф писала Пушкину из Тригорского под диктовку Арины Родионовны: «...вы у меня беспрестанно в сердце и на
уме, и только, когда засну, то забуду вас... Ваше обещание к нам побывать летом меня очень радует. Приезжай, мой ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу
выставлю...
Прощайте, мой батюшка, Александр Сергеевич.
За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила, поживи, дружочек, хорошенько, самому слюбится. Я слава богу здорова, цалую ваши ручки и остаюсь вас
многолюбящая няня ваша
Аринна Родивоновна».
Кучер Пушкиных в Михайловском рассказывал литератору К. А. Тимофееву, посетившему в 1859 году старый михайловский домик няни:
«Любил ли Пушкин Арину-то Родионовну? Как же еще любил-то, она у него тут вот и жила. И он все с ней, коли дома. Чуть встанет утром, уж и бежит ее глядеть: „здорова ли
мама“, — он ее все мама называл. А она ему, бывало, этак нараспев (она, ведь, из-за Гатчины была у них взята, из Суйды, там эдак все певком говорят): „Батюшка ты, за
что ты меня все мамой зовешь, какая я тебе мать?“ „Разумеется, ты мне мать: не то мать, что родила, а то, что своим молоком вскормила“. И уж чуть старуха занеможет, так
что ли, он уж все за ней...».
***
Впечатления от встреч со слепцами и странниками у ворот Святогорского монастыря, поговорки, пословицы, присказки, не сходившие с языка няни, питали музу Пушкина. Весь
сказочный русский мир, тьма русских обычаев, поверий, песен и былин были известны Арине Родионовне, и все ее рассказы пропитаны были «русским духом».
Не сохранилось, к сожалению, ни одного портрета Арины Родионовны, но в поэтических произведениях Пушкина отражен живой облик его няни. В стихотворении «Сват Иван, как
пить мы станем» Арина Родионовна предстает перед нами, как живая:
Мастерица ведь была
И откуда что брала!
А куды разумны шутки,
Приговорки, прибаутки,
Небылицы, былины
Православной старины!..
Слушать, так душе отрадно.
И не пил бы и не ел,
Все бы слушал да сидел.
Кто придумал их так ладно?
В убогом сельском уединении няня была первым и самым верным другом поэта-изгнанника и близким другом его друзей. «Свет Родионовна, забуду ли тебя?», — писал навестивший
Пушкина поэт Н. М. Языков в своем дружеском обращении «К няне А. С. Пушкина»:
Ты занимала нас — добра и весела —
Про стародавних бар пленительным рассказом;
Мы удивлялися почтенным их проказам,
Мы верили тебе — и смех не прерывал
Твоих бесхитростных суждений и похвал;
Свободно говорил язык словоохотный,
И легкие часы летели беззаботно!
В глухой и тягостный зимний вечер михайловской ссылки Пушкин обращается к няне с трогательно задушевными словами:
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
С Ариной Родионовной мы встречаемся и на страницах произведений поэта: она — прообраз Филипьевны, няни Татьяны, в «Евгении Онегине», она — прообраз мамки царевны
Ксении в «Борисе Годунове», мамки княгини в «Русалке».
И не звучат ли строки из письма Арины Родионовны к Пушкину в письме няни Орины Егоровны к своему питомцу Дубровскому: «Государь ты наш, Владимир Андреевич, — я, твоя
старая нянька, решилась тебе доложить о здоровьи папенькином! Он очень плох, иногда заговаривается, и весь день сидит как дитя глупое — а в животе и смерти бог волен.
Приезжай ты к нам, соколик мой ясный, мы тебе и лошадей вышлем на Песочное... Остаюсь твоя верная раба, нянька
Орина Егоровна Бузырева».
Арина Родионовна была для поэта не только неиссякаемым источником рассказов о старине, народных преданий и поверий, сказок и песен. Его интересовали и ее суждения о
написанном им. Он говорит в «Евгении Онегине»:
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне.
Подруге юности моей.
Все радости и печали своего питомца Арина Родионовна переживала вместе с ним. Когда по приказу Николая I за ним приехал из Москвы фельдъегерь, няня, провожая его,
плакала навзрыд. И друзья Пушкина даже волновались о ее здоровье: «Душа моя, меня пугает положение твоей няни. Как она пережила совсем неожиданную разлуку с тобою?», —
спрашивал Пушкина, когда тот вернулся из Москвы, А. А. Дельвиг.
И сам Пушкин, уезжая из Михайловского в Москву, волнуется и пишет в 1826 году «Няне»:
Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, будто на часах,
И медлят поминутно спицы
В твоих наморщенных руках.
Глядишь в забытые вороты
На черный, отдаленный путь:
Тоска, предчувствия, заботы
Теснят твою всечасно грудь...
В последний раз Пушкин видел свою няню, приехав в Михайловское в сентябре 1827 года. Она прожила после этого еще около года и 31 июля 1828 года скончалась.
***
Со смертью няни перевернулась еще одна страница в жизни Пушкина. Через два года, 23 августа 1830 года, скончался его дядя Василий Львович. Память о них была связана с
детскими годами поэта: няня пестовала его, дядя отвез его, 12-летнего мальчика, в лицей.
Пушкин собирался в то время жениться, и ему захотелось посмотреть «мое Захарово», где ребенком он проводил летние месяцы у бабушки, Марии Алексеевны. В Захарове жила
дочь няни, Мария Федоровна, вышедшая замуж за местного крестьянина.
Была осень, хлеб убрали. Пушкин подъехал к знакомой избе. Дочь Арины Родионовны встретила его радушно. Поэт быстро обежал всю местность. Сельские избы, раскинувшиеся в
двух верстах от Захарова, село Большие Вяземы, колоколенка на церкви, в которой когда-то молился Борис Годунов и которую совсем еще, казалось, недавно, посещал
маленький Пушкин, — все это обветшало. Но воспоминания далекого детства были неотразимы, глубоко волновали...
Мария Федоровна впоследствии рассказывала:
«Приезжал он ко мне сам, перед тем, как вздумал жениться. Я, говорит, Марья, невесту сосватал, жениться хочу... И приехал это не прямо по большой дороге, а задами,
другому бы оттуда не приехать: куда он поедет? — в воду на дно! А он знал... Уж оброс этими волосками тут (показывая на щеки); вот в этой избе у меня сидел... Хлеб
уж убрали, так это под осень, надо-быть, он приезжал-то... Я сижу, смотрю — тройка! Я эдак... А он уже ко мне в избу-то и бежит... Чем, мол, вас, батюшка, угощать я
стану? Сем, мол, яишенку сделаю! — Ну, сделай, Марья! Пока он пошел это по саду, я ему яишенку-то и сварила. Он пришел, покушал... Все наше решилося, говорит, Марья:
все, говорит, поломали, все заросло! Побыл еще часик, два, — прощай, говорит, Марья, приходи ко мне в Москву! А я, говорит, к тебе еще побываю. Сели и уехали».
Сельцо Захарово уже не принадлежало Пушкиным. Прошло двадцать лет с тех пор, как он уехал оттуда ребенком. Перед женитьбой поэту захотелось окунуться в воспоминания
своих детских лет. В грустном настроении вернулся он в Москву. После женитьбы Пушкина Мария Федоровна навещала его в Москве. Она рассказывала, что Пушкин принял ее
радушно, познакомил с женой, одарил...
***
Пушкин и друзья его с большой грустью восприняли смерть няни. Приехав в 1835 году в Михайловское, Пушкин писал жене: «В Михайловском нашел я все по-старому, кроме
того, что нет уж в нем няни моей...».
И тогда же, в стихотворении «...Вновь я посетил»:
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет — уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора!
В этом стихотворении слышится глубокая печаль Пушкина по поводу утраты няни. Вот черновой набросок:
Бывало,
Ее простые речи и советы
И полные любви, укоризны
Усталое мне сердце ободряли
Отрадой тихой...
В те дни, когда Арина Родионовна умирала, Пушкин переживал тяжелые дни: в Сенате и в Государственном совете рассматривалось дело о «крамольном» пушкинском
стихотворении «Андрей Шенье». Несколько раз его вызывали к петербургскому военному губернатору П. В. Голенищеву-Кутузову для дачи показаний по поводу «Гавриилиады».
Над поэтом учрежден был секретный надзор. И он написал тогда свое мрачное «Предчувствие»:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне...
Эти нависшие над поэтом грозовые тучи заслонили собою даже образ горячо любимой няни...
H. М. Языков, всегда нежно и трогательно относившийся к ней, писал в стихотворении «На смерть няни А. С. Пушкина»:
Ты не умрешь в воспоминаньях
О светлой юности моей
И в поучительных преданьях
Про жизнь поэтов наших дней.
..............................
И вот тебе поминовенье —
На гроб твой свежие цветы!
Я отыщу тот крест смиренный,
Под коим, меж чужих гробов,
Твой прах улегся, изнуренный
Трудом и бременем годов.
Пред ним печальной головою
Склонюся; много вспомню я —
И умиленною мечтою
Душа разнежится моя!
Могилу няни, к сожалению, отыскать не удалось. Через сто лет после ее смерти на петербургском Большеохтинском кладбище была установлена мемориальная доска с надписью:
«На этом кладбище, по преданию, похоронена няня поэта А. С. Пушкина Арина Родионовна, скончавшаяся в 1828 году. Могила утрачена».
Позже, однако, была найдена в книгах Владимирской церкви запись о смерти Арины Родионовны и погребении ее на петербургском Смоленском кладбище.
Ошибочно установленную на Большеохтинском кладбище мемориальную доску сняли и передали Пушкинскому дому Академии наук СССР. Но место, где няни «прах улегся, изнуренный
трудом и бременем годов», так и не удалось отыскать.
***
В столетнюю годовщину со дня смерти А. С. Пушкина, в 1937 году, в деревне Кобрино Ленинградской области, где жила в свои молодые годы няня поэта, была открыта
изба-читальня имени Арины Родионовны.
Изба-читальня имени неграмотной крепостной крестьянки — дань глубокого уважения русских людей ее светлой памяти, признание огромных заслуг перед русской культурой той,
чьи устные предания, сказки и песни, перенесенные пером гения на страницы его произведений, являются предметом восторгов и восхищения людей всех возрастов.
Продолжение: Трудясь над «Борисом Годуновым» >>>
|
|
1. Источник: Гессен И. А. "Все волновало нежный ум...". Пушкин среди
книг и друзей. – М.: Наука, 1965. – 510 с.
На страницах настоящей книги автор рассказывает о друзьях Пушкина в обычном смысле этого слова и о друзьях-книгах. Это своего рода жизнеописание поэта, небольшие
биографические этюды, написанные ясным языком, дающие представление о жизни и творчестве поэта.
Основываясь на строго документальных фактах жизни и творческого пути Пушкина, автор рассказывает, как читал поэт ту или иную стоявшую на полках его библиотеки книгу,
какие отметки делал на полях, как отразилось это в его произведениях.
Читая этюды А. И. Гессена, мы как бы переносимся в обстановку далекой пушкинской поры. ( вернуться)
2. 1824 19/7 апреля умер Байрон (франц.). ( вернуться)
3. Но хоть и был я печальным пленником, все же мим лира пробуждалась... (франц.). ( вернуться)
4. Все же у меня здесь кое-что было (франц.). ( вернуться)
5. Здесь кое-что было (франц.). ( вернуться)
6. Возврати мне мою юность (нем.). ( вернуться)
7. Ты знаешь край?.. (нем.). ( вернуться)
8. Но что ж? я жил, и жил недаром (англ.). ( вернуться)
9. О нет мученья боле, как счастья в тяжкой доле (итал.). ( вернуться)
10. Бальная болтовня (франц.). ( вернуться)
|
| |
| |
|
| |
|
|
|
