Великая Отечественная война советского народа, которую он вел на протяжении четырех долгих лет с германским фашизмом, отстаивая как независимость своей
Родины, так и существование всего цивилизованного мира, явилась новым этапом и в развитии советской литературы. На протяжении двадцати с лишним лет
предшествующего развития она достигла, как известно, серьезных художественных результатов. Ее вклад в художественное познание мира заключался прежде
всего в том, что она показала рождение человека нового общества. На протяжении этих двух десятилетий в советскую литературу постепенно входили, наряду
с новыми именами, различные художники старшего поколения. К числу их принадлежала и Анна Ахматова. Подобно некоторым другим писателям, она в 20-е и
30-е годы пережила сложную мировоззренческую эволюцию.
Война застала Ахматову в Ленинграде. Судьба ее в это время по-прежнему складывалась тяжело - вторично арестованный сын находился в заключения, хлопоты
по его освобождению ни к чему не приводили. Известная надежда на облегчение жизни возникла перед 1940 годом, когда ей было разрешено собрать и издать
книгу избранных произведений. Но Ахматова, естественно, не могла включить в нее ни одного из стихотворений, впрямую касавшихся тягостных событий тех лет.
Между тем творческий подъем продолжал быть очень высоким, и, по словам Ахматовой, стихи шли сплошным потоком, "наступая на пятки друг другу, торопясь и
задыхаясь..."
Появлялись и первоначально существовали неоформленно отрывки, названные Ахматовой "странными", в которых возникали отдельные черты и фрагменты
прошедшей эпохи - вплоть до 1913 года, но иногда память стиха уходила еще дальше - в Россию Достоевского и Некрасова. 1940 год был в этом отношении
особенно интенсивен и необычен. Фрагменты прошедших эпох, обрывки воспоминаний, лица давно умерших людей настойчиво стучались в сознание, перемешиваясь
с более поздними впечатлениями и странно перекликаясь с трагическими событиями 30-х годов. Впрочем, ведь и поэма "Путем всея земли", казалось бы, насквозь
лирическая и глубоко трагичная по своему смыслу, также включает в себя колоритные фрагменты прошедших эпох, причудливо соседствующих с современностью
предвоенного десятилетия. Во второй главке этой поэмы возникают годы юности и едва ли не детства, слышны всплески черноморских волн, но - одновременно -
взору читателя предстают... окопы первой мировой войны, а в предпоследней главке появляются голоса людей, произносящих последние новости о Цусиме,
о "Варяге" и "Корейце", то есть о русско-японской войне...
Недаром Ахматова писала, что именно с 1940 года - со времени поэмы "Путем всея земли" и работы над "Реквиемом" - она стала смотреть на всю прошедшую
громаду событий как бы с некоей высокой башни.
В годы войны наряду с публицистическими стихами ("Клятва", "Мужество" и др.) Ахматова пишет и несколько произведений более крупного плана, в которых
она осмысливает всю прошедшую историческую громаду революционного времени, вновь возвращается памятью к эпохе 1913 года, заново пересматривает ее, судит,
многое - прежде дорогое и близкое - решительно отбрасывает, ищет истоков и следствий. Это не уход в историю, а приближение истории к трудному и тяжкому
дню войны, своеобразное, свойственное тогда не ей одной историко-философское осмысление развернувшейся на ее глазах грандиозной войны.
В годы войны читатели знали в основном "Клятву" и "Мужество" - они в свое время печатались в газетах и обратили на себя общее внимание как некий
редкий пример газетной публицистики у такого камерного поэта, каким была в восприятии большинства А. Ахматова предвоенных лет. Но помимо этих
действительно прекрасных публицистических произведений, полных патриотического воодушевления и энергии, она написала немало других, уже не
публицистических, но тоже во многом новых для нее вещей, таких, как
стихотворный цикл "Луна в зените" (1942-1944), "На Смоленском кладбище" (1942),
"Три осени" (1943), "Где на четырех высоких лапах..." (1943), "Предыстория" (1945) и в особенности фрагменты из "Поэмы без героя", начатой
еще в 1940 году, но в основном все же озвученной годами войны.
Военная лирика А. Ахматовой требует глубокого осмысления, потому что, помимо своей несомненной эстетической и человеческой ценности, она представляет
интерес и как немаловажная деталь тогдашней литературной жизни, исканий и находок той поры.
Критика писала, что интимно-личная тема в военные годы уступила место патриотической взволнованности и тревоге за судьбу человечества. Правда, если
придерживаться большей точности, то следовало бы сказать, что расширение внутренних горизонтов в поэзии Ахматовой началось у нее, как мы только
что видели на примере "Реквиема" и многих произведений 30-х годов, значительно раньше годов войны. Но в общем плане это наблюдение верно, и надо заметить,
что изменение творческого тонуса, а отчасти даже и метода было свойственно в годы войны не только А. Ахматовой, но и другим художникам сходной и
несходной с нею судьбы, которые, будучи прежде далекими от гражданского слова и непривычными к мышлению широкими историческими категориями, тоже
переменились и внутренне, и по стиху.
Конечно, все эти перемены, какими бы неожиданными они ни казались, не были столь уж внезапны. В каждом случае можно найти длительное предварительное
накопление новых качеств, война лишь убыстрила этот сложный, противоречивый и медлительный процесс, сведя ею до степени мгновенной патриотической реакции.
Мы уже видели, что в творчестве Ахматовой временем такого накопления были последние предвоенные годы, в особенности 1935-1940, когда диапазон ее лирики,
тоже неожиданно для многих, расширился до возможности освоения политико-публицистических областей: цикл стихов "В сороковом году" и др.
Это обращение к политической лирике, а также к произведениям гражданско-философского смысла ("Путем всея земли", "Реквием", "Черепки" и др.) в
самый канун Великой Отечественной войны оказалось чрезвычайно важным для ее дальнейшего поэтического развития. Вот этот-то гражданский и эстетический
опыт и осознанная цель поставить свой стих на службу трудному дню народа и помогли Ахматовой встретить войну стихом воинственным и воинствующим.
Известно, что Великая Отечественная война не застала поэтов врасплох: в первые же дни сражений большинство их уехали на фронты - в качестве солдат,
офицеров, военных корреспондентов; те же, кто не мог участвовать в ратном деле народа непосредственно, стали участниками напряженной трудовой жизни
народа тех лет.
Ольга Берггольц вспоминает об Ахматовой самого начала ленинградской осады:
"На линованном листе бумаги, вырванном из конторской книги, написанное под диктовку Анны Андреевны Ахматовой, а затем исправленное ее рукой выступление
по радио - на город и на эфир - в тяжелейшие дни штурма Ленинграда и наступления на Москву.
Как я помню ее около старинных кованых ворот на фоне чугунной ограды Фонтанного Дома, бывшего Шереметьевского дворца. С лицом, замкнутым в суровости и
гневности, с противогазом через плечо, она несла дежурство как рядовой боец противовоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывали
траншеи-убежища в саду того же Фонтанного Дома, под кленом, воспетым ею в "Поэме без героя". В то же время она писала стихи, пламенные, лаконичные
по-ахматовски четверостишия:
Вражье знамя
Растает, как дым,
Правда за нами,
И мы победим!"
"Заходил к Ахматовой, - вспоминает о встрече с ней в августе 1941 года Павел Лукницкий. - Она лежала - болеет. Встретила меня очень приветливо,
настроение у нее хорошее, с видимым удовольствием сказала, что приглашена выступить по радио. Она - патриотка, и сознание, что она сейчас душой вместе
со всеми, видимо, очень ободряет ее"[
2].
Кстати сказать, приведенное Ольгой Берггольц четверостишие хорошо показывает, что даже шероховатый язык плаката, столь, казалось бы, далекий от традиционной
манеры Ахматовой, даже и он, когда возникла в том потребность, вдруг появился и зазвучал в ее стихе, не желавшем быть в стороне ни от общей беды, ни
от общего мужества.
Ахматова застала блокаду, она видела первые жестокие удары, нанесенные столько раз воспетому ею городу. Уже в июле появляется
знаменитая
"Клятва":
И та, что сегодня прощается с милым, -
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
Муза Ленинграда надела в те тяжелые дни военную форму. Надо думать, что и Ахматовой она являлась тогда в суровом, мужественном обличье. Но, в отличие
от годов первой мировой войны, когда, мы помним, Ахматова переживала чувство безысходной, всезатмевающей скорби, не знавшей выхода и просвета, сейчас
в ее голосе - твердость и мужество, спокойствие и уверенность: "Вражье знамя растает, как дым". П. Лукницкий верно почувствовал, что причина этого
мужества и спокойствия - в ощущении единства с жизнью народа, в сознании того, "что она сейчас душой вместе со всеми". Здесь - водораздел, который
пролегает между ранней Ахматовой, периода первой мировой войны, и автором "Клятвы" и "Мужества".
Она не хотела уезжать из Ленинграда и, будучи эвакуированной и живя затем в течение трех лет в Ташкенте, не переставала думать и писать о
покинутом городе. Зная о муках блокадного Ленинграда лишь из рассказов, писем и газет, поэтесса чувствовала себя, однако, обязанной оплакать великие
жертвы любимого города. Некоторые ее произведения этого времени по своему высокому трагизму перекликаются со стихотворениями Ольги Берггольц и
других ленинградцев, остававшихся в кольце блокады. Слово "плакальщица", которым затем так часто и напрасно упрекали Берггольц, впервые появилось
применительно к Ленинграду именно у Ахматовой. Этому слову она придавала, разумеется, высокое поэтическое значение. Ее стихотворные реквиемы включали
в себя слова ярости, гнева и вызова:
А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена!
Ведь все равно - вы с нами!..
Все на колени, все!
Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами -
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.
(А вы, мои друзья последнего призыва!..)
Так же относилась к своему поэтическому долгу и
Ольга Берггольц. Обращаясь к Городу, она писала:
Не ты ли сам
зимой библейски грозной
меня к траншеям братским подозвал
и, весь окостеневший и бесслезный,
своих детей оплакать приказал?
(
Твой путь)
Конечно, у Ахматовой нет прямых описаний войны - она ее не видела. В этом отношении при всех моментах удивительных подчас совпадений (интонационных
и образных), которые иногда обнаруживаются между стихами, написанными в кольце и на Большой земле, их, разумеется, все же нельзя ставить вплотную
друг к другу. Стихи О. Берггольц, Н. Тихонова, В. Шефнера, В. Саянова, Вс. Рождественского и других поэтов, находившихся в кольце блокады, активно
участвовали в ратном, и трудовом подвиге ленинградцев; они, кроме того, были насыщены такими деталями и штрихами жизни, которых не могло быть у людей,
находившихся далеко. Но произведения Ахматовой в данном случае дороги тем, что они выражали чувства сострадания, любви и скорби, шедшие тогда к
Ленинграду со всех концов страны. В ее поэтических посланиях наряду с патетикой, пронизанной горечью и тоской, было много простой человеческой ласки.
Таковы, например, ее
стихи ленинградским детям, в которых много материнских невыплаканных слез
и сострадательной нежности:
Постучись кулачком - я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Твоего я не слышала стока,
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
(Ташкент. 1942)
Ощущение безраздельной общности с Городом:
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих -
было равно в ее поэзии общности со страной, с народом.
Характерно, что в ее военной лирике главенствует широкое и счастливое "мы". "Мы сохраним тебя, русская речь", "мужество нас не покинет",
"нам родина пристанище дала" - таких строк, свидетельствующих о новизне мировосприятия Ахматовой и о торжестве народного начала, у нее немало.
Многочисленные кровеносные нити родства со страной, прежде громко заявлявшие о себе лишь в отдельные переломные моменты биографии ("Мне голос был.
Он звал утешно...", 1917; "Петроград", 1919; "Тот город, мне знакомый с детства...", 1929; "Реквием", 1935-1940), сделались навсегда главными,
наиболее дорогими, определяющими и жизнь, и звучание стиха.
Родиной оказались не только Петербург, не только Царское Село, но и вся огромная страна, раскинувшаяся на беспредельных и спасительных азиатских просторах.
"Он прочен, мой азийский дом", - писала она в одном из стихотворений, вспоминая, что ведь и по крови ("бабушка-татарка") она связана с Азией
и потому имеет право, не меньшее, чем Блок, говорить с Западом как бы и от ее имени (
стихотворение
"Мужество"):
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах.
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, -
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
С этой точки зрения
цикл "Луна в зените" (1942-1944), отражающий жизнь в эвакуации,
представляется не менее важным, чем стихи, посвященные непосредственно военной теме. По существу это небольшая поэма, построенная по принципу
блоковских поэтических циклов. Отдельные стихотворения, составляющие произведение, не связаны между собой никакой внешней сюжетной связью, они
объединены общностью настроения и целостностью единой лирико-философской мысли.
"Луна в зените" - одно из наиболее живописных произведений Ахматовой. От прежних особенностей поэтики здесь ощутимо сохранена музыкальность
("подтекстовость") композиции, держащейся на чередовании мотивов и образов, возникающих за внешними рамками стихотворения. Полусказочная,
таинственная Азия, ее ночной мрак, горький дым ее очагов, ее пестрые сказки - вот начальный мотив этого цикла, разом переносящего нас от
военных тревог в мир "восточного покоя". Конечно, покой этот иллюзорен. Едва возникнув в воображении читателя, он тут же, внутри себя, перебивается
светоносным видением Ленинграда, - его оберегающий свет, добытый ценою крови, преодолев пространство, вошел в далекую "азийскую" ночь, напомнив
о дарованной ценой блокады безопасности. Двуединый мотив Ленинград - Азия рождает третий, наиболее сильный и торжествующий, - мелодию всенародного единства:
Кто мне посмеет сказать, что здесь
Я на чужбине?!.
(
«Третью весну встречаю вдали...». Луна в зените)
Все те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
Все так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Он прочен, мой азийский дом,
И беспокоиться не надо...
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.
(
«Я не была здесь лет семьсот...». Луна в зените)
А в центре цикла, как его живое пульсирующее сердце, бьется, разрастается и расходится кругами главный мотив - мотив великой надежды:
Третью весну встречаю вдали
От Ленинграда.
Третью? И кажется мне, она
Будет последней...
(
«Третью весну встречаю вдали...». Луна в зените)
Продолжение >>>
Источник: Павловский А.И. Анна Ахматова. Жизнь и творчество: Книга для учителя. — М.: Просвещение, 1991.
